В тот год ликорисы цвели пышнее.

Саске, едва придя в себя после оцепенения, как можно быстрее скрылся с открытого места, только сейчас отрезвленным рассудком понимая, что его могли найти и схватить, ведь он являлся беглым преступников, приговоренным к казни, а теперь еще и преступником международного масштаба: убийцей Каге и палачом деревни. Однако Саске не волновало то, в чем его обвинят, и какая цена может быть предложена за его голову, как и за голову брата; он желал лишь одного: избавиться от неприятного ощущения пустоты внутри и вернуться туда, где он оставил свою прежнюю жизнь. Шатаясь и едва волоча ноги, Саске не прошел и нескольких шагов по лесу, шумящему в дожде и вспыхивающему, когда разряды молнии били слишком ярко, и упал в ближайшие заросли кустов, снова царапая себе руки и лицо. Саске, морщась от боли косого пореза на груди, похолодевшими пальцами кое-как, вяло и неловко доставал маленькие свертки с мазями и перевязочными бинтами, обтрепанными и грязными. Ранений, особенно мелких царапин и бесчисленного множества синяков, оказалось куда больше, чем можно было представить, но Саске ограничился лишь тем, что снял с себя рубашку и, руками собрав дождевую воду с листьев, омыл свое лицо и длинный порез на груди, уже запекшийся, при каждом прикосновении к нему неприятно ноющий и зудящий. Кое-как наложив временную повязку на рану и снова одевшись, Саске устало откинулся в заросли и сразу потерял сознание, проваливаясь в темную и глубокую черноту. Пришел он в себя тогда, когда дождь уже кончался, но небо все равно не просветлело: прошел всего лишь час. Саске по-прежнему не вставал, наслаждаясь расслабленностью в изнеможенных мышцах и усталостью: казалось, что теперь ему никогда не встать на ноги, по крайней мере, сейчас сама мысль об этом уже утомляла. Он лежал с плотно закрытыми глазами, вслушиваясь в шорохи дождливого леса, в глухие и короткие раскаты стихающего грома, уходящего с тучами к западу; вдыхал запах сырости и мокрой листвы — запах дождя, тот самый запах, крепкий, сильный, настойчивый, запах, который не спутаешь ни с чем и не перебьешь никаким ароматом; он был наполнен холодом, свежестью, влагой. С влажной землей к одежде прилипли многочисленные листья и грязь, маленькая и острая ветка впивалась в бок, постоянно покалывая острым концом, но Саске не обращал на нее внимания, и казалось, что не замечал: состояние его потрепанного и израненного тела волновало его сейчас меньше всего, ведь внутренняя, неоткуда взявшаяся тревога, как назойливая заноза ноющая под воспаленной кожей, не давала ни долгожданного покоя, ни сосредоточенности. Саске знал, что даже сейчас, после всего того, что он сделал, ничто не будет таким, как раньше. Все слишком изменилось за несколько месяцев, как иногда не меняется за всю жизнь, все слишком затерялось и переплелось между собой: ненависть, любовь, страсть, сожаление, месть, колебания, решительность. Жизнь, смерть. Саске лежал с закрытыми глазами и думал о том, что он никогда больше не взглянет на этот мир прежними глазами, никогда не взглянет на Итачи так, как раньше, без судорожного и холодеющего чувства того, что у него не свои глаза, что на руках этого человека кровь твоих же родственников, без осознания, что продолжаешь его ненавидеть — да-да, именно ненавидеть и никак иначе — и не доверять, внутренне поджидая предательства и лжи, — Саске не мог перестать думать обо всем этом, понимая, что дело только в нем самом и в его нынешнем миропонимании. Ненависть и месть слишком изменили его за столь короткое время, даже Саске иногда с трудом узнавал прежнего себя в своих мыслях, пока окончательно не потерял в них того самого знакомого самому себе Учиху Саске. Все, во что он верил, весь чертов мир шиноби, семья — все одно огромное разочарование, пошатнувшее и уничтожившее весь мир — разве можно успокоиться и забыть об этом? Наруто, Сакура, Какаши — живы они или нет? Саске знал, что никогда их не увидит, но почему-то легкий намек на сожаление от того, что не повидал своего друга в последний раз и обрек его на смерть, теперь жгло его изнутри, терзая и снова напоминая о том, сколько невинных людей погибло сегодня ночью. Саске стиснул зубы. Совесть? К черту. К черту! Саске не раскаивался в том, что сделал. Команда семь — это другое, это одна из крепких уз, которая теперь окончательно разорвана, но если бы была возможность повторить свою месть, Саске снова и снова уничтожал бы Скрытый Лист, потому что его разочарование во всем, во что верил и чем жил, именно из-за него. Саске знал, что он больше не сможет жить нормальной жизнью. Как одиночка, как нищий — надо же, он, богатый младший наследник самого сильного клана, — он будет скитаться из деревни в деревню, как отшельник будет жить на окраинах городов и бежать от арестов. Ощущение потерянности и опустошенности не отпускало его. Не отпускала та мысль, что все будет не так, а хуже, отвратительней и ужасней. Саске знал, что не сможет принимать любовь брата так, как раньше. Он слишком сильно возненавидел его, непростительно по-настоящему, а сейчас ощущал лишь горечь — что ж, они, действительно, потеряли друг друга, разорвав свою связь. Саске знал, что он будет почти заставлять себя брать кунай, надевать форму шиноби, что будет давиться от отвращения ко всему, что связано с жизнью в Конохе и миром шиноби. Прошлое будет вечно преследовать его, сколько бы он раз ни рвал связи между ним и собой. Для Саске, который надеялся начать все заново, это понимание было ужасным ударом, но это была правда. Бесполезно убеждать себя в призрачных солнечных картинах, бесполезно мечтать и строить планы на будущее, для него оно, будущее, было ясным и предельно простым: скитания. Ни дома, ни друзей, ничего, никого. Саске своими же руками убил все это, убрал все это из своей жизни навсегда. Наверное, сейчас, когда Саске лежал с закрытыми глазами в плачущем лесу, ему хотелось, чтобы хоть кто-то успокоил его холодным словом, убедил, что все не напрасно, что не напрасно он уничтожил свое прошлое, не напрасно боролся с собой и мучился перед тем, как это сделать. Не напрасно будет не жалеть об этом и в то же время нести на себе тяжесть содеянного всю жизнь. Но того, кто это скажет, нет. И не будет. Это мог сказать сейчас Итачи, но его здесь нет. Только вот что сделает Итачи теперь? Что он даст? Он — виновник всего, при виде него у Саске вновь и вновь будут вспыхивать горькие мысли о том, что с ним произошло, снова и снова будет вспыхивать ненависть или разочарование, кто знает. Этот новый пустой и безликий Итачи со страшными глазами — что Саске мог знать теперь об этом совсем чужом человеке? А что тот мог знать о своем младшем брате? Те братья Учиха мертвы, их нет, никогда не будет, только кровь роднит их, ничего большего. Новые Итачи и Саске — как они примут друг друга и примут ли? Ничто не будет таким, как раньше. Даже чертово солнце. Саске мог бы смириться с этой мыслью и продолжить свою жизнь, но тревога, не дающая ему покоя, всякий раз затрагивала слишком уязвимое и чувствительное место, заставляя его скручиваться. Однако кое-что все-таки осталось и не изменилось даже с ядом ненависти: захватывающее детское чувство упокоения тихого маленького счастья при воспоминании о запахе брата, о его голосе, не о том, железном и жестоком, а том, каким он говорил только в минуты близости: воспоминания о детстве и семье — единственное, что пока что могло поддержать Саске. Что-то осталось тем же и не изменилось; Саске, понимая это, грел в себе хрупкую надежду на то, что Итачи все вернет на свои места, своими руками, которыми все перемешал верх дном, начиная с того дня, когда позволил заснуть у себя в комнате. Он все еще помнил скользящие по коже горячие подушечки пальцев, родной запах у нежной впадины шеи, гладкое плечо, блестящие темные глаза, шелковые и прохладные волосы — Саске усмехнулся при этих мыслях: в нем еще осталось то, что сможет спасти его от съедающей пустоты, оставленной за собой ненавистью. Он начал свой путь тогда, когда дождь окончательно стих, а небо на востоке, просветлев от темных туч, озарилось бледно-оранжевой полосой, почти белой, почти бесцветной. Сегодня поднимется солнце. Саске, в мокрой ободранной одежде, продрогший до костей, шел по окраине леса, чтобы не заблудиться и не уйти в еще темную чащу. Все, что ему было нужно, добраться до самой ближайшей деревни, купить в ней на деньги, позаимствованные у Какаши, одежду, плащ, шляпу, запас еды и коня, чтобы добраться до Итачи как можно быстрее: сама мысль о том, что его уже не будет на месте, заставляла Саске впадать в холодное отчаяние. Чтобы ни было у него внутри, как бы он ни переживал и на какие бы раны ни сетовал, сколько бы ни чувствовал себя пустым и разбитым, как бы в душе ни просил прощения у друзей, которых предал, — все равно желание-одержимость быть с Итачи возвышалось над всем остальным, побуждая Саске идти и идти дальше. Первые хижины, неясно темнеющие в предрассветном зареве, начали появляться одна за другой, еще спящие, еще темные и холодные, но Саске не стал пережидать до того времени, когда первые крестьяне погонят своих волов на залитые разлившейся от грозы рекой луга, пока еще не совсем похолодало. С наступлением декабря станет невозможным разгуливать в одной рубашке и пасти скот. Поэтому до последнего дня, пока еще это было возможно, крестьяне упорно гнали животных из их хлевов каждое утро и загоняли их обратно каждый вечер. Вот-вот наступит холодная зима с затяжными дождями по несколько месяцев, даже сейчас днем уже не так тепло, как было раньше, ливни были холодные и промозглые, а ночи с каждым разом становились все жестче и жестче. Саске, от холода не чувствуя пальцев ног, кое-как дошел до одной из хижин, кулаком устало ударяя по массивной деревянной калитке, плотно запертой на ночь. В доме не сразу отозвались сонные жильцы, пришлось еще два раза постучаться и даже хрипло крикнуть, рискуя разбудить соседей, но старые деревянные седзи, тяжелые и скрипучие, наконец-то открылись, в темном проходе показалась невысокая темноволосая девушка со свечой, укутанная в огромное покрывало поверх юкато. Она дрожала, босыми ногами перебегая двор своего бедного дома, пока не подбежала к калитке и как только узнала черты изможденного и поцарапанного лица Саске, сразу поклонилась и немедленно впустила своего гостя, тихо и с испугом спрашивая: что же произошло? Однако тот не стал рассказывать, прося его отвести к старухе, искони продающей специализированное оружие клану Учиха. Ее внучка не стала больше ни о чем спрашивать, понимая не лучшее состояние своего старого и раннее частого гостя: она провела Саске в дом и растолкала старуху, которая, узнав, что за посетитель постучался к ним на рассвете, ужасно обрадовалась, вставая