Кукольный дом

       До оказания первой медицинской помощи главное — обезопасить местность. Обезвредить источники опасности и доставить пострадавшую как можно дальше от них, исключая дальнейший контакт. Как сделать это, если минутой ранее опасность исходила от помогающей, инструкция умалчивала.        Поэтому Циглер перескочила ко второму шагу — успокоить пациентку, которая, несмотря на слабость, оставалась упертой до конца. Дело стопорил кашель. За ним Мойра пропускала мимо объяснения, а в мгновения покоя вдыхала резко и глубоко, усугубляя положение. Хуже того — не давалась в руки. Ее трясло, она паниковала и, стоило Ангеле припустить сдавливавшую одежду, Мойра толкнулась назад, ударившись о стену. Когда же она сама протянула ладонь, Циглер обжала ее уверенно, чтобы удержать женщину на месте, чтобы та не поранила себя больше, чем смогла.        Может, О’Доран не придавала движению сакрального смысла или великого расчета, может, вышло случайно, однако интуиция в очередной раз сработала впереди нее, бесхитростным ходом успокоив и саму женщину, и Ангелу.        Главное, Мойра дышала.        Остальное — к черту. Потом пусть хоть окрестит Ангелу всеми известными ругательствами и приправит выдуманными сверху. Только бы дышала.        Постепенно спадал приступ, и Мойра прислушивалась к советам: короткими вдохами наполняла пустую почти грудь. Затем стало тихо. Стерильно. Пока внутри кабинета разыгрывалась достойная Шекспира сцена, снаружи подступал вечер, липкими ладонями касаясь окон. Припадавшие к стеклу, как припадают к лампе мотыльки с одной целью — от него и погибнуть, капли сносили другие. По пути их следования тянулись ровные, местами расширявшиеся или сужавшиеся линии, точно нити ожерелий, воедино собиравшие камни, в каждом из которых — серость, сырость, вода, готовая испариться по истечении срока своей жизни. Вспомнят ли о них? Разве что раздосадованные ложным метеорологическим прогнозом люди. И то — на минуту. Вспомнят ли о докторе Циглер, сидящей на коленях посреди собственного кабинета перед той, кого едва не убила? Постоянные вопросы утомили Ангелу.        Как не стыдно признавать, в бою было бы легче. Там снаряды свистят со всех сторон — со своей и с чужой — там недоглядят и ранят, переглядят и убьют. Легче находятся оправдания. В своем кабинете доктор Циглер не видела ни одного.        Гиппократова клятва — так, пустой звук? Дипломы, годы обучения — зря? Она врач. Врач не может паниковать, не может срываться, не может делать хуже, притом намеренно.        Тогда доктор Циглер действовала не как врач. Как загнанная в угол женщина — да.        — Я принесу воды, — тихо предупредила она. Что угодно, кроме бездействия.        Враз ладонь Мойры обмякла, выскальзывая из чужой.        Лишь успела Ангела отвернуться, как из-за спины донеслось шуршание. Это оказалась О’Доран — сгорбленная, нездорово розовая от начала высокого лба до груди, кое-как прикрытой рубашкой, и слабо дрожавшая, точно вся она — единый защемленный нерв. Руками Мойра обводила всю площадь софы, искала что-то, а зрачки слонялись без остановки по белкам глаз. Сосредоточиться не выходило.        — Что ты делаешь? Сядь! Тебе нужен покой!        — Мне нужно покурить, — голос той был едва отличим от тишины. По напряжению мышц шеи можно было заметить, как сложно давалось Мойре выдавить из себя хоть слово. Как сложно давалось, может быть, не сорваться так же?        — Хорошо, — понизила тон и Ангела. — Только, пожалуйста, сядь. Сигареты я сама найду.        Мойра повиновалась.        До желаемого Циглер добралась в пару шагов, зато возвращалась, кажется, бесконечно. Любимые туфли впервые подвели, опротивели, отозвались колющей болью в стопах. Как будто их не было и шла Ангела босиком по нагромождению неотесанных досок. Что она делала? Главное — зачем? Поддерживала травлю чужого здоровья да еще и после реальной угрозы исчезновения этого здоровья навсегда? Это не то же самое, что проводить эвтаназию на добровольной основе. Операция максимально безболезненная, к тому же последняя. Никотин действует иначе. Играет осторожно, в первое время скрывая симптомы. Кровавая мокрота, жажда, трудности дыхания — последствия открываются позднее.        