настала пора возвращаться домой

TW! Смерть второстепенного персонажа. Наверное, в духе хорошей драматичной книги, у Юнги в сознании должно было бы быть что-то вроде «и он не спал всю ночь, думая о них». Но нет. Юнги совершенно насрать. Трахаются они, не трахаются, женятся, детей заводят — пусть что хотят делают. Ему разве что интересно, на каких условиях, потому что быстрый секс со спущенными штанами, когда боттом не заведен, больше напоминает изнасилование. Чимин для него совсем не похож на того, кто бы на такое согласился, но Юнги интересно не только поэтому. Ему кажется, что за короткое время близкого, тесного взаимодействия с ними, между выстроилось что-то личное. Что-то. Юнги отлично спал ночью: он здесь вообще спит просто великолепно. Под конец дня кислород изматывает его, а дурно работающая нервная система из-за поврежденной Алексы так же дурно сказывается на его состоянии, тошнота иногда накрывает, а из-за еды и воды накрывает всё, что могло только накрыть, и иногда не в самое подходящее время. Здесь все воспринимается проще, нет табу на говно, и когда Юнги с лицом, выражающим всю боль этой вселенной выходил из кустов, в которых подтирался лопухами, Чимин, проходящий мимо, только спрашивал «ну что, просрался?». В общем-то, в этом, наверное, даже есть какая-то изюминка… Такая конечно. Привыкнуть можно. Юнги уже думает, как будет отвыкать. От набранной ему ванны, от горячей воды, а не нейтрально-прохладного геля. Вода чистит хуже, но ощущения совсем другие, и он готов лежать до самого конца, пока вода не станет холодной, не остынет. Под шерстью и в куче ткани спится лучше, чем в синтетике, и Юнги вообще думается, что он родился не в том времени, что он должен был оказаться здесь. Конечно, он видел, как живут люди в городе: ужасно и бедно, а он кайфует на территории замка, где его разве что не обхаживают два горячих владельца дома. Они обхаживают друг друга, и Юнги не поднимает эту тему за завтраком. — Да хватит на меня пялиться. Какие у вас проблемы? — он изображает, будто пялится на них в ответ. Им нужно благословение? Разрешение на секс? Или чтобы Юнги свечку подержал? Они всё ещё не отпускают его, не оставляют одного, а единственная попытка сбежать увенчалась тем, что Юнги запнулся о какую-то корягу и подрал себе колени. Он и бежать-то не знает куда. Глупая была затея. — А у тебя есть проблемы? — Чимин уточняет. — Целая куча. Но ты не нанимался мне психологом, чтобы их слушать. — Кем-кем? — Это врач такой. Душу лечит. — Священник? — Нет, Чимин, не священник… Психолог. Хосок тактично молчит, но слушает, всегда слушает внимательно, как и Чимин, впрочем, и это льстит Юнги. Он продолжает есть свою кашу с ягодами — очень жидкую и очень вкусную, Хосок и Чимин сидят, будто вчера Юнги застукал их за какой-то жестью, и… Но-но. Если подумать, для них оно, наверное, и есть жесть. У них же смотрят на это дико, секс между мужчинами не позорен только со шлюхой, как же жить-то так? Юнги уже хочет открыть рот, чтобы посочувствовать, сказать, мол, держитесь, парни, несколько тысяч лет и общество дойдет до того, чтобы не видеть различия между половыми органами. Юнги откладывает ложку, набирает в лёгкие побольше воздуха, как кто-то агрессивно, очень громко и абсолютно яростно стучит в дверь. Юнги подскакивает — он всегда тут подскакивает от резких звуков, всё ещё не привык к птице с серьезным онкологическим заболеванием, и рефлекторно кидается поближе к Чимину, зная, что, если будет сидеть около него, больше шансов, что его убьют первым — он же выглядит опаснее. Хосок закатывает глаза и поднимается, идет к двери, открывает спокойно, и тут же спокойным в доме перестает быть что-либо. Король вернулся. Король вернулся смертельно раненым. Они срываются с места, Юнги бежит наперевес со своими слабыми лёгкими, и когда его буквально за руку дотаскивают до королевских покоев, у него перед глазами всё черное, сердце бьется очень плохо, очень больно, он задыхается и просто валится к стене, одной рукой продолжая держаться за Чимина, практически вися на нём. Ему всё равно, что там у короля, но он важен для Хосока — это его отец. А ещё Юнги нужно