В тот год ликорисы цвели пышнее.

Огромный каменный корпус, высеченный в скале с западной стороны резиденции Хокаге, был по-прежнему холоден, пуст и мрачен, его высокие своды освещались несколькими пылающими факелами, а твердые шаги эхом отражались вокруг, безуспешно стучась о высокий холодный потолок и каменный пол. Это было старое крыло совета старейшин и резиденцией Корня АНБУ, единственное место в Конохе, которое Сай знал лучше всех на земле. Его старые знакомые без проблем пропустили его как одного из членов АНБУ, но посмотрели с подозрением: Сай, вначале вовсе не обративший на это внимания, теперь напряженно хмурился, шагая по огромному и пустому коридору и раздумывая, что бы могли значить пытливые и настороженные взгляды в его сторону? Никто ведь не знал, с кем он явился в Коноху, стало быть, причина была в другом, возможно, даже в том, что после убийства Третьего Хокаге, когда преступника так и не нашли и расследование продолжалось, охрана нового Каге усилилась в несколько раз. Они с Саске обдумали каждое свое слово и действие, все, до мелочей; Сай искренне восхищался тому, как Саске ловко и с толком продумывал каждый свой шаг, быстро, находчиво, с минимальными потерями и затратами для себя, как настоящий гений своего дела и своего клана. Наконец, Сай после недолгих хождений из одного темного коридора в другой, не менее мрачный, вышел в круглый зал с высоким потолком, широкий и полутемный, в стене которого была выбита огромная и тяжелая дверь, охраняемая тремя членами Корня АНБУ. Те, увидев Сая, напряженно оглядели его с ног до головы, но как только он, расстегнув на шее свой плащ, шагнул вперед, выходя в центр под огромным куполом, охранники вскинули руки с мечами, громко и агрессивно выкрикивая: — Ни шагу! Назовись! Сай остановился, даже не думая сопротивляться: был ли он их компаньоном или просто чужим человеком, его бы в любом случае убили, а потом только бы начали разбираться, кто он. В сводах скалы царствовал небывалый холод, неуютный и колючий, как и темнота, пристально смотрящая на людей изо всех углов. Несколько факелов, чье дрожащее пламя скакало по твердым и серым стенам, изредка грубо освещая какую-либо складку или глубокую темную трещину, никогда не видевшую луча солнца, не дарили ощущение тепла и света. Каменные стены от времени и постоянного вмешательства беспокойного человека дали новые трещины, корявые и глубокие, длинные, как тонкие лапы паука, расставившего свои сети и сидящего прямо в их центре. Черные борозды, пронизывающие скалы, как сетка были разбросаны повсюду, и было удивительно, какими небесными силами все держалось, не падая. Сай, коротко поклонившись, четко и громко произнес: — Мое позывное имя — Сай, я один из членов Корня АНБУ. Я пришел к Шимуре-сама, чтобы отдать отчет о миссии, которую только что завершил. Могу ли я увидеть господина? Охранники переглянулись. — Подождите, — кинул один из них, рукой хватаясь за массивное металлическое кольцо на огромной деревянной двери, старой и почерневшей, как прогнившая древесина. Ждать пришлось не так долго, как представлял Сай. Уже почти через две минуты один из охранников вернулся, открывая шире дверь и жестом приглашая войти. Поблагодарив и извинившись за беспокойство, Сай сделал два шага вперед, слыша, как с тяжелым стуком захлопнулась за ним дверь. Впереди расположился широкий квадратный стол, за которым как и всегда восседал Шимура Данзо, перед которым на этот раз лежала огромная шляпа Хокаге с алым знаком огня на ней. Сам он в длинной и величественной одежде Каге уже не был похож на того самого мрачного, вечно уединенного в своей резиденции или доме старика, придав своему виду большую важность, большее величие. Сай, преклоняясь перед своей главой на коленях, не мог не признать, что вид Шимуры был действительно впечатляющий, стоящий истинного Каге. Тот, сжав мягкие и дряблые губы, костлявой рукой сделал небрежный знак, чтобы Сай начал говорить, и тот, получив на то разрешение, поднял голову, безотрывно смотря в точку на стене. — Здравствуйте, Шимура-сама. Я хотел бы поздравить вас с тем, что вы стали Четвертым Хокаге Конохи. Я думаю, что теперь Корень АНБУ выйдет из тени благодаря вашим усилиям, — в голосе звенели почтение и уважение, они были почти тошнотворными, приторными, как и сама сладко-горькая лесть. Но Шимура, казалось, был польщен, поскольку снисходительным тоном усмехнулся и важно проговорил скрипучим голосом: — Корень теперь затмит АНБУ Хокаге и станет главной силой в деревне. Что ты тут делаешь? Я был удивлен, узнав, что ты снова в Скрытом Листе. Что-то случилось с Учихой? Сай склонил голову ниже, виноватым и как будто неуверенным тоном произнеся: — Шимура-сама, простите, но мне пришлось вместе с Учихой Саске проникнуть в Скрытый Лист. Шимура сцепил пальцы, облокачиваясь на локти; скрещенные ладони прикрыли нижнюю часть его лица. Он что-то недолго обдумывал, нарочно поддерживая напряженную тишину; Саю, который еще не мог избавиться от чувства бесконечного и безропотного поклонения перед этим человеком, было жутко слушать нависшую над ним как лезвие палача тишину, не сулящую ничего хорошего. Он с трудом сглотнул. Слюна, вязкая и тягучая, обожгла пересохшее горло. — Что же вам тут надо? — наконец спросил Данзо, пронизывая Сая насквозь проницательным и опытным взглядом, под которым невозможно было солгать: слишком он был пронзительным и пристальным. Но, натянув на свое лицо прежнюю бесстрастную маску, Сай тихо и почтительно ответил: — Простите, Шимура-сама, я знаю, что Учиху Саске нельзя было приводить в это место, я готов получить наказание, но он желал с вами встретиться и о чем-то переговорить. Я знаю, что это абсурдно, но мне угрожали смертью, если я не устрою вашу встречу, и даже если бы я, как и должен был сделать, отдал за вашу безопасность свою жизнь, Учиха бы не отказался от своего. — Хотел поговорить? Что с того? Зачем ему это надо? — голос Шимуры лился так же спокойно, непринужденно, уверенно в себе. — Я не знаю, — Сай говорил бесстрастно. — Он сказал, что вы должны прийти в восточный лес, в место, где раньше проводили проверки чуунинов, один, без охраны. — О чем ты говоришь! Решительно нет. Я не понимаю, к чему этот разговор. За кого ты меня принимаешь? Встречаться с преступниками — что за глупость. Если ему так надо, я жду его здесь, у себя, — Данзо нахмурился и, опираясь руками о свой стол, встал со своего места и начал ходить туда-сюда. Сай, безотрывно следивший за ним, глубоко вздохнул и быстро, на одном дыхании выдал то, что они с Саске учили последние два часа: — Шимура-сама, я клянусь в том, что не хотел, чтобы так вышло. Раз я виноват в том, что подставляю вас под удар, я готов лично разобраться с этой проблемой и понести потом ваше наказание вплоть до изгнания из Корня АНБУ или смерти. Я прошу вас, господин, пойти сегодня ночью со мной к Учихе, он, кажется, доверяет мне, и, когда подвернется удачный момент, я убью его. Данзо остановился, обернувшись через плечо, узкими потухшими глазами, вокруг которых расходились дряблые морщины, тяжелыми обвисшими мешками нависая на старой коже, рассматривая Сая с головы до ног. — Хочешь, чтобы я стал приманкой? Интересно. — Шимура-сама… Но он лишь взмахнул рукой, делая знак, чтобы Сай замолчал. Тот покорно склонил голову, опуская свои глаза. Данзо думал лишь об одном. О том, что Сай — глупый ребенок, который считает, что он умнее и прозорливее всех. Как только Шимура узнал — это случилось вчера вечером — от своих многочисленных глаз и ушей, что Сай в Скрытом Листе, он ждал этого визита и этой просьбы, чтобы окончательно убедиться, что никто иной, как Сай предал его, рассказав Сарутоби всю правду. И, скорее всего, также младшему Учихе. Убийство Саске могло бы показаться заманчивой идеей, если бы Шимура не понимал, что намереваются убить его самого. — Жизнь Саске гарантирует Конохе безопасность, разве ты не помнишь? Не помнишь о его старшем брате? Сай, засунув руку себе под плащ, вытащил свиток, положив его у своих ног. — Я забрал у Итачи-сана то, что нам угрожало. Теперь он бессилен и бесполезен. Шимуре было достаточно кинуть один-единственный взгляд на свиток, чтобы признать в нем тот самый, который он писал перед тем, как отдать в руки Торуне. По телу скользнула волна облегчения, уголки губ дрогнули: теперь сомнений и колебаний не будет, Учиха Саске будет мертв. Скрестив руки на животе, Шимура отвернулся в сторону. — Саске нужен нам для того, чтобы убить Итачи, — возразил