с нагретого футона. Саске встретили с домашним теплом. Раньше, в детстве, он с братом часто ходил сюда по поручениям клана, старуха с ее внучкой были ему как старые знакомые — родными и близкими людьми, единственными союзниками, кому еще можно было доверять. Саске вкратце рассказал о том, что с ним случилось, и попросил о немногом: об одежде, оружие и пище, которые он готов был купить, а так же о коне. Старуха не захотела слушать ничего о деньгах, встречая Саске как своего внука. Ему сразу же предоставили купальню, пищу, воду, одежду, оружие и даже предложили поспать, но Саске не согласился, ограничиваясь лишь мытьем, покупкой оружия с одеждой и скромным завтраком: он как сумасшедший спешил быстрее отправиться в путь. Солнце взошло на небо, деревня проснулась, девушка была отправлена искать лошадь, а старуха тем временем лечила многочисленные повреждения Саске, перевязывая его ранения и замазывая каждую царапину и кровоподтек; Саске только изредка шипел и фыркал от боли, но его как малого ребенка ударяли промеж лопаток; кошки то и дело прыгали с его коленей на пол и с пола на его колени, ложась на них или потираясь головой о локоть, прося об ответной ласке. Саске это раздражало, он ребенком постоянно гонял здешних надоедливых кошек, но во всяком случае он пока что чувствовал себя спокойно: ему дали полную возможность восстановиться и, если что, укрыться от преследователей. Тяжелый и настойчивый запах травяной мази, которую ему втирали в кожу, треск огня в очаге, согревающего простуженные разбитые ноги, старые и теплые руки, залечивающие раны, — Саске казалось, что он дома, у себя. Казалось, что это его кухня, его мать сейчас как раньше, прикладывая к делу все свое мастерство и любовь, накладывает повязки, и вот-вот, сейчас глаза Саске откроются, и он увидит свой дом, но… ему и так было хорошо, с закрытыми глазами проваливаться в прошлое и представлять, представлять, представлять. Теперь ему оставалось лишь это. Лошадь, приведенная к порогу, была дешевой, но молодой, полной сил, дряхлый старик даже не стал торговаться за бóльшую цену: ему, почти мертвецу без родных и наследников, было ни к чему богатство, пришедшее неожиданно перед смертью. Саске, расплатившись за кров, лекарства, пищу и одежду, накинул на свои плечи плащ и, чувствуя, как после отдыха и пищи к нему вернулись прежние силы и бодрость, вскочил на лошадь, дергая ее за повода. Та, как будто недовольная грубостью, строптиво фыркнула и заржала, но все же, ударяя копытами землю, поскакала, быстро унося Саске навсегда прочь от окраин Скрытого Листа, в котором немногие выжившие пытались спастись и спасти своих товарищей. Среди тех немногих выживших была Команда семь. *** Чтобы добраться до места своего назначения, Саске потребовалось на сей раз не так много времени: с кобылой он смог доехать до маленького города на границе Страны Земли за четыре дня, учитывая ночи, которыми почти насмерть загонял лошадь, доводя ее до того состояния, когда она, крупно дыша и вздрагивая мокрыми округлыми боками, останавливалась, отказываясь ступать дальше даже под ударами плетью. Саске тревожило не только свое внутреннее самочувствие, неприятное состояние отрешенности, негармоничности и опустошенности, которые не сглаживались ничем, даже временем. Но его при этом волновало больше другое. Когда-то Саске очнулся и почувствовал, что он — мститель. Это неизгладимое ничем ощущение не отпускало его и сейчас, становясь главной проблемой его состояния и причиной чудовищной опустошенности внутри, граничащей с жестокостью. Саске понимал, что вряд ли теперь изменится, но в то же время он всегда знал и чувствовал, что эта черта всегда жила в нем глубоко внутри, просто он ей не жил за ненадобностью. Возможно, и сейчас, когда Итачи будет рядом, он, наконец, перестанет ей существовать? А еще Саске волновала и другая вещь: найдет ли он Итачи, и главное, в каком состоянии? И что тот скажет, когда обо всем узнает? Следуя указаниям Неджи, Саске нашел тот самый город, нашел разлитую реку по полям и огромные заросли репейника. Чтобы сократить путь, он не останавливался ни в одной деревне по пути, только один раз снова в Отафуку, и то, потому что запас еды закончился. Там в таверне, где было темно и сыро, и ужасно навязчиво пахло сухими травами, какие-то люди в полголоса обсуждали трагедию, которая случилась в Конохе: нового Хокаге убили, а во время грозы, не выдержав напора воды, рухнула старая дамба, позволив реке, переполненной дождями, смести Скрытый Лист и затопить все его постройки с жителями. Очень многие погибли, некоторые выжили, сейчас же, ходили слухи, что там зарождались эпидемии от сырости, грязи и трупов. Саске было, с одной стороны, злорадно безразлично, а, с другой стороны, отчего-то неприятно это слушать, поэтому, поев, он быстро ушел, чтобы больше не слышать ничего о Конохе. Он не жалел и не начинал о чем-то раскаиваться. Однако неприятный осадок после услышанного все же остался. Просыпающиеся давние чувства к Скрытому Листу? Воспоминания о детстве, проведенном там, о годах учебы и веселья в Команде семь? Кто знает, но Саске стало все сильнее тревожить нечто колючее и едкое, не раскаяние, вовсе нет, а внутреннее сопротивление его жестокости и холодной расчетливости, с которой он уничтожил все, что когда-то любил и чем жил. Интересно, убив Итачи, он ощущал бы то же самое? Это чувство опустошенности и смутной горечи? Или было бы в сотни раз хуже? Саске снова, как будто вымещая всю свою злость на себя же за эти глупые мысли, скакал во весь опор, бешено, дико летя по дороге и достигая города, где был или должен был быть Итачи, всего лишь за полдня. По утоптанным и широким дорогам он решил пройти пешком; оставив лошадь у одного из заборов бедной хижины, у бедняка, который утром потеряет голову от радости при виде такого подарка, Саске отправился бродить по поселку, выискивая то место, которое ему описал Неджи. Найти постоялый двор не составило большого труда: один из местных, улыбчивый мужчина преклонных лет с маленьким сыном, которого держал за грязную руку, сказал, что здесь не так уж много приезжих, в Страну Земли обычно переходят через крупный торговый город на юге, где находятся посты АНБУ, здесь чаще всего из страны в страну скитаются беглые шиноби, которые и останавливаются в их четырех постоялых дворах. Под описание Саске — «широкое двухэтажное здание с таверной у черного хода» — подходила только одна-единственная гостиница, расположенная за основной чертой города: ею владела чинная вдова, дряблая старуха, наследницей которой была ее внучка, уже жившая со своей семьей и нетерпеливо ожидавшая того момента, когда постоялый двор перейдет в ее руки после смерти гадкой и жадной до денег старухи. Найти гостиницу оказалось не так трудно, как казалось на первый взгляд. Саске, мельком оглянув широкое и темнеющее в сумерках пасмурного дождливого неба здание, не стал стоять на его пороге, снимая свою шляпу и решительно входя внутрь: ему не верилось, что все произошло так быстро и скоро; сердце, как только мысль о том, что в одной из комнат сейчас сидит его Итачи, последнее в мире близкое существо, глухо и почти болезненно ударилось: Саске казалось, что как только он снова увидит своими глазами этого человека, очищенного от позора и крови, как тут же вцепится пальцами в его волосы и будет дышать ими, переплетать со своими и ничего большего, ничего. Он прижмется и затихнет, будет сидеть так целую вечность, молча, не двигаясь. Живое ли будет тело рядом с ним, мертвое — не важно, главное, что оно будет принадлежать его старшему брату. Саске встретили радушно и расторопно, сама старуха, выползшая из своих покоев, сегодня встречала гостей в темно-лиловом шелковом кимоно, глубокого цвета, насыщенного, с массой тяжелых складок. Всех гостей она знала в лицо, и узнать по описанию в них Итачи для нее не составило труда: она, немного подумав, так же добавила, что господин был болен, но уже поправился и должен покинуть их завтра рано утром. У Саске едва ли не упало сердце: задержись он хоть чуть-чуть, на час, два, все было бы кончено. Впрочем, думать о том, что было бы, не найди он Итачи здесь, ему не хотелось. Саске, прибывая в чрезвычайно необычном состоянии, одновременно был беспокоен и умиротворен, волновался перед встречей и пытался быть хладнокровным, однако в просьбе позволить подняться к брату наверх ему отказали. Даже слова о том, что они родные братья не подействовали на старуху. Однако при виде денег она все же что-то невнятно пробормотала, пряча их к себе в складки темно-лилового кимоно и низко кланяясь гостю. — Добро пожаловать, господин, — прошипела она, пропуская Саске вперед. Тот ответил поклоном и, почти сдерживая желание бежать, быстрым шагом начал подниматься вверх по лестнице, чувствуя, как с каждой пройденной ступенью внутри него все больше и сильнее замирает неотвратимое предчувствие встречи с чужими глазами родного Итачи. Но чтобы там его ни ждало, Саске желал их снова увидеть, столкнуться с их холодом и узнать всю правду из уст Итачи: только ее он мог признать как самое верное на этой земле, только услышав ее от брата, мог окончательно успокоиться и убедиться, что все сделал правильно. Ступени мелькали перед его глазами — Саске казалось, что их тысячи и миллионы, — и он вошел в длинный и узкий коридор, в стенах которого располагалось шесть раздвижных дверей; зная по словам старухи, за которой из них его старший брат, Саске застыл перед ней, напряженно ощущая, как быстро бьется его сердце. Как мелкая дробь. Саске не мог сдвинуться с места. В самые важные и переломные моменты его жизни он всегда стоял перед наглухо закрытыми седзи, за которыми всегда был его Итачи: и тогда, в поместье, когда сам разрешил положить начало всему, и в первую их ночь, и тогда, в Отафуку, когда, как и сейчас, горел желанием узнать правду, и теперь, практически чувствуя в себе все то же, что и тогда в заброшенном доме, где его избили, сказав жестокие слова. Но Саске не колебался. Его волнение почти перерастало в пылающее лихорадочное возбуждение, впервые за столько дней в нем вспыхнуло что-то обжигающе знакомое, нечто горячее, ласковое и одновременно беспокойное и до холода в крови тревожное, ведь между ним и Итачи такая пропасть, как бы не свалиться в нее, как бы смочь перепрыгнуть через нее. Снимая с себя рывком шляпу, Саске с быстро бьющимся в груди сердцем открыл седзи, не глядя, вошел внутрь, снова запирая их и поднимая блеснувшие глаза на слабо освещенную сумерками наступающей ночи комнату. В полутемном помещении, освещенным помимо блеклого вечернего света от решетчатого окна маленькой потухающей свечой, на разобранном футоне спиной к седзи сидел Итачи, укрыв ноги одеялом и собирая разложенные вокруг вещи: оружие, аптечку, мелкие незначительные безделушки, никак не пригодные делу шиноби. Его огромная шляпа из соломы, широкая и плотная, лежала рядом с ним, на татами, поверх нового темного плаща и походной одежды, сам же Итачи был переодет в черное гостиничное юкато. Он услышал, как зашуршали седзи в его комнате, раздались быстрые шаги, поэтому, мгновенно сжав в руке свой кунай, лежащий на коленях, обернулся, но двинуться не успел: к его горлу тут же подставили лезвие ножа. Пару мгновений Итачи, совершенно не ожидавший такого, оцепенело и даже как будто изумленно вглядывался в бледное исцарапанное лицо напротив; Саске отнял любую возможность пошевелиться, сидя на расстоянии вытянутой руки и подставляя тот самый кунай со своим именем на его рукоятке к горлу своего старшего брата. Глаза в глаза. Итачи был спокоен, смотря в них. Быстрым и опытным взглядом осматривая Саске, он не мог не заметить на нем многочисленные синяки и порезы, в том числе тот маленький на шее, оставленный катаной покойного Четвертого Хокаге Скрытого Листа. Саске тоже молчал, но его старший брат все читал по глазам того, горящим и лихорадочно блестящим, однако смотрящим с взрослым, зрелым выражением. Они оба так и молчали, пока Итачи, наконец, не сказал спокойным и холодным тоном, едва сдвинув брови: — Опять ты. На этот раз решил не церемониться? Ты не думаешь, что этот способ убийства слишком подлый? — Итачи, — Саске, сидя на пятках, отрицательно качнул головой, голос его был, несмотря на блеск глаз, холодным, железным и даже строгим, — прежде чем мы начнем выяснять наши с тобой отношения, ответь мне на один вопрос: правда, что совет Листа отдал тебе приказ уничтожить Учиха? Если ты снова скажешь мне то, что сказал тогда, — я зарежу тебя как животное, и это не будет подло. В глазах Итачи промелькнуло нечто похожее на удивление, но он только слегка отодвинулся назад, нахмуриваясь. — Ты сошел с ума. Но Саске не дал ему возможности отстраниться еще дальше, сильнее прижимая к горлу острие куная. Спокойным как прежде он оставаться больше не мог: напряжение последних дней, переживания, стеклянные глаза Итачи, его голос, снова лживые слова добили — и Саске закричал: — Не лги мне! Не лги, Итачи! Я все знаю, почему тебе сложно сказать мне правду, я хочу ее услышать от тебя! Признайся, тебе больше нечего бояться. Я убил Шимуру Данзо, я уничтожил Скрытый Лист, поэтому не надо, не лги мне после этого, ты не знаешь, что я пережил, — Саске почти хрипел, не в силах держать себя в руках. — Я повторю свой вопрос: совет приказал тебе убить Учиха? Да или нет? Ответь мне! Итачи! На последнем слове Саске поперхнулся своим же голосом, захлебнувшись в своих же криках, но он видел, смотря в бледное и худое лицо брата, осунувшееся, как и его слабое тело, что в глазах того застыло неопределенное выражение. — Что ты сделал, Саске?.. Тот молчал, не в силах больше говорить. Саске был на той самой грани, когда он не понимал, что творится в его голове; она была наполнена кашей из кучи бессвязных мыслей, а его твердая, не дрожащая рука у горла старшего брата готова была перерезать его после того, как он снова скажет те самые ужасные слова: Саске второй раз бы их не пережил. Он почти сходил с ума, он был на грани нервного расстройства, срыва, он готов был умолять Итачи сказать что-нибудь, что-нибудь, что угодно, хоть одно слово, да даже пусть силой заставить его это сделать, вцепиться в длинные волосы и с грубостью принудить, принудить его сказать хоть что-то! Саске не понимал, насколько сейчас было страшно его искаженное холодом лицо; не понимал, как он глубоко, но спокойно дышал; он безотрывно смотрел в глаза Итачи, пытался найти там ответ и не находил ничего, а брат, который был рядом, родной, близкий брат казался самым далеким, чужим и незнакомым в мире существом, и Саске не мог пережить это понимание наяву, в реальности. Ничего не будет как раньше. Близость стала огромной и непреодолимой дистанцией, Саске только сейчас с ужасом понял безвозвратность прошлого; он до последнего наделся, хотя и знал все наперед, что ему станет хорошо рядом со старшим братом, но нет, его взгляд лишь стал еще холоднее, Саске лишь еще сильнее почувствовал разрыв между ним и собой. Его старший брат просто молчал, его вечная недосказанность и недоговоренность, ложь даже сейчас отталкивала, все больше отдаляла их друг от друга; Саске в отчаянии не хотел верить этому, не хотел поддаваться леденящему ощущению расстояния, ведь оно вселяло дикое, животное отвращение. Но наконец Итачи дернул плечом, пристально взглянув в глаза Саске. Он больше не умел смотреть по-другому, чужие глаза, невероятно чужие вселяли в его младшего брата страх. «Вот и все?» — Саске поджал губы. Судя по всему, Итачи не собирался оправдываться или что-то говорить, стало быть, все будет по-прежнему, но ненавидеть Саске больше не мог: стискивая зубы, он сжал рукоятку куная, решаясь взмахнуть рукой и убить, как застыл, когда рука Итачи поднялась, медленно приближаясь к нему. В рассеянном свете комнаты она казалась невероятно тонкой и костлявой, худой и хрупкой, почти восковой, как у мертвеца; выражение усталого лица Итачи с плотно сжатыми губами и пустыми глазами не изменилось. Его рука все тянулась и тянулась, приближалась к Саске, брови которого сдвинулись к переносице, а глаза застыли в напряжении. Что это значит? Итачи, да что же ты такое?! Рука старшего брата остановилась возле чужого бледного лица, застыв как будто в нерешительности на секунду, и тут же Саске затаил дыхание, крупно и резко вздрогнув: длинные пальцы осторожно захватили темную прядь его мягких волос, ласково, осторожно отведя ее со скулы назад; Саске как завороженный смотрел в лицо Итачи, когда губы того двинулись: — Вот как. Ты не должен был этого делать. Коноха ни в чем не виновата. Пальцы осторожным и обреченным движением сжали мягкий локон; губы Саске дрогнули, его грудь едва поднималась, глаза неподвижно смотрели в лицо брата, исказившееся теплой знакомой улыбкой. — Мне, в таком случае, бесполезно что-то скрывать. Прости, Саске. Делай так, как будет тебе лучше: ты же поднял руку на ни в чем не повинных людей, а ведь только лишь один я заслужил смерть от твоей катаны. Если хочешь, убей меня, я в твоих руках. Рука Итачи, отпустив прядь темных волос, упала вниз, на футон, мимолетно скользнув по грубой одежде младшего брата. Сам Итачи выпрямился под давящим на его шею кунаем: он смотрел смело и без страха, уже не улыбался, в уголках его губ застыло нечто грустное, но невероятно твердое и стальное, волевое. Саске, небрежно усмехнувшись, опустил свою руку с оружием, упираясь ладонями в футон и опуская голову вниз, глубоко и спокойно вздыхая всей грудью. Облегчение окатило его тяжелой волной. Саске с трудом сглотнул густую слюну, краем глаза смотря на почти недвижимую грудь старшего брата, неживую, застывшую в слабом дыхании; а потом Саске, закрывая веки, нагнулся вперед и наконец-то уперся лбом в надежное и крепкое плечо. Ему показалось, что Итачи напрягся, но все же не пошевелился, не обнял и не положил руку на голову своего маленького брата — никакой реакции от чужого Итачи. Холодного и чужого. Саске с замиранием сердца снова прислушивался к тихому дыханию, но в ответ не получил ни ласки, ни улыбки, ни всего того, что было раньше — в ответ он видел только абсолютно безответную пустоту. Ни единого слова, как будто все это время они действительно были чужими. Саске ждал, что брат как всегда поймет его без слов и придет на помощь, но нет; Саске по-прежнему прижимался лбом к родному плечу, а Итачи не двинулся с места, продолжая ровно сидеть как равнодушное изваяние статуи. Саске нахмурился. Неужели это было итогом всего того, что ему пришлось пережить? Все это, чтобы услышать признание в невиновности и не более того? Саске почти задохнулся от нахлынувшей злобы. «Не молчи, только не молчи, если бы ты знал, как я сильно ненавижу твое молчание». — Брат. Саске изо всех сил, на которые еще только был способен, подняв свои руки, стиснул плечи Итачи, как можно сильнее прижимая его к себе и утыкаясь своим лицом в складку его шеи, почти не дыша; как утопленник, схватившийся за последнюю возможность выжить, он так же цеплялся за Итачи, надеясь снова обжечься его вниманием, снова ощутить то самое спокойствие и умиротворение, которое ждал, тихое и приятное ощущение того, что все позади; Саске обнимал, прижимался сам и прижимал к себе почти отчаянно, почти удушающе, болезненно сильно. — Не молчи, брат, — тихий, но твердый и даже угрожающий шепот у самого уха старшего брата и цепкие, оставляющие после себя синяки, объятия. Итачи как будто пробудила эта умоляющая просьба, и он едва заметно пошевелился, но не для того, чтобы с теплом и усталостью в движениях ответить на ласку брата, прижавшегося к нему как в поиске защиты и силы, а только для того, чтобы слегка отодвинуться, чтобы увидеть лицо Саске и отрезвляющим холодным взглядом заглянуть во внимательные глаза напротив. Их взгляд, поймав тот самый холод, померк, остекленев. В эту секунду Саске все понял. — Послушай меня внимательно, — тон Итачи был как у отца, когда тот что-то объяснял, такой же формальный, Саске с изумлением угадывал эти не предвещающие ничего хорошего нотки. — Послушай меня внимательно один раз в жизни. Был момент, когда я решил, что наказание за причиненный мой вред Учиха я должен понести от твоей руки. Я хотел использовать твою ненависть, чтобы ты не рисковал собой, но, — Итачи криво усмехнулся, — просчитался. Глупо просчитался, недооценив силу твоей ненависти. Она стала такой большой, что тебе стало тесно жить с ней бок о бок, и ты решил превратиться в преступника? Твой голос никогда не дрожал, и даже сейчас, хоть ты и нервничаешь, и волнуешься, он тверд как сталь, ты уверен в себе и своих поступках, но я хотел, чтобы ты больше не шел за мной и пошел своим, верным путем. Ты пошел не по той дорожке, сделав то, чего я никогда не желал для своей родной деревни, чье доверие я предал, позволив тебе уничтожить ее. Я сам виноват, что своими молчанием и ложью сделал это, и теперь ничто не поправить. Я погубил тебя. Тогда, когда мы приехали к Изуне-сану, я начал понимать, что все, что я пытаюсь сделать для тебя, обращается против тебя же. Надо было тогда еще оттолкнуть тебя, но я не смог, и я погубил тебя. Да, у деревни есть темная сторона, но я никогда бы не позволил тебе поднять на нее руку, Саске. Я вижу и чувствую, кем ты стал, и эта ответственность лежит на мне. Я хотел, чтобы Скрытый Лист существовал, я так сильно желал сохранить его ценой своей жизни и жизни клана — и что ты наделал? Зачем и для кого это нужно? Глупый младший брат. Саске расцепил руки, отодвигаясь, и с неопределенным выражением лица начал всматриваться в спокойную маску Итачи, опустившего