Несчастливые люди

Александр же обзванивал знакомых, договариваясь об оборудовании. Конечно, не новое. Конечно, при монтаже можно загнуться. А другого-то и не найти, не найти, потому что профессиональное - для профессионалов, и лично им в руки. Но, может, всё не так плохо, если выставить свет, если разобраться с камерой, если Баженов отыграет так, чтобы люди верили, жадно слушая каждое слово. Оборудование - у фотографа и клипмейкера, под расписку, на менее, чем неделю, костюмы - на полторы, с условием вернуть в таком же состоянии и под залог. Реквизит - по знакомым, соседям и остальным. У кого пистолет, у кого ружьё, у кого и грим можно было раздобыть. Всю неделю Васильев оббегал чужие квартиры, возвращаясь далеко за полночь, выторговывая некоторые вещи, чувствуя, как буквально по пятам за ним идут люди. В чёрных ли кожанках, хотя погода, конечно, располагала более к чёрным пуховикам, или в масках - а узнаваемо, особенно на фоне безлюдных улиц, особенно когда "шпион" буквально дышит в спину, идёт след в след. Какое-то удовольствие доставляла эта слежка, эти знакомые лица, внимательно глядевшие то в магазинах, то около дома, то в подъезде. Будто жуткое веселье - знать, что докопаются и повяжут, не сбежать. "Теперь я знаю, что сказать: Вы остаётесь зимовать, Мы остаёмся насовсем... Оркестр играет сразу всем" Квартира этажом ниже Сашиной была арестована вместе со всеми вещами: одеждой, книгами, кассетами. Женя даже вынести ничего не успел, благо, ноутбук был рядом, под рукой, а одежду можно и найти. Одежда была Сашина. Она была почти что по размеру, удобная, тёплая, пропахшая одеколоном музыканта. Свитера крупной вязки, потёртые джинсы, однотонные футболки попали в полное распоряжение гостя. И всё вокруг было Сашино. Его квартира, его книги, его гитара, его песни, голос, стихи, таблетки... Всё, абсолютно всё. А Женя... Он лишь гость здесь, принятый радушно. А хозяин квартиры, заметно подставляясь, находил всё новые дороги и пути к квартире. Разглядывая этот мир, к которому не мог привыкнуть, Саша лишь вздыхал. Его гитара после вылазок звучало глухо, тоскливо, тревожно. Видя разрушенные галереи в, быть может, тысячный раз, он всё равно испытывал эту боль, будто проходя мимо надгробия давно любимого человека. Сердце сжималось при взгляде на руины, на осколок серого неба, на грязную Неву. "— Я вспоминаю, почему не люблю выходить в город. — Потому что это — ужасное место, похожее на выгребную яму? На свалку, мусорку, где всё лишь догнивает и бъётся в агонии? — Ты постапокалипсис решил почтить своим читательским вниманием? Да, на этот раз ты прав. Мне страшно видеть, страшно смотреть на мой когда-то любимый город. — Ты же знаешь, мне не вернуть его. Даже если я буду кричать, даже если таких, как я, будут тысячи, даже если люди отвергнут вечное счастье. — Это даст мне надежду. Я хотя бы что-то делаю. — Васильев слабо улыбнулся, снимая куртку, — Я... Сегодня я должен пойти спать раньше, я не могу ничего сделать сейчас, этот безликий пейзаж меня обездвижил. Женя кивнул ему, выражая всем своим видом сочувствие и понимание. — Я всё понимаю, Саша. Мы сделаем всё, что сможем, я обещаю. — настало его время поддерживать музыканта, — Мы ведь несчастны. — Спасибо" Баженов садился рядом, прямо на кровать, одним взглядом произнося заветные слова поддержки. Брал за руку, молча, понимая, что не нужно что-то говорить, что слова в таком состоянии бесполезны. И Васильев засыпал, отпуская руку своего гостя, позволяя ему уйти. "— Саша? Весь он, издёрганный за неделю, измотанный, обозлённый до отвращения и тошноты, сбросил куртку, тут же нервно закуривая, и, в одну затяжку выкурив, заговорил вдруг. — Всадник. Медный, помнишь, Пушкинский всадник, рвущийся вперёд? — Васильев закурил снова, и сказал намного тише, — Они... Его там нет. — голос его охрипший, сломленный. Александр долго молчал. Он то глядел в окно, то вовсе в никуда, в пустоту, пытаясь оправиться. Баженов сидел рядом, просто сидел, не касаясь, так же бессловно. Музыкант спокойно лёг на кровать, и неожиданно резко взял соседа за руку, будто стоящий на краю бездны, хватаясь за хоть что-то".