хриплым голосом Данзо. Сай кивнул головой, но тут же добавил: — Учиха Итачи-сан серьезно болен, возможно, он умрет раньше, чем Саске-кун добрался бы до него. Поэтому мне ничего не будет стоить убить и его, только бы искупить свой промах перед вами, — низкий поклон. Холодный взгляд Шимуры остался без внимания его подчиненного. Сай, кончиком языка облизывая свои пересохшие губы, напряженно ожидал ответа. Тот не заставил себя ждать. — Хорошо, я дам тебе шанс исправиться. Проводишь меня, а сейчас ступай и скажи, пусть ко мне зайдут люди у двери, — Шимура взмахнул дряблой рукой, властным и тяжелым жестом приказывая Саю удалиться, что он и сделал с внутренним ликованием. Теперь все кончится. Теперь Учиха Саске освободится от своей безумной ненависти, а он, Сай, начнет жить так, как наивно мечтал там, в Отафуку: с друзьями в Скрытом Листе. Как только Шимура остался наедине с собой ожидать охрану за дверью, он грузно оперся о стол, безотрывно и задумчиво смотря на шляпу Хокаге. Терять ее из-за какого-то зеленого и дерзкого юнца, младшего брата Учихи Итачи, он не собирался. Тем более, если Саске задумал встретиться наедине для разговора, стало быть, он знал всю правду и никак иначе, потому что в другом случае, зная его характер, он бы направил свою ненависть на Итачи и не показался в Скрытом Листе. Учиха Саске сам приговорил себя к смерти еще много месяцев назад; Шимура, поглаживая лезвие своей катаны, спутницы его молодости, усмехался про себя, уверенно сжимая еще до сих пор крепкий кулак. *** Этот лес со становления устройства шиноби и Скрытого Листа считался местом проведения проверки способностей чуунинов: плотная утоптанная площадка, притаившаяся между деревьями в восточном лесу. Из-за того, что тень разлапистых ветвей и листьев не закрывала собой этот участок, даже глубокой ночью при полной луне, то выглядывающей из облаков, то снова заходящей за них, здесь было светло. Восточный лес, в чаще которого нередко проводили закрытые казни, как например, казнь Учихи Фугаку и Учихи Микото, всегда был пуст и безлюден, кроме дней проверки. Выбраться сюда в любое другое время — никого не встретить на своем пути кроме одинокого холодного ветра, всегда дующего тут, что послужило созданием в древности легенд о том, что духи проклинают это место. Восточная часть леса была дика и нетронута рукой человека, сквозь сплетенные между собой ветви, которые словно пытались растерзать попавшего в них человека, почти нельзя было пройти, поэтому на площадку вела одна тропа, длинная и чистая, протоптанная годами. Однако в лесу не было ничего сказочного или мистического, ветер по какой-то причине дул здесь всегда, на деревья можно было, если постараться, залезть, даже не поцарапав руки. Это было идеальное место для выяснения отношений; люди, страдающие предрассудками, никогда не думали о том, чтобы прийти сюда ночью; ходили слухи, что многие самоубийства и убийства происходили здесь, и никто не знает, сколько тел, пропавших без вести, зарыто под деревьями и гниют в зарослях ликорисов, кроваво-красным ковром раскинутых в гуще деревьев; старики рассказывали, что эти цветы вырастали из крови убитых. Ветер и лес, глухим забором стоящий вокруг поляны, заглушат и стоны, и крики, и звуки схватки. Саске недолго колебался, выбирая место, которое его всегда, еще со времен, когда они с Наруто пытались пройти его ночью, манило своей тишиной и пустотой. Одетый в серое косодэ и длинные черные штаны, он, обхватив худую и холодную стопу одного из членов Корня АНБУ, волочил по земле его тело, оттаскивая в заросли ко второму, убитому им же. Саске был далеко не глупым ребенком, чтобы попасться на банальный трюк. Спрятаться в засаде на дереве и увидеть двух членов Корня, подкрадывающихся к поляне, было нетрудно: Саске выполнял задания в сотни раз сложнее, поэтому он не приложил особого труда, чтобы с широкой ветки из старого лука, который взял специально для этой цели, насмерть убить одного и ранить другого, после чего, чтобы не тратить ни сил, ни времени, спрыгнув на землю, катаной отсечь ему голову. Ненависть сделала Саске сильнее. Его удары были молниеносны и попадали точно в цель. Он больше не щадил. Он не мог щадить тех, кого ненавидел, тех, кто уничтожил его прежнего, честного шиноби, желающего спокойно служить своей деревне и жить своей жизнью. Кровь из тел убитых жадно впитывалась в землю, сами они, затвердевшие и похолодевшие, лежали в зарослях кустов, брошенные Саске. Он едва сдерживал внутри себя обжигающую волну жара от ненависти, которой упивался и в которой тонул. Он чувствовал, как она затягивает его все глубже, увлекая на дно, с которого потом уже не выбраться; единственный способ освободиться от нее — это выплеснуть ее наружу с той силой, которую она собой породила. Разрушающая сила ненависти как огонь сжигала и Учиху Саске, и все, до чего он касался своими руками. Он прекрасно понимал, что Шимура знает и ход его жестоких мыслей, и его желания, более того, он уже знает про предательство Сая, и, черт, сама мысль о том, что сейчас один на один Саске сойдется с тем, имя которого заставляет сердце сгорать в огне ненависти, — эта мысль приводила его в эйфорию. У Учихи Саске свое правосудие и свой путь шиноби. Ему не оставили других выходов, поэтому пусть винят себя. Как будто ему этого так хотелось! Как будто ему хотелось уничтожать то, что он любил! Но его заставляют, и он не отступится. Как только все закончится, весь ад, ненависть, от которой Саске безумно устал, но которая, не отпуская его, крепче сжимает свои раскаленные железные тиски, — она покинет его измученное и истерзанное сознание, оставляя после себя огромную обожженную рану, уже не кровоточащую, но ноющую из-за пустоты, которую залечит и успокоит только лишь Итачи. Ненависть съедала Саске, он не мог из-за нее думать о гуманности, соглашаясь, что стал слишком жестоким даже для того состояния, в котором находился, но сила, которую он получил взамен, сила, течение которой он чувствовал в себе, в своих руках, в своей крови, — она была как живительный воздух, Саске ей упивался, приходил в восторг. Ненависть будет длиться до тех пор, пока он не отомстит. Когда не будет того, что можно ненавидеть, все пройдет. Все пройдет, но, увы, того мертвого Саске уже никогда не вернуть. Останется вечно подозрительный к людям, презирающий людей, равнодушный к ним расчетливый циник. Саске был спокоен и терпелив в ожидании своего старого знакомого, как зверь спокойно ждет свою желанную добычу, расчетливо и осмотрительно, не забегая вперед и выжидая момента, когда зубами и когтями разорвет горячую плоть. И Саске тоже, облокотившись о ствол дерева, с холодным спокойствием ждал, когда в его логово принесут обещанную жертву. Впрочем, ждать оставалось совсем недолго: вскоре холодные темные глаза медленно посмотрели в ту сторону, где из-за зашуршавших и зашевелившихся кустов вышли на залитую лунным светом поляну две фигуры. Саске отошел от дерева, сделав твердый и уверенный шаг вперед. К счастью, в нем не было прежнего горячего вина безумной жажды мести, он был хладнокровен и спокоен, окончательно отдавшись медленно текущей в крови стальной ненависти. Сай, стоявший рядом с высокой фигурой Шимуры Данзо, молча переводил глаза с одного на другого, и взгляды, которые эти люди кидали друг на друга, нельзя было назвать равнодушными. Шимура за маской спокойствия молча и внимательно разглядывал Саске, стоящего напротив него с опущенным вниз кровавым лезвием катаны, которую крепко сжимал бледной и твердой рукой. Саске смотрел с нескрываемой ненавистью, других чувств, кроме этого холодного огня, в нем не было. Его губы, спокойно и сухо шевельнувшись, наконец, после того как они трое все вдоволь насмотрелись друг на друга, приоткрылись, уверенным и твердым тоном спрашивая: — Ты помнишь меня? Ни намека на вежливость в обращении к Хокаге, ни намека на почтение к возрасту и положению — Учиха Саске не думал церемониться с тем, кого ненавидел. Шимура продолжал молчать, только сделал слабый знак Саю, чтобы тот подошел ближе; Саске, вновь с большей силой закипая от того, что его проигнорировали, крепче, как будто сдерживая себя всеми остатками самообладания, сжимал катану почти до того состояния, когда рукоятка до боли впилась в его ладонь. — Так ты помнишь мое имя? — Саске сдвинул брови. — Помнишь или нет? — Сай, — голос Шимуры почему-то заставил нечто глубоко внутри сжаться, — что этому молодому человеку от меня нужно? Сай