6
23 июля 2018 г. в 14:32
Вечером того же дня Мойра просила Циглер о встрече. Добрая доктор бы точно не отказала, не теперь, когда многое исполнено и еще большее исполнить предстояло. В конце концов, обещание сдерживало ее свободу, а для подобных Циглер стыд за неуплаченный долг стоял выше смерти. Пожалуй, главная черта цюрихской голубки, вызывавшая в Мойре два амбивалентных чувства — презрение и почтение.
Первое выработало укрепленное годами мнение, что никто никому ничего не обязан, и обременять себя клятвами, что непременно нужно исполнить, минимум глупо, второе — воспоминания о богемной родне, для которой стыда не существовало. Все, что делалось, делалось в угоду ярко-желтым страницам таблоидов: экстравагантное поведение, потакание слухам, противоречие ответов. Губительная тенденция не выпустила из виду и брак родителей Мойры.
Ее мать вечно сияла, не смотрелась и не говорила на свои года, тратила время в развлечениях и жила в полную силу на наследство. К ней в мужья набивались господа вдвое, а то и втрое моложе, устраивали фуршеты и основывали фонды в ее честь, заказывали портреты и скульптуры в полный рост, однако ни один не задерживался надолго. Таков был ее удел — принимать ласки с гнилых языков и засаленных рук.
Учитывая опыт прошлого раза, встречаться на территории Циглер опасно, а на своей не хотелось оставить чужих отпечатков. Не заставил себя ждать идеальный вариант — заправка у шоссе, тривиальное непримечательное место. Если повезет, то Энджи припоздниться, и выйдет отдохнуть минуту под вечнозелеными соснами. Так Мойра и поступила, пройдя несколько шагов по облетевшим с них сухим иглам. Сигаретная пачка мягко оттопыривала карман брюк.
Второй удел ее матери в россыпи гематом по ногам, бедрам и животу от любимого мужа. Та, казалось, намеренно выбирала короткие наряды и тонкие колготы, чтобы лишний раз продемонстрировать свою тяжелую ношу. Долго Мойра не могла понять причины. В ожидании найти знак, испытать катарсис, завершить гештальт она копалась в далеком, абсолютно не связанном с делом, и с каждым выброшенным на алтарь истины мгновением бурбон правды пух все стремительнее. Наконец, тот лопнул сам собой: матери нравилось. Вязкий желтый гной выбежал из-под кожи. Извращенный кукольный дом О'Доранов крепился на желании одного подчинять, а второй подчиняться. Пара эмоциональных калек сошлась — внесите салфетки.
Снова поднимался ветер, оставляя свое прикосновение на ветвях, траве, щеках, будто поддевал невидимыми крючками. Холод не был неприятен Мойре, скорее, наоборот, и женщина машинально сдвинула ворот пальто в сторону.
На ее шее тоже болталась наивная светлая клятва — не уподобиться собственным родителям. Мойре доставало любовниц — некоторым даже не требовалось денег, — но однажды всех ударяла идея фикс — заговорить о чувствах. Объяснимый феномен: человеку нужен хлеб и зрелища, и второе на порядок проще и приятнее устроить саморучно. Побить тарелки, покричать, постучать себя в грудь. Кому-то требовалось десять минут, кому-то десять дней, но каждая оперировала одинаковыми формулировками, одинаково хлопала дверьми и состраивала одинаково изумленную мордашку при прощании. Самой цюрихской голубке не удалось разорвать круг нелепости.
Мятый бычок дважды прыгнул по земле, оставив дымный шлейф. Пора.
Слишком живо для подобного места брякнул дверной колокольчик с хлипким раскачивавшимся креплением. На звук мигом повернулся, вернее, оторвал свою тушу от кассы, единственный работник в зеленом фартуке. На жесткой недельной щетине виднелся едва влажный след. Видно, бедняжка успел задремать. Ничего, успеется.
Взгляд прошелся по просторному помещению с высокими, но запыленными окнами, таким же грязными подоконниками, полупустовавшим полками и невозможно громко жужжавшим от неисправности холодильникам, пока не наткнулся на Энджи. Кому расскажешь, как за жалкие пять минут в неформальной обстановке доктор Циглер была готова сложить свою репутацию на разделочную доску какой-то ирландской маразматички? Против воли поджались губы, и Мойра отвернулась, скрывая пренебрежение. Они сядут рядом и поговорят, зрительный контакт вовсе не обязателен.
