настала пора возвращаться домой

— Как думаешь, там есть что-нибудь, кроме нас? Хосок открывает глаза. Перед его взглядом разливается молочная пена по чёрному небу, звёзды рассыпаются пудрой, мукой. Их млечный путь идёт куда-то на север, тянется скоплением, сгустками белых и желтоватых пятнышек на тёмном полотне. Хосок очерчивает взглядом узоры звёзд, ищет глазами луну, но та скатилась с неба вбок, лижет край земли, и Хосок только поправляет руки под головой, ложится чуть удобнее. Его тело прошила истома: эль и секс, мгновенная трезвость после оргазма, и Хосок не спрашивает, как Чимин провёл свой вечер после очередной дороги, знает, что так же, как и он — напиваясь и пытаясь получить удовольствие от женского тела, убеждая себя, что они всё ещё не ищут чего-то, всё ещё не тянутся друг к другу сильнее, чем к доступным шлюхам в тавернах. Звёзды указывают ему путь на север, и Хосок думает об Акраде. Война с ними — вопрос времени, их флот мощнее во много раз, люди закаленные, умеющие выживать, и один Юнги только выбивается из всей картины, не вписывается в их уклад. На Акраде много ведьм и шаманов, и может Юнги один из них, скрывается отчего-то, не произносит вслух, отшучивается, бросается умными словами — Хосок не понимает половину, только никогда не скажет об этом вслух. Да и зачем, если за него это делает Чимин? Хосок не верит Юнги, но почему-то спускает с рук всю его ложь. Он бы мог бросить его в подвал своего дома, оставить на пару дней, позволить голодным крысам самим пытать его, Хосок бы легко стерпел крики — сколько он уже их наслушался, не пересчитать нот и песен менестрелей. Но он смотрит на лицо Юнги, смотрит на женское в нём, и не может поднять руку; Боги, кто делает мужчин такими? Такими… Худыми? Беспомощными? Мягкими на вид? И если впервые взглянув на Юнги, Хосок счёл его некрасивой женщиной, то сейчас он видит красивого… Красивую… Чёрт. Хосок прикрывает глаза, позволяя звездам осыпать блестками его веки, мелькать перед закрытыми глазами, позволяя ночи выбить эти мысли у него из головы. Хосок думал, однажды найдет себе женщину, найдет себе жену, она родит ему детей, он даст им лучшее, даст им место в королевской гвардии или добьется, чтобы один из лордов взял его дочь в жены. Но Хосоку уже двадцать два, и все его ровесники давно растят своих или давно полегли в территориальных войнах. Все, кроме Чимина, конечно. Хосок не смотрит на него, только обратно, в небо. Приглушенный шум из таверны давно звучит фоном, гармонично сливается с редким фырчаньем привязанных к стойлу лошадей, стрекотом сверчков. — Ничего там нет, Чимин, — спокойно отвечает Хосок, не двигаясь, не отрывая задумчивого взгляда. — Только мы. Но он сомневается в этом, и сомнение слышится в том, как напряжено его тело, как он не двигается, не дергается лишний раз, и голос не скачет, не тянет рассуждать о вечном и великом с лучшим другом, которого он бы хотел назвать лучшим, только язык не поворачивается. Иногда Хосоку слишком тяжело с Чимином, и не за какую-то черту его характера, а за то, как Чимин воспринимает его. Хосок не идеален, Чимин никак не вобьет себе это в голову; Хосок не принц, а Чимин всё никак не прекратит обращаться к нему «Ваше Высочество» наедине, напоминая тем самым только, кем Хосок никогда не станет. Чимин делает это из любви, а Хосок не любит его. Хосок бы хотел стать кем-то другим, но мы никогда не будем теми, кем мы не являемся, и никогда не станем лучше, чем мы есть. Мы никогда не поймем того, что нам не суждено понять. Хосок не понимает Юнги, он видит его, видит, что с ним что-то не так, видит не только по его странной одежде и волосам, по стали в голове — откуда она там, как она вообще там держится? Ответ перед его глазами, но не понимание, это не открытая книга, это что-то запредельное. Хосок смотрит на звезды и готов поклясться, что Юнги оттуда. Звездный мальчик, умный не по годам, с лицом молодой девушки, с разумом старика, с характером закаленного в боях на мечах мужчины. Таких нет в этих землях; Юнги появился посреди леса, а Хосок там же и остался в своём первом, глубоком шоке от незнания, что это за человек, что с ним не так. И почему сейчас так сильно хочется оберегать его. Хосок понимает будто бы подсознательно, не хочет признавать: он надеялся, что найдет себе женщину, а ложится в постель всё равно к мужчине. Юнги — похож на лучшее слияние уникального, не такое, как этот порядком утомивший мир. Юнги не пытается подмять под себя, он не проявляет силы; он не садится на колени — не проявляет слабость. И у Хосока голова пухнет от того, как один человек может сочетать так много. Хосок разбирается в людях, а Юнги прочитать не может. Взгляд на Чимина, и Хосок видит, что Чимин смотрит на него. Взглядом преданным, щенячьим, любящим, наслаждающимся, что спустя несколько дней они наконец-то одни, без Юнги, лежат на траве как в детстве, смотрят в небо, и тогда, несколько лет назад, Чимин протянул руку — коснулся скулы, стер с неё грязь большим пальцем, лег сверху и поцеловал, как ни одна девушка до этого. Хосок видит и помнит, а полюбить всё равно не может. Слепое почитание не для него, он принц для Чимина, но не для народа, и Чимин прощает его за нелюбовь. А Хосок не знает, как перестать чувствовать себя виноватым, и как почувствовать что-то кроме. Чимин не кончил вместе с проституткой, Хосок видит это по его лицу, тёмному взгляду, телу, готовому в любой момент, но не придвигающемуся близко. Здесь слишком много людей — они внутри таверны, стоящей на перекрестье дорог, и выйти ради пьяной драки ничто не мешает. И Хосок бы плевал на это всё, он бы развернул Чимина к себе спиной, стянул бы с него штаны и взял бы так, на земле, как делал много раз до этого. Но он думает о Юнги, и отворачивается обратно — взглядом к небу, предполагая, из какого же мира Юнги оказался здесь. Если нужно, Хосок поддержит иллюзию веры в легенду Акрада, только бы узнать, что Юнги такое на самом деле. Утром он находит Юнги крепко спящим в объятиях мужчины. И несмотря на то, как предупреждающе-агрессивно острие ножа упирается в почку проститутке, добравшейся до тела Юнги, Хосок иррационально чувствует себя счастливым. Его путь домой всегда плетется дорогами, плетется песнями бродячих бардов, историями и сказаниями шаманов, памятью о драконах огромными пещерами в горах — кто знает, может там всё ещё кто-то есть. Но в этот раз, в эти дни возле человека, которому не место в их мире, кто может есть только похлебку жидкую, кто сам не может даже на лошадь забраться, в мясо стирает кожу, Хосок рассматривает не мир вокруг себя, а Юнги. Потому что нет никакой разницы: внутри Юнги целый мир Хосоку незнакомый. В глазах Юнги — видение мира совершенно другое, он смотрит на всё влюбленно, в то время как, разговаривая, готов резать по живому. Через неделю в пути, проведенную вместе, от замка по городам и обратно, Хосоку кажется, что он влюблен. Как однажды в девушку из замка, служанку — лет в четырнадцать. Она сбежала, оставив только записку, и Хосок не стал хранить её. Он солдат, а не мальчик на троне; он не Чонгук, он тот, кто должен его защищать; он учился не для того, чтобы править, но чтобы вести за собой отряды, держать под собой элитный. Люди, рожденные, чтобы умереть от меча, не должны думать о любви. Особенно когда по другую сторону на коне едет тот, кто не раз заикался об этом, но каждый раз замолкал, проглатывал все чувства, потому что