замешкался. — Шимура-сама… — Ну и? Саске быстро посмотрел на своего спутника. Сай поджал губы. — Этот человек хочет вас убить. Шимура что-то пробормотал, снова оглядел с ног до головы Саске, который смотрел прямо в глаза напротив, безотрывно, с ненавистью. — Да, — прошептали его холодные губы, потрескавшиеся и чересчур бледные; катана покачнулась в руках, приподнявшись, — я так хочу твоей крови, что уже чувствую ее вкус. Саске шагнул вперед, решительно перехватывая клинок. Его твердая и раскованная походка в сочетании с выражением взгляда и лица вызывала в глазах напротив стоящих людей необъяснимую холодную волну страха перед его уверенностью и силой, перед глазами, в которых померк свет. Шимура отошел на шаг назад, встав за спину Сая так, что тот его не мог видеть боковым зрением. Саске подходил все ближе, лезвие его оружия с засохшей кровью холодно поблескивало во тьме. Необъяснимую волну жажды крови и жестокости чувствовали все, она была чудовищно тяжелой. Но как только Саске приоткрыл сухие губы, чтобы снова задать свой очередной вопрос — а их было так много, — как Данзо вытащил из-под складок одежды катану, костлявой рукой вцепившись в плечо Сая и грубо потянув его на себя. Тот от неожиданности не успел толком понять, что произошло. Только когда острое лезвие меча придавило ему горло, от чего дыхание так и замерло в трахее, а Саске внезапно остановился, Сай осознал, что он в смертельной ловушке. Шимура сжимал его запястья за спиной, вывернув каким-то образом руки, все же в теле старика еще были прежние молодая сила и быстрая реакция; предупреждающе смотря в глаза Саске, Шимура громко и спокойно сказал: — Если ты еще сделаешь шаг, он умрет. Сай, — Данзо прохрипел ему на ухо, — мне жаль, что ты предал наше доверие. Горло Сая с бьющейся на ней артерией сдавили слишком сильно, острие впилось в его бледную кожу, украшая ее косым ярко-красным ободом крови, крупными застывающими каплями появляющимся на ране. — Шимура-сама… Сай не узнавал своего булькающего и хриплого голоса. — В Корне не прощают предателей Скрытого Листа, а ты, — Шимура отступил на шаг назад, уводя за собой своего заложника, — опусти свое оружие. Но Саске и не думал шевелиться; те, кто стоял напротив него, поражались его маской спокойствия, холодной и безликой. Оружие он также не опустил. Никто не мог понять, что у него на уме. Ищет момент, чтобы помочь? Или бросает товарища на растерзание? — Я не беспокоюсь о своей жизни, это все ради Скрытого Листа, ради мира шиноби, — с нажимом прохрипел тем временем Шимура на ухо Саю. — Ради защиты мира шиноби и деревни я должен был использовать все способы. Пусть я умру, но и вас двоих не могу оставить в живых. Сай не шевелился, судорожно думая о том, как ему выбраться из западни. Впервые в жизни в его крови настолько явственно хлестало необъяснимое животное чувство отчаяния, паники; как трусливый зверь, зажатый в углу хищником, он судорожно ждал, что будет дальше, поскольку сам был бессилен, а Саске, по-видимому, все же не собирался помогать, он просто смотрел и ждал, пока ему дадут наконец излить свою ненависть. Он молчал, его молчание само по себе уже было жестокой усмешкой. В мире шиноби те, кто мешает выполнению поставленной миссии или цели, кто становится тяжелой обузой, подлежат смерти, и сами знают об этом; Сай знал и понимал эту ситуацию как никто другой, поскольку у них, в АНБУ, это практиковалось постоянно. Чтобы не раскрыть информацию, чтобы не предать и не подставить под удар деревню, когда враги настигали отряд, один человек из него убивал остальных, слабых, способных попасть в плен, а потом убивал себя или возвращался обратно пустым и подавленным, с дрожащими руками в крови своих же друзей и товарищей, но это было в порядке вещей, этому никто не удивлялся. Это практиковалось во всех странах и скрытых деревнях шиноби. Это было законом. Это было судьбой шиноби. Но Саю в отличие от них хотелось жить. Впервые в жизни он был так близок к чему-то теплому, к своим далеким мечтам о будущем с друзьями. Сейчас, судорожно осознавая, что неважно, поможет Саске или нет, но его убьют, он готов был почти умолять о пощаде. — Шимура-сама… К сожалению, Саю на мгновение пришлось увидеть, какой может быть жизнь — теплой, страстной, беспощадной. Возможно, это и к счастью, что ему не выпало испытать всего этого. Бесполезно размышлять о будущем, которого не будет. В итоге Саю достался удел любого шиноби — смерть. — Учиха, я предупреждаю, — прохрипел Данзо, сильнее врезая клинок в горло Сая, вздрогнувшего всем телом и инстинктивно схватившегося бледными бескровными руками за одежду Шимуры. Его глаза, выпученные и лихорадочно заблестевшие, отражали в себе нестерпимую физическую муку, но все же он старался молчать, стиснув зубы и закусив себе губу, чувствуя металлический вкус крови, появившейся во рту. — Убери оружие или я убью его, — Шимура не мигая смотрел на Саске, но тот не шевелился, молчал, пока внезапно не сказал резким выдержанным тоном: — Говоришь о чести и мире, а сам берешь заложников? Жалкая сцена. Я ничем не могу помочь. Даже если я брошу оружие, ты все равно его казнишь как предателя. Ведь вы только и можете, что казнить и судить, да? Ведь казнишь его, да? Или, — Саске вспыхнул, — выжжешь клеймо на лбу и изгонишь из деревни, а? Некоторое время Данзо молчал. — Ясно, — после молчания коротко изрек он. — Ты прав. Катана сильнее прижалась к горлу Сая. Смерть была неизбежной, Сай с отчаянием чувствовал ее ледяное дыхание, смотрел в ее бездонные зрачки, внезапно судорожно начав вырываться. Но, раскрытыми от ужаса глазами наблюдая, как катана отрывается от его шеи, замахиваясь, Сай застыл. «Я не могу умереть. Не могу, но никто меня не спасет. Саске ничем мне сможет мне помочь. Он прав. Сотни раз прав». Как же так, Саске? Почему же так получается в этом мире? Лезвие же все ближе, острое и беспощадное. Оно же убьет меня! Почему у шиноби такая судьба, Учиха Саске! Почему люди так неблагодарны? Почему у тебя есть силы бороться, Саске, почему наша судьба шиноби не будет и твоей тоже? Будь проклята жизнь шиноби! Сай изо всех сил дернул руками, вырываясь вперед и закричав во все горло, так громко, что оглушил темный пустой лес, что оглушил всех, кто бы рядом с ним; с хрипом, с надрывом он как сумасшедший выкрикнул: — Будь она проклята!.. В этот момент острый клинок забрал с собой его жизнь. Он разрезал шею быстро, буквально одним движением старой, но крепкой руки. Плоть и ткани, надорвавшись, обнажили окровавленную бьющим под давлением потоком крови трахею, которую с хрустом разрубила острая катана, безжалостно, как будто ликуя, как забилось в агонии последних секунд жизни тело, откинутое вперед и упавшее на землю, начавшую впитывать в себя еще неостывшую кровь. Тело беспомощно дергалось в предсмертных судорогах, скривившиеся пальцы с поломанными ногтями, забитыми грязью, ковыряли сырую от влажности землю, как будто пытаясь спастись от безумной и обжигающей боли разорванного горла. Холодящие кровь хрипы с пузырящимися звуками то и дело оглушали своих немых слушателей. После этого Сай больше не шевелился. Он не мог продолжать дышать и, пронзенный мукой боли, умирал, уткнувшись лицом в холодную землю, сырую и плотную как в могиле. Он слышал шаги рядом с собой, шаркающие и тяжелые. Чувствовал, как острый клинок дотрагивается до его спины, проверяя: мертво ли тело? Сай с широко раскрытыми глазами и перерезанной шеей умирал, почему-то вспоминая о своем брате: странные мысли перед кончиной, но никакого страха, только спокойствие. Когда-то Шин тоже лежал на земле, кашляя и вырываясь кровью, когда-то он тоже так в одиночестве спокойно и с чувством выполненного долга прощался с жизнью, потому что его трусливый названный брат сбежал, решил променять свою Жизнь на «жизнь» члена Корня АНБУ. Когда-то Шин так же умирал, только смотря в небо, а не в землю. О чем он тогда думал? Боялся ли? Проклинал ли как я долг шиноби? С этой смешанной и путанной мыслью наступила вечная тьма. Убедившись в том, что Сай мертв, Шимура выпрямился, смотря на Саске, который не отводил изумленного остановившегося взгляда от погибшего. В какой-то момент в нем что-то дрогнуло и зашевелилось, нечто знакомое, как раньше, как давным-давно, когда на миссиях Сакура или Наруто оказывались в критическом положении, на грани жизни и смерти. Но Сай сам понимал, что не справился, оказавшись слабым и став обузой. Саске видел на своем веку много смертей товарищей, много страшных ранений, более