Сердце бури

Падме отложила в сторону жесткую расческу и еще раз оглядела свое отражение. Идеально. Первая леди Империи может позволить себе куда больше, чем сенатор или королева Набу. Никакого традиционного макияжа, никаких сложных причесок: легкие летящие наряды, маленькие изящные украшения — только то, что нравится ей самой. Идеально. — Мой сын вернулся? — спросила она у служанки, не оборачиваясь. — Еще нет, миледи. Плохо. У Падме всегда мороз бежал по коже, когда Император брал Люка к себе. Умом она понимала, что никакого вреда ему не причинят, и все же… Все же. Падме не была одаренной и не могла все свои заскоки списывать на влияние Силы, но материнское сердце бывает порой чувствительнее самых мощных сенсоров. Всякий раз, когда малыш Люк отправлялся на аудиенцию к своему любимому дядюшке Шиву, Падме умирала от дурных предчувствий. Муж обычно только смеялся над ее сумрачными страхами. — Ты просто не хочешь отпускать Люка от себя, — говорил он тоном, будто что-то понимал в материнстве. — Ему всего год, — только и могла возразить Падме. — Что твой учитель может с ним делать? Люк только научился ходить и пока совсем не говорит. — Они общаются, — покачал головой Энакин, глядя, как их маленький сын двигает Силой кубики на ковре. — Я не вполне понимаю, как именно, но это точно диалог. И Император, — его лицо странно потеплело, — я чувствую, как учитель тянется к Люку. Будто все хорошее, что есть в нем, просыпается и стремится к нашему сыну. Он никогда и ни с кем не бывает настолько мягок и искренен, как с ним. Ох, Эни… Падме мечтала забыть (говорят, обычно женщины быстро это забывают) день рождения Люка. День рождения Империи. Тот день, когда старый друг Шив Палпатин переродился в Императора и держал жизнь Падме и ее детей в своих ладонях. В то время, когда мастер Энакина Оби-Ван Кеноби боролась за жизнь в руках неизвестного мучителя, сенатор Амидала вступила в не менее жестокую битву с самой природой. Ей еще рано было рожать, но мучительная тупая боль настигла ее по дороге на заседание комитета безопасности, и это было так внезапно и так ужасно, что она едва могла соображать. — Что происходит? — спросила она у врача, почти не разжимая зубов. Тот просмотрел что-то на падде, лицо его было сумрачным. В здании Сената была клиника для экстренных случаев, но местные специалисты больше привыкли к приступам ревматизма, высокого давления и пищевым отравлениям, чем (о, ужас!) к преждевременной родовой деятельности. — У вас отслойка плаценты, — сказал он, так и не поглядев на нее, — и, судя по всему, довольно давно. Когда вас в последний раз осматривал врач? Падме покачала головой. Со всей этой чудовищной неразберихой… выходило, что давненько. Но ведь она чувствовала себя хорошо… — Хотя бы меддроид? — Скажите лучше, что мы теперь будем делать, — жестко приказала Падме. — Дети должны появиться на свет как можно скорее. Им почти нечем дышать в вашей утробе. Тот, кто скажет, что беременная женщина не может быть воином — соврет. Роды — это бой. Чудовищно тяжелое сражение за жизнь самого дорогого тебе человека. Падме было больно, страшно, очень хотелось плакать и нечем было дышать. Вокруг нее сновали люди, пищало оборудование. Она могла думать только о том, чтобы не потерять сознание и пройти этот путь до конца. Доза окситоцина стимулировала схватки, но все равно это было безумно тяжело и долго. Ей хотелось, чтобы рядом был хоть кто-нибудь, кто любит ее, кому она и ребенок небезразличны. Но вокруг были совершенно чужие люди, которые боялись не меньше, а то и больше нее. Что-то внутри нее было повреждено, потому что при обычных родах не бывает столько крови. Лица медиков становились все напряженнее; кто-то поднес ей к лицу маску. Она почувствовала чуть сладковатый запах наркотика. — Нет! Нет! Я не хочу засыпать, — Падме казалось, что закрой она глаза хоть на минуту, и случится что-то ужасное. — Пожалуйста, нет! Энакин! Его имя вырвалось у нее случайно. Его не могло здесь быть, вряд