свои глаза вниз, пустые и холодные. Брови Саске дернулись. Он был готов услышать что угодно, но не это. Не то, что его ненависть сравняли с грязным преступлением. А, впрочем, он подозревал, что Итачи не одобрил бы этого, но что сделано, то сделано, и Саске не без раздражения в голосе ответил: — Конохи больше нет. И нет смысла говорить о ней. Итачи с нескрываемой усталостью спросил: — Зачем тогда ты пришел ко мне? Саске побледнел. — Зачем?.. Как зачем?! Чтобы услышать правду от тебя! Чтобы быть с тобой. Куда мне еще, по-твоему, иди? Куда? Ты — все, что у меня осталось. Или ты меня теперь ненавидишь? Ты меня ненавидишь из-за Конохи? Ты, ты, ты и только ты во всем виноват, ты их всех убил ради чертовой Конохи! Ты с самого начала во всем виноват, и я буду винить тебя всю жизнь. — Так ты пришел, чтобы быть со мной? — Итачи усмехнулся. Он слишком часто усмехался, что начинало раздражать Саске все больше и больше. — Я боюсь, — уже мягче продолжил Итачи, — что наши пути разошлись. Или разойдутся в скором будущем. Я понимаю тебя, но ни тебя, ни меня прежних не вернуть никогда. Я говорил, что не наступит того дня, когда я возненавижу тебя. И это правда. Я не прогоняю тебя, я просто указываю на реальность, с которой нам придется столкнуться. — На реальность? Я скажу, в чем твоя реальность. В Конохе. В том, что между нами опять чертова Коноха, даже после ее гибели, вечно Коноха, вечно, черт ее побери! — Саске отвернулся в сторону, поджимая бескровные губы. Действительно, многое было уже непоправимым, Саске понимал, что в который раз захлебнулся в нарастающем ощущении одиночества и пустоты: Итачи от него отрекся. Отрекся от его мести и ненависти. — Саске, — Итачи протянул к нему свою руку, нагибаясь вперед и встречаясь с колючим и пронзительным взглядом из-под иссиня-черной челки, взглядом жестоким, холодным и отталкивающим, ненавидящим, — неужели ты, зная правду, не понимаешь, что я счастлив, что могу видеть тебя без страха перед твоей смертью? Итачи никогда не думал отрекаться от своего брата или прогонять его после узнанного; сама весть о том, что сделал Саске, изумила и ошеломила его, ведь он никогда бы не мог подумать, что его брат узнает всю правду, что пойдет на такое. Что угодно, могла бы повториться даже та встреча, только уже со знанием всего, но чтобы уничтожить Скрытый Лист?.. Какова должна быть сила ненависти, чтобы сделать это, чтобы даже начать мыслить об этом серьезно? Да, Итачи боялся. Боялся, что его маленького брата никогда не вернешь, боялся прикасаться к нему, чужому и незнакомому, способному на такие преступления, боялся что-либо сказать; слова Саске злили, глаза напрягали, прикосновения жалили, жесткость и ненависть отвращали. Их пути слишком разошлись, они сами слишком изменились. Как им теперь быть вместе? Да, Итачи скучал. Теперь, когда они свободны, когда наконец-то после всего принадлежат лишь сами себе, без угрозы смерти или суда, изгнания или позора — Итачи жаждал бы вдохнуть терпкий запах иссиня-черных волос, насладиться бы их прохладой и снова бы охранять, но было поздно думать об этом. Можно ли сейчас думать об этом? Саске колебался, молча и с настороженностью смотря на своего старшего брата, не поддаваясь к его рукам, к его телу, вообще не шевелясь, как будто не желал после всего приблизиться к нему. Но Итачи и сам внезапно остановился в своем порыве, нагнувшись к брату: он внезапно нахмурился и спросил: — Откуда ты узнал обо всем? Саске выдержал короткую паузу. — Из свитка, который был с тобой. — Из свитка?.. Теперь пришла очередь Итачи побледнеть и слегка отодвинуться назад. Забавно. Забавно все-таки, да, Саске? — Он был у тебя? Все это время был у тебя?! Саске с непониманием кивнул. Он не понимал, почему Итачи сейчас смотрел так ошеломленно и даже с испугом, почему внезапно расширились и потемнели его зрачки, почему он как будто судорожно задохнулся, почему он приложил руку к своей груди, сморщиваясь и тяжело начиная дышать приоткрытым ртом, резко опираясь о свое колено рукой и внезапно закашливаясь, громко, с рвущимся звуком, вздрагивая всем телом. Саске в тот же мгновение обнял его за плечи, нагибаясь к Итачи, и не без испуга начал вглядываться в скорченное как будто болью лицо: — Что с тоб… Его голос оборвался на полуслове в тот момент, когда с ладони Итачи, закрывающей в приступе рот, сорвались бардовые капли, падая на футон. Кровь. Итачи продолжал глухо откашливаться, почти задыхаясь и начиная рваться кровью и слюной, Саске ничего не мог сделать, не мог ничем помочь, только в оцепенении смотрел на то, как его брат корчится в приступе, хрипит, как будто всхлипывает, изо всех сил зажмурившись; как только кашель прекратился, а Итачи отнял руку ото рта, из которого тянулась пропитанная кровью слизь, он тут же оказался смятым и прижатым к неподвижной груди, в которой судорожно и испуганно билось родное ему сердце. Саске не думал о том, что грязная ладонь Итачи и его окровавленный рот испачкают его одежду и кожу; не думал о том, что брату надо оказать какую-то помощь и дать воду, чтобы он умылся и прочистил горло, саднящее от горькой слюны; Саске прижимал его голову к своей груди, обхватывал руками все еще трясущееся в приступе тело, утыкался носом в теплые волосы, закрывая глаза. Это была та болезнь, о которой говорил Неджи. Смертельная. Время. Брат, нам не хватило времени. Еще тогда я понял, что нам не хватит времени, что мы растратим его на ненависть и вражду, на месть и междоусобицу, а ты в это время умрешь, мой брат. Нам не хватило времени. Саске не отпускал Итачи, обнимая его и наслаждаясь теплом его тела, даже запахом его крови, не обращая внимания на то, как внутри снова всплывает то самое чувство отчужденности, неродное и странное чувство к Итачи, почти ненависть, он все равно не отпускал его, в чем-то стараясь убедить себя и привыкнуть к этому новому, нужному ему брату, тихо говоря, скорее даже нашептывая, как мать успокаивает своего ребенка: — Все кончилось. Я с тобой. Я буду с тобой несмотря ни на что. Ничего больше нет, нет больше прошлого, это конец, конец, понимаешь? По крайней мере, я так пытаюсь убедить себя. Я пришел к тебе и не уйду без тебя. Я прощаю тебя. Ненавижу, но прощаю. Теперь есть только ты и я, забудь об Учиха, о Скрытом Листе, я сам завершил эту историю, просто будь моим братом, я не прошу ничего большего, только избавь меня от этого ужаса, Итачи, я выгорел изнутри, я обожжен, как наше поместье. Итачи осторожно пошевелился, выбираясь из объятия и смотря на своего младшего брата странным, но, несомненно, знакомым взглядом, но где Саске уже видел этот взгляд — он не помнил. — Почему твои глаза снова видят? — вдруг спросил Саске, протягивая к лицу брата руку и отодвигая челку. Тот, вытирая рот от крови и выпрямляясь, встал, не давая Саске возможности прикоснуться к своему шраму на лице. — Это глаза Шисуи. Раздался плеск воды в умывальной чаше: Итачи смывал с себя кровь, полоская рот. Он безотрывно, так, чтобы пряди волос закрыли его горящее лицо, смотрел на волнующуюся от его прикосновений порозовевшую воду, потом перевел свой взгляд в окно: темнело. Небо было пасмурным, дождливым и тяжелым, оно темнело на фоне засыпающего города как огромное фиолетовое пятно, вот-вот грозясь разразиться холодным дождем и громом. Все вокруг увядало, даже листья, пусть они не опадали, с каждым днем все больше блекли, становились слабыми на ветру и срывались, уносились вдаль, далеко-далеко, пока не падали, пока не сгнивали в грязи. Итачи не знал, что ему сказать, как объяснить брату причину своего внезапного холода, который сбил с толку даже его самого, как уладить это ужасное впечатление первых минут встречи. Он должен был идти в Акацки как можно скорее, он уже все решил для себя, но Саске как всегда все изменил, все перевернул, и теперь Итачи колебался. Что лучше для них обоих? Для двух преступников? Мне тяжело называть тебя преступником, Саске, если бы ты только мог это знать. Ты делаешь своими поступками мне больно и одновременно хорошо, я тебя так ненавижу за них и восхищаюсь одновременно. Его брат уничтожил Скрытый Лист. Но Итачи не за что было прощать, скорее, он сам мог бы попросить прощение за то, что не сказал обо всем раньше, когда мог все изменить. Саске правильно тогда сказал. Я — трус. Трус, погубивший то, что мне доверили охранять ценой всего, что у меня есть. Между ними обоими даже в моменты близости все равно была незримая, но крепкая преграда. Всегда была, и в поместье, и в Тандзаку, а сейчас особенно. Итачи молчал, его брат молчал, оба молчали, думая, что понимают друг друга без слов, но Итачи только сейчас понял: они никогда не понимали и не знали друг друга. Никогда. Они всегда были друг другу незнакомыми Саске и Итачи, чужими братьями, они смотрели лишь на маски и думали, что все ясно поняли, но это была лишь иллюзия: они находились в иллюзии друг друга. Это недопонимание сдерживало Итачи от любого следующего движения и поступка. Разрушить недосказанность — как? Он не знал. Не оставить в их отношениях пробелов — каким образом? Что рассказать? Зачем? Итачи не привык открываться перед людьми в своих чувствах, даже перед Саске — как теперь это ясно, разве он бы когда-нибудь стал бы все ему рассказывать, — он уже и так слишком о многом ему сказал, слишком многое позволил и показал, но как быть сейчас — он не знал. Его брат сам подсказывал путь, но колебания и сомнения затмевали близорукие глаза Итачи. Саске тем временем хмыкнул. Так холодно, так резко и неприятно, почти с надменностью. Что с тобой, мой младший брат? Ты ли это, мой младший брат? Я не узнаю тебя, это не ты. Но и я сам уже давно не я, а нечто, чему я не могу дать названия. — Шисуи? Так ты и его простил, — голос, вопреки желанию хозяина, получился язвительным. Итачи невозмутимо дернул плечом, спокойно поведя бровью. — Почему бы и нет? Он попросил прощения, умер и оставил мне свои глаза. Я понимаю его мотив, я сделал то же самое. — Пока будут такие слепые патриоты скрытых деревень как ты, будут такие же истории как с нами! — Саске раздраженно цокнул языком, со злостью во взгляде сверкнув глазами. — Да, может быть. Но я всегда любил Скрытый Лист, любил больше, чем клан, я всегда был против восстания, — возразил Итачи, повернувшись к Саске. — Я не знаю, что ты сейчас выберешь или уже выбрал, какой путь, со мной или без меня. Я скоро умру, я не знаю, насколько скоро, но моя болезнь неизлечима. Я не пугаю тебя, ни в коем случае, и не отталкиваю от себя, просто хочу, чтобы ты понимал, насколько мы плохо знаем друг друга, чтобы ты перестал жить в иллюзии. — Я уже не живу в иллюзии, — заметил Саске. Его брат только пожал плечами. — Кто знает, Саске. Возможно, ты снова прав. Я заметил, ты чаще всего прав, и прислушивайся я к тебе