знает — никто не поймет их, никто не оправдает их, никто не разрешит им быть вместе, их унизят и растопчут, Чимин из лучшего фехтовальщика станет просто подстилкой, а Хосок из бастарда, добившегося воинского звания, станет просто извращенцем. Как и Чимин, Хосок должен затолкать свои чувства подальше. И каждый день, всю свою жизнь заталкивая каждое чувство подальше, он даже не уверен уже, что чувствовать может адекватно, что радоваться может по-настоящему, что сможет расплакаться, может только злиться. И он злится на себя за то, что не может перестать смотреть на Юнги; злится на Чимина за то, что тот не может, блять, прекратить смотреть на него. Лучше бы он тогда не трахнул Чимина. Может, без знания, каково это, когда под тобой мужчина, он бы спал с женщинами чаще и нашёл бы себе уже девчонку. Хосок принимает самое странное решение из всех за свою жизнь, а решений было много и далеко не все из них хорошие. Он решает не спать с Чимином больше. Радикально, и Хосок даже не до конца понимает, в чём смысл. Он просто смотрит на Юнги и представляет, какое будет лицо у Чимина, если Хосок хотя бы заикнется о том, что хочет Юнги. Просто потому, что он и женщина, и мужчина одновременно? Возможно. Потому, что он не такой, как все здесь? Очень вероятно. Хосок куда лучше рубит головы, чем заводит отношения. И он думает, может, позвать Юнги выпить, когда они возвращаются домой под ночь. Прогуляться по ночному городу, показать ему, если он никогда не видел королевскую гавань, подраться деревянными мечами за приз, а заодно и выведать из него, осторожно вытянуть, откуда он. Акрадец не стал бы так помогать королю: вместе с Юнги дело быстро пошло на лад, он одними советами ставит замок на ноги так, как не мог не один строитель. И в народе уже ходит о девушке с мужским лицом и голубыми волосами, которая умнее всех на порядок, которая то ли ведьма, то ли Богами одаренная — чёрт её дери, она знает всё на свете. Хосок только побаивается, что когда слухи пройдутся по всей земле, Юнги заинтересуются не только их люди, приближенные вассалы короля. И когда сам король вернется, узнает, что за диковинку завёл себе принц… Хосок не хочет представлять, что может выкинуть его отец. На что он может обменять Юнги. Хосок поднимается по лестницам замка, оповестить Чонгука, что они вернулись, доложить о результатах поездки, рассказать, какие из регионов не доплатили налоги, но когда он поднимается до башни с его покоями, стучит в дверь, кивая охране, вместо «войдите» слышит стон. Взгляд мгновенно меняется на испуганный, а охрана едва заметно пожимает плечами. Никто же не мог пробраться в башню мимо них? А значит… Да блядская же ты тварь. Хосок влетает в покои под лепет «принц просил не беспокоить». И видит своего младшего брата на постели, с расставленными ногами, заброшенными на мужские бёдра. Чонгуку лет всего ничего, его член умещается в большой ладони легко, и весь он маленький, ещё по-детски неправильный, угловатый, тощий. Придерживая его под бедро, притянув к себе, войдя в его тело и двигаясь там резкими, короткими движениями, доводя Чонгука до исступления, до потери сознания удовольствием, Сокджин смотрит не на своего принца, а на Хосока. Взглядом знающим, что Хосок ненавидит его за растление своего брата. Но и сделать ничего не может, потому что растление добровольное, и если судить по-честному, то Сокджин был ближе Чонгуку, чем отец. И уж точно ближе, чем Хосок, только недавно перешагнувший через разъедающую душу зависть. Он стоит в дверях недолго, смотря, как человек, старше Чонгука на двенадцать лет, опытно, умеючи берёт его, забрасывает его ноги себе на широкие плечи, сжимает бёдра — подтягивает выше, ближе, и как будто специально