оставаться здесь, и, если умрёт король, кто знает, как всё повернется. Чонгук сидит возле постели на коленях, держит своего отца за локоть и хнычет. Хосок бросается туда же, только без слёз, он берет за руку отца, отодвинув от него лекарей, и моментально спрашивает, без запинок, строго, настолько важно, что Юнги уважает его еще сильнее. Уметь собраться в тяжелый момент — лучшее качество, и его так сильно не хватает в будущем. — Какие прогнозы? Юнги не нужно заключение медиков, он видит торчащий кинжал в животе и, слегка отойдя от давления в груди, смотрит издалека. Плохо дело, скорее всего задета артерия. Вытащишь кинжал — истечет кровью моментально, если всё не сшить. Почему его всё ещё не отнесли в операционную? — Плохие, капитан. Мы дали королю маковое молоко, он потерял сознание от боли. — Кто его ранил? — Акрадцы, капитан. В комнате повисает тишина, все взгляды моментально на Юнги. Юнги в свою очередь сжимается под этим давлением, но говорит так же чётко, как разговаривает с врачами Хосок: — Не смотрите на меня. Я за весь народ не отвечаю. Они возвращаются обратно к королю, и Юнги решает подойти ближе. Вокруг стоит целая куча людей, даже летописец уже строчит активно, переписывая всё, что происходит вокруг. А Юнги смотрит на лекарей, совсем не понимая, почему они всё ещё ничего не делают. — Вы будете лечить короля или просто?... — Юнги встряхивает головой, многозначительно вглядываясь в лицо одного из стариков. — Как лечить? Мы ничего не сделаем, он уже, можно сказать, мертв. У Юнги хладеет в груди. Да как так? Медицина же… А насколько медицина продвинутая? Думая об этом, он смотрит, как один из смелых лекарей вызвался попытаться сделать что-то. Ну надо же, хоть кто-то из них способен шевелить руками. Юнги делает шаг назад, пребывая в каком-то странном трансе; он видит, как пальцы касаются краев раны, и не успевает сообразить, не успевает, прикрываясь анализом ситуации, понять, что этот идиот. Выдергивает. Кинжал. Из. Живота. — Стой! Нет, блять, стой!... Но уже слишком поздно. Кровь вырывается из раны, взрывается фонтаном, старцы рассыпаются от неё, будто расстрелянные, и Юнги действует на автомате, на порыве, на всех своих знаниях — падает на постель к королю бесстыдно и нескромно, хватает его простыню и, скомкав её, давит прямо на рану, зажимая её. — Вы совсем ебанулись?! — рявкает он на стариков. — А как ещё мы!... — Срочно несите сюда пинцет, изогнутую иглу — можно номер шесть или семь, нитки, гепариновый раствор… — Юнги тараторит; его мгновенно прошибает пот от вплеснувшегося адреналина. Но деды смотрят, не понимая. Они вообще ничего не понимают. Их взгляд напуганный и пустой. Юнги заставляет задыхаться тахикардия, и он по взгляду понимает, что нет никакого гепаринового раствора, нет зажимов, в этом веке нет... Ничего? Совсем? Ничего? Вообще? Ничего? Под его руками истекает кровью король, а на него наставил меч один из его солдат. Юнги смотрит зло, обиженно и испугавшись порядком, и не успевает ничего рявкнуть горе телохранителю, как Хосок опускает меч — беспардонно берет за лезвие и давит вниз. У Юнги под руками истекает кровью король. А он впервые понимает, в насколько доисторическом времени оказался. И впервые осознает, какие у него шансы, если его ранят так же. Ровно. Никаких. — Так, ладно. Воду, простыни, любую иголку и нитку, — старейшины суетятся, крутятся вокруг себя. Юнги не выдерживает и орёт: — Да блять, Боже, быстрее, просто несите и валите отсюда. Кто-нибудь, кто может быстро передвигаться! Чимин разворачивается, и Юнги одергивает его тут же. — Нет, ты мне нужен здесь. Будешь помогать, я не справлюсь в две руки. Он садится по другую сторону на постели короля, Чонгук пытается втиснуться поближе, но его отгоняет Хосок. И Хосок же с парой солдат выбегают из комнаты на поиски всего необходимого, забрав в собой Чонгука и вытолкнув лекарей, помощи от которых никакой. Чимин нервничает порядком, и Юнги быстрым движением слегка похлопывает Чимина по щеке, уверенно ему говорит, что всё будет в порядке. Чимин кивает. А Юнги надеется, что он не ошибся с прогнозами. — Алекса, сфокусируй зрение, — бормочет он, осознавая, на что