больше, мы бы избежали много проблем. Я признаю это как свою ошибку, я признаю тебя и твои силы, признаю, что ты стал сильнее, чем я, что ты превзошел меня, я горд и одновременно подавлен этим. В тот день, когда меня не станет, я не знаю, что останется тебе, кого опять ты будешь ненавидеть за мою гибель и свою жизнь — я не знаю. Ненавидеть за все ты можешь лишь меня, я лишь приму твою ненависть, и я лишь способен ей насладиться. Все, что я желаю, чтобы тебе было хорошо — это моя цель в жизни, у меня больше ничего нет. Я завтра утром ухожу в Страну Земли, в Акацки, организацию наемников шиноби-отлучников. Я больше не буду решать за тебя, как тебе жить. Что ты решишь, то и будет. Захочешь — пойдем; если ты попросишь, я протяну тебе свою руку, я всегда готов был протянуть тебе свою руку. Если нет — значит, со мной тебе будет хуже, чем одному. Выбирай сам, я больше не хочу ошибаться и вредить тебе. Твое слово будет законом. Но хочу, чтобы ты знал одно: если бы у меня была возможность помочь Скрытому Листу еще раз, — Итачи сел на футон, откидывая холодное одеяло и укладываясь в постель, несмотря на то, какими глазами прожигал его младший брат, — я непременно бы сделал снова то, что сделал. Ради тебя и ради Конохи. Это мой дом, который я готов был защищать до смерти. Итачи замолк, отвернувшись в сторону; Саске, как будто не веря своим ушам, все еще продолжал смотреть на своего затихшего брата, чужого, говорящего странные, непонятные слова. Выходит, Скрытый Лист был ему дороже всего? Дороже семьи, клана, младшего брата? Коноха? Какая-то Коноха, черт побери?! О, как же Саске ее ненавидел, еще с более давящей силой. Ненавидел за то, что она даже после своей погибели все больше и больше отрывала старшего брата от него. — Эй. — Что? — Итачи повернул голову. — Ты, — Саске говорил громко и твердо, — имеешь в виду, что тебе плевать на все? Тебе безразлично, что я выберу? Почему ты ведешь себя так, как будто ничего не произошло? Я думал, ты будешь так рад, когда увидишь меня. Поругаешь, но поддержишь. Или теперь у тебя нет больше младшего брата? Итачи молчал, не шевелясь. Его молчание было длительным и затяжным, Саске не наделся услышать ответы на свои вопросы, хотя что он мог услышать. Чего он вообще ждал? Чего искал? Итачи не дал ему ни спокойствия, ни тепла, стал чужим и окончательно далеким, лишил своими словами любой возможности сблизиться. Откуда такая сухость, откуда все это? Действительно ли он всегда был равнодушен? Неужели это было единственным, где он не солгал? Саске не знал, что ему делать. Если так пойдет и дальше — лучше быть без брата, чем с бесконечной пропастью между ним и собой. Он был окончательно разочарован во всем, чем жил. — Саске, — наконец, позвал его Итачи, откинув край одеяла и привстав на локти. Тот нехотя повернулся и увидел, как Итачи смотрит на него, жестом приглашая лечь рядом. Саске почему-то не стал отказываться, внезапно ему стало безразлично, внезапно у него опустились руки, он стал бессильным и пустым. Нагретое место было теплым, знакомое тепло вселяло слабую надежду. Надежду на что, скажи, Итачи? Что ты мне теперь дашь, ты, отнявший все? Разве ты возразишь тому, что я должен был так поступить, должен был отомстить по закону крови? — Спи, Саске. Я обещаю, что завтра я скажу тебе все, что хотел сказать. Но завтра, сейчас я слишком устал, от лекарства у меня болит голова и клонит в сон. Я все тебе расскажу, прости, если обидел сухостью и холодом. Я рад, что всему пришел конец, но на Коноху тебе не стоило поднимать руку. Саске, не думая о том, что он развалился в походной пыльной одежде, устало кивнул головой, затихая рядом с Итачи; он лежал рядом с ним, смотря в потолок, почти касался родного плеча. Запах бледной кожи был все тем же, дыхание было таким же; Саске окончательно престал понимать Итачи, его мотивы, действия, не зная, где он лжет, где говорит правду, все границы стали такими размытыми, неясными, что оставалось только лежать рядом и ждать завтра, когда ему что-то скажут. Завтра, снова завтра, снова другой раз. — Я бы с удовольствием сейчас сдох. Молчание. — Да, Саске, я тоже. Тот усмехнулся. — Тогда скажи мне перед нашей смертью о том, что хотел. — Потом. В другой раз. Неужели завтра все-таки наступит этот «другой раз»? Саске молчал. Даже сейчас, когда он снова был так близко к брату, снова мог беспрепятственно коснуться его, не мог найти себе места; он думал о Скрытом Листе, об Учиха, о войне, о самом себе и Итачи, пытался изо всех сил понять и себя и его, все мотивы всей своей жизни, причины страданий и радостей, но не находил ответов на свои вопросы, по-прежнему чувствуя бесконечную пропасть между собой и ним, бездонную, пронзительно глубокую; как ее обойти, какой мостик связать между двумя берегами — Саске не знал. Он стал чужим. Итачи стал чужим. Все отдаляет, по-прежнему веет недоговоренностью и холодом. Смотря в глаза брата, Саске всегда будет видеть глаза Шисуи, что еще больше отталкивало его от Итачи. Так и пребывая в столь неприятных чувствах, он продолжил лежать, не шевелясь, рядом с Итачи, который ему казался как никогда фальшивым и холодным. *** Итачи не мог понять, что его разбудило, но, проснувшись, он сразу ощутил рядом с собой привычный холод, еще не раскрывая глаз. За окном снова шумел дождь, сильный и оглушающий ливень, холодный, под который лучше не попадать, если дорого свое здоровье. Его капли, крупные и увесистые, барабанили по мясистой листве, отскакивая от упругой зелени и скатываясь вниз, с края пластины, падая на землю и медленно впитываясь в нее, размокшую от влаги. Окно принимало на себя все хлесткие удары беспощадного осеннего ливня, который громко гремел и стучался, то и дело просясь впустить его в комнату, однако все, что он мог, — это продолжать стучать и безответно кричать, когда снова и снова натыкался на стекло окна, твердое и непробиваемое. Деревья шумели кронами, пригибаясь к земле, кажется, где-то вдалеке ухнул слабый раскат грома, но ни молнии, ни ее ослепительной вспышки не было. Итачи был уверен, что еще царила ночь, но, открывая глаза, он столкнулся с серо-бежевыми тонами предрассветных сумерек, которые плавно обволакивали все теплым и уютным светом. Итачи оказался прав: Саске уже не спал, — а спал ли он вообще? — выбравшись из постели и оставляя своего брата мерзнуть одного. Он сидел спиной к нему на футоне, раздевшись, в одном косодэ, положив аккуратный подбородок на подтянутые к груди колени, и смотрел в окно. Итачи давно не просыпался рядом со своим братом, ему было странно видеть его рядом с собой. Мысленно прокручивая все, что случилось несколько часов назад, Итачи неподдельно изумлялся: у него получилось остаться сухим и холодным, хотя множество раз в своем воображении он прокручивал то, как столкнется с Саске с теми чувствами, которые признал, но сейчас не смог ничего сказать, ничего сделать, оставляя барьер между ним и собой по-прежнему высоким и непреодолимым. Итачи знал, что виноват во всем сам, но говорить что-либо Саске он не хотел, несмотря на свое обещание, почему — не знал. Он понимал, что от него ждет Саске, каких действий и поступков, понимал, что нужно брату, но что его останавливало — он никак не мог этого понять. Тем не менее, поддаваясь внутреннему порыву, Итачи — ему нестерпимо жалко было видеть Саске таким потерянным и печально-задумчивым — привстал и мягко коснулся своего брата, садясь на пятки и пристраивая свою голову ему на плечо. Он любил его. Всегда. Саске вздрогнул, но все же после минутного молчания прислонился виском к голове старшего брата, а тот, теперь видя в профиль чужое лицо, безмолвно и с вниманием смотрел в его глаза, холодные как никогда. Итачи всегда любил эти глаза, их самоуверенность, твердость, упрямство и силу, он всегда любил самонадеянность своего брата, всю жизнь — Саске всегда был особенным. Он о чем-то задумался, не говоря ничего и не спрашивая ни о чем, что было для Итачи еще более удивительным, но он также не стал ничего говорить. Он никогда не жалел, что совершил когда-то преступление, вступив в непозволительную связь с родным братом, но нынешнее состояние Саске не давало ему покоя, почему-то побуждая сомневаться в правильности своих поступков и еще раз прокручивать все свои мотивы в голове, находя их на этот раз слишком эгоистичными. Итачи много раз расстраивал брата и делал ему больно: специально, чтобы оттолкнуть, не нарочно, пытаясь его защитить от себя же, и себя от него, но он никогда не задумывался над этим, ведь знал: Саске, маленький брат, прощает и понимает. Но только сейчас Итачи начал понимать, что есть вещи, которые не забываются, не понимаются и не прощаются, и почему-то этой вещью он считал свою ложь или даже эгоистичную сухость. Он позволил себе сомневаться в силе Саске, в его способности самому себя защитить, снова думая о нем, как о малом ребенке, которого он знал когда-то. Это был его роковой промах, это стоило признать. Для Итачи это означало лишь одно. Он был плохим старшим братом. Задумчивое состояние Саске почему-то тревожило Итачи, даже пугало, поэтому он тихо, но твердо спросил, заглядывая в лицо того: — Почему ты не спишь? Еще очень рано. Ты замерз, — ладони уловили бег колючих мурашек по коже Саске. Тот коротко пожал плечами. — Я думал о том, что мне теперь делать. — Что тебя тревожит? Скажи. — Это ты, Итачи, скажи мне, — Саске повернулся, мягко, но настойчиво скидывая с себя руки брата и смотря в упор ему в глаза немигающим взглядом, — когда ты перестал быть мне братом? Ты больше не принимаешь меня, а я не знаю, что теперь делать. Он отвернулся в сторону, по-прежнему устремляя свой мрачный взгляд в окно. Итачи молчал, не находя ответа. — Меня, — продолжил Саске отрешенным тоном, словно беседовал сам с собой, — все тревожит. Я сделал все, что хотел и считал нужным, я был счастлив, я и сейчас ни о чем не сожалею, но почему-то я не чувствую того, что должен. Не чувствую покоя. Ты — снова чужой и незнакомый мне Итачи, которого я не знаю, да я и себя теперь не знаю. Кто я теперь, что я теперь? Неудачник, который как безумец сорвался? Мститель? Достойное оправдание для меня, не так ли? Я хотел найти эти ответы у тебя, у того, кто знал меня как себя, но ты отвернулся, ты снова предал меня, ты всегда предаешь меня, а я всегда ненавидел тебя за это. Я всегда буду глубоко в душе ненавидеть тебя. Я никогда не забуду всего, что случилось, — вот, что страшно. Я не могу смотреть в твои глаза, я знаю, что они не твои, и смотреть в них — смотреть на Шисуи, на предателя, которого я ненавижу, но не на тебя. Я не могу забыть все, что ты сделал со мной, не могу забыть о той ненависти, что испытал к тебе и в которую поверил. Мы слишком сильно отдалились, ты прав, слишком все сложно, ты так не думаешь? Моя