***

— Я думаю, всё готово. — Баженов придирчиво оглядывал комнату. Он и сам оборудование чаще брал у знакомых, или же через третьи руки, не более, но теперь и выйти невозможно, даже из окна высовываться опасно. Весь район прочёсывали, заходя в каждую квартиру. Благодаря планировке, Евгения не нашли. Хозяин квартиры, в своё время, скупил сразу несколько квартир, и, соединив их очень хаосно, получил лабиринт из комнат и коридоров. Там, где-то в "тупике" критик тихо отсиживался, прижимая к груди ноутбук. — Готово? Значит, начнём с основного текста, да? Баженов кивнул, садясь перед камерами, чуть щурясь от яркого света — глаза просто отвыкли от этого. — Поехали! — Васильев махнул рукой. Текста, в общей сложности, на более чем двенадцать часов, но, к счастью, немалая часть приходилась на закадровый текст. Писались не с первого дубля. Потому что Женя срывался, потому что не та реплика, потому что не та интонация... Критик требовательно, внимательно относился к собственному материалу, делая по несколько вариантов одного и того же момента. Васильев наблюдал за ним почти восторженно. "Приятно видеть кого-то за умелой работой?". Определённо. Почти профессионально Баженов произносил речь, даже на восьмой час съёмок не проявив слабости. Только после крика "Снято!", когда было покончено с разбором комедии, Евгений как-то расслабился, и под ярким светом его усталость стала заметнее. — Таблетки, Саш. Пожалуйста. Переработал. Перенапрягся, с непривычки, конечно, конечно! Нужно было плавнее, начать с боевика, например — там основного текста меньше всего, в основном закадр, тогда бы критик не чувствовал себя так убито. — На сегодня закончим. Баженов не спорил, вставая со стула. Движения его были медленными, долгими. За время работы — пара коротких перерывов, просто чтобы выпить воды или же быстро что-то съесть, ни о каком полноценном отдыхе речи и не шло. Слабость. Вот, что никогда нельзя показывать, и вот, что мешало работать полноценно, длительно. Приходилось глотать таблетки, одну за другой, притупляя сигналы тревоги собственного организма, пока тот отчаянно кричал о недостатки сна, отдыха, об отсутствии нормального режима... Оружие революции никогда не должно ломаться. Глядя на сценарий, на весь охват работы, Баженов прямо-таки ощущал приступ паники — жизни не хватит, чтобы смонтировать! Подогнать скетчи, один под другой, отредактировать и наложить звук, найти все, все(!) используемые материалы из фильмов. "Ради большой цели. Ради спасения" — уверял себя критик, сидя ночью на кухне, медленно вдыхая сизый дым сигареты. Сквозь оконное стекло был виден жалкий кусочек неба, и пара холодных звёзд, похожих на пустые глаза мертвеца. "Зачем я начал это?" — в сотый раз один и тот же вопрос, — "Я ведь и не жил тогда. Не жил, но разве не знаю, как это было? Ведь было же искусство, ведь были же актёры, писатели, музыканты, художники, да все, все! И они творили, бросали вызов миру порой, помогали людям, они могли многое сделать, сказать так, чтобы их услышали. И их слышали. И меня услышат. Я смогу, и они, быть может, услышат!" Каждый день — пустые лица прохожих. Каждый день — разрушенные здания, каждый день — бессмысленная война счастливых и несчастных, с ясным, конечно, исходом. "Несчастные должны подвергнуться вакцинации!" — хрипит ожившее радио, которое Баженов тут же выключает. Хватит с него на сегодня нервотрёпки. Заснуть удалось лишь когда комнату уже наполнял синеватый свет, предвещающий скорый рассвет солнца. Короткий сон не придал бодрости, но боль отступила. "А большего мне и не надо!" — вспомнил критик, усмехаясь про себя. После пробуждения сразу же и хотелось приступить к работе, тем более, следующая часть, то есть, боевик, обещала быть намного легче, однако Женю остановил Васильев, заставляя позавтракать. Повторив сценарий, Баженов уже занял место перед камерой, и, кивнув, начал говорить. Голос его неожиданно хрипел и слабел, видимо, сказывалось волнение и некоторое напряжение, в котором приходилось существовать. Съемка эпизода затянулась из-за этого, и заняла всё те же восемь тяжких часов, в которые Женя почти не сходил с места. Ему было недостаточно, ему ужасно не нравились эти записи. Здесь криво