перед Хосоком, специально, чтобы выбесить его, наваливается сверху, сгибает Чонгука пополам. Хосок отводит взгляд резко, не говоря ни слова, но проходит в покои, падает в одно из кресел и берёт вина бутылку, отпивает прямо из горла бестактно, совсем неуважительно по отношению к королевской особе. В них течет одна кровь. Одна кровь настолько, что они оба предпочитают мужчин. Чонгук стонет высоко и отрывисто, будто болезненно, и без руки у себя между ног мечется, сжимается, пытается увильнуть, загнанным шепотом просит своего слугу трогать его, ласкать дальше, помочь ему кончить, и Сокджин подчиняется — он всегда делает так. Только Чонгук слишком глупый, чтобы понять: Сокджин трахает не Чонгука, которому служил с самого его детства. Он трахает принца, которому на ухо нашёптывает верные решения; он трахает сам трон, прокладывая себе, серому кардиналу, дорогу к власти. Чонгук уже настолько по уши влюбился в него, что не замечает, где решения Сокджина становятся решениями короны, и Хосок пытается промыть ему мозги, но кто он такой, когда любовь принца нависает над ним, берет на руки и роняет в кровать, обращаясь с ним по-королевски? Это несправедливо, что замок закрывает глаза на игры принца. Молодой, мол; лучше пусть с парнем, мол. Всем плевать на разницу в возрасте, если так хочет Чонгук. Отцу-королю совсем без разницы — последнее время его нет в замке, он занят делами, требующими дороги и огромной армии за собой. Сокджин заменяет Чонгуку отца, только вот отец никогда не подбирался к его телу, никогда не заставлял кончать, глубоко целуя. Сокджин выбрал верный способ подобраться к Чонгуку, и не Хосоку его винить или осуждать — такой же мерзкий любитель членов, как и он. Но это не мешает не любить Сокджина и смотреть на него почти злобно, когда тот поднимается с кровати и одевается торопливо, чтобы поиграть в вежливость и воспитанность, в этикет и нормы, дать братьям поговорить друг с другом без ушей слуги-любовника. Чонгук, пытаясь отдышаться, недолго смотрит на Сокджина детскими, влюбленными глазами, и садится на постели разбито, весь в следах рук и поцелуев. Идеальный ребенок, думает Хосок, делая ещё один глоток дорогого вина; идеальный ребенок, который в таком виде ничем не отличается от простого мальчишки в борделе. В Чонгуке после секса нет ничего королевского, но вкусы принца не обсуждаются. — Мы вернулись, как ты понял, — вне тронного зала нет никаких «милорд». Хосок смотрит мрачно, выгоняет тяжелым взглядом Сокджина за дверь, знает, что он будет ждать за ней же. — Ваше… — Нет, Чонгук, сейчас ты не «Ваше Высочество». Хосок резковато поднимается, ставит бутылку со стуком, и Чонгук опасливо сжимается весь. Вот вам и принц. — Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не позволял своим слугам делать это с тобой? — Только с одним! — у Чонгука голос трогательный, он оправдывается, хотя не должен. — Я только с ним!... — Какая разница? В своей постели, Чонгук? Ты понимаешь, что ты делаешь? Его не должно быть в твоей комнате ночью. Подойдя ближе, Хосок не садится на королевскую кровать — никого кроме принца не должно быть на ней. Он смотрит сверху вниз, Чонгук пытается храбриться, но снова моментально сдувается, сдается, только остро, обиженно и тихо давит из себя: — Кто бы говорил. — Я не принц, а ты — да. И когда ты станешь королем, все будут говорить только про то, как тебя трахают простолюдины. Хосок не угрожает тем, что расскажет королю; Чонгук знает, что Хосок никогда не расскажет. Между братьями всегда есть негласные уговоры, договоренности, секреты, даже если они по одному родителю, особенно если не воюют за трон друг с другом. Однажды Чонгук станет королем, и до этого момента, до момента, когда