месть не дала мне покоя, я освободился, но и места не нашел, даже рядом с тобой. Какаши был прав. Все не то, все не так. Я хотел, чтобы все было как раньше, но все будет только хуже изо дня в день. Даже ты отвернулся от меня, давно отвернулся. В тебе нет того, что было раньше. Иногда мне кажется, было бы легче, если бы я оставил все, как есть. Без ненависти я внезапно остался пуст, а она меня грела и давала мне сил жить для какой-то цели. Я пришел к тебе, чтобы набраться сил и обрести спокойствие, так почему я по-прежнему не могу уснуть? Ты ничего не знаешь обо мне, ничего. Ты все больше и больше становился для меня чужим, нас связывала только наша преданность друг другу, а на деле — что ты знаешь обо мне, что знал раньше? Что я знал, знаю о тебе, ты делаешь и говоришь вещи, которые я не понимаю, я не представляю иной раз, на что ты способен, что ты хочешь, Итачи? Что ты хочешь от меня? Я не понимаю тебя. Отец, наверное, так же думал. Так же не знал, что с тобой, как не знаю я. Ты предал меня, признай это, ради Скрытого Листа, который был тебе неблагодарен, ты предал меня. Ты заставляешь меня думать о том, что я зря все сделал, сожалеть о том… что я их всех убил. Потому что это был мой дом, мои друзья. Я это знал всегда. Но я сделал это. Сделал это ради тебя. Но все, чем я жил, ты обращаешь в ничто, ты отвергаешь все мои жертвы, потому что думаешь, что твои важнее. Ты думаешь, я не жертвовал своими чувствами к Конохе и не переступал в тот момент через себя ради тебя? Ты думаешь, я решился на все это просто так, ты думаешь, я не колебался? Когда ненависть уходит, когда ты получаешь то, чего так сильно хотел, ты знаешь, что потом происходит? Ты не знаешь. А я знаю. Это страшнее, чем то, что управляло мною раньше. Ты мог бы меня поддержать сейчас, но ты этого не сделал. Скажи мне, наконец, что тебе дороже: я или Коноха? Скажи мне. Или я сойду с ума. Воцарилось недолго молчание, прерываемое грохотом дождя. — Все? — Итачи вздохнул. — Хорошо, я расскажу тебе все, что ты хочешь услышать от меня. Не отрицаю, я сам виноват, что с детства оставлял свои обещания на потом, а это «потом» на целую вечность, заранее зная, что обманываю тебя, и следующего раза никогда не будет. Да, я пытался отвязаться от ненужного мне общества. Глупая привычка не договаривать и не говорить всегда преследовала меня. Но мне всегда нужен был ты, не знаю, почему, но так получилось. Я никогда не видел в своем желании слабости, наоборот, ты делал меня сильнее. Что вытекло из этого, ты и сам знаешь. Я знаю, что постоянно возводил между нами стены, я думал, что мои чувства навредят тебе, но потом смирился с этим, а перестать отгораживаться от тебя я так и не научился. Ты для меня всегда был ребенком, которого нужно защищать, даже ценой своей жизни. До сих пор остался для меня ребенком, поэтому я поступал неправильно, много раз лгал тебе в глаза. Мысль о том, что я не смогу защитить тебя, не давала мне покоя, хоть мне это и не нравилось. В итоге получилось то, что получилось, и этого не изменить. Скрытый Лист — мое призвание с рождения, мой долг, родившийся раньше меня и наших родителей, как долг любого шиноби. Для меня этот долг всегда стоял наравне с долгом защитить тебя, я люблю и любил Коноху. Даже если она была неблагодарна, Саске, ведь… даже когда ты был несправедлив со мной, я же прощал тебя? Я прощал и Скрытый Лист, потому что люди, живущие там, ни в чем не виноваты, ни в одной из моих бед, потому что я сам виновник всего, и их благодарность для меня в их счастливой жизни. Клан — это другое, это отец и наши родственники, порядки, то, ради чего заставляли меня жить, то, из-за чего я потерял для себя наших маму и папу. Если бы Учиха оказались в моих руках с самого начала, все было бы по-иному. Я не способен любить то, что меня заставляют любить. Учиха сами себе подписали приговор, ты читал свиток, и ты обо всем знаешь. Я своими руками выстроил стену и сам не могу найти в ней окна, чтобы дотянуться до тебя. Доверься я тебе, я знаю, ты бы все сделал правильно. Прости, я думал, что ты еще мой маленький глупый братик. Виноват во всем я, я это признаю. Я не совершенен, я не смог уберечь тебя. Я понадеялся на себя и отодвинул тебя на задний план, мне были безразличны твои чувства, они меня не трогали — мне была важнее твоя жизнь. Если бы можно было начать все с начала, я сразу бы тебе все рассказал при нашей встрече, но я боялся. Я хочу преодолеть расстояние между нами, я вижу в тебе то же желание, но ты так же видишь, что я еще больше отхожу, а знаешь, почему? — Итачи усмехнулся. — Я утонул в собственной лжи. Ложь самому себе, тебе, родителям, Скрытому Листу, клану, всему миру, Богам — всем. Я перестал отличать свои истинные желания от тех, что придумываю себе в качестве оправдания, это недостаток тех, кто стремится к совершенству. Совершенства нет, я понял это поздно, когда окончательно потерялся в своей лжи, и продолжал лгать тебе, когда надо было все сказать; я эгоистично наслаждался тем, что так нужен тебе, наслаждался этим и еще больше рвался тебя защитить — все ради себя самого. Я не могу быть сильным один. Саске, я умру от болезни, но в любом случае, не расстраивайся. Не горюй над таким лжецом, я был плохим братом. Мне не безразлично, пойдешь ты со мной или нет, но не хочу тебя принуждать, поэтому я в этот раз оставил выбор за тобой. Думай, как хочешь, решай, как знаешь для себя сам. Я не держу тебя возле себя, но сейчас единственный раз, когда я до конца откровенен с тобой. Как ты этого хотел, и, наверное, потому что я уже боюсь, что мы отдалимся настолько, что перестанем быть братьями. Брат ли тебе сейчас? Я не всегда был тебе братом, я предавал тебя, сам сделал из тебя то, что ты есть, но, Саске, не переживай после того, как я умру. Я непременно вернусь к тебе, если ты пожелаешь того и найдешь меня. Я обещал, что всегда буду рядом с тобой подобно стене, я не отрекся от тебя, ни в коем случае. Знай самое важное, всегда знай, и сейчас, и потом; Саске, не прощай меня, не понимай меня, ненавидь меня, но что бы ни случилось, что бы я ни говорил тебе, что бы ты ни решил и ни сделал, что бы ты ни выбрал в этой жизни, я всегда буду любить тебя. Итачи замолк. Он точно не знал, ответил ли на все вопросы своего брата и смог ли дотронуться до его души, но ему казалось, что он сделал все то, что должен был: признался брату в своем поражении, ошибках, пороках, несовершенстве, а там — как тот дальше решит и захочет. Саске молчал. Не шевелился, не делал ничего того, что могло бы выдать его реакцию на сказанные слова, во многом даже безжалостные; Итачи отстранился, размышляя, все ли он сказал, что хотел, и можно ли было еще что-то добавить. Но, чувствуя, что добавить ему больше нечего, облегченно вздохнул: когда-нибудь это надо было сказать, признаться самому себе и брату в том, какое он на самом деле несовершенство, как не идеален, какое слабое и уродливое ничтожество прячется за бравадой холода. В итоге Саске повернулся: его лицо было все так же бледно, но достаточно спокойно и серьезно, без вспышек гнева в глазах, только смотрел он как-то странно, не то испуганно, не то непонимающе, не то удивленно, но Итачи сразу увидел, что взгляд напротив него практически невменяем. — Брат, — голос Саске был тверд и уверен в себе, — единственное, что я никогда не прощу, — это Коноху. Даже если раскаюсь. Я не прощаю предательства того, что было дорого мне. Никогда не говори мне, что любишь меня. Мне слишком тяжело это слышать. После недолгой паузы, он продолжил, смотря прямо в глаза старшего брата: — Тебя заставили это сделать, я давно не виню тебя. Я оборвал своими руками нашу связь с прошлым, я хочу навсегда забыть обо всем этом. Но твои глаза, — Саске отвел свой взгляд, морщась, — я не могу в них смотреть, я всегда буду помнить о том, что они принадлежали Шисуи, человеку, который нас предал. Я не прощаю предателей, Итачи. — Ты не должен так говорить, благодаря жизни Шисуи, я могу видеть, — возразил Итачи. Саске не шевелился, не делал попыток приблизиться или отдалиться. Он молчал, взгляд его оставался странным, лицо — неподвижным, голос — спокойным. Непонятно было, что у него на уме, что он решил, как все понял. Понял ли что-либо вообще? Итачи казалось, что Саске сейчас не способен трезво понимать что-либо. Его рассудок, несмотря на внешнее спокойствие, был слишком возбужден. Внезапно Саске дернулся вперед и стиснул пальцами шею брата. Глаза его блеснули, губы приоткрылись: — Сделай что-нибудь. Итачи, несмотря на то, что его шею сжимали достаточно сильно, смотрел тепло, даже ласково. Саске верил ему до конца, одновременно рассерженный, тронутый, но что-то незаполненное, что-то колючее и жестокое, гадкое, все равно глубоко внутри осталось. Что ж, с этим остается смириться и жить до смерти, это не подвластно даже Итачи. Саске закрыл глаза, нагибаясь вперед, когда руки брата поддержали его. — Итачи, прошу тебя, сделай что-нибудь, — Саске стиснул его виски, прижимаясь носом к теплой щеке. Итачи осторожно пошевелился, удивленно приподнимая брови. — Что именно? — Сделай меня сильным, сильнее, чем ты, чтобы я смог раздавить и убить тебя своей силой. Итачи, — в глазах Саске мелькнула упрямая настойчивость, — не смей больше недооценивать меня и думать как о ребенке. Я пойду с тобой. Забудь, навсегда забудь о Скрытом Листе. Саске прикусил губу. — Мне плохо. Итачи, если бы ты только знал, как мне сейчас плохо. Если бы только представлял, что я… насколько я… я умоляю, сделай что-нибудь. Глаза Итачи смотрели напряженно. Он приподнял голову Саске за подбородок, с тревогой всматриваясь в его идеальное лицо, в черные смелые и самоуверенные глаза, блестящие сейчас горячкой; Саске действительно изредка вздрагивал, казалось, что едва равновесие покинет его, случится что-то страшное. Только сейчас Итачи понял, что брат совершенно не понимал его слов. Он их пока что не понимал. Не был в состоянии. Итачи нахмурился. — Ты не способен сейчас понимать слова. Тебя лихорадит. Успокойся. Я с тобой. *** Дождь постепенно заканчивался, на горизонте брезжил серый рассвет, братья Учиха занимались любовью. Саске отказался от ласк, в этот раз ни поцелуи, ни объятия, ни прикосновения — ему ничего не было нужно, ему это было неприятно. Саске бесполезно было что-либо говорить, он не понимал слов. Лишь тогда, когда лихорадочное возбуждение в крови перешло в физическое желание, когда разум прояснел под знакомыми прикосновениями — лишь тогда Саске все осознал. Итачи не считал, что занятие любовью сейчас к месту, но это был единственный способ привести брата в себя, в чем-то заверить, убедить, успокоить. Это был способ их разговора. — Ты — моя часть. Я тебе говорил это уже, помнишь? Саске кивнул головой. Что ж, сколько бы Итачи ни