Дело делом, но собственный комфорт дороже. Стоило вынуть из кожаного портмоне карту, как кассир вытянулся так, что скрипнули швы его полосатой рубахи. Приняв заказ и оплату, он вне себя от счастья кинулся к кофейному автомату, как кидается за тапком собака. Вскоре женщина сжимала в руках стакан американо.
Первый глоток всегда самый важный: он задает тон. Если кофе окажется дешевой порошковой кислятиной — разговор пойдет худо, если будет терпим, то начнет сглаживаться угловатое непонимание. Тем вечером на языке застыло кислое послевкусие.
Сделав еще глоток, О'Доран безмолвно села напротив Энджи. Та смотрела на что угодно, кроме своей дорогой коллеги. Это был взгляд не высокомерной дамы, а испуганного дитя, совершенно не знавшего, куда себя деть.
В ее игре оставалось место для второй участницы. С шумом Мойра очертила несколько кругов по каемке стакана, твердо и уверенно, будто бы вдумчиво. Нога Циглер тряслась со все большей амплитудой, заставляя дрожать и малоустойчивый столик. Управлять ее реакциями точно играться с ногой перепела: дергаешь за одно сухожилие — пальцы разжимаются, за другое — сжимаются. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, не повернись Энджи.
Ее щеки опухли хуже прежнего. Похоже, всенародной любви стало недостаточно, и добрая доктор пристрастилась к алкоголю. Ангел начала крошиться на блестевшие псевдодороговизной кусочки пластика, которыми было составлено ее величие. Что родится из них: освобожденная от общечеловеческих норм специалистка или обезображенное ими существо? Мойра надеялась не узнать ответа.
— Говори, что хотела, — речь у Энджи от гнева становилась чеканная и отрывистая, как у чистокровной немки, а выражение твердым, точно у бронзового — на большее она может и не метить — изваяния.
Значит, без привета. С рук соскользнули перчатки приличия, не позволявшие измазаться в мирской грязи. Левая половина лица загорелась так же живо, как пару дней назад, и Мойра едва удержалась, чтобы не коснуться скулы. Последствия перепалки сошли быстро, но возможность их возвращения не прельщала. С Циглер нельзя как равная к равной. Пусть лицо у нее обманчиво миловидное, а руки изящны и тонки, дитя улиц выдавалось в Циглер слишком явственно.
— Ты завораживаешь меня, Ангела, — начала О'Доран безо всякой притворной эмоции. Ни к чему.
Ангела покривила розовыми, цвета маринованного имбиря, губами. Она запомнит, разберет на составные, склеит из звуков нечто неприспособленное к существованию, но удовлетворяющее ее надежды. Как и случилось с Шимадой. Без ее тотального контроля мальчик грозит распасться на осколки, но доктор Циглер не прольет по нему слез. Будет мастерить из отрезков мяса, пока они не загниют, а тогда достанет синтетику. Сколько угодно она может кичиться своим человеколюбием — материал выбирала она, не О'Доран.
Сладостное тепло устремилось вверх по спине. Мойра откинулась на такую же ветхую, как и все здесь, спинку стула и не спешила продолжать. Она старалась ухватить побольше этого пристального внимания, доверия и вместе с тем сомнения, которое постепенно убывало. Как в океане обновляется вода, так обновлялось терпение Циглер. Близко слышалась мелодия захлопывавшихся лабораторных дверей, переговоров охраны по рации, тихого пищания лаборантов, точно она находились в эпицентре этой маленькой катастрофы. Любопытно, знала ли уже Ангела, что творилось в ее угодьях?