корона опустится на его голову, Хосок хочет, чтобы в ней появилась хоть капля мозга. Чонгук знает историю отлично, имена всех лордов, он умеет читать прекрасно, писать, рисовать, он знает всё о военных походах — он умный; но не в том смысле, умный не так, чтобы справиться с королевской ношей. Хосок бросает взгляд на дверь. Может и хорошо, что Сокджин берёт его младшего брата стабильно несколько раз в неделю, делает его взрослым совсем по-другому, учит хотя бы тому, какие решения принимать, чтобы сделать хорошо обычному народу. Но когда нужно будет учесть мнения и аристократов тоже? А у Чонгука за спиной только парень из села, которому дай еды крестьянам да построй для них дома новые? Хосок цокает языком и прикрывает глаза разочарованно. — Решение оставить Юнги не в темнице было идеальным, — Хосок признает нехотя; Сокджин не прогадал, решив, что такому интеллекту не место за решеткой. — Сбор налогов прошёл очень гладко и не было волнений, все были в восторге от консультации с королевским мастером. Некоторые регионы не доплатили. Это поправимо. — Да он и не мастер даже ведь, — Чонгук ложится обратно на подушки, прикрывается простыней; не потому, что прохладно, но потому, что стыдно. — Он выкидывал что-нибудь?... — Что-нибудь опасное? Нет, совсем. Он безобидней, чем ты, — усмешка. Чонгук хихикает. Через пару лет Чонгук будет гнать его плетью по улицам города за такие слова. Хосок поджимает губы, пользуясь минутами, когда он может оказывать хоть какое-то влияние на принца. — Может только умничать, огрызаться и говорить на непонятном языке. — Я тоже заметил. И язык не похож на акрадский. Я же учил его, немного. — Ну, может какой-то диалект… Ага, диалект. Хосок понимает, о чём говорит Чонгук, но так же, как и он, Чонгук упорно закрывает глаза на все неточности, нечёткости, шероховатости истории Юнги, его неуверенности в легенде. Ладно, главное, что он приносит пользу королевству? И главное, что эта легенда не даст отослать его обратно. Хосок не хочет, чтобы Юнги пропадал так быстро — у него ощущение, что он может узнать от него всё на свете. Или хотя бы… Хотя бы… Хосок отталкивает от себя странные мысли. Но всё равно идёт у них на поводу. Выйдя из покоев Чонгука, Хосок прижимает Сокджина к стенке, рыкнув на него очередной угрозой — «только попробуй сделать ему больно». Но Сокджин не боится, никогда не боялся и не испугается, и больно Чонгуку точно не сделает, иначе спадут все рычаги его давления, все поводья рухнут с Чонгука, и Джин останется просто слугой. Всем, и Сокджину тоже, всё равно, что Чонгук всего лишь ребёнок ещё. Ему рано подставляться мужчинам, и вообще-то, по-хорошему, не подставляться бы вообще никогда. Судить не Хосоку. Потому что он может свернуть к части дома, где живет Чимин, поцеловать его в губы и шепнуть «нагибайся». А он выбирает свернуть к Юнги, поболтать с ним за жизнь и устроить прогулку на двоих, и это было бы даже почти свидание, если бы свидания между двумя мужчинами имели смысл. Он вспоминает Юнги в объятиях шлюхи, и Хосок уже знает, что Юнги со своим телом — бледным, тонким, изящным — смотрелся бы совершенно в руках его, под ним; с его темпераментом холодным и пылким одновременно — он бы наверняка не отдавался просто, как это делает Чимин. Он бы наверняка толкал от себя, он бы игрался вместе с ним, они бы боролись за власть над друг другом, потому что Юнги не боится Хосока и Юнги не кланяется ему в ноги, Юнги не поддерживает иллюзию королевской крови Хосока, и Хосок чувствует себя важным и обычным одновременно. Не сыном короля, а тем, кто достоин уважения просто потому, что он добился чего-то. Хосок, возможно, видит Юнги идеальней, чем он есть, считает его подходящим себе