подписывается. — Повысь нагрузку и проконтролируй, чтобы не было тремора. Мне нужна максимальная чёткость. Сработает? — Конечно, Юнги. Оповещу за минуту до критической нагрузки. — Кто такая Алекса? Почему ты с ней постоянно говоришь? Это какая-то Богиня?... — взволнованно шепчет Чимин, глядя прямо в глаза, но Юнги только отрицательно дергает головой. Не важно, кто такая Алекса. Он должен спасти умирающего человека, пусть Юнги и не знает ничего о нём. У них не заведено бросать раненых, не заведено проходить мимо, у Юнги взлетает уровень стресса, но он должен, он обязан, он спасет, он спасет отца Хосока, он поможет этому месту и тогда его отпустят сразу же. Юнги сглатывает и, спросив, готов ли Чимин, вдыхает поглубже. Его зрение становится острым, очень чётким, и пока что — каких-то двадцать или тридцать секунд — это не доставит никаких неудобств. Если бы Чимин в самом начале не ударил его по голове, всё было бы ещё лучше, но что есть, то есть. Чимин готов, он кивает, и Юнги медленно отводит руки от раны, и показывает Чимину, как нужно запустить туда пальцы, чтобы раздвинуть её, а второй рукой зажать сосуд. Пальцы Хосока оказываются более для этого подходящими. Допотопная операция: Юнги высматривает повреждённые ткани, пока пальцы Хосока зажимают их, и если Чимин делает всё чётко, выверено, то у Хосока дрожит челюсть и подрагивают руки, будто он сейчас расплачется. Конечно, это же его отец, но у Юнги нет времени на утешения, на сочувствия, он просто течёт потом от того, как пытается не облажаться в своей первой операции вне виртуальной симуляции. Она ничем не отличается, но здесь мясо под руками горячее, а жизнь человека — реальна, и крови — море, Юнги по локоть в ней. Он сшивает сосуд, зная, что без гепарина здесь все будет не слава Богу, но так лучше, чем никак, и может он найдет растительную замену. Решать проблемы нужно по порядку. Проблема Юнги: у него болит голова, раскалывается нервная система на кусочки, но он утирает кровь с живота, пытается, пытается, старается очень сильно сделать всё правильно. Хосок споласкивает руки сразу же, когда Юнги шлет его нахуй, и не бьет его, он понимает и видит, что Юнги делает невероятное обычной иглой для расшивки бисером и тонкими нитками. Это не спасет короля, это даст ему какое-то время, будет чудо, если он выживет, и когда Юнги делает последние стяжки, когда он уже чувствует радость за то, что смог спасти человеку жизнь, когда весь его стресс оплачивается биением сердца и дыханием… То останавливается. — Нет, нет, нет… Юнги мямлит, оглядывает короля, пальцами к его шее — нет пульса. Ему плевать, что это король, что это божество для местных; Юнги бросает иглу, бросает всё, запрыгивает на короля сверху и давит руками в его грудь. К нему едва не бросается телохранитель, но на этот раз Чимин держит его и отталкивает, крича не лезть, не мешать, он что, не видит, что Юнги пытается его спасти? Юнги бы расчувствовался, ему было бы тепло и мило от того, что Хосок с Чимином защищают его, но он не обращает внимания ни на что. Его паника постепенно скатывается в истерику. Он делает массаж сердца, он припадает к губам и дышит, зажав королю нос. Юнги весь в его крови, оставляет на нём новые пятна, размазывает красное, размазывает красное по своему лицу, бегло утираясь рукой, и продолжает массировать сердце, чередуя с искусственным дыханием. Сюда бы адреналина шприц, сюда бы ток, сюда бы нормальную операционную, сюда бы пакеты с кровью — как они живут в этом мире?! Как они все всё ещё живы?! Юнги не прекращает яростно давить на грудь, ударять по ней, под его слабыми руками издает хруст грудная клетка, и Юнги не слышит, как повторяет полное боли «нет», не чувствует, как Хосок слабо пытается оттащить его за локоть. Юнги зашивал его не просто так, он же спас его! Он же сделал всё, что мог! Всё вовремя! Остановил кровь, они же сделали всё! Юнги плачет горячими слезами, не знает, зачем вообще он плачет, это же чужой человек, его чужая жизнь, но он понимает, что плачет не над королем, а над самим собой. Это первый труп в его жизни, за который он ответственен. Он не смог, не справился, и теперь под его руками