О'Доран продолжила лишь тогда, когда тяжкие вздохи ее визави начали портить сладость ощущений:
— Так умело манипулировать открытым пламенем, притом что вокруг него полно бумаги, картона, пластика и прочего человеческого мусора, направлять и поддерживать его разрушительную мощь, укрываясь от жирной копоти — редкий человек способен на такое, не согласишься? — Молчание — тоже ответ. На границах памяти заскрежетали гусеницами танков вытяжные шкафы, загремели артиллерийскими ударами клавиатуры. Все должно быть по закону, чисто, каждый этап эксперимента записан и накрыт подписью того, с кого будут спрашивать. Проблема слаженного механизма в том, что поверни одно колесо — иначе пойдет телега. И колесо оказалось хрупким. — К сожалению, никто не застрахован от непредсказуемости стихии.
Циглер растеряла прежнее напускное безразличие. Ее лицо загорелось эмоцией, тревогой ли, злобой ли — предстояло выяснить. Однако цель оставалась в жалкой паре дюймов.
— А тебе все смех?! — она подскочила с места, глядя на собеседницу сверху вниз. — Люди страдают! Тот практикант может остаться — ты хоть слышишь? — слепым! Твои коллеги отправлены в больницу с химическим отравлением! — ее кулаки сжались и побелели от натуги. Казалось, сейчас из них вылетят суставы. — Как же тебе повезло, что Моррисону без твоих выходок хватает дел!
— Ты подняла на меня руку, — заключительный штрих, как три ягоды граната на блюде, от которых Циглер заскрипела зубами.
Ее мечта — возвести собственный идеальный дом с идеальной крышей, стенами, дверьми и окнами, к которым не придраться. Маленькая Ангела внутри взрослой отдаст себя всецело за малейший шанс исполнения своей утопии, где никогда не бывает проблем, осуждения, несогласия, где цветной свет преломляется замысловатыми сказочными узорами, где наполнение зданий идеально в той же степени, как их внешний вид. Реалистка О'Доран понимает невозможность этого.
— Ты знаешь, что это не так, — обратилась Ангела слабеющим голосом, вернувшись на место. — Да, я повела себя как последняя свинья, но ты сама меня вынудила! Ты... Mein Gott, Мойра... — ее речь прервалась шумным всхлипыванием. Доктор упрятала лицо в ладонях, словно то могло растечься от эмоционального перенапряжения. Мойра бы посмотрела на это. В аварии не было ничего, что она бы посчитала тяжелым вредом. В конце концов, никто не умер, и оборудование почти не пострадало. Если хваленым экспертам не хватило ума работать в защитных костюмах и покинуть помещение, стоило едкому дыму причинить первое неудобство, не Мойра ответственна за это. Реальная опасность крылась в деструкции моральной обстановки. — Что, — явившаяся охриплость добавила происходившему комический эффект, однако О'Доран удержалась от смеха, — мне сделать? Чего ты... хочешь, чтобы я сделала? Чего, черт побери, ты хочешь от меня?!
Уйди под пол прямо сейчас, ворвись со своим дамским пистолетиком в офисы Overwatch, соверши суицид. Столько вариантов, но нужно выбрать один. Как здесь не растеряться?
— Займи Амари чем-нибудь. Чем именно — на твое усмотрение. Просто убери ее с моих глаз.
Вместо ответа Ангела безуспешно пыталась открыть сумку, будто в ней хранилось два миллиарда долларов наличными. Скулы запылали, тонкие брови поднялись домиком. Ей было стыдно, а превышение допустимой концентрации стыда могло возыметь ненужные последствия.
— Я прощаю тебя, — Мойра дернулась было накрыть ее руку своей, но осеклась. Не настолько ее положение шатко. — Только сделай, как я прошу.
Энджи заторможенно, как вышедшая из криосна, кивнула. Изумительно.
Взгляд сам собой опустился на остывавший кофе. Глоток напоследок. Мойра поднялась с места, в последний раз полоснув Циглер взглядом. Если бы О'Доран была архитекторкой, Ангела — ее рабочей силой, что должна была составить мост прямо над головой командования Overwatch к противному берегу, с которого веяло свободой. Настолько тонкая работа не могла быть исполнена инструментами одной реалистки.
Да, Overwatch еще долго будет преследовать ее, еще долго в ящике стола будет храниться контракт о неразглашении и еще долго правозащитники будут тыкать генетика в него носом, как неразумную кошку. Однако пути отступления не оставалось.