сказанно, здесь запнулся, здесь поспешил... Заново. За-но-во. Александр с тревогой глядел на критика, готового сорваться. Останавливать его в таком состоянии было и невозможно, и бесполезно. Оставалось лишь наблюдать за этим методичным самоуничтожением. — Всё? — обрадовался музыкант, — Ты, наконец, решил примириться с результатом и послушать самого себя? — Мне нужны таблетки. Васильев без слов выключил камеру, все лампы, оставляя комнату в почти кромешной темноте. — Мне всё равно, если мы потратим на запись не неделю, а две. Я договорюсь ещё. Потому что смотреть на то, как ты подставляешь самого себя, как ты ломаешь изнутри свой организм, для меня жутко. Ты не готов работать так, признайся себе, превозмагатель ебаный. — мат заставил поёжиться, — Если не прекратишь — контракт будет растрогнут. Выброшу тебя к Невскому, и это нихуя не шутка. Мне твой цирк с хромыми конями на обезболивающем не нужен, как и ты, жалко лежащий в кровати. Я дал тебе неделю на отдых, пока доставал реквизит. Я отводил от тебя преследование, скрывая в лабиринте своей же квартиры. Я создал для тебя условия. Если хочешь продолжать заниматься всем — прекрати, ясно? Ты мне нужен живым и здоровым, и ты сам знаешь, почему. Я не хочу видеть твоё усталое лицо на экране, никто не хочет! Поэтому ты или приходишь в себя, или выметаешься из квартиры, ясно? — Александр включил свет, и, не глядя на Баженова, вышел из комнаты. Критик, вздрогнув, встал с места, уходя в свою спальню. Васильев прав, он не должен ломаться. С нынешнего момента — никогда, никогда, никогда не проявлять ни слабость, ни усталость. Александр говорил серьёзно, слишком серьёзно, и это настораживало. Сами слова были сказаны беспристрастно, не зло, без ярости в голосе, нет, убийственно спокойно. Баженов вновь закурил — в последнее время сигареты были под рукой, однако пачка, повзаимствованная у хозяина квартиры, заканчивалась. "Как и мои нервы, — Евгений усмехнулся". Выпив столь необходимые таблетки, критик забылся тревожным сном до самого утра, часто просыпаясь, едва ли не каждый час. В восемь, наконец, он решил подняться с кровати, сходить в ванную, где встретился со своим взлохмаченным, болезненным отражением. Выполнив привычный набор действий, Женя устало двинулся на кухню, где завтракал хозяин квартиры. Утренний кофе его заменялся бокалом какого-то вина. — Доброе утро. — нарочито бодро произнёс Евгений. — Бледное лицо, сливающееся с листом бумаги, на котором чёрными пятнами мешки под глазами. Глаза чуть воспаленные — аллергия на дурной сон. Хриплый, двоящийся голос как признак неприятного пробуждения. Ничерта твоё утро не доброе. — Таким и должен быть критик. — Баженов сел в кресло, взяв в руки бесформенное печенье. — Я не буду с тобой таким работать. Не хочу волочить тебя в кровать в состоянии умирающего. И видеть твои срывы — тем более, никакого удовольствия не доставляет. Ложись и спи, выпей успокоительного, если не можешь уснуть. — Я всё могу. Давай хотя бы пару скетчей запишем, будет очень даже. Васильев прищурился, выпил вино почти залпом; всё в нём говорило о новой "речи", ещё, быть может, жёстче, чем прошлая. — Нам нужно работать сейчас же, разве ты не понимаешь, что не в нашей ситуации брать выходные! У нас есть только сценарий, а нам уже опасно выходить на улицу, мне — выглядывать из окон, громко говорить или проявлять хоть какую-то активность. И мы будем работать, в любом состоянии. Не в нашем положении подбирать день. Саша долго молчал. Выпил ещё вина. Взглянул вначале в окно, потом бросил колкий взгляд на гостя. Кивнул. Вновь яркий свет, вновь съемка началась. В этот раз Васильев работал как оператор. Разные планы, съемки в самой квартире, работа с реквизитом — в каком-то плане сложнее просто речи перед камерой. Баженов умело играл на камеру, меняя образы, едва не один за другим. Монтажер, сидящий на кофе, сценарист — уже на кокаине. После нескольких часов работы, покраснение спало, и Евгений, отыграв ещё и роль бога, а вместе с ним роль продюсера, решил окончить съемку. В этот раз скорее устал Александр от непривычной работы, а не сам критик, говоривший лишь несколько фраз. — Сколько часов осталось? — Твой рабочий