Кукольный дом

       Пересекала этажи Циглер с той твердостью, будто считала себя хозяйкой и комплекса, и всего Overwatch, если не мира. Ни один из подчиненных с обыкновенно жалобными глазами и ворохом повторяющихся вопросов не решился препятствовать ее дефиле. Подумать только, какую власть над доктором имело какое-то электронное письмо, пусть и от Амари.        Трепет коллеги по его поводу остался Мойрой не понят. За время работы та получила достаточно опыта общения с Амари, чтобы понимать — ждать от той конкретики все равно что денег с неба. Редкий дар — написать сообщение на пару тысяч слов так, чтобы не выдать ни крупицы сверх меры, а нужного — ровно столько, сколько требуется самой Амари. Пусть адресат понимает как хочет. Прекрасно о том осведомленную, О’Доран не терзали ни слепые надежды, ни иллюзорные ожидания. Единственным, что волновало ее, разложившуюся на узкой софе в чужом кабинете, была разве что сигарета. Стоило высказать желание вслух, как Циглер оборвала женщину на полуслове чеканным «нет». С нарочитой тяжестью в виде Мойра вздохнула. Все самой.        Встать, по памяти нащупать ручку противно скрипнувшего ящика стола и зажмуриться. В обычной обстановке посторонние звуки выводили Мойру из себя с завидной скоростью, а уж если бы такие завелись в ее рабочем пространстве, генетик оказалась бы еще ближе к тому, чтобы наложить на себя руки — на этот раз не только в мечтах своих дорогих коллег.        Пустым предположением это не было. Великую силу над человеком имеет генетика — верно, поэтому Мойра О’Доран посвятила всю себя ей. Не только по части наследственных заболеваний, но и по выбору образа жизни. Пусть и неосознанно, потомок стремится стать ближе к своему предку. Проще говоря, если двоюродный дядя прабабушки по маминой линии посреди семейного ужина заколол себя вилкой, в подобной ситуации его потомок рассмотрит такой вариант развития жизненного сценария. Оставалось надеяться, что в роду Циглер такой дядя был и что его гены возьмут свое быстрее, чем гены О’Доранов — над Мойрой.        За что та могла благодарить свою семью, так за пристрастие к табаку. И за то, что это самое пристрастие домашние чуть ли не боготворили: нужно было девочке чем-то затыкать тревоги, когда мать затыкала ей рот. Едва ли, конечно, в тонюсеньких пародиях на сигареты Энджи имелся табак, однако эффект плацебо пока действовал безукоризненно. Так что Мойра откинулась в чужом кресле и сделала ленивую поверхностную затяжку.        С той же ленью белесая полоска дыма устремилась к потолку. Надолго той, впрочем, не хватило — скоро стройная линия обратилась дымкой, слившись с атмосферой кабинета органично настолько, что Циглер и не заметила. Не то чтобы Мойра питала страх перед ее нотациями, однако прошедшие дни итак подкосили здоровье — в новых ударах жизни не стояло нужды. Поднялась утром О’Доран с содействия таблеток, кое-как запахнулась в рабочие тряпки и сдержалась от того, чтобы уснуть за рулем. Черт бы побрал метеочувствительность.        Последние дни стояли душными. Где-то над злокачественной опухолью туч палило с двойной силой солнце, ветер поднимался редко и на жалкий час. Так город и стоял в серости, смешанной со смогом, точно в мороке. За ним разобрать хоть что-то стоило большого усердия — то же здание Overwatch. Обыкновенно кричавшее белизной, оно лишилось единственной отличительной особенности. Сгинуть бы ему в эту серость насовсем — и зданию, и самому Overwatch. Сгинуть бы самой Мойре. Под мышку взять пальто, прыгнуть в машину и — уехать. Оставаться — чего ради? Здесь ее имя опускают и в отчетностях, и в разговорах, опускают ее исследования и их результаты, опускают, того не осознавая, саму науку. Человечность превыше прогресса — люди всегда были падки на громкие слова. Только что человеку, лишившемуся половины тела, от них сделается? Послушает, кивнет и что? Пойдет искать самую чистую одежду? У Гэндзи и той не было. У него в принципе не было ничего, кроме чудом сохранившей функционал кровеносной системы и ошметков других. Да и те имели все шансы на отмирание, если бы не один опущенный аспект — Мойра О’Доран.        Уговорить Энджи на операцию оказалось сложнее, чем ожидалось. Приказ есть приказ, однако цюрихская девочка ставила себя выше них. С той же легкостью, с какой слетает с руки перчатка в лицо оппонента, она могла бы вылететь. Вернуться в свой Цюрих, в какую-нибудь важную — безусловно — клинику и разбирать случаи обострения аппендицита день за днем, а не заниматься наукой. Чем не Рай? Примерно то же Мойра и сказала. А Энджи, конечно, обиделась. Начала собирать вещи, молчала — пожалуй, страшнейшее наказание изо всех, на которые оказалась способна — а на работе заявила во всеуслышание, что новенького пациента все-таки взяла. Какого усилия воли стоило тогда сохранить спокойное лицо... Однако оборудование, любезно предоставленное начальством, окупило все страдания. Услуга за услугу.        