просто потому, что Хосоку так хочется. Но когда он без стука открывает дверь его комнаты, у него отпадает челюсть и моментально напрягается член, и все его «возможно» разрушаются о вид Юнги в зеленом, расшитом платье. — Чего вылупился? Тебя никто не учил чатусть в дверь прежде, чем зайти? Иногда Хосок его всё ещё не понимает, но это не важно. Да вообще ничего не важно. Он смотрит на скверное выражение лица Юнги, и тот теперь очевидно похож на мужчину, или просто Хосок привык к тому, что в Юнги не так что-то. Его фигура вписывается в платье… Боги… Юнги разводит руками, а Хосок, будто придурок слабоумный, замерев, разглядывает Юнги с ног до головы, смотрит на плоскую грудь, совершенно не вызывающую отвращения вкупе с красивым вырезом. Юнги стоит перед зеркалом, видимо, разглядывал себя в той одежде, что ему подготовили служанки в ещё их первый день здесь. Хосок и забыл совсем. Забыл, как он трогал Юнги по его воле. У Хосока перед глазами всё то ли белое, то ли чёрное, то ли красное. Юнги в платье — он был к этому не готов; он был не готов к тому, что он будет представлять, как задирает это платье, садится между ног Юнги, как Сокджин сегодня между ног младшего брата. Как сжимает эти худые лодыжки, как смотрит на Юнги, лежащего на шелках, просящего взять его. Но Юнги не шлюха, он не раздвинет ноги и просить не будет, и может он не ударит, разорется снова. Хосок вздыхает не очень ровно и, не извиняясь, но остолбенело, двигаясь и отводя взгляд со скоростью стрелы, шагает назад и закрывает дверь. Выдыхает. Будто ничего только что не видел. И несется к Чимину, сдавая позиции, забывая о своём плане разойтись до того, как станет слишком поздно: это всё для него слишком. Секс слуги и принца, Юнги в платье, дорога с одними женщинами, шлюхами, с которыми секс удается только представляя то Чимина, то Юнги под собой, беря их сзади или опуская ртом на член — так делают только шлюхи, можно насладиться их доступными губами. Чимин принимает его без вопросов, они хватаются за одежду друг друга, сталкиваются языками, мгновение слабости, близости почти настоящей, не касаться друг друга руками, а целоваться, кусаясь, стукаясь зубами, прижимаясь и потираясь друг о друга дико. Ни один секс с женщиной не будет таким — порывистым и пылким, с силой, со страстью, с болью, с удовольствием накаленным. У Хосока не было настоящего секса неделю, неделю он перебивался подножным кормом и стрёмными фантазиями о зеленоволосом парне, которого нельзя ни любить, ни бросить — это просто невозможно, невозможно не хотеть что-то недоступное, запредельное, иноземное. Хосок бы взял его силой, если бы позволила совесть; каждый мужчина охотник по природе, но Хосок мирится с человеческим внутри себя. Не тогда, когда он с Чимином. Хосок отрывается почти моментально и расстегивает пояс, бросая Чимину короткое, резковатое: — Разворачивайся. Чимин падает грудью на столешницу, стягивает с ягодиц штаны, подставляясь будто по приказу, но Хосок знает — по желанию. Они хотят обоюдно, по-разному, и если Чимин дает Хосоку всё, что он хочет, то Хосок никогда не сможет дать это Чимину. Сперва это была только дружба и забота, протянутая рука помощи мальчику из нищей семьи, едва способной прокормить себя, оттого использующей сына. Когда-то их отношения стали большим, и Хосок не знает, как выпутаться. Никто в замке не будет отдаваться ему так же, как Чимин, и Хосок, получив своё звание, не рискнет им, ища других мужчин. Но он не любит Чимина, не понимает, как можно любить такого же, как он, он не уверен, что сможет любить его так же, как Чимин — это всё сложно, это всё давит, и Хосок забывается, толкаясь в Чимина без подготовки, слыша, как он стискивает зубы и сжимает пальцы на столешнице, терпит. Выдыхает и расслабляется, опускает одну руку между своих ног, дрочит, отвлекаясь от боли, и стонет под Хосоком низко. Он берет его на столе, лежа грудью между его лопаток, жмурясь и пряча лицо в чёрных волосах, крепко держит его бедра, ноет от болезненной узости. Весь мир за дверями комнаты отключается, никто не заходит к Чимину без спроса. Никто, кроме Юнги. — Так, ещё раз вы!