день варьируется от твоего состояния. — Ты сам-то выдержишь ещё пару скетчей? — Несмотря на нашу двадцатилетнюю разницу, я более здоров, чем ты. Баженов кивнул, надевая халат и парик, кутая голову в чуть мокрое полотенце. Выбор не был случайным — голова и вправду болела, а это хоть немного, но помогало. Ещё пара скетчей, совсем немного, и Баженов ощутил, как сам в буквальном смысле выдохся. Он кивнул «оператору», переоделся в обычную одежду и, создавая лишь иллюзию собственного здоровья перед Александром, ушёл быстрым шагом в свою комнату, распрощавшись с музыкантом. Съёмки слишком утомляли. А, быть может, утомляло нервное напряжение, в котором их держала эта «осада» района, ожидавшая Жени. Раньше он не помнил за собой такой сильной слежки. Может, узнали о проекте? От кого? Или проследили местоположение? Голова разболелась ещё сильнее, и рука рефлекторно потянулась к таблеткам, чтобы наступило хоть какое-то облегчение. Запрещая себе пить эти таблетки, Баженов прикрыл глаза, надеясь на свой измученный организм. Но сон так и не приходил, лишь какая-то дремота, при каждом движении разбивавшаяся. «Нужно поспать. Сейчас же! Уснуть, закрыть глаза, пропасть в черноте!» Рука нащупала таблетки, и, взяв сразу две, Женя выпил их залпом, ожидая, как боль, наконец, утихнет, и нервное напряжение спадёт. Через двадцать минут Баженов спокойно уснул. Каждый день съёмки изматывал намного сильнее предыдущего. Каждый чёртов день Евгений буквально играл это самое «превозмогание» до последней точки. Отношения с вынужденным оператором совершенно не ладились. Оба молчали, перекидываясь лишь редкими фразами по самому процессу, тихо расходясь по спальням вечерами, встречаясь же за завтраком по утрам. И там лишь пара фраз, всего немного слов: « — Чай? — Кофе. Три ложки. — Много. — Не слишком» Вдруг остановился ход часов, всё без лишних слов. Ветер дует мимо парусов, всё без лишних слов. Закрывайте двери на засов, всё без лишних слов. Двери на засов. Каждый день напоминал предыдущий. Ранний подъём, долгая, длинная съёмка с десятками дублей и разными планами, быстрый уход Жени в спальню, пока Васильев убирал аппаратуру, ночные неудобства, таблетки, опасливые взгляды на быстро пустевший бутылёк, и сон. Обычно тёмный, бесцветный, абсолютно чёрный. Реже были какие-то цвета, крайне размытые, пустые, как будто и ничего не значащие, словно кто-то брал краски, пачкая лист акварелью. Сашу это настораживало. Каждодневные побеги, будто сосед скоро превратится во что-то ужасное, его слегка заторможенные движения, апатия. Он будто увядал, хотя перед камерой был всё таким же артистичным, смелым, живым. За кадром – изнуренный, выбившийся из сил, способный лишь дотащить своё тело до кровати, упасть в неё и заснуть. Положение дел становилось удручающим. Положим, окончены съёмки материала, огромного материала, на более чем десять часов, но впереди монтаж, закадр… С последним Женя и справится, но монтаж для него может стать в буквальном смысле непосильным с таким ритмом жизни. Васильев потихоньку относил оборудование обратно, хозяевам, вечерами, прячась под плащом, ныряя во многочисленные подворотни, чтобы раздать реквизит. Ему приходилось делать усилие, чтобы не заходить в разрушенные дворцы, в старые библиотеки в поиске хоть чего-то. Сорваться было бы слишком рискованно, опасно, неправильно. Иначе он подставит и критика, а тот… Один просто не вытянет. Он уже не вытягивает. Днём писали звук. Благо, здесь ничего особо брать не нужно было – оборудование Саша чудом успел выкупить у разорившейся студии когда-то слишком давно, чтобы помнить тот год. Писать и правда было легче, благо, не было нужды запоминать текст, лишь прочитать, попадая по времени в сами отрывки, которые озвучивались. Единственной проблемой становилось состояние самого критика, всё ухудшавшееся. Темп его речи становился каким-то медленным, и даже после нескольких минут Женя крайне уставал, выпивая кружку кофе за кружкой. Он не подходил к окнам, тихо перемещаясь. Кажется, вся эта слежка слишком измотала его нервы, заставляя постоянно находиться в страхе. — Женя? Его встретил взгляд какого-то запуганного зверька, не человека. — Всё