не король, а начинающий вонять кусок мяса. Хосок оттаскивает насильно, Юнги едва не падает, отказываясь слезать с мужчины, чье сердце, верит наивно, забьётся вот-вот, ещё минуту, ещё пара сломанных рёбер. Хосок отшвыривает Юнги в сторону, как тащил его в первый момент их встречи: Юнги цеплялся за дерево так же, как держался за короля сейчас. Он не хочет верить, падая на пол от того, как сильно Хосок дернул его в сторону. Всё вокруг красное. Красное — цвет агрессии, злости, он давно не в моде; Юнги смотрит на руки, красные по локоть, и не может рыдать, не может кричать, его просто трясет от ужасного ощущения только что растворившейся жизни под его руками. А что будет с ним? Это же самое будет с ним, если его ранят; если кончится иммунитет. Что будет с ним? Он сгниет заживо, он помрет от какой-нибудь простуды, он не вынесет и суток в этом мире, он не справится с болью, его накачают наркотиками, и он отключится раз и навсегда. Он единственный, кто обливается жгучими слезами, кто не может дышать, остальные только стоят, опустив головы. Чимин стекает на пол разбито, Чимин видит Юнги, он подползает к нему и берет за руки, немое «ты сделал всё, что мог», но Юнги не нужна жалость в его взгляде, она не помогает, она выворачивает наизнанку. Юнги плохо, ему снова очень плохо, он снова ненавидит этот мир, он хочет домой, он хочет подальше от всего этого кошмара, от всех этих людей, к которым, он думал, привык. Он смотрит в лицо Чимина невидящим взглядом, шок не дает слышать, и Юнги, представляя, как это будет с ним — как он умрет, не замечает даже, как солдаты обнажают мечи. Он реагирует на звук стали запоздало, перепуганной крысой валится на руки, опираясь ими за своей спиной, и полным ужаса взглядом видит, как гвардейцы направляются к нему. — Именем короля, мы берем этого акрадца под стражу. У Юнги перехватывает горло, он тянется к Чимину ближе, подсознательно веря, что рядом с ним безопасней. Но Чимин встает, он встает резко, будто Юнги прокаженный, и Юнги чувствует себя преданным. Губы дрожат, тело скованно агонией и морозом, он едва не умирает от сердечного приступа, на грани комы от стресса, и Чимин не защитит его больше, его не защитит Хосок, они сделают то, что хотели сделать изначально. Бросят его, оставят в темнице, а после отрубят ему голову, будто не было проведенных в одних тавернах ночей, разговоров, в которых в основном говорил Юнги, объясняя простые вещи двум недалеким. Юнги хочется умереть сразу, просто чтобы не видеть, как его друзья оставляют его. Но Чимин подходит к гвардейцу и толкает его так сильно, что тот отлетает к стене. Он хватается за меч, не достает его из ножен, но держит за рукоять, и в Юнги открывается второе дыхание. Не видя лица Чимина, он смотрит в его затылок и чувствует накал, видит по лицам стражи короля, что те растерянные и озлобленные одновременно. Хосок подходит, и Юнги не встает на ноги — Хосок поднимает его, тянет вверх, обхватывает одной рукой вокруг торса и держит крепко, будто у Юнги ноги готовы подкоситься в любой момент. Нет, не будто, а готовы. Юнги плохо осознает происходящее, все будто под водой, будто дрожит электрическими зарядами, его голова разрывается, Алекса скрипит в ухе, она говорит что-то, но её голос режется помехами. Нервной системе приходит конец, а она даже не перезагружает её, она не обнуляет ощущения и эмоции, и Юнги впервые в жизни сталкивается с неспособностью отказаться от своего сознания. У них нет стрессоустойчивых: за устойчивость отвечает аппарат в голове, контролирующий гормоны. У них нет здоровых: здоровыми их делают сыворотки. Нет красивых: красота — очередной продукт на рынке. Юнги, стоя возле самых настоящих людей в мире, видит, что они на его стороне. Видит, и даже не может выдавить из себя спасибо, потому что взгляд его то и дело напарывается на труп на кровати, на кровавые разводы, на валяющуюся иглу, на собственные руки в крови, и то, как Алекса напрягала его зрение ради этой операции, сломало его в очередной раз. Хосок с Чимином пытаются разговаривать с ним. Юнги ничего не слышит. — На каком основании вы собираетесь взять его под стражу? — Чимин спрашивает с