… Хосок и Чимин вскидываются оба, мгновенно, моментально, вылупляются на Юнги огромными глазами. Когда всё перед ними затягивает, забываешь о важном, о главном: они оба не привыкли к тому, что есть ещё кто-то. Они выстроили о Юнги картинку, в которой Юнги предпочитает оставаться один, а не идти на контакт. Сидеть у себя, обниматься с мужиками-шлюхами, болтать о какой-то занудной чуши, но не приходить к ним. Юнги моргает пару раз, смотрит на место, точку слияния двух тел, на задницу Чимина и вываленные наружу яйца Хосока, и Хосоку кажется, что Юнги сейчас заржет омерзительно или выругается, или назовет их извращенцами, или ещё что. Они же оба солдаты! Они оба — мужчины. Они не продают свои тела. Они не должны… — Ладно, я потом зайду. Юнги разворачивается и просто уходит. Хосок глотает воздух, а у Чимина, сжимающегося очень тесно, вибрация проходится по всему телу — его трясет. Они оба видели, что Юнги совершенно плевать на то, чем они занимаются, но у Чимина всё плохо, Чимин боится больше Хосока, Чимин не меньше опасается, что кто-то узнает; он знает, чем всё может кончиться для него: он станет местной подружкой других скучающих в походах, над ним начнут издеваться, и если он может легко выйти один против троих с мечом, то ничего не сделает со всей королевской армией. Хосок сумбурно гладит его бедро, пытаясь успокоить, но дрожь Чимина пробивает дикая, пот проступает на коже, и он не орет только потому, что это Хосок. Чимин не умеет ругаться на него, а лучше бы мог. Лучше бы дал в рожу, лучше бы выбил из него все эти скомканные, непередаваемые словами чувства. Лучше бы пнул его между ног и вышвырнул из своей комнаты. Но он, отдышавшись, только шепчет истерично «давай, давай», и подается назад, ближе к Хосоку, намекая, чтобы закончил, блять, чтобы кончил уже. Хосок хочет закончить эти отношения, но целует Чимина в макушку, будто бы любит его не как друга. Он снова толкается в него, набирает ритм, не стонет в голос больше, только дышит тяжело над ухом. Он видит, что Чимин возвращает ладонь на стол, сжимает его в пальцах, не гладит себя, только дышит в унисон, дрожаще и часто, поверхностно. У него не стоит, но он всё равно здесь, и это убивает Хосока. Только шаг назад и извинения — признать, что этот секс для него уже стал чем-то большим, чем удовлетворение своих потребностей, диктуемых дьяволом. Хосок не шепчет, не рисует руками на мышцах Чимина слово «извини», он кончает в него и остается лежать на нём, не торопится покидать его тело — единственное тело, приносящее удовольствие. Может, живи они в другом мире, всё было бы по-другому. Но они в этом, и им никогда не быть вместе. На Юнги можно надеть платье и выдать за женщину. Можно обмануть короля, попросить Чонгука и Чимина подыграть ему, выдать при отце Юнги за его — Хосока — невесту; гиблый план, заранее обреченный на провал, не годный, принесет слишком много боли. Почему он не может просто прийти и взять Юнги, как делал со всеми? Почему с ним не работает «как обычно»? Хосок прикусывает чёрные пряди волос Чимина и не хочет от него отрываться, понимая горько, что лучше Чимина у него не будет никого, он никому не сможет доверять сильнее, но сердце не слушается. Хосок не хочет снова остаться наедине со всей кучей своих проблем, взращённых своими же руками.