хорошо. — ответил на негласный вопрос критик, отворачиваясь, тут же уходя в комнату. Он остановился лишь на пороге, тяжело вздыхая и спрашивая: — У тебя таблеток нет? Васильев отрицательно покачал головой, размышляя, что бы он мог сказать, но, кажется, слов просто не находилось. Такого сложно переубедить, сложно заставить что-то делать не по желанию. Евгений держался. Он отчаянно пытался заснуть, жмурясь, крепко закрывая глаза и ворочаясь в постели. Наконец, не вытерпев собственной боли, Баженов сел в кровати, открыл окно, взял сигареты. Аккуратно выкурил одну, бережливо. Руки его чуть тряслись, что вызывало какую-то схожесть с образами из скетчей. Тихо рассмеявшись, Женя взял вторую сигарету, и, глянув на оставшиеся, убрал пачку подальше. Боль не уходила, но спадало нервное напряжение, что тоже, несомненно, радовало, даря хоть какую-то надежду на нормальный сон. Отключиться удалось под утро, когда хозяин квартиры уже проснулся и готовил себе завтрак, а проснуться — от музыки. Вновь она заставляла идти, влекла к себе, заставляя забыть обо всём. Пришлось вдохнуть побольше воздуха, жадно, и замереть, вслушиваясь. "Свет остался, остался звук, остальное стёрлось" Музыка зазвучала слишком чувственно, чтобы отмахнуться от неё, слишком волнующе-прекрасно, воздействуя на слушателя, проникая в самое сердце. Женя сам как бы вовлекался в эту историю, в сюжет песни, песен, рассказывавших о каком-то безымянном герое. То о ребёнке, "которого взрослые люди дразнили и злили", то девушке, похожей на "солнца свет", то вдруг о Питере... Всё это было неразрывно связано с мировоззрением самого поэта, с его взглядами на мир и воспоминаниями. Из песен буквально сочился тёплый домашний свет, окутывая всё вокруг тёплым клетчатым пледом, как мягким туманом, заставляя улыбаться. Баженов взглянул на поющего, почувствовав странное спокойствие, рождённое где-то глубоко внутри, в самом сердце, разливавшееся по телу. - Небо над городом полное звёзд - Мы так похожи... Смотрим друг другу в глаза, и мороз по коже... Женя действительно смотрел в глаза музыканта, неожиданно ощутив, как по щеке, оставляя мокрый след, катится слеза. Васильев, заметив слёзы слушателя, попытался сыграть веселее, отвлекая гостя, но у того банально сдавали нервы. Всё больше слёз падало вниз, на холодный пол, а Женя не закрывал лица руками, открыто срываясь на слёзы. Саша убрал гитару, тут же обнимая Баженова, позволяя ему выплакаться, промочить рубашку, всхлипывая на плече. - Я устал. Я... Я не могу так... Я не смогу работать как механизм. - шептал критик, пока шершавые руки гладили его по спине, успокаивая, — Я понимаю, оружие не должно ломаться, я честно стараюсь, ты же, чёрт возьми, видишь! Мне тяжело спать, мне тяжело порой отрабатывать это время. Оружие революции не должно знать покоя, ты это хочешь сказать? "Я хотел бы, чтобы это тело пело ещё, Но озёра в глазах замерзают так быстро... Мне страшно" — Тебе надо передохнуть. Приглашая тебя на работу, я забыл, что ты, вообще-то, живой человек, а не инструмент, выполняющий свою работу. Что тебе необходимо удовлетворение не только некоторых биологических потребностей вроде еды, жилья, защиты, но и хоть что-то социальное. Что за завтраком тебя нужно спросить не о работе, а о твоём состоянии, особенно когда ты потребляешь таблетки почти ежедневно, насколько я вижу и знаю. Ты бледен, измотан, выжат, а впереди самое трудоёмкое в твоей работе. Я думаю, мы сможем выкроить хотя бы неделю отдыха тебе. Женя, ты не оружие. — Васильев обнял его чуть сильнее, выделяя голосом последнюю фразу, — Как ты себя чувствуешь? — Херово. — удалось сказать лишь слово. Женя отстранился, чуть успокаиваясь, — За неделю мы закадр допишем, а для монтажа понадобится очень много времени, в лучшем случае — недели три, если работать без перерывов, выходных и передышек. — Неделя перерыва. Это моё слово, я тебя к работе не допущу. Ты разрушаешься на моих глазах, как бы я не хотел этого признать. Я не хочу, чтобы ты погиб из-за своих принципов или моих желаний, из-за того, что тебя довели, нет, я хотел быстрого выполнения работы, как и ты. Однако всему нужна "зарядка", особенно — творцу. Поэтому с