жестоких, чем разрезанное горло, поэтому быстро оправился от оцепенения и уже так же смотрел на Данзо тем же холодным взглядом, полным ненависти. О Сае и его смерти он предпочел забыть, молча проглотить, как бы внутри ни начинало зарождаться сожаление собственным поступком, а, вернее, бездействием. Но что он мог сделать? Попытаться спасти Сая, бросив катану на землю, — неминуемо погибнуть обоим. Пожертвовать меньшим ради большего — ведь так ты учил, да, Итачи? Но было в этом безжалостном и хладнокровном убийстве почти своего же ученика нечто-то, что сбило Саске с толку и привело в некое удивленное замешательство, а именно: Шимура оказался силен и быстр, а не дрябл и беспомощен, как предполагал Саске. Он был вооружен и находился в прекрасной для своего возраста форме, к тому же был силен и опытен, недаром стал старейшиной и главой огромного отряда одних из лучших воинов Скрытого Листа. Шимура мог сражаться и был настроен решительно, Саске же это в каком-то смысле было лишь на руку: ему не доставило бы особого удовольствия убивать дряхлого, никчемного старика. Они молча смотрели друг другу в глаза, сжимая оружие, и готовясь к неизбежной смертельной схватке: Шимура также понимал, что без этого не обойтись, поскольку выхода было лишь два: смерть Саске или своя собственная. Решительность и уверенность в себе Учихи давили на него. Но Шимура также и понимал, что просто обязан убить его, чтобы Скрытого Листа не коснулась опустошающая все на всем пути месть Саске. Конечно, он прекрасно помнил ненавистное ему удивительной красоты лицо, которое возненавидел еще там, на суде, когда Саске осмеливался что-то говорить без разрешения, когда набросился на него, когда, смотря в глаза, клялся убить. Что ж, видимо, он был из тех, кто держит свое слово. Саске всегда стоял у него на дороге, он сбил Итачи с его многообещающего пути шиноби, он разрушил его идеальное совершенство как воина, теперь решив уничтожить Коноху — насколько много он знает, что именно рассказал ему Сай или Итачи, неважно кто из них? Смотря в глаза Саске, Шимура читал лишь то, что пощады ему не стоит ждать. — Учиха Саске, — проговорил он, поднимая катану, с кончика лезвия которой упала капля полузасохшей крови, — ты был навсегда изгнан из Скрытого Листа. Что теперь привело тебя сюда? Саске холодно фыркнул. Он был в пяти-шести шагах от Шимуры, два хороших прыжка разделяли его от долгожданной мести, но прежде чем слепо напасть, Саске сглотнул слюну, громко и четко говоря: — Я давно решил тебя убить. Но перед этим я хочу задать один вопрос: совет Листа действительно приказал Учихе Итачи уничтожить весь мой клан? Шимура молчал. Не то чтобы он не ожидал этого вопроса, просто в какую-то секунду ему показалось, что правды Саске все же не знает и мстит лишь из-за приговора и изгнания, но все же правда была ему уже известна, причем, Шимура не мог быть точно уверен в том, от кого, кроме, разумеется, покойного предателя Сая. Вполне возможно, что перед прибытием в Коноху Саске успел найти Итачи, но мог ли тот рассказать все своему брату? Спустя еще полминуты, сдерживая нарастающую ярость в руках, Саске уже более неспокойным и напряженным тоном переспросил, на сей раз пропуская в голосе угрожающие и шипящие нотки: — Спрошу еще раз: совет Листа действительно приказал Учихе Итачи уничтожить весь мой клан? Ответа на вопрос так и не последовало. Зато последовало нечто другое. Внезапно размахнувшись длинным лезвием меча, Шимура в несколько прыжков преодолел небольшое расстояние между собой и Саске и ударил клинком в область его живота. Но оглушительной силы удар так и не достиг своей цели: перехватывая молниеносный маневр, Саске быстро и крепко схватил Шимуру за его сухое запястье силой, заставившей того сморщиться от боли. Яростно смотря вмиг обозлившимся взглядом в глаза напротив, Саске, срываясь в бешенстве, крикнул: — Я спросил, правда ли это?! Лицо Саске неестественно побледнело, зрачки, в которых плескалась стальная злость, сузились, рука еще крепче, едва ли не грозясь сломать, сжала тонкое запястье старика, причиняя ему еще большую боль и почти упиваясь ею как никогда прежде в этой жизни. Да, это было великолепно, просто великолепно, Саске казалось, что ненависть к этому человеку сейчас разорвет его тело на куски, как тот, едва шевеля старыми губами, прохрипел: — Не думал, что он так поступит… Эти несколько слов еще больше разозлили Саске. Он не понял смысл сказанного, все, что он хотел услышать, это слово «да» или «нет», пусть оно бы не изменило того, что он уже твердо решил, но судьбу Итачи оно бы решило в одно мгновение. Тряхнув Шимуру за руку сильнее, сдерживаясь от порыва разбить его голову рукояткой катаны, Саске снова прокричал трясущимися от гнева бледными губами: — Отвечай же! — Не думал, что он так поступит. Черт возьми! — Шимура с усилием вздохнул, казалось, раскаленный воздух, когда Саске, убрав свободной рукой свою катану, сдавил его шею; ведь ему ничего не стоило сломать ее, он знал это, когда чувствовал, как пульсируют его пальцы, готовые раздавить. Он был невероятно зол и силен в этот момент. — Сай рассказал тебе обо всем. Или… Итачи это сделал? — Шимура неприятно сухо усмехнулся. — Похоже, ты действительно особенный. Саске на секунду разжал свои ледяные пальцы, вздрогнув. Особенный?.. Да, особенный. Итачи тоже когда-то это говорил. Говорил, что его брат всегда был особенным среди всех людей. В тот момент голос Итачи был осторожен и вкрадчив, как будто он пытался сказать это так, чтобы ему поверили, и в то же время боялся испугать, или слишком сильно надавить, или боялся признаться в чем-то самому себе. Едва ли не до отвращения дорогое воспоминание, неожиданно вызванное словами Шимуры, как раскаленный уголь прожгло и до того болезненно уязвленное сердце Саске бушующим огнем. Он, почти задыхаясь от внезапно нахлынувшего всей силой ощущения потерянности и горя, хрипло выдавил дрожащим от злости голосом, продолжая еще сильнее сжимать горло Шимуры, пока тот не начал беспомощно раскрывать рот, наполненный слюной: — Отвечай же, отвечай мне! Совет виновен, совет?! — Я и не мог подумать, — задыхаясь, прошептал Данзо, сморщивая покрасневшее и раздувшееся лицо, — что они раскроют тебе все секреты. Саске в какой-то момент перестал владеть собой, с отвращением отталкивая от себя Шимуру, который, потеряв равновесие, упал на землю, широко раскрытым ртом пытаясь отдышаться и отплеваться от переполнившей рот слюны; Саске, выдержав небольшую паузу, выронил: — Значит, это была правда? Вопрос, на который не требовалось ответа. Отступив на шаг назад, неловко и слабо, как будто боясь оступиться, Саске рукой прикоснулся к губам, тихо и тяжело дыша ртом в бескровную и влажную от холодного пота ладонь. Больше всего его ужасало то, что опоздай Сай на несколько минут, он бы убил своего брата. Убил бы Итачи. Своего Итачи. — Быть шиноби — означает жертвовать собой, — Шимура встал с земли, крепко держа оружие в руках и смотря на то, как Саске не шевелится, застыв все в той же позе, с закрытыми рукой губами. — Закрыть глаза от солнечного света, скрываться в тени — вот, что значит быть настоящим шиноби. Итачи лишь один из бесчисленных воинов, которые кончают жизнь так же, как и он. Такова горькая правда этого мира, — Шимура коротко пожал плечами. — Но именно благодаря им царит мир. Но как я вижу, ты отказываешься принять волю и мотивы Итачи, тебе ничего не понять. Сай, как и Итачи, раскрыв тебе секреты, предал Скрытый Лист. И Итачи предал его. Саске отнял руку от губ. Его бледное лицо выражало спокойную и холодную ярость, в то время как лихорадочно блестевшие в темноте зрачки, неподвижно остановившиеся в глазах, почти обжигали своим недвусмысленным выражением. В эти минуты ненависть Саске была максимально сильна. Он так явно ощущал ее присутствие рядом с собой, что казалось, готов был от удушающего огня, разливавшегося по рукам и не дающего даже вздохнуть без внутреннего стона, рвать на себе одежду, чтобы впитать в себя холод, и убивать. Убивать, убивать, убивать. Мстить. За каждую секунду одиночества, которое временами оглушало Саске, которое обхватывало его крепкими руками и смеялось в лицо, обжигая холодным и омерзительным дыханием, заставляя силой смотреть в свои пустые глаза, пугающие до отвращения, до ледяного крика в душе, — отомстить. За каждую секунду позора родителей перед людьми, которые шли за ними, за их волнения, за их ни в чем не повинную кровь, пролитую подло и нечестно, — отомстить. За