вызовом. — Его народ убил короля. И он тоже приложил к этому руку. Юнги впервые краем уха ловит, как Чимин орёт. По-настоящему орёт, кричит со злобой, и меч из его ножен пытается выскользнуть. — Вы совсем ебу дали?! Не видели, что он пытался спасти его?! Юнги сжимается, а Хосок только обнимает крепче, держит, и Юнги, даже сквозь бурю видит, чувствует через его ладони, что они не отдадут его. — Это будет решать принц! И никто другой! Именем короля, блять. Король мёртв! Хосок, уведи его отсюда… А вы только попробуйте пойти за ними, я вам кишки выпотрошу, и вы знаете, что я могу это сделать. Они проходят мимо Чимина; мимо Чимина больше никто не рискует пройти. Хосок тащит Юнги куда-то, Юнги не спрашивает и не сопротивляется, концентрируясь на том, чтобы переставлять ноги. Сейчас плохо должно быть Хосоку, умер его, пусть и нелюбимый, отец; отец, который отказывался принимать его в замке, называл бастардом, начал звать «сыном» совсем недавно. Юнги должен утешать Хосока, и он пытается переключиться, смотрит на его лицо, а там ничего: ни боли, ни горечи, ни страха. Неужели они все воспринимают смерть так просто? А если умер бы Чимин — плакал бы Хосок? У Юнги от спокойного лица Хосока снова переворачивается сердце вверх дном, и только когда, зайдя в одну из комнат, сев на кровать, Юнги видит в глазах Хосока далеко не пустоту. Там так много всего — целое звездное небо, карта мироздания, не буря, но хитрые сплетения разных чувств. Там благодарность, там ненависть; там сила и слабость, там радость и разочарование. Юнги лепечет, едва двигая губами, давит извинения, неспособный отвести взгляд, а Хосок снова берёт его за щеки, обнимает лицо ладонями, сидит так близко, успокаивая тёплым медом глаз. Он смотрит не так, как тогда. Прикосновение его рук теплое, не прохладное. У Юнги истерика, он не слышит слова утешения Хосока, не слышит, что Юнги ни в чём не виноват. Потому что он виноват. И смерть теперь навсегда на нём. Ненависть в глазах Хосока — для него, и если кто заслуживает убить Юнги, то это Хосок. Он же убил его отца! Этими руками — они не вонзили нож, но оказались причастны. Юнги не хочет брать ответственность за это, только он взял её, бросился с головой, думая, что он самый умный здесь. А что в итоге? Где он? Кто он? Простой мальчишка, неспособный ни на что без всех своих игрушек. Слёзы размазывают пятна крови на лице. Юнги дергает головой, хочет вырваться из рук Хосока, чтобы тот не смотрел, не делал вид, что он не винит, что не зол. Но Хосок не отпускает, и дыхание у Юнги перехватывает уже не от слез, не от паники, а от того, что к его губам… Прижимаются губы Хосока? Он моргает несколько раз, стирает пелену. Солёный и металлический вкус между ними, язык влажно проскальзывает в податливо открывающийся рот, и глаза у Хосока закрыты, а Юнги видит. Видит, как тот целует его, наклоняет голову, беря глубже, гладя язык своим успокаивающе-мягко. У Юнги проносится перед глазами всё, что он видел. Взгляды Чимина в сторону Хосока, его злость за близость с Хосоком, его с Хосоком секс, и Юнги, как бы сильно не хотел забыться сейчас, позволить себе воспринимать этот поцелуй как любовный, не воспринимает его как ничто вообще. Он отрывается резко, отстраняется и делает глубокий вдох. Губы Хосока, как и его глаза, возвращают Юнги сознание. — Нет, нет, я не могу так, — он хрипит, глядя на Хосока растерянно. — Почему? Я же знаю, что ты… — начинает Хосок осторожно, впервые так осторожно, впервые настолько неуверенно. — Нет, ты и Чимин, я не могу так, — Юнги склоняется и опускает голову, упирается руками в безнадежно испорченные штаны. — Даже если бы хотел, я не могу так. И ты не знаешь, на что пытаешься подписаться. Если бы ты знал, не стал бы этого делать. — Но, Юнги, ты не понимаешь… — Никогда не целуй меня больше, — Юнги отвечает так же мягко, и Хосок понимает, он видит во взгляде — понимает. Его сердце не разбивается, потому что оно не любит Юнги. Оно его только хочет, оно видит в нём что-то, это что-то вроде влюбленности, симпатии увесистой, накаляющей и натягивающей нервы при каждом прикосновении друг к другу. Но как бы это не было — Юнги всегда