ли он смог бы помочь, даже если был бы рядом. Но ей так хотелось взять его за руку. В последний раз. Это странное чувство поднялось откуда-то из глубины ее подсознания. «Я умру сегодня, — внезапно поняла Падме. — Мое время на исходе». Ее взгляд метался по медблоку, пытался зацепиться за что-нибудь, чтобы не было так страшно умирать, но вокруг нее были только темнота, холод и боль. Когда тьма рассеялась, холод и боль все еще были с ней. Где-то рядом надрывно плакал ребенок. «Все закончилось», — уже спокойно, отстраненно подумала она. Страха не было, его место заняла спокойная, умиротворенная любовь ко всему живому. На такую, наверное, способны только умирающие в родах женщины и джедаи. Ребенок снова подал голос, и Падме решила отыскать его глазами, но вместо этого наткнулась на большое темное пятно, такое неестественное для этой стерильной комнаты. — Моя дорогая, — канцлер Палпатин подошел к ней поближе и теперь загораживал весь мир. — Вы очнулись. Как жаль, что вы не поделились со мной с самого начала. Думаю, я смог бы помочь… — Как мои дети? — прошептала Падме. — Слабы. Вы плохо следили за своим здоровьем, и смотрите, куда это привело. Вы так нужны мне сейчас, а вместо этого вы умираете. Она лишь усмехнулась. — Но, думаю, это еще можно исправить, — продолжил канцлер, положив руку ей на лоб. — Я просто хочу, чтобы вы знали, тут ничего нельзя поделать. Мальчик, без сомнений, форсъюзер, девочка, увы, нет. А вы так нужны мне, Падме, так что выбор очевиден. Это будет наш с вами маленький секрет, не так ли? Чужая недобрая сила текла в нее, склеивая разорванные сосуды, восстанавливая разрушенные ткани. Падме почувствовала, как невидимая рука сжала ее сердце, и странное тепло распространяется от нее по всему телу. Она жила. В своем кувезе горько и безнадежно — как не умеют младенцы — заплакал Люк, в одно мгновение лишившийся доселе неотъемлемой части себя. Падме плакать не могла. Девочку похоронили в ходе тихой частной церемонии. Вернувшийся через несколько дней с Мустафара Энакин о ней так и не узнал. Сегодня Люк задерживался у Императора дольше обычного, и Падме все гадала, что же лучше: прямо позвонить в приемную и, рискуя нарваться на гневную отповедь, узнать, в чем дело, или оставить дома служанок, а самой отправляться в Сенат. Строго говоря, ей вообще не хотелось присутствовать на сегодняшней сессии. Муж в приватном разговоре уже дал понять, что решение о строительстве Звезды Смерти принято на самом высоком уровне, и ничье мнение Императора не переубедит. Иногда она вообще сомневалась, не проще ли сдаться и разойтись по домам. Но только иногда… Не смотря на падение Республики, Сенат продолжил свою работу — теперь как совещательный орган при Императоре. Люку было полтора месяца, когда Падме впервые вернулась в здание, где появились на свет ее дети. После всего случившегося ей очень хотелось навсегда бросить политику и провести остаток жизни в родовом поместье на Набу. Но, увы, такой возможности у нее не было. Сама она могла отправляться, по словам Императора, куда угодно, но Энакин довольно жестко дал понять, что не отпустит от себя сына. После всего случившегося они все же нашли в себе силы сесть и поговорить. Они оба были сломлены произошедшими переменами и высказали друг другу немало жестоких упреков. В какой-то момент Падме показалось, что Энакин даже поднимет на нее руку, но этого не произошло; вместо этого он закрыл лицо руками — живой и металлической — и, горестно всхлипнув, сказал: «Я понимаю, понимаю, как тебе тяжело. Если хочешь — уходи, но потом… просто… просто не делай этого прямо сейчас. Я не могу потерять еще и тебя». И ее сердце сжалось от любви и нежности к этому человеку. Ее мужу. Отцу ее сына. Все еще тому светлому пареньку, который обещал защищать ее от всего на свете. Она осталась. Сначала — чтобы поддержать его. Потом — потому что сама так захотела. И даже вернулась к своим обязанностям в Сенате, потому что темные времена — еще не повод опускать