Однако обещание есть обещание, и принципиальность в их исполнении сегодня шла явно не на пользу Ангеле. Осторожно та взяла сигарету, точно от контакта ее с кожей пальцы покрылись бы язвами, и протянула вперед. Сразу Мойра перехватила ее. От силы хватки фильтр обратился плоской полоской — такими же Ангела находила ее окурки, пережатыми так, верно, от стресса. Так ли помогали сигареты? Она не могла знать.        На третью попытку зажигалка заработала. Огонек продержался все время, что Ангела несла его к кончику чужой сигареты, та уже загорелась, действительно загорелась, а Мойра только успела сообразить. Когда она вдохнула дым, тот сразу же вышел из уголков разомкнутых губ. Они подрагивали — то ли Мойра хотела заговорить, то ли это были последствия асфиксии. Чем больше Ангела задумывалась об этом, тем меньше находила силы безучастно наблюдать. Она закурила тоже.        От резкого сигаретного запаха Циглер откашлялась. Как давно она курила в последний раз. Как боялась, что коллега прознает о вредной привычке и начнет сыпать искрометными шутками, как позже Мойра пугала ее до полусмерти и потери неисчислимого количества сигарет, в курилке толкая в плечо, как концентрация стыда доходила до критических отметок из-за того, что О’Доран приводила с собой Гэндзи. «Подышать свежим воздухом».        Насчет качества воздуха в курилке Ангела сомневалась. Шимаду это заботило мало: ему нравились минуты за пределами четырех стен. Конечно, оставались еще три, как и вероятность того, что пациент решит сбежать, однако что-то удерживало его от подобной затеи. Стоял он в полном молчании, иногда забывая поздороваться, поглощенный видом неба. Когда глазные импланты не прижились в полной мере, даже взгляд на люминесцентные лампы оказывался болезненным, но жалобы Гэндзи претили. Воин, что с него взять? Только из-под металлической пластины поперек рта порой доносились заглушенные вздохи. Да, Гэндзи мог жить, но не мог позволить себе даже простейшего вредного удовольствия. Наверное, так правильно?        Правильно. Что вообще за свою жизнь Ангела Циглер сделала правильно?        От вины голова ощущалась настолько тяжелой, словно могла бы переломить ей шею. В поиске облегчения Ангела прижалась скулой к плечу Мойры. Та не реагировала. Ритм ее сердца оставался шумен и сбивчив, однако дыхание нормализовалось. Вряд ли этому способствовал табак. Но она дышала. Главное — она дышала.        Видимо, Мойра отметила внимание к своей персоне и потому перекатила голову на дальнее от Циглер плечо.        — О чем ты думаешь? — соскочило с языка. Однако Мойра молчала и молчанием этим давила так же, как минуты назад Ангела — ей на горло. — Пожалуйста, я тебя умоляю, скажи что—нибудь, как обычно! Скажи, что я глупая! Скажи, что ненавидишь меня! Что угодно! — Ничего. — Это... Это нечестно! — всхлипнув, Ангела оторвалась от Мойры лишь для того, чтобы броситься на нее с объятьями.        Голос той хрипел, точно на старой кассетной записи, вся она вмиг напрягалась, пыталась вырваться, а Ангела лишь сильнее сжимала тощую талию, тянула вверх, пальцами прогибала ребра до шумных насильно вырванных из легких выдохов, чтобы услышать хоть что-то, помимо собственного сбивчивого дыхания. Она делала хуже — хуже Мойре, бедной Мойре, хуже себе — но не могла остановиться.        Как Ангеле хотелось сделать для этой женщины все возможное. Создать комфортные условия, ухаживать, чтобы она время переводила исключительно на свои дурацкие эксперименты, покрывать от вопросов и взглядов руководства. Много ли она просила взамен — саму Мойру? Живую душу в мертвых стенах? Не понимания даже — нет, не с о’дорановским пронизанным вопросами выгоды сознанием понимать наивную мечту о доме, о семье, о нормальных отношениях. Чтобы прийти, сложить голову, как сейчас, на плечо, и чтобы все враз сделалось хорошо. Это — много?        