то, что заставили ненавидеть собственный дом, собственных друзей, отречься от них, забыть их, предать их; за то, заставляли его же, Саске, товарищей убивать своего собрата, за то, что перечеркнули прошлое, взгляды на мир, уничтожили все и заставили ненавидеть после стольких заслуг, преданно и бескорыстно отданных деревне; за разорванную связь с родным и — Саске не мог этого отрицать — дорогим Скрытым Листом, — отомстить. За Итачи, за его страдания, за его мучения, за то, что его заставили поднять руку на своих же родственников, заставили оставить своего брата, заставили того ненавидеть его, приговорили к смерти, лишили всего, изгнали, убили, затоптали его жертву, будь она проклята! — отомстить. Саске, шагнув вперед, вскинул перед собой катану и последнее, что он выкрикнул саднящим от ненависти голосом, это: — Не смей даже произносить имя Итачи! Шимура, перед тем как ответить на нападение, прошипел: — Хорошо. Клинки столкнулись. Лезвия, звонко ударяясь друг о друга, с непримиримой ожесточенностью играли между собой, сталкивались, нападали и оборонялись, почти достигали своей цели, стараясь дотянуться до горячей кожи, чтобы разрезать ее и почувствовать железный привкус крови на своем холодном металле. Но пока ни одна катана не достигла своей цели: одна из них, обхваченная старой сухой рукой, постоянно оборонялась, принимая на свою гладкую сталь все удары и царапины вражеского острия, а другая постоянно нападала, злилась, отчаянно стучала все сильнее, иногда натиском своей ярости заставляя отступать врага на шаг назад. Саске задыхался от злости, когда его нападок снова отражали: откуда у чертового рассыпающегося старика столько силы? Его катана, вечно верная, преданная и любимая спутница жизни, найденная в доме Какаши, вновь и вновь, как оса защищает свой улей, бросалась подобно злой собаке на противника. Но пока она ничего не смогла сделать, поэтому Саске дал ей секундную передышку, резко, когда Шимура выбросил вперед руку для смертоносного удара, присев и выкинув вперед ногу, чтобы сбить старика. Глаза Саске вспыхнули ожесточенным огнем, но все, что ему осталось, — это сплюнуть и встать с земли: Шимура увернулся от удара, когда нога почти задела его, почти сбила на землю, почти приговорила к смерти, но месть, сладкая и манящая, в очередной раз ускользнула из рук. Озверев от своей очередной неудачи, взбесившись, что все удары проходят мимо цели, Саске бросился вперед, теряя от нарастающей в нем злости голову. Его разрывали ненависть и чувство близкой мести, кружившей рассудок; это была удивительная и горькая, опустошающая смесь эйфории, безумства, запах скоро прольющейся крови, подрагивающая дрожь в кончиках пальцев, которые то и дело пульсировали, и почти детская злая обида. Саске бросало в жар и холод, его охватывала неудержимая жажда убить, затмевающая сознание, он как слепой с хрипом, вырывающимся из пересохшего рта и потрескавшихся губ, ударял и ударял своим лезвием, смотря в глаза напротив; чем больше он смотрел, тем сильнее становилась его дрожь, тем неудержимее и сильнее становилось желание разбить, уничтожить, раздавить, разорвать. Отомстить. Саске еще никогда не чувствовал настолько физического и реального ощущения своей ненависти, она как будто наполнила его сосуды, его сущность. Как только она достигла своего апогея, когда она обрушилась как волна на сонный берег, в ту секунду, когда Шимура споткнулся, теряя опору, Саске, забывая об оружии, схватил его за ворот одежды и изо всех сил толкнул ногой в живот, откидывая к недалеко стоящему дереву. Шимура ударился о него спиной, оседая вниз и из-под полуопущенных от тупой боли век смотря на Саске, который, согнувшись пополам, рукой зажимал рану на правой стороне груди, неглубокую, но широкую и длинную: в ослепившей его жажде мести он даже не вспомнил о том, что не бессмертен, и что ему пора бы защититься самому. Но ни боль, ни порез его сейчас не волновали; отняв перепачканную кровавую руку от груди, он, оттерев со лба пот и оставив на нем отпечаток собственной крови, только с еще большей решительностью сжал катану и кинул из-под мокрой челки уверенный и холодный взгляд на Шимуру. Тот также, преодолевая боль, встал на ноги, громко прохрипев: — Ты действительно брат Итачи. Саске стиснул зубы, с яростью выкрикивая: — Разве я не говорил тебе перестать упоминать имя Итачи? Но Шимура только устало покачал головой. — Правда об Итачи и ее значение не важны для тебя. Ты тонешь в ненависти и желаешь только разрушать. Ты приводишь жертву Учиха к нулю. Катана в руке Саске вздрогнула, когда ее сжали сильнее. — Ты… Ноги напряглись, и Саске сорвался с места, в озверении бросаясь на Шимуру, который только и успел, что вскинуть свой меч для защиты. — Ты не имеешь права говорить об Учиха! Снова слепое столкновение. Шимура только холодно усмехнулся. Он прекрасно читал во взбешенных глазах Саске его желание отомстить не только главам деревни за все, начиная с ареста, но и Конохе, да-да, своему дому, тому, что Данзо готов был защищать ценой своей жизни и жизни других. Проиграть в этом бою означало предать тысячи судеб невинных людей. Никто из членов АНБУ не показывал действием своего присутствия. Не надо было обладать сверхразумом, чтобы понять, что они мертвы, ведь на груди Саске еще в самом начале боя красовались свежие пятна крови и, скорее всего, как раз-таки их крови. Нет, Шимура не жалел о том, что уничтожил клан Учиха, и не пожалел бы об этом никогда. Коноха и весь мир шиноби, который он наконец взял в свои руки, были дороже ему в сотни раз, чем самый сильный и старый клан Скрытого Листа. Раз его нет, так не должно быть и тех, кто выжил лишь по милости Конохи, тем более, если это относится к Учихе Саске, чья жизнь сама по себе опасна и вредна для спокойного существования деревни. Шимура так же сильно ненавидел этого человека, как и тот его. Друг для друга они были воплощением зла, и в исчезновении друг друга видели окончание всех своих исканий и мучений. Саске в схватке был горяч и чрезвычайно быстр, он успевал своей катаной не раз ранить Шимуру, не смертельно, но тело того и без этого уже начинало слабеть и заходиться тупой болью, но в обоих противниках еще плескалась сила, особенно в Саске, который смело бросался вперед, ведомый ненавистью и только ненавистью. Именно этой ослепленностью и планировал воспользоваться Шимура. Все, что ему надо было, — это заставить Саске открыться, после чего закончить историю самого гордого и печально известного клана Страны Огня. Итачи не проживет долго после смерти своего брата. Больше никакой важной информацией он не владел, и даже если и мог рассказать ее на словах, Итачи не успеет узнать о том, что его брат мертв, даже если, как он и говорил, у него есть надежный человек, безотрывно следящий за Саске. Итачи убьют следом, буквально через десять дней. На этом можно будет поставить точку. Коноха будет жить. Имя Учиха будет стерто с лица земли. Саске отразил последующий удар, слишком сильный, слишком жестокий, но его катана как всегда не подвела его, пресекая смертельный выпад противника. Показалось, или выражение взгляда старика несколько изменилось? Во всяком случае, его левая рука, все это время бездействующая, напряглась и неожиданно быстро ударила вперед с сокрушающей силой, но Саске успел перехватить ее, отклонившись назад и зажав своей рукой ладонь Шимуры. Однако одновременно с этим, замешкавшись и на горячую голову не сообразив, он подставил себя под удар — под чудовищный удар ногой в живот. Саске, втянув в себя воздух сквозь крепко сжатые зубы от оглушившей его боли в животе, согнулся пополам, однако не разжал свой кулак и продолжил отодвигать катаной напирающей на него меч. «Ни за что… ни за что!» Он не понимал, что происходит. Шимура снова собирался его ударить, однако Саске уже не наступил второй раз на те же грабли: он ушел от удара, отпустив руки противника и отскочив назад, но, увы, вечная и единственная ошибка, которую он почти всегда совершал, снова свершилась. Смотри, что у тебя за спиной. Смотри, что у тебя за спиной. Смотри. Смотри. На этот раз за спиной было дерево, о которое с размаха Саске приложился затылком, разбивая в кровь себе голову и едва стоя на ногах от оглушившей его волны шума и боли; он сделал все, чтобы не сползти вниз по корявому стволу. Ему казалось, что глаза залили чем-то черным, вязким, мутным, что нельзя было видеть ничего, кроме прыгающих под веками пятен; холодок пробежался у него по