По языку разошлась горечь — искра взялась за фильтр. Откашлявшись от неприятного вкуса, Мойра швырнула окурок в кружку. На той черным по белому было выведено что-то о помощи — со своего места О’Доран уцепила только отрывок, а двигаться, чтобы разглядеть пустое слово, не хотелось. Усмехнувшись, женщина отодвинула кружку на край стола. Для помощи казалось поздновато.        С глухим звуком Циглер осела на пол. Слишком быстро, чтобы Мойра успела сообразить. Сорвалась с места по инерции, только что толку? Точно в приступе истерии Энджи дрожала, крупно, как в лихорадке, закидывала голову и кренилась вперед, едва не опускаясь на пол совершенно. Руками она затыкала рот, и кабинет полнился задушенными мычанием, причина которого оставалась в тайне.        — Встань, — как приказала Мойра. В последнюю очередь ей хотелось бы отвечать за физическое здоровье Циглер — это же спасительница, ангел во плоти, высшее существо. Та лишь замотала головой, отчего итак растрепавшиеся волосы разметались по лицу в совершенно лишенной приличия манере. — Встань, — пришлось схватить Ангелу под локоть, но та, извернувшись, пнула Мойру аккурат по больному колену. Та отошла, и уголок губ дернулся в упоении. Помнит.        — Это не он, не он, не он... Скажи, что это не он! У него т-тут, — Энджи ткнула пальцем в лежавший перед собой планшет, — тут шрам. Маленький. Когда он... когда играл с братом...        — Встань.        Глянцевые почти даже в полумраке губы Ангелы задрожали, и та отвернулась, чтобы скрыться ото взгляда. Все самой.        Склонившись перед ней, Мойра подняла планшет. Многочисленные буквы пролистала и нашла то, что имело все шансы стать причиной такого поведения Циглер. Фотографии. Напрасно Амари надеялась на хладнокровие врача — того Циглер не доставало никогда, особенно если дело касалось не рядового солдата, а проекта ее жизни.        Снимки, сказать прямо, неудачные. Не то чтобы это оправдывало реакцию Циглер. Тело. Вернее, его половина или процентов сорок — знать наверняка было нельзя. Темно-синий, переходивший к низу в более бледные тона, торс, замаранный грязью и блеклой зеленью тины. По нему цепочкой тянулись ранки, края которых так же неестественно распухли и побелели — появились ли они до смерти? Заметила Мойра и открытую площадь груди, на которую указывала Циглер. Его? Не его?..        — Мойра, — снова подала голос Циглер; речь ее прерывалась свистящими выдохами: — почему ты молчишь? Это не он. Видишь? Мойра, это не он. Мойра...        — Встань! — Болела голова, болело тело, болела точно она вся, а Энджи позволяла себе устраивать концерты. Мойра встала и приблизилась к ней, снова пытаясь поднять, когда свистнула ткань галстука. Под ней плотно стянулось горло. О’Доран успела лишь судорожно вдохнуть: — Прекрати! — и на уровне рефлекса сжать руки Ангелы своими, едва на то способными.        — Это не он! Скажи, что это не он!        — Прекрати! — вместо голоса — единственного оружия — хрип. Глаза намокли, как изнутри загорели щеки. То же, подсказала заработавшая на последней скорости память, творилось в родительской спальне. И говорить с Циглер было целесообразно столько же, сколько защищать мать от нее самой — нисколько не.        Спустя долгие мгновения Циглер оттолкнула женщину. Под спиной громыхнуло что-то. Судя по осыпавшемуся на голову стеклу — шкаф. Хоть шкаф, хоть сама небесная гладь — плевать. Только бы не эта сумасшедшая.        Мойра зашлась кашлем, и с каждым сокращением дыхательных путей ее захватывала неуемная дрожь, раскачивая все тело, как лодку посреди шторма. А перед глазами маячил белый халат. Негнувшимися пальцами О’Доран хваталась за горло, пятилась, снова ударяясь, кашлем изрезала трахею. Устала, как же она устала. От Циглер, от Гэндзи, от всего. Устала. Поэтому когда Циглер потянулась к ней, когда зашелестела одежда, и сделалось холодно от прижавшегося к распаленной коже воздуха, Мойра не смогла сделать ничего. Поднять в защитном жесте ладонь, отталкивая чужую, и тем самым попасться в ловушку пальцев калечащего врача Циглер.        С какой великой любовью она выстраивала свой кукольный домик, подумала О’Доран, с тем и сожжет. Больше не думала ни о чем.