нынешнего момента ты не будешь работать в таком темпе, и у тебя выходной, перерыв, передышка, чтобы твои нервы вернулись в хоть какое-то приемлимое положение. Баженов устало кивнул, внутренне соглашаясь. Ему стоило больших трудов не заснуть прямо на диване, рядом с Сашей, пока тот что-то говорил тихим голосом. Однако тот привстал с дивана, освобождая место, пропев: "Спи, дитя моё, снаряды пролетели мимо, В небе больше не скользят лучи прожекторов, Мимо нас проехала пожарная машина, Закрывай глаза и спи скорее, сладких снов!", уходя из комнаты. Критик послушно заснул, не чувствуя боли или страха. Хозяин квартиры не спал; тихая и короткая истерика Баженова вымотала и его. Чужие слёзы Саша не видел лет двадцать, почти что с момента "успешной вакцинации" населения. Слёзы и слова Жени звучали искренне, невыразимо честно. Они вдруг подействовали на музыканта, обычно меланхоличного, отчуждённого даже в моменты собственного душевного разлада. Даже когда критик сидел с ним рядом, когда встречал по вечерам после вылазок за оборудованием, он не чувствовал этого, будто никого рядом не было, никого живого не существовало в радиусе сотни километров. Будто всё живое умерло вместе с любимым городом когда-то давно, и во время его личного великого плача не существовало ничего, никого, идущего рядом. Всё пластмассовое, не живое, не способное разделить скорбь. Поэтому не складывались отношения со счастливыми, из-за непроходившего ощущения одиночества. Сейчас это... Отступило, что ли? Скорее, притупилось. Почему-то это уже не казалось неуютным, хотя чаще всего Васильев бежал от общества, по крайней мере, последнее время. Постоянно натыкаясь на "не тех" людей, Александр действительно не мог заставить себя находить новых людей, способных быть с ним. Погружённый в рефлексию и раздумья, Саша медленно курил, сидя в спальне. "Мы сидели и курили, Начинался новый день" Новый день, в котором нужно будет расплачиваться за все прошлые. Значит, такова цена за "оружие революции", доставшееся по чистой случайности. — Доброе утро. — поздоровался критик. Выглядел он чуть лучше, чем обычно, и чувствовал себя, несомненно, чуть более здоровым. Он встретился с хозяином квартиры на кухне. — Доброе. Тебе уже лучше, так? Чем планируешь заниматься? — интерес Александра выглядел как-то до странного непривычно. — Думал взять у тебя книгу и так разгрузиться. Значит, ты серьёзно не против моего отдыха сейчас? Или это из-за моего срыва? — Твой срыв натолкнул меня на мысль задуматься о твоем физическом и психологическом состоянии. Хотя ты не слишком в восторге от самой мысли о чужом вмешательстве в твою жизнь и её организацию. Для меня же это тоже не так привычно, как видишь, поэтому, будь добр, говори, если нуждаешься в чём-то. — Спасибо за заботу. Ты сам как? Александр удивлённо вскинул брови, непонимающе глядя на соседа. — Тебе не нужно интересоваться моим состоянием, даже если это и дань вежливости. — Я действительно интересуюсь твоим состоянием. У нас, во-первых, общий проект, а, во-вторых, ты такой же живой человек, как и я. И, конечно, вчера я проявил себя далеко не с лучшей стороны, вероятно, заставив тебя нервничать. — Заставив меня задуматься о том, что тебе лучше было бы отдохнуть, а не заменять необходимое время отдыха таблетками. Чужое неравновесие легко передаётся, и, лишь взглянув на тебя, можно ощутить тревогу, сковавшую тело твоё, а вместе с тем и мысли. Поэтому музыка, влияя на твоё восприятие ситуации, подтолкнула тебя к обрыву, и ты, сделав последний шаг, рванул в пропасть, переставая контролировать самого себя. Не знаю, в прежнее время сорвавшимся выписывали длительный отдых, психолога и таблетки, но всё в условиях военного времени сокращается или отменяется. И, исходя из нынешних условий, я предлагаю тебе нормальный сон, хорошую и лёгкую книгу и психолога в моём, к сожалению, небритом лице. — Я не настолько на грани, чтобы долго восстанавливаться. Однако, повторюсь, спасибо. Для меня это важно. — Приятного аппетита. — на столе появилась тарелка с сероватым творогом — деньги на хорошие продукты заканчивались. Рядом Васильев поставил кружку с чаем, садясь в кресло. Была заметна его неуверенность