Понять у Ангелы не получалось никогда. Высчитать до миллиметра, где проходила выдуманная чужим умом грань дозволенного, которая, стоило оступиться, резала ощутимо, по-настоящему. Если бы Мойра сказала, если бы объяснила...        — Я устала, — вдруг заговорила та. На миг Ангела решила, что ей показалось. Что ей показалось все — и ссора, и ужасный страшный голос Мойры, и снимки... — Хочу домой.        — Домой? К нам домой?        — Плевать.        Нет, не показалось. Это была реальность. Горько-сладкая, с мягкой наружностью и твердым, ломающим зубы, ядром. Как вишня. За эту вишню Ангела решила схватиться с той силой, которой раньше в себе не находила.        Сама поправила на Мойре одежду, сама запахнула ее в пальто и увела из комплекса, бросив на вахте нелепое — наверняка — оправдание, о котором позже пожалеет и за которое будет осуждена. Однако все это: стыд, суд, приговор — позже. Сейчас — сладкий вкус подаренного шанса.        История повторялась. Та же кухня, разве что поубавившая в объеме — пустые бутылки, оставшиеся на своих местах после череды бессонных ночей, уверенно пожирали ее пространство. По плитчатому полу шли лужи, обозначая путь, которым Ангела привела сюда Мойру. Короткий дождь, а столько проблем. Подход к дому стоял наполовину в воде — сколько раз Циглер порывалась вызвать мастеров, столько же раз план рассыпался от отказа Мойры. Посторонних в своем доме она ненавидела. Почему-то тогда Ангела сама себе казалась посторонней.        Есть О’Доран отказалась, выпить — напротив. Хоть одно оставалось прежним. Среди опустевших бутылок удалось найти одну закупоренную, красное сухое шести лет выдержки. Кажется, подарок. Совесть оставалась в стороне, когда Ангела открывала его — повод подходил. Для нее это было почти Рождество.        В темноте за окном терялись улицы и дома, а здесь, внутри, все сверкало. Цвели в горшках растения, оставались по местам зимние украшения. Уход Мойры совершенно сбил Ангелу с толку — та до сих пор не успела убрать их. Не то чтобы О’Доран обычно заботило хоть что-то, касавшееся их дома. Наверное, когда по половине дня проводишь в пределах одной комнаты, на остальное внимания не остается. Однако тогда Циглер устыдилась упущенной детали.        В конце концов, как Мойра могла остаться здесь, если Ангела даже уборкой не озаботилась? Ничего нормального не приготовила, только салаты, чай не заварила, сама сидела растрепанная и в рабочем... Она уйдет, точно уйдет.        Снова Ангела всхлипнула и поспешила закрыть лицо ладонями. Столкновения со взглядом Мойры она бы не выдержала.        — Я люблю тебя, ты слышишь? — принялась она оправдываться. — Очень люблю. Mein Gott, я никого так не любила! У меня никого больше нет, Мойра, — Ангела прерывалась, набирая воздуха, а тот свистел между губами. — Никого. Если ты... если ты уйдешь... я не смогу.        — Помолчи.        — Прости меня! Умоляю, пожалуйста, прости! Я знаю, я сошла с ума, я свинья, я не имела никакого права!..        — Я просила тебя молчать! — С шумом Мойра отставила бокал на стол. Ангела дрогнула. Неужели все? Это конец? Она снова напортачила, и теперь Мойра, бедная Мойра, точно уйдет... — Я прощаю тебя. Только держи рот на замке. — В руке она покрутила полный бокал, наклонилась, принюхавшись, но не сделала ни глотка. Затем продолжила, как будто ей нужно было убедить себя в том, что это необходимо, сделать усилие: — Я останусь. Буду спать на втором. Тронешь меня, — наконец, Мойра повернулась; из—за лопнувших капилляров ее карий глаз казался красным, — я тебя засужу.        Единственное, что оставалось Ангеле, — кивнуть и молящим взглядом проводить Мойру на второй этаж.        Больше Циглер ее не видела.