будет помнить о лице Чимина, будет помнить о том, как Хосок не смотрит на него в ответ. Хосок хочет Юнги, а Юнги не хочет разбивать Чимину сердце, потому что он не заслужил этого; Юнги не заслужил никого из них. — Хорошо. Обещаю. Целовать больше не буду. Но это же помогло тебе собраться? — Точно, — Юнги шмыгает носом и пытается в улыбку. Ему должно быть лучше, только чувствует он себя почему-то ещё более разбитым. Хосок хочет любить его, Чимин — оберегать, они доверяют ему, а Юнги всё равно не находит себе места. Этот запутанный клубок отношений не размотать без разговоров, но они часто не понимают друг друга, говорят на разных языках. У тела — язык один, и может не стоило Хосока отталкивать от себя так резко, не стоило обрывать всё. Юнги кивает на кровать едва уловимым движением головы, и Хосок не отвечает и не ждет, когда Юнги, поломавшись, решится. Он забирается на кровать в пустующей гостевой комнате, тянет Юнги за локоть, давит в плечо и роняет на подушки. Они лежат лицом друг к другу, и Хосок задумчиво касается щеки. Это прикосновение — чистая нежность; взгляд у Хосока тоскливый, пустой, но полный чего-то, что Юнги ещё никогда не видел. Так на него никогда не смотрели, и он не рискует предположить, что этот взгляд значит. Может, но не хочет предполагать. Хосок — не его, он не будет ему принадлежать, и Юнги однажды вернется в своё время, они расстанутся, между ними будет не королевский тракт и не улицы деревни, между ними будут тысячелетия. В его времени Хосок уже давно мёртв, Хосока на самом деле не существует, он — остаточное воспоминание во временном полотне, он — отголосок того, что было. Но его руки здесь — они настоящие. И губы сейчас — настоящие. Юнги не льет слёзы больше, в нём просто нет сил, его выжали и бросили под ноги человечества, и будто весь мир прошёлся по нему, растоптал. Он боится умереть. Он боится заболеть. Боится не вернуться домой. Но, рядом с Хосоком, вспоминая Чимина под ним, Юнги намного сильнее боится остаться одиноким. Ему нет места в этом мире, он думал. Вот оно — его место. Возле Хосока и Чимина, в их доме, в одежде из хлопка и льна. В расшитых ракушками платьях. С прикосновениями к своему лицу рук, способных убивать, лишать жизни, защищать своё и завоевывать чужое; Юнги не хочет быть завоеванным как какая-то непокорная земля, объезженным как дикая лошадь в степи, он хочет просто быть, вот так. Лежа лицом к лицу, видя друг в друге больше, чем оболочку и обязанности. Хосок смотрит, а Юнги не отводит взгляда. Они лежат, и Юнги интересно, о чём думает сейчас Хосок, о чём он думает, гладя его кожу — та тоньше, мягче, светлее, нежнее чем у женщин здесь. Хосок спрашивает внезапно, но очень тихо и плавно, не повышая голос, не делая тон резким: — Откуда ты на самом деле? С Юнги не поможет грубость, он догадался об этом. Жестокость пугает, но не заставляет говорить, она лишает Юнги дара речи, она лишает голоса и слуха, она бросает его под воду и топит. Юнги знает, что это называется паническими атаками, и он никогда не страдал ими до перемещения сюда, но ему и не нужно было паниковать. В его мире всё размеренно, регламентировано, у всего свой порядок. Порядок здесь — хаос и неверие, правит жестокость, необразованность и глупость. Этот мир никогда не будет готов принять его, а даже если примет, ничего не изменится. Юнги уедет отсюда, и Хосок с Чимином забудут его в итоге. Между ними останется тонкая красная нить, что оборвется, когда гравитационные волны подхватят Юнги, а скорость света унесет его. Юнги берет руку Хосока в свою. Сжимает окровавленной ладонью его тонкие пальцы, изящные для воина, изящные для мужчины этих веков. Укладывает обе ладони на кровать и старается не смотреть, как пальцы тех соприкасаются. — Ты не поверишь, если я скажу, — он больше не лжет про Акрад, он улыбается слабо и опускает взгляд, всё-таки смотрит на руки, а не в глаза Хосока. — А ты рискни. Юнги нервно смеется и не отвечает ничего. Хосок сжимает его руку, прося посмотреть на него. И Юнги, глядя на него, такого чужого и родного одновременно, не находит в себе смелости рискнуть, выдавить такое сложное и простое «я из будущего».