спине, когда удар в живот, достигший его из-за кратковременной слепоты, заставил упасть на колени; Саске только, морщась, приоткрыл тяжелые, словно налитые свинцом веки, когда его, грубо выбив из руки катану и наступив на бледное запястье, схватили за волосы, снова прикладывая затылком о дерево и насильно поднимая вверх окровавленное лицо, по виску которого стекала кровь. Сверху вниз на Саске смотрел Шимура. Смотрел с нескрываемым спокойным торжеством во взгляде. Саске прекрасно понимал, что как бы ни кружилась от боли его голова, как бы ни темнело у него в глазах, как бы ни ныло обездвиженное болью тело и ни надрывалось дыхание, но что угодно — ударить, отползти, впиться зубами в держащую его руку — он должен был сделать сейчас. Однако пошевелиться ему не дали: к горлу подставили острый клинок. Саске застыл, наконец в тишине слыша каждый удар своего бьющегося сердца. Пот, холодный и тяжелый, градом катился у него со лба, влажная спина с прилипшей к ней рубашкой невероятно раздражала до тошноты неприятным ощущением. Колени, стоящие на земле, ныли из-за того, что оперлись о нечто твердое и острое, кажется, какой-то грубый камень, и наверняка саднили и кровоточили. Правая ладонь распухла и покраснела от того, что ее почти раздавили, клинок у горла постоянно напоминал: одно движение — и им с Итачи придется умереть. Все, что Саске мог делать в своем положении, это, не шевелясь, снизу смотреть на Шимуру, прожигая его ледяным взглядом, жестоким и полным ненависти. Но тому, казалось, было абсолютно все равно: он чувствовал победу в своих руках. Криво усмехнувшись, Шимура, крепче схватив Саске за волосы, заставил того приподнять подбородок выше, чтобы сказать прямо ему в лицо, прямо в его отчаянные, ненавидящие глаза: — Вот и все, Учиха Саске. За свои преступления и предательство надо платить. Саске в ответ промолчал. — Я никогда не пойму одного, — Шимура встал в стойку, отодвигая катану от горла Саске, но лишь с той целью, чтобы размахнуться для удара, который мгновенно убьет его. — Почему Итачи решил отдать свою жизнь тебе, никчемному мальчишке? Саске вздрогнул. Как же так? Как же так? Ему придется умереть сейчас? Умереть сейчас, умереть как слабак от руки какого-то старика? Это невозможно, это смехотворно, это же низко. Это позор для клана Учиха, это унижение его достоинства и гордости, это унижение Итачи и его жертвы. Все люди, которых Саске постоянно видел на улицах Скрытого Листа, — они смеялись, они радовались, не зная, что стоит за их радостью и легким смехом. Каждая улыбка была для Саске как издевка, как плевок в лицо, как ранение ножом в спину, как насмешка над сотнями жизней клана, над жизнями его родителей, над его собственной жизнью, над жизнью Итачи, которого смешали с грязью за все, что он сделал. И эта грязная свинья снова называет его имя? Эта грязная свинья снова говорит что-то о Конохе, обязанной всем Итачи и только Итачи? Никогда. Никогда! Саске почти не дышал, но все, что билось и перемешивалось с чудовищно быстро растущей ненавистью, — это мысль о том, что он не умрет. Его выбрали мстителем. Его выбрал мстителем из тысяч и миллионов Итачи, а его воля — это приказ. Погибнуть можно только после свершения мести. — Если бы только Итачи посмотрел, во что превратился его драгоценный брат, — в голосе Шимуры скользила усмешка. — Ты — его единственная ошибка. Но не переживай, Саске. Скоро к тебе отправится Итачи и почитает тебе свои нравоучения. Закрытые веки Саске дрожали. Он всей душой желал сохранить для Итачи то, что ему было дороже всего. И он только сейчас осознал, насколько сильно его жизнь важна для его старшего брата. Итачи будет больно, очень больно, если он узнает, что вопреки всем стараниям его младший брат все же умрет, причем так глупо, так легко, так жалко. Наверное, ему будет теперь нестерпимо горько узнать об этом. Никогда Саске не позволил бы, чтобы жертва брата канула в прошлое просто так, чтобы ему снова было больно. Войны нет, и ее не будет, цель, эта мерзкая и простая цель достигнута стараниями Итачи, неважно, будет ли существовать Коноха или нет, сама Страна Огня, остальные Великие страны — они освободились от угрозы войны, они, а не Скрытый Лист. Он мелочен, жертва Итачи после полного уничтожения деревни не будет сведена к нулю. Никогда. Она будет тогда ничего не значить, когда жизнь Саске оборвется. Но он не намерен был ни прощаться с ней сам, ни позволять кому-то помогать ему расставаться с ней. То, что его вот-вот собираются убить, не лишило сил, не обездвижило и не наполнило отчаянием. У тех, что парализован страхом смерти, нет настоящей и твердой цели, нет самого главного, того, что важнее и сильнее всего, нет безумной одержимости. Ненависти и желания отомстить. Поэтому Саске с внезапно, как будто дарованными свыше силами закричал так оглушительно громко, так яростно, как ревет пораненный и взбешенный дикий зверь, давая себя на секунду ранить охотничьей стрелой, и в эту же секунду с хрипом набросился голыми руками на Шимуру, прокричав в его лицо: — Не говори имя моего брата! Руки, горячие от температуры и цепкие, ухватились за жилистое и дряхлое горло, вцепились в него пальцами, побелевшими от силы давления, и они оба, выронив свое оружие, упали навзничь. Однако лишь Шимура из них обоих не мог больше шевелиться: Саске, одной ногой придавливая его костлявое плечо, сидел на его худой груди, выкрутив чужую правую руку. Шимура напрасно вырывался и хрипел, пытаясь сбросить тело сверху: когда он смог ногой ударить Саске по бедру, тот не стал церемониться. Сила, почти разрывающая его своей чудовищной мощью, с легкостью вывернула правую руку с характерным неприятным звуком. Шимура сморщился, хрипло втянув в себя воздух, но Саске смотрел холодно и бесчувственно, с каменным выражением лица, как будто не замечая сопротивления и чужой боли, лишь его глаза блестели. — Ты, — прошептал он, — умрешь. Но не мы с Итачи. — Твоему брату все равно осталось недолго… Договорить Шимуре не дали. Саске, сжав кулак, ударил его в лицо, разбивая бледную сморщенную губу. Он тяжело и хрипло дышал, иногда казалось, что он сдерживает крик, долгий и яростный, крик, который разорвет его связки, но смотря в лицо напротив глазами, наполненными злостью, Саске наслаждался тем, что сейчас он уничтожит зло. На его рвалась почти улыбка почти наслаждения. — Итачи… — снова прохрипел Шимура, — Итачи не примет этого, не позволит тебе мстить Листу… как ты не поймешь! Его жертва… он — калека, ему осталось недолго, ему, слепцу. Как только все узнают, что я мертв, твоего брата убьют. Слабый пинок в грудь Саске. Силы оставляли Шимуру, а Саске по-прежнему давил твердой ногой на его левое плечо, не давая возможности даже двинуть им: возраст все же дал о себе знать. К тому же, правая рука больше не двигалась, вывихнутая. — Да, — Саске спокойно и неспешно полез к себе в сумку шиноби, доставая небольшую глиняную банку, в которой женщины обычно хранили дорогие масла для церемоний, — я помню, что ты лишил моего брата зрения. Но, к счастью, он неизвестным мне образом видит. Не знаю как, но видит. Но как бы то ни было, это не его глаза, они чужие, тех уже не вернуть. Зря ты трогал их, его глаза мне были дороже всего на свете. Саске коротко и холодно усмехнулся, большим пальцем сбрасывая крышку, слабо перевязанную грязной белой лентой. — Ты заплатишь за это, — его взгляд внезапно стал живее, странно блеснув. — Ты не можешь! — Шимура попытался встать, но свободная рука Саске железной хваткой сдавила его горло, лишая возможности думать о побеге. — Бесполезно, — прозвучало твердо и спокойно, как приговор, как тогда, таким же тоном, каким их, братьев, приговорили к смертной казни. Саске нагнулся ниже, одной рукой придерживая горло и голову старику, а пальцами другой безжалостно раскрывая верхнее и нижнее веки, обнажая покрытое сетью сосудов белое глазное яблоко. За те глаза, которыми Итачи смотрел на мир вокруг, не было прощения. Шимура не мог не кричать. Вернее, этот стон не был похож на крик, но он так же был чудовищно леденящим и страшным, однако Саске, держа в окровавленной руке глаз и смотря в пустую, наполненную кровью глазницу, чувствовал себя великолепно. Со вторым глазом он поступил точно так же. Саске выдирал его с нервами и сосудами, слышал, как он отрывается, ему хотелось сдавить в руке этот горячий, гладкий и плотный комок, но лицо его врага, залитое кровью и искаженное мукой, было в сотни раз приятнее созерцать. — Ну, что? — Саске вдруг