в действиях, будто он шагал по льду, и лёд этот норовил треснуть ежесекундно. — Мне двадцать семь лет, ты можешь не беспокоиться за меня так сильно. Мне действительно необходимо с кем-то говорить, высыпаться, читать что-то хорошее, но не более. Хотя нет, иногда мне необходима музыка, живая музыка, звучащая где-то рядом. Спасибо, конечно, за твою заботу. Это как-то скрашивает напряжение. — Отдыхай. Я займусь звуком, чтобы тебе было легче работать. — Мы могли бы дописать за эту неделю, я в порядке, после вчерашнего чувствую себя немного лучше. — Меня так тянет согласиться с тобой, но твой темп речи то слишком быстрый, то ужасно медленный, тебе нужно время, чтобы отрегулировать это. Мне-то можно поверить. — Васильев тепло улыбнулся, — Там, на диване, книга лежит. Стругацкие, "Пикник на обочине", может, ты слышал. Пусть будет маленькой светлой полосой на фоне всего. — Спасибо. — в который раз произнёс Женя, уходя в гостиную. Разговор его немного успокоил, уравновесил. Чтение всегда отвлекало, к тому же, в данном случае действительно хотелось забыться, выйти из мира на мгновение в другой, созданный другим богом-человеком. Час за часом,всё более увязая в печатных буквах, пропадая где-то между строк, Баженов ощущал себя лучше. Будто книга излечивала его моральное состояние, вводя в определённый транс, как это делали какие-нибудь шаманы. "Тихо день за днём Всё идёт путём" — Как ты? — приятный, спокойный голос. Александр сел в кресло, прямо напротив лежавшего Жени. — Ощущаю себя непривычно хорошо. Спасибо за книгу, действительно чудесная. И как тебя ещё не арестовали за всё это? —Я живу здесь очень давно, в этом районе, опустошённом деятелями недоискусства. Таких, как я, сохранивших материальную память о прошлом, здесь больше, чем в любом другом районе. — Почему этот район стал таким? Я имею в виду, насколько я знаю из старых фильмов, Ленинград был процветающим городом. — Понимаешь, когда тебя вылавливают из условий, для которых ты создан, ты медленно погружаешься на дно. Город потерял координаты, и, совершенно опустошённый, впал в депрессию, разрушаясь изнутри. В нём осталось то, за что его любили, но и это посерело, почернело, испугалась и спряталось. Без искусства, которое изъяли, чтобы "не смущать население", город потерял самого себя. Вот так, Жень. — Хорошо, тогда ещё вопрос: а какого хрена люди не препятствовали? Они же любили город, и... — Каждый хочет быть счастливым. Люди в регионах хотят этого отчаяннее, они желают забыться в этом нелепом пустом состоянии вечной эйфории. Ведь жить, ты знаешь, так страшно, ужасно страшно, потому что каждый день тебя швыряет к полюсам, и каждый день способен стать последним. Так много людей жили в стрессе, в постоянной тревоге, без поддержки или любви. Им нужен был их опиум, жвачка, заглушающая вкус помоев. Не стоит их винить. Это же хрупкие существа, которым нужен уют, тепло, им нужна защита. И МинКульт предложил эту защиту, решив проблему навсегда. — Ведь это стало логичным решением. Я не знаю порой, хорошо ли, что я несчастен. Что когда-то судьба уберегла меня от странной участи - быть счастливым из-за препарата? И каждый раз, когда я задумываюсь об этом, у меня возникает некая параллель, знаешь, с людьми разного интеллектуального уровня. То есть, я мог бы быть глупее, и смеяться над этими комедиями, читать бульварные книжки, а то и вовсе не читать, но при этом прожить спокойную и, быть может, сытую жизнь. Однако я что-то делаю, поднимаюсь с места, пытаюсь "бороться", как тот странный парень из фильма про стену. Потому что от этого я ловлю "свой чёрно-белый кайф", вот почему. Так что, наверное, я рад быть абсолютно не счастливым. — Процесс развития остановить крайне сложно, на это нужно немало усилий. Поэтому люди из "высшего интеллектуального слоя" терпят своё бедственное положение, но упасть не могут. Это же громадные силы, сравнимые с теми усилиями, которые люди затратили на саморазвитие! Поначалу, когда ты с трудом читаешь первые строки первой своей книги в жизни, тебе тяжело, всё в тебе сопротивляется этой внезапной нагрузке. Но ты упорно вглядываешься в черные мелкие рисуночки, означающие знакомые тебе