рассказывал о себе и своих мыслях, есть то, что Саске уже никогда не поймет о своем брате. Например, эти слова. И многие другие, сколько бы они друг другу ни раскрывались, все равно до конца один другого не поймет. Продолжение кого-то? Ну, уж нет, Саске не собирался становиться чьим-то продолжением, возможно, лишь равноправной частью. Частью Итачи. Тот сперва удивился, когда его руку, ласкающую крепкое и ставшее еще более мужественным тело, остановили: как, без подготовки, сразу? Возможно, Саске была нужна отрезвляющая боль, возможно, многочисленные ранения на его теле еще не так хорошо зажили, чтобы их нечаянно потревожить; Итачи не стал сопротивляться или уговаривать: кивнув головой, твердо оперся о согнутые и разведенные в сторону колени младшего брата и нагнулся к нему. — Я знаю, что ты ненавидишь меня. Ненавидь, я согласен. Твоя ненависть это и есть любовь. Ты забываешь это. Саске не трогал своего брата, ни разу за все время не прикоснулся к нему, лишь поднял руки над головой, положил их на футон, отводя свой взгляд в сторону и поддаваясь чувству неприятной боли и одновременно наслаждения, тяжело дыша приоткрытым ртом и ощущая, как туго стянутая раскаленная спираль внизу живота начинает накаляться все сильнее и сильнее, как будто давить и распирать изнутри; при каждом новом медленном и терпеливом толчке тяжесть внизу живота росла и все больше разгоралась, как будто от нее шел жар расплавленного металла по горячему телу. Сперва Саске избегал смотреть в глаза Итачи, постоянно поднимал свой взгляд в потолок или опускал на тело своего брата, но тот, ухватив его лицо за подбородок, повернул к себе, нависая сверху и смотря своими близорукими глазами в чужие, темные и мутные, как будто чем-то удивленные. Саске был силен. Эта сила отражалась в его глазах. Итачи был горд, что мог назвать этого человека своим младшим братом, своей частью. — От прошлого не убежишь, Саске. Живи с ним. Живи вопреки ему. Итачи тяжело дышал, ритмично покачивая своими бедрами и опираясь согнутыми локтями по обе стороны от головы Саске: так он беспрепятственно мог смотреть в его глаза, толкаясь как можно глубже, но по-прежнему мучительно медленно, заставляя своего брата изнывать и хвататься руками за ткань футона. Его рассыпанные и разметавшиеся пряди волос — Итачи был ими восхищен. Восхищен запахом его тела, его свежими ранами, новыми шрамами, низкими горловыми звуками нетерпения и желания, даже агрессивным блестящим взглядом. Саске приоткрывал свои сухие губы, сглатывая слюну и морщась, когда его брат нарочно не давал раствориться в блаженстве до конца. Итачи пробовал жить без силы шиноби, когда он, слепой и кое-как поддерживаемый только Шисуи, в холодном плаще, не видящий, куда идти, спотыкающийся о камни, не мог сразу достать кунай из своей сумки. Это были тяжелые времена, вечный побег от Корня АНБУ, особенно тяжело стало тогда, когда Шисуи окончательно сломился под тяжестью съедающей его силы болезни. Знакомый врач-монах, лечивший его и пытавшийся поставить на ноги, ничего не мог сделать, Итачи был еще слеп, он не видел, как умирал его лучший друг и брат, но ему даже от одного осознания того было больно. Шисуи кашлял и рвался кровью на Итачи, прощаясь с ним. Потом, когда тот коснулся его руки, он сразу отдернул свою ладонь: Шисуи уже был холоден и тверд. Однако врач сразу засуетился после смерти своего пациента, выполняя его последнюю волю. Не успело тело Шисуи до конца затвердеть, снова обмякнуть и начать разлагаться, как Итачи пересадили его глаза. Медленно, мучительно больно, почти до потери сознания от болевого шока, в бреду — никакие обезболивающие травы не помогали. Но в итоге он начал видеть, пусть и навсегда остался близоруким. Итачи жизненно важно было это зрение, без него бы он не выжил. Шисуи завещал своему брату эти глаза. Блеклые, как будто выжженные солнцем, не свои, застывшие, глаза мертвеца. Но Итачи не был притязателен. Саске, кажется, было неприятно. Его силой заставляли смотреть в серые зрачки, заставляли вздыхать и томно прогибаться в пояснице, не отрывая взгляда от лица и глаз Итачи, — но постепенно, чем больше он смотрел, тем яснее узнавал тот самый прежний взгляд прежнего брата. Родного старшего брата. Но ненависть — она вечна. Итачи пробовал жить, держа в больных руках оружие, скитаясь из города в город, пока его не нашли люди в черных плащах с алыми облаками. Ему некуда было идти, некуда деть свои умения и искусство, поэтому, уже разыскиваемый преступник, он согласился вступить в Акацки, хотя бы для того, чтобы следить за тем, чтобы эта организация ни в чем не ущемила свободу Конохи. Но Саске снова все смешал, все карты. Глупый, мой глупый брат, если бы ты знал, как я тебя ненавидел тогда. Если бы ты знал, что я лгу тебе, говоря, что никогда не буду ненавидеть. Уже ненавижу, уже нестерпимо сильно, как и ты меня. Я хочу тебя ненавидеть и быть ненавистным тобой, я хочу тебя любить и быть любимым тобой. Это мое совершенство, это мое безумие. Я безумец, сошедший с ума в поисках совершенства и силы, но и ты не лучше, если не хуже меня. Это наш удел, наш приговор, от этого не убежишь. Прости. Я же прощаю и всегда прощал. Прощу еще сотни раз. Тягучий и медленный толчок, в конце резкий и быстрый. Руки Саске судорожно скрутили ткань футона, тело, не контролируемое мутной вспышкой в глазах, выгнулось на секунду дугой, резко, и тут же снова опустилось, позволяя груди беспокойно и высоко подниматься, а мокрой от пота спине прилипать к ткани постели. — Я все понимаю, Саске. Твою боль, я вижу ее. Я разделю ее с тобой. Итачи смотрел как никогда нежно и даже как будто заботливо, осторожно, нависая над своим братом, над его лицом, закрывая его тенью своих теплых волос. Он пробовал жить по-всякому, но в итоге всего пришел лишь к одному выводу: Саске ему был нужен сильнее всех в этом мире, и он любил его сильнее, чем Коноху. Возможно, жалкая истина для сильного человека, но ему не выбирать. Итачи не знал точно, сколько ему осталось жить. Врач, которого он оставил навсегда с телом Шисуи, неопределенно качал головой: болезнь развивалась слишком быстро, как будто вода, много лет накипавшая за дамбой, вдруг ударила всей своей мощью, сметая бурным и кипящим от силы и свободны потоком. День, два, год, пять лет — кто знает, сколько отмерено Учихе Итачи, сколько ему еще раз сгибаться в приступах, в этот момент зажимающих в тисках больное сердце. Из-за этой почти нечеловечной боли он иногда не мог дышать. Поэтому он хотел пользоваться силой, пока еще мог, пока не умер и не переродился в другое тело. Найдет ли Саске его после окончания этой жизни? Обязательно. Маленькому брату также нужна сила. Итачи видел, до сих пор замечал в его глазах нечто серьезное, то, что никогда уже не уйдет из этого взгляда, — результат того, через что он прошел, что решил и что сделал; надо отдать ему должное, даже вина — Саске обязательно познает, если уже не познал, чувство вины за гибель деревни — вина содеянного не сломала его. Сильный, сильный младший брат. Саске видел много масок своего брата: жестоких, печальных, сильных, — но, пожалуй, это была самая искренняя и правдивая из всех. Ее еще Саске никогда не видел, видел нечто похожее тогда, в Тандзаку, но это был лишь жалкий намек. Выражение глаз старшего брата, его лицо, трепещущие от наслаждения ресницы, приоткрытые бледные губы, впалые щеки и нетерпеливое дыхание, шрам на лице — Саске видел его как будто в первый раз и не мог оторвать своих глаз — Итачи всегда будет для него совершенством, — жадно сжимая свои берда и заставляя горячую, влажную и гладкую плоть скользить в нем как можно тяжелее, как можно дольше, растягивая каждое движение и наслаждаясь жаром и твердостью внутри, делающей больно и одновременно приятно. Сегодня Саске это нравилось. Но, пожалуй, только сегодня. Впервые в жизни они занимались любовью при свете — Саске увидел, как работает спина брата, как двигаются на ней мышцы, как напрягаются его гладкие и бледные плечи; видел, как часто поднимается его грудь, как втягивается его живот, плоский, твердый и напряженный, как в судороге сводит ему ноги; мог рассмотреть его новые шрамы, старые, голова начинала кружиться. — Саске, успокойся. То, чем мы занимаемся сейчас, поставит точку на прошлой жизни. Я рядом. Когда мы закончим этим заниматься, все оборвется. Все будет по-другому. Но так лучше, поверь. Верь мне, Саске. Саске сжал футон, клянясь, что пальцем не прикоснется к Итачи в этот раз. Но тот и сам едва держался на расстоянии: одних крепких и узких внутри бедер ему было недостаточно для того, чтобы выплеснуть все, что накопилось. Румянец на бледных щеках Саске, его раскрытые губы, сухие, готовящиеся как будто что-то сказать или простонать — он только лишь вздыхал, в самые острые моменты прикрывая глаза; прямой взгляд из-под челки, взъерошенные и растрепанные волосы, пахнущие все теми же травами, как и всегда, запах кожи, который Итачи обожал. Складки сильных вытянутых вверх рук, напряженных и твердых, горячих, как и все тело, как и мокрая спина, изредка вздрагивающая и заставляющая тело животом прижиматься к Итачи. Саске запрокинул голову назад, полностью отдаваясь наслаждению. Это будет концом. Концом прошлой жизни. Скорее бы уже! Быстрые и глубокие толчки. Саске больше не мог терпеть. Итачи больше не мог терпеть. Его голова, как тряпичная, сдавшись, упала младшему брату на плечо, накрывая его перекошенное наслаждением лицо своими же волосами. Всему конец. Наконец-то! Саске жалко схватил ртом воздух, и зажмурился, резко расслабляясь. Он дышал в волосы своего брата. После этого из своего укрытия выглянула напуганная громким дыханием тишина, с любопытством наблюдая, как сведенные в судороге ноги и руки постепенно расслабляются, падая в изнеможении на постель и застывая неподвижно, как изваяние скульптуры. Итачи тяжело дышал в шею своего младшего брата, продолжая изливаться в него. Кажется, тот не был против, только до сих пор сжимал руками футон, как будто не понимая, что все кончилось. Впрочем, времени спокойно вздохнуть и что-либо предпринять ему не дали: смели сухие и еще дрожащие губы грубым и яростным поцелуем, почти животным, почти задыхающимся и оголодавшим, наконец запуская истосковавшиеся пальцы в мягкие пряди. За окном продолжало светать все стремительнее и стремительнее. На горизонте что-то вспыхнуло бледной, но яркой линией. Кажется, сегодня уже не будет дождя. *** Итачи запахивал свое косодэ, безотрывно смотря в окно на с каждой минутой все больше светлеющее небо, укрывшееся еще плотными облаками, но сквозь них уже кое-где торчали куски бледного, как будто выцветшего и холодного неба. Им обоим не пришлось долго лежать. Не сейчас. Не здесь. Почти сразу встали, начиная неохотно одеваться. Привычка шиноби выходить