усмехнулся. — Тебе больно? Больно? Я прав? А ему? Ему так же было больно? — стальная угроза в голосе. — Отвечай! Итачи так же было больно?! Да, Саске знал, что это было настолько больно, что даже Шимура, силы которого оставили, смог под давлением настолько оглушительной муки столкнуть с себя Учиху, который ослабил свою хватку. Несмотря на то, что он ослеп, несмотря на свое истерзанное тело, Шимура встал на ноги, пока Саске сидел на холодной земле, бесчувственно, пусто и отстраненно смотря ему в след и наблюдая, как он спотыкается, встает, падает, но бежит, как последняя задыхающаяся грязная и трусливая собака бежит с поля боя. Он, с повисшей как плеть правой рукой, с надорванной и грязной одеждой Хокаге, с лицом, залитым кровью, пытался убежать, тогда как Саске слепо дотянулся до упавшей катаны, своей преданной любимицы, и встал, хотя и сам ощущал дрожащую слабость в своих ногах, но он видел перед собой только свою месть во плоти — о, как ему было хорошо, как правильно он чувствовал себя, вставая на ноги и медленно идя по чужим кровавым следам, смешивая их с грязью на своих подошвах. — Тебе некуда бежать. Шимура, чувствуя за собой приближающиеся шаги Саске, твердые, несущие смерть, спотыкаясь, пытался уйти, но в конце концов ничком падая на землю и слабо отползая все дальше и дальше; Саске шел к нему, приближался, опустив лезвие катаны. Он был ранен, его тело предательски болело и тяжелело с каждой секундой все больше, но он чувствовал себя превосходно. Он слишком долго мечтал уничтожить этого человека, лелеял эту мечту день ото дня, желал стереть его с лица земли, уничтожить и превратить его имя в ничто незначащий прах, чтобы никто ничего не вспомнил о нем. Ненависть, родившаяся еще при первой встрече, крепла и росла, и пусть Итачи не примет этого и не простит, пусть прогонит и откажется, но Саске не сожалел ни о секунде того, что он сделал. Шимура зашел в тупик: в итоге, он слепо наткнулся на дерево, где и остановился Саске, нагибаясь и бесстрастно поднимая старую тушу за горло, жестоко сжимая свои цепкие пальцы и смотря на то, как Шимура беспомощно пытается вздохнуть, хватаясь своими костлявыми руками за держащие его тиски, и извивается, дергая ногами. Саске перехватил клинок в своей руке и замахнулся им. Катана, безжалостная и острая, прошла сквозь грудь Данзо с правой стороны, мимо критической точки, впиваясь сталью в дерево и пригвождая к нему бывшего Хокаге проклятой деревни. Саске отошел на шаг назад. Тело Шимуры билось в судороге, мелкой и ярко бросающейся в глаза, его почти передергивало, казалось, он пытался отойти, вырвать из своей груди катану, но он лишь продолжил кривить сведенное мукой и болью окровавленное лицо, отплевываясь тягучей и горячей кровью, и обхватывать руками острие, разрезая кожу ладоней и плоть. — Я очень зол, пощады не жди, — сухо произнес Саске, отвернувшись и засунув руку в свою сумку шиноби. — Я не могу сейчас умереть, — с яростью прошипел Шимура, когда горячие пальцы Саске начали обвязывать вокруг его тела целый скрепленный между собой ряд взрывной бумаги. От одного листа ничего не будет, от десятка — смерть наступит почти мгновенно. Шимура, чувствуя, как его стягивают невидимыми им нитями, плюясь кровью и захлебываясь ею, закричал из последних сил: — Я не могу умереть сейчас! Я — единственный, кто изменит этот мир, ради этого я принесу в жертву еще столько кланов, сколько понадобится! Я, я! Саске спокойно и невозмутимо встал с земли, обвязав еще две петли свитков вокруг тела Шимуры. — Посмотрим. Отойдя на несколько шагов назад, Саске засунул руку в сумку, пытаясь нащупать кремень. Однако рука, до чего бы она ни дотрагивалась, не просто в изнеможении дрожала от ошеломляющего чувства силы и эйфории, слабости и бессилия, она слепо хваталась за кунаи, сюрикены, клоки бинтов, но только не до камней. Сплюнув на землю, Саске просунул руку дальше, в самую глубь сумки, наконец, нащупывая на дыру в подкладке, куда, скорее всего, и провалился кремень. Да, верно. Он был именно там. Он и, кажется, какой-то нечаянно попавший в дыру кунай. Саске вытащил и его, все это время безотрывно смотря на Шимуру и подходя к нему. Конец. Наконец-то конец всему, наконец-то конец. Финал будет яркий и незабываемый, он будет таким, о каком Саске будет помнить всю жизнь. Финал мести Шимуре Данзо. Но далеко не конец мести. За плечами еще и Коноха, и ненависти на нее хватало едва ли не больше, чем на жалкого старика, к лицу которого уже поднесли пламя, дрожащее на сухой спичке, подожженной кремнем. Шимура что-то несвязно бормотал, до сих пор тщетно пытался вырваться, когд Саске подбросил пламя к одному из свитков. Тот вспыхнул, и Саске отскочил в сторону, пригибаясь к земле. Яркая вспышка ослепила глаза на долю секунды. Каждая клетка тела, каждый кусочек сознания — все трепетало, когда в темных расширенных зрачках отражались взрывы от свитков, короткие, но невероятно сильные, яркие; Саске видел, как тело Шимуры изменялось до неузнаваемости, как брызгала его спеченная кровь. Как только последний свиток взорвался, Саске растянулся в изнеможении на земле, тяжело дыша, почти задыхаясь, как будто долго и без остановок бежал огромную дистанцию. Его пальцы, сжимающие кунай, сводило судорогой, внутри все кипело, горело, как будто он сам горел в огне, но Саске был счастлив, как никогда был счастлив. Он сделал это. Сделал! Он уничтожил то, что ненавидел больше всего в жизни. Так легко, так спокойно, так просто и хорошо Саске давно себя не чувствовал. Он, воспаленными глазами смотря на свои покрасневшие руки, не считал, что запачкал их невинной кровью, не считал, что он в чем-то сам виноват. Это они сделали его таким, и пусть они расплачиваются за это. Саске никогда не убивал людей просто так. И не убивает. И не будет убивать. Тишина, звонкая, мертвенная, смешанная с темнотой и прохладой леса, ласково и нежно гладила Саске по его растрепанным грязным волосам, осматривала его раны, успокаивая, но Саске почти тут же выпрямился, устало встав с земли, и повернулся в сторону забытого ими в схватке Сая. Хоронить его тело было некогда, сжигать — бессмысленно; все, что сделал Саске, — это закрыл покойнику глаза. Затем он встал с коленей, отодвигая со лба прилипшую к коже мокрую иссиня-черную челку. Он был измотан, но доволен. Доволен. Его жизнь теперь станет такой, как раньше. Больше Итачи нечего будет бояться, теперь он скажет всю правду, а если все снова опровергнет, Саске не сможет оставить его в живых, он не сможет после всего снова пережить это. Но он старался не думать о таком печальном раскладе. Ведь впереди была мирно спящая Коноха. Теперь она уснет навсегда. Напоследок, перед тем как уйти, Саске оглянулся вокруг. Убедившись, что здесь все кончено и не осталось ничего, о чем можно было бы позаботиться, он, все так же сжимая в руках найденный в подкладке сумки кунай, кинул на него взгляд, как, прищуриваясь, поднес его к своим глазам, ошеломленно вглядываясь в его рукоятку. Саске. Вот, что было на ней выгранено. Тугой ком слюны застрял в пересохшем горле. «Не может быть, — Саске сжал руку, — он же был дома». Кто мог подложить сюда эту вещь? Когда? Но тут же Саске прикрыл глаза, горько приподнимая уголки губ. Подавил в себе вздох, убирая кунай обратно. «Конечно, я был же тогда без сознания». Догадываться не надо было. Лишь один человек мог найти эту вещь, вообще знать о ее существовании, взять и отдать. Саске, внутри которого что-то болезненно-приятно вздрогнуло, сломя голову ринулся бежать по заросшей тропе сквозь лес, задыхаясь и заходясь от усталости и слабости, но ненависть сама несла его на своих острых крыльях, лихорадочно подталкивая опустить занавес проклятой деревни. Немного, совсем немного осталось, и все будет хорошо, все будет хорошо, хорошо, брат. Саске бежал все быстрее, как будто силы все наливали и наливали его ноги своей нескончаемой энергией, и никакие тесно переплетенные ветви кустов, никакие ямы и низины, в которых притаилась гнилая стоячая вода, заросли ликорисов, цветов покойников, — ничто не могло замедлить или остановить их. Щеки горели изнутри, Саске было невыносимо жарко, пот почти лился с него ручьями, хотя эта ночь была холодной, постепенно и небо начинало заволакиваться плотными серыми тучами, делая саму мысль о том, чтобы пытаться выбраться из темного леса, абсурдной. Но Саске не останавливало и это. Он, сжав в руке кунай, бежал, иногда спотыкался о кочки в темноте, иногда приостанавливался, но спешил, как