звуки, пытаясь разобрать ещё и смысл. Затем, окончив эту короткую книжечку, прочитав её вслух, по слогам, мешая соседям, родителям, друзьям, нарушая тихий час, ты тянешь ручки к чему-то большему. Не успеваешь обернуться — и вот ты уже цитируешь Бродского, держа в руках огромную и тяжёлую книженцию, где одиннадцатый шрифт, в который ты жадно вгрызаешься, читая с упоением, с любовью к автору, к истории, к слову. Ты уже научился различать, где плохо, где хорошо, где интересно, где скучно, у тебя свой круг любимых писателей... Но при этом ты несчастен. Выйдя на улицу, ты не видишь этого мира, для тебя работа пресная, скучная, и от неё ты бежишь обратно в книги. Ты становишься врачом из чеховской "Палаты номер шесть", не можешь не читать, не можешь жить в мире... И не можешь вернуться. Ты пытаешься. Ты вспоминаешь, что твой братик, тот, что сейчас уже обзавёлся жёнушкой и детьми, не всегда читает инструкции к лекарствами, полагаясь на личный опыт. Ты откладываешь книгу, пытаешься выбраться, но не можешь. Ты не можешь отупеть враз, для тебя это болезненный и долгий процесс деградации. Конечно, это крайние случаи. Конечно, зачастую такие люди - психи. Но в качестве примера — вполне наглядно. — Иногда мне кажется, что я зря начинаю тему. Знаю же, что будет огромный диалог, особенно с одиноким петербуржцем. — Намекаешь на то, что словоблудие у меня как бы в крови, и если со мной долго не разговаривать, то слова засядут у меня в горле, и на малейший вопрос я буду ораторствовать? — Примерно на это. Но тебя выручает твой голос и умение подать материал. Если твою речь записывать на бумагу, то это и читать невозможно. — Там есть двойное дно, в этом самом бреду белой горячки. Красивый, аккуратно построенный бред намного интереснее обыденной речи. Так прекрасные слова сплетаются в единый узор, выкладывая на акварельной плотной бумаге мой портрет в профиль. Разве не чудно? — Говори ещё, а? Пожалуйста. Саша говорил. Тихо, уверенно, играясь со словами, будто с хрустальными шариками, перекатывая их в руках, бросая вверх, позволяя громко разбиться о холодный пол. Васильев проводил каждый вечер так, рядом с соседом, говоря с ним часами напролёт, признавая за собеседником человека равного. Всё дальше, куда-то на задворки сознания, утекала мысль о Баженове как об оружии революции. "— Жаль, что нам жить осталось — до конца свободы. А свобода закончится эфиром. Ты интересен как человек, Жень. Не только как критик. — А при другом раскладе звёзды б не сошлись. Мы не стали бы работать вместе, ты - музыкант, я - кинокритик, ты в Питере, а я в Башкортостане. Мы бы никогда не встретились, не пересеклись на одной площадке, как это произошло сейчас. — Хоть что-то хорошее". Хорошее имеет тенденцию заканчиваться. Оправившись от нервного потрясения, Евгений продолжил работу. Закадр написали неожиданно быстро, почти без криков "Заново", без мата, рвущегося из уст при очередной ошибке, без бессонных ночей, за чем пристально следил Александр. Себе он позволял задержаться — свести скорее материал, отдать Баженову, чтобы монтировал, опять зарываясь в работу, путаясь в проводах и потребляя кофе. Впрочем, ему и осталось-то монтаж пережить. А потом арест, и... "— А что бывает после ареста? — Слушай, помнишь Кубрика? Или Бёрджеса, вообще-то книга принадлежит ему. "Заводной апельсин", — на всякий случай уточнил Васильев, заметив же, что Баженов заинтересованно кивнул, продолжил, — тот эпизод, в котором главного героя заставляют смотреть фильмы про насилие? Вот здесь примерно так же. Будешь страдать, плакать, хныкать, глядя на экран, где крупным планом зад какого-нибудь актёра. Попутно тебе, по крайней мере, лично тебе будут вкалывать дозы "счастья". Медленно, наслаждаясь твоими мучениями. Здесь, в нашем-то районе о подобном не понаслышке известно, сам понимаешь. — То ли пулю в висок, словно вместо ошибки перстом, То ли дёрнуть отсюдова новым Христом... — Удачи. — Саша улыбнулся, — Ты ведь знал, на что идёшь". Знал. Большими шагами к собственной гибели. Хотя бы ради великой цели. Может, их жизни будут стоить этого? Всё-таки, не слишком большая жертва, и... Здоровье и жизнь, и всё, что есть, бросьте на зеро!