как можно раньше. Воздух был влажным и холодным, после дождя какое-то время стоял густой туман, оставаясь на побитой ливнем листве тяжелыми и прозрачными каплями воды. Еще было совсем тихо, сельский городок мирно спал, возможно, только сонные пастухи снова повели свои стада на луга, пока еще можно было там пастись. Ни сверчка, ни цикады — все живое как будто разбежалось по углам. За окном проезжала старая телега, покачиваясь с боку на бок и скрипя огромными треснувшими колесами, накручивающими на себя комья грязи, разбивая и без того размытую ливнями дорогу. Возница, чье лицо было скрыто под огромной соломенной шляпой, ежился, натягивая толстый плащ: было холодно. Уже по-зимнему. Итачи, затянув на поясе ножны с остро отточенной катаной, потянулся за плотным плащом, который спасет его от холода. Саске оделся намного быстрее и раньше и уже в теплой накидке и экипировке шиноби собирал лекарства, разложенные по комнате, убирал все еще влажный и теплый футон, складывал оружие в сумку старшего брата. Никто из братьев не исключал той возможности, что Корень АНБУ, незнающий о трагедии в Скрытом Листе, до сих пор может следить, но почему-то обоим казалось, что слежки все же опасаться не стоит: Итачи бы заметил ее за собой еще по дороге сюда. К тому же, возможно, еще один член Корня был занят расследованием убийства Фу, но, во всяком случае, у Итачи была новая одежда, и он был не один: под широкополой шляпой и со спутником за него вряд ли зацепится глаз АНБУ. Итачи запахивал на себе плащ, из-под челки кидая взгляды на еще серую и пустую улочку, темные окна крепко спящих домов. Если раньше невинная кровь детей и стариков, пролитая им, мучила его и не давала покоя, то сейчас, когда он получил прощение Саске, все стало легче, чем было. Он еще слепым вместе с Шисуи испросил прощения в храме, затем у монаха, принося жертву и молясь так же за родителей. В тот момент Итачи как никогда ощущал давно забытые нежные и трепетные чувства ребенка к родителям. Он был им благодарен. Особенно отцу. Итачи продолжал запахивать плащ, как твердая и крепкая рука обвила его талию, горячее и спокойное дыхание обожгло его скулу. Итачи кинул косой взгляд через плечо, осторожно кривя уголки губ: нетерпеливый младший брат. — Ты скоро уже? Хватит наряжаться. Так было всегда. Так все и останется. Отпустив темно-серый край плаща, рука Итачи скользнула вниз, задевая грубую и плотную ткань, и повисла, а сам он, разрывая объятие, повернулся, сверху вниз смотря на своего младшего брата, застывшего в недовольном ожидании. Итачи до сих пор был выше его. Совсем чуть-чуть, но это позволяло ему смотреть на Саске таким взглядом. Тот поднял правую руку, которая крепко сжимала сугэгаса (1) старшего брата, пальцами отодвинул с его лба пряди волос, закрывших темные глаза, и выдавил смешок, надевая на чужую непокрытую голову шляпу, которую держал в руках. Саске все еще стоял без своего головного убора, поэтому, твердо сжав плечи Итачи, он беспрепятственно потянулся к его лицу и жадно обнял за шею, стискивая ее изо всех сил. Итачи охнул, отступая назад под давлением сильного младшего брата. — Со своей привычкой душить ты когда-нибудь добьешься моей смерти. Саске, уязвленный столь грубой реакцией на свою ласку, что-то раздраженно буркнул, но все же послушно отодвинулся, с холодом во взгляде начиная завязывать под подбородком старшего брата ремешки его сугэгаса. Итачи лишь с легкой усмешкой наблюдал за действиями своего брата: откуда же такая забота? Глупый. Итачи мягко, но в то же время настойчиво перехватил руки Саске, встречаясь с его непонимающим и даже колючим взглядом. — Я сам. Одевайся. Кто-то очень спешил. Саске промолчал, нагибаясь за своим головным убором. Брат всегда останется таким: холодным и недоступным, сухим и немногословным. Что ж, пусть так и будет, во всяком случае, Саске мог теперь проникать под эту маску, мог теперь смотреть через нее. Он научился видеть сквозь иллюзии своего старшего брата. *** Дорога оказалась легко проходимой и пустой; лежала она между двумя полями, оставленными после сбора немногочисленного урожая: этот год выдался скудным по количеству собранных круп, овощей и фруктов. То избыточные осадки, то засуха, даже жертвы не помогали. Только ароматного меда в диких ульях было чересчур много, и сейчас в лесу часто можно было встретить покусанных роящимися и разъяренными пчелами крестьян, пытающихся достать сладкое лакомство своим детям. Солнце все еще продолжало всходить, небо было рябым, покрытым тонким ажурным слоем облаков, закрывающих собой весь простор и пропускающих лишь небольшие искры встающего светила. Воздух после дождя и далекой грозы был чист и прохладен, когда дул ветер, особенно ощущался промозглый холод наступающей зимы. Снегов тут никогда не было, лишь холод и бесконечные дожди, а высоко в горах, возможно, опять будут завалы и снежные бури, редкий путник попадется там в такое суровое время. Саске, продрогнув, ежеминутно ежился в плаще, снова недовольно щурясь на восходящее солнце, бьющие своими лучами прямо в лицо: они шли на восток. Снова, как очень давно идя рука об руку с Итачи, как всегда молчавшим и погруженным в себя, он ощущал прежние теплые чувства, искру нетерпения во время возвращения домой. Саске вдыхал полной грудью холодный воздух, несмотря на холод расстегивая плащ и позволяя ветру продувать себя насквозь, играя с волосами и складками теплой зимней одежды. — Заболеешь, — заметил Итачи: он кутался в свой плащ, прищуриваясь, когда смотрел на горизонт: впереди на дороге чернело небольшое пятно, кажется, чьей-то телеги. Саске ничего не ответил, но и не застегнулся, продолжая идти дальше. Только после продолжительного молчания он вдруг спросил: — Тебе можно еще работать шиноби с твоим здоровьем? Мне кажется, что это небезопасно. Может, стоит… — Все хорошо, — Итачи коротко улыбнулся. Саске, помедлив, кивнул головой. Да, пусть будет так. Итачи будет легче умереть на задании от переутомления или даже погибнуть, чем как больному и немощному человеку в постели, окруженному заботящимися родственниками и врачами. Пусть умрет по тому предназначению, для которого был рожден: как шиноби. Пусть не в бою, так после него. Это будет посмертной честью. Саске знал, что ему будет нестерпимо больно, но ради брата он не будет долго скорбеть. Он сильный, он все сможет и все переживет. Поэтому Итачи был спокоен и не волновался напрасно, косясь на своего младшего брата с одобрением во взгляде темных близоруких глаз. Над полями пронзительно кричали стаи быстрых ласточек, собирающихся улететь на юг. В этом году они задержались, теперь собираясь наконец-то покинуть свой дом на зиму. Бледно-голубое холодное небо все так же оставалось покрытым плотным слоем серо-белых облаков, пышных, как будто взбитых, порванных в клочья с их краев, которые розово-персиковыми цветами прожигает восходящее над Страной Огня солнце. Пятна на облаках были невероятно яркими, как будто светящимися сами по себе, независимо от восхода, дня или заката, а в проемах между облаками красовались размытые и неаккуратные разводы золотистого цвета. Ласточки вились высоко и кругами парили над землей, крича и разрываясь своими немного печальными, звонкими и неповторимыми трелями. Итачи покосился на Саске. Его брат украдкой улыбался, всеми силами пытаясь спрятать в уголках губ свою улыбку. Он чувствовал на себе взгляд Итачи, и ему это нравилось. Все будет не так, как раньше. Возможно, хуже, в чем-то лучше. Саске не жалел о пути, через который прошел с поднятой головой, сойти с которого помог брат; старался не сожалеть о том, что сделал со Скрытым Листом, возможно, это даже пойдет на пользу деревне, Наруто сможет сделать тот мир чище; неуют ему приносила лишь мысль о бессмысленной смерти Сая. Однако тот и так многое сделал в никчемной жизни члена Корня АНБУ. Глубоко в душе Саске был ему благодарен. Как и навсегда для него пропавшему в прошлом Неджи. Саске фыркнул, поворачиваясь лицом к Итачи, хотел ему что-то сказать, что-то пустяковое, но тут же старший брат указал рукой вперед, заставляя своего обратить внимание на горизонт: так и есть, впереди все же ехала телега, и ехала она в сторону Страны Земли. — Хочешь догнать и попросить, чтобы нас подвезли? — Саске снова перевел свой взгляд на старшего брата. Тот кивнул. — Да, иначе наш путь растянется на пару дней, а ночевать в поле сейчас очень холодно и небезопасно. — Ладно, — Саске пожал плечами, — а деньги? Придется платить. Итачи смотрел так, как смотрят взрослые на ребенка, пытаясь его надуть. Для него Саске, чтобы он сам ни говорил и в каких ошибках бы ни признавался, всегда будет тем самым ребенком, которого он впервые увидел в плетеной корзине в своем доме. Маленьким, теплым, пахнущим молоком матери, хрупким и беззащитным, тем, кого надо защитить и беречь. Во что бы то ни стало. Пусть эта ошибка будет вечной, и так недолго осталось жить. Что ж, пожалуй, надо научиться предоставлять ему большую самостоятельность и давать право на решение всех серьезных проблем. Одним словом — доверять и прислушиваться. — Это не твое дело, Саске. Но хотя бы начиная с завтрашнего дня. Саске фыркнул, недовольно пожимая плечами. — Мне все равно. Но если ты собрался подъехать до Страны Земли, то мы так никогда не догоним телегу. Что делать? Побежим? Итачи в какой-то момент поджал бледные губы, опуская свой взгляд вниз, а Саске поежился: действительно, сердце брата могло не выдержать напряжения. Конечно, вряд ли это бы случилось, но все же Саске слишком опасался за дорогую ему жизнь. Поэтому, заботливо и невероятно нежно смотря на старшего брата, он хотел дотронуться до его плеча и ободрить, как Итачи сорвался с места, мельком кидая холодный взгляд, каким смотрят только на соперников, на своего младшего брата, и побежал по дороге вперед, заводя выпрямленные руки назад и пускаясь догонять телегу. — Не отставай, иначе уеду без тебя! Показалось, или в голосе проскользнула насмешка? Саске, не ожидавший такого поворота, как вкопанный застыл, с изумлением во взгляде провожая быстро удаляющегося брата, что-то крикнувшего вознице. Как так? «Не позволю ему бегать быстрее, чем я!» Смело и самоуверенно ухмыльнувшись, Саске, хмыкнув, так же побежал вперед, за Итачи, догоняя и его, и телегу. Крестьянин, отзываясь на голоса братьев, остановил своих волов, ожидая, когда шиноби догонят его. Небо рассеивалось и становилось ясным, поднимался промозглый северный ветер. Телега отъезжала все дальше и дальше, щедро подвозя с собой еще двух разгоряченных от бега путников, беглых шиноби и преступников класса S, теперь и членов организации Акацки. А за ними по пятам бежала зима, неся с собой связку дождевых облаков. *** 1- сугэгаса — обыкновенная коническая шляпа из тростника, соломы или бумаги.