будто за ним гнались, и за его спиной действительно что-то неслось следом, темное и сильное, ледяное, но в то же время его прикосновения были обжигающе горячими и настойчивыми. Ненависть. Саске, лихорадочно скользя по влажной лесной подстилке, желал избавиться от нее, от ее преследования, сжигающего рассудок, дыхания, желал расстаться с ней и жить так, как раньше, как давно, убивая только на миссиях. Неужели тот самый Саске навсегда умер? Неужели я уже мертв? Окончательно мертв? Ненависть шептала, что отпустит его только тогда, когда он свершит свою месть. Саске кивал, клятвенно обещая, что сегодня же ночью все закончится. Он желал этого конца всем сердцем, желал знать, что все подошло к своему финалу. Что будет тогда наполнять его сердце? Глухая и острая пустота? Бессилие после оглушающей вспышки силы и жара? Что? Он тогда не знал, не мог знать, но неотвратимо чувствовал, что это будет что-то неизбежно страшное, болезненное, тяжелое и непоправимое, то, что залечить сможет только Итачи. Да-да, Итачи, к которому в поисках успокоения и силы придет Саске. Но это позже, все позже, а пока он, изо всех сил вырываясь из колючих лап ветвей кустов, которые раздирали его лицо и тело, споткнулся и бессильно упал на землю, на секунду растягиваясь на ней, поднимая голову и снова быстро вставая: буквально за двумя-тремя деревьями блестела и шумела мощная и самая большая река в Стране Огня. Река Накано. Саске приготовил все заранее, до того как пошел на встречу с Шимурой. Он знал, куда ему бежать, в какую сторону, чтобы не заблудиться и не заплутать в ночном диком лесу, в котором днем мало вероятности выбраться. Река Накано яростно бушевала, переполненная от проливных дождей, ее помутневшие воды, плескаясь, разбивались о невысокие и рыхлые, местами даже обсыпанные берега, старая дамба как будто грозилась вот-вот рухнуть под напором мощи стихии. Саске еще тогда, когда проходил мимо нее в Коноху, сразу взял себе на примету эту старую ветхость и непрочность. Где-то высоко в фиолетовом давящем небе прогремел тихий и гулкий раскат грома, как будто кто-то неаккуратно рассыпал тяжелые предметы по каменному полу. Саске, предчувствуя скорую бурю, немедленно, заспешив еще больше, побежал к берегу реки, обегая последний ряд леса и вырываясь на влажную и холодную траву, беспощадно хлеставшую его по ногами, но разгоряченное схваткой тело, усталое и лихорадочно дрожащее от жара, переполняющего его, с благодарностью принимало блаженный холод. Саске изо всех оставшихся сил бежал к дамбе, как будто та ускользала из-под его рук, но дело было не только в том, что он спешил как можно скорее покончить со всем и освободиться от изматывающей его ненависти, окончательно разорвать свое прошлое с будущим, чтобы не было того, о чем он будет думать и сожалеть. Дождь. Он непременно должен был успеть все сделать до дождя. Саске в изнеможении согнулся пополам лишь у дамбы, оперевшись руками о едва дрожащие колени и судорожно дыша широко открытым ртом, почти захлебываясь и задыхаясь; ему стоило огромных усилий остаться стоять на ногах и не упасть, теряя сознание. Порох, который был закреплен на верхней перекладине дамбы, к счастью, остался сухим, как и было запланировано: волны Накано не доставали сюда. Снова грянул гром, но еще более раскатистый и грозный; повеял сильный и холодный ветер, несущий с собой частицы брызг с волнующейся реки. Саске, поднимая голову вверх и сглатывая слюну, оттер со лба пот, дрожащей от напряжения рукой вытаскивая непослушными ему пальцами зажигательную спичку. Он не мог понять, откуда на него обрушилась тяжелая слабость, но Саске чувствовал, что был на пределе: физическом и духовном, вероятно, от истощения голодом, бессонницами и ненавистью, однако как только он приготовился чиркнуть спичку, чтобы покончить со всем, его взгляд упал на темную мирно заснувшую Коноху, по-родному спокойно притаившуюся в низине долины. Поток воды такой силы сметет ее за несколько часов. Вряд ли выживет большое количество людей, они, возможно, мгновенно погибнут во сне, когда их раздавят собственные дома, сломленные оглушающим наводнением. Но почему-то в самую решающую из секунд всей мести Саске оторопело замер, отрешенно всматриваясь в очертания заснувшей деревни. В какой-то момент ему показалось, что внутри него что-то дрогнуло, что-то давно забытое и спрятанное глубоко в сердце и душе. Вероятно, то воспоминание, что он когда-то так же любил Коноху, так же преданно и тепло. А Команда семь? Конечно, жалость. Чертова жалость к Наруто, Сакуре и Какаши. Пожалуй, сейчас Саске меньше всего хотел о них вспоминать, но нечто родное, теплое и невозможно болезненное то и дело кололо и ранило его изнутри, напоминая, что помимо Итачи и семьи у Саске были и другие крепкие и дорогие ему узы, например, такими являлись отношения с Командой семь. Да, он только сейчас понимал, как ему будет тяжело это сделать. Тяжело, тоскливо, гадко, неприятно, как будто собственными руками пытаешься оторвать от себя свою еще живую часть, выкинуть ее, тщетно не обращать на боль внимания, когда она продолжает жалить и напоминать о себе. В конце концов, Саске всегда хотел членам Команды семь добра, пусть не показывал, как иногда беспокоится и волнуется за них, как дорожит связью с Какаши, с глупым идиотом Узумаки, с иногда ужасно бесполезной на заданиях Харуно, но Наруто, и от этого не убежишь, был его лучшим другом, Сакура — сокомандницей, которую он своими руками спасал множество раз, а Какаши — учителем. «Я же знаю, что в конце концов становится с такими, как ты. Те, кто добивался своего, не получали удовлетворения, и все оборачивалось трагедией. Ты будешь страдать все больше и больше. Сумеешь ты отомстить или нет, останется только полное опустошение. Неужели ты готов предать друзей, товарищей, учителей? Ты не вспомнишь о нас, о Команде семь, о Наруто, о Сакуре? Ты сможешь поднять на них руку? Помнишь, чему я вас учил? Да, те, кто нарушают правила в мире шиноби, мусор. Но те, кто бросают и предают своих друзей, хуже мусора». Неужели все так и будет? Неужели он уже не решится на последний решающий все шаг, вспоминая улыбку Наруто и его вечную готовность сделать все ради своего друга? Саске колебался и начинал ненавидеть себя за эту нерешительность, подводившую его в последний момент. Наруто, Сакура, Какаши — они были невиновны, они могли улыбаться благодаря Итачи, потому что Саске всегда считал их друзьями. Гром грянул с большей силой, надламливая небеса, трава начала шуршать, когда по ней начали бить первые капли крупного ливня. Порох мок, пока Саске, смотря в небо, решался. «Я не могу жалеть всю Коноху ради них, я не могу оставить это так, оставить свое прошлое с собой. Мне было хорошо, когда я убил Шимуру, как никогда, как будто я очистил имя Учиха от всех пятен, покрывавших его, как будто освободил его от связи с прогнившем миром шиноби. Когда все связи с Листом будут разорваны, имя Итачи будет очищено. Если я буду выбирать Команду семь или свою семью, друзей или месть, простите, Наруто, Сакура, Какаши, я выберу второе. Я знаю, вы не погибните и выживете, по крайней мере, я на это надеюсь. Простите, но это — мой путь шиноби». Спичка ярко вспыхнула, Саске бросил ее к закрепленному пороху, отшатываясь назад и падая на мокрую землю, пачкаясь в земле и грязи и прикрывая голову, когда раздался громкий хлопок, как раскат грома, но лишь неприятный запах указывал на род того, что взорвалось. В следующие секунды Саске слышал только громкий и оглушающий треск сломанных опор дамбы, слышал, как вода, забушевав и сметая все на своем пути, хлынула вниз, к Конохе, как зашумели ее смертоносные волны, и, привстав на колени и опершись на руки, Саске отрешенно и устало смотрел, как мутные потоки устремляются к Скрытому Листу. «Все?» Саске закрыл глаза, поднимая лицо вверх. «Все». Он медленно и спокойно дышал, открытым ртом жадно ловя холодные капли дождя, даже уже ливня, который разошелся и хлестал его тело как плетьми; Саске все пил и пил его воду, пресную, ледяную, не открывая глаз, дрожа от ветра и холода, и почему-то ощущая, как внутри него расползается странное и прежде неиспытанное чувство, как у человека, у которого больше не осталось никаких дел и который смотрит вокруг себя пустым взглядом. Саске был опустошен, вне сил что-то понимать и чувствовать, даже ненавидеть он больше не мог. Теперь он, как и его брат когда-то после резни, не был способен на что-либо реагировать, что-либо ощущать, понимать