руки. Сначала ей казалось, что ничего уже не имеет смысла. Что она ничего не сможет сделать. Но, как оказалось, близость к Дарту Вейдеру сделала работу сенатора Амидалы даже более… эффективной, чем раньше. К ее мнению прислушивались, ее инициативы находили отклик. Многие вещи в несовершенной ранее системе стали лучше и проще. Падме снова обрела возможность помогать людям, и в этом нашла покой. Все еще переживая, она отошла к окну, и как раз вовремя — на площадку садился черно-желтый спидер Энакина. Перед ним на сидении устроился Люк. Малыш был счастлив; он сжимал в руке модельку какого-то истребителя и вертел головой по сторонам. — Кажется, вы неплохо провели время, — Падме постаралась выглядеть спокойной и понимающей, но на самом деле ей хотелось отвинтить Энакину голову. — Были в магазине игрушек? — Он давно туда просился, я подумал, можем залететь по пути, — либо Скайвокеру отказала Сила, и он не чувствовал, какая буря собирается над его головой, либо решил, что как-нибудь уж отобьется от одной единственной слабой женщины. Наивный дурачок. — Может, ты мог бы хотя бы скинуть сообщение на комлинк? Люк, пока родители беседовали, уже включил свою игрушку и теперь старался поспеть за маневрирующим в паре метров от земли маленьким истребителем. Ходил он еще не слишком уверенно, а когда не смотрел под ноги, то и подавно чаще падал, чем стоял на ногах. Но его, похоже, все устраивало. — Прости, — Энакин посмотрел на сына и улыбнулся. — Мы увлеклись. Вернее, - поправился он, — это я увлекся. Мы не так часто проводим время вместе. «И ты все детство мечтал о таких игрушках», — додумала про себя Падме. Она его понимала. Рядом с Люком не только в Императоре просыпалось все хорошее. Энакин был очень привязан к сыну. Огромный, непосильный для нормального человека, круг обязанностей плюс продолжающееся ученичество не позволяли Энакину проводить много времени с семьей, и это, безусловно, тяготило его. «Хороша бы я была, если бы все же позвонила в приемную к Палпатину», — вздохнула женщина, и неприятная мысль об Императоре опять подхлестнула улегшееся было раздражение. — Ты же знаешь, я просто схожу с ума, когда Люка нет рядом. Тебе ничего не стоило предупредить меня! Но ты просто… не стал. — Падме, — Энакин легонько провел пальцами в воздухе. — Мне правда жаль. Я больше не поступлю так с тобой, но больше мы обсуждать это не будем. Порой ей казалось, что он применяет на ней какие-то техники управления разумом. Но было ли это плохо? В конце концов, она действительно успокоилась, и все переживания этого утра потускнели, начали стираться из памяти. — Просто не поступай так со мной в следующий раз, — ласково сказала она, потрепав мужа по отросшим золотистым прядям. — А теперь мне пора на работу. Корусант нисколько не изменился за прошедшие полтора года. Правительственный сектор — так уж точно. Падме какое-то время листала свои записи, подбирала аргументы для предстоящих дебатов. Потом утомилась и отложила падд. В это время дня транспортный поток был не очень сильный, и кары неслись на приличной скорости. Падме глянула в окно, и взгляд невольно зацепился за единственное изменение, привнесенное Империей, во внешний вид Корусанта. На одном из рекламных щитов вместо яркой рекламы нового безалкогольного напитка пестрела надпись «Их разыскивает голополиция». На нее, словно в укор за слабоволие и конформизм, смотрела своими добрыми и понимающими глазами Оби-Ван Кеноби. Падме очень надеялась, что у Оби-Ван сейчас все хорошо. Она очень любила эту смелую, честную и немного застенчивую девушку с тех самых пор, как та со своим учителем спасла Набу во время вторжения Торговой Федерации. С тех пор их отношения не раз подвергались испытаниям, и иногда Падме казалось, что она ненавидит Оби-Ван, но так или иначе они всегда приходили к взаимопониманию. Падме любила Оби-Ван. Она, возможно, любила бы Оби-Ван еще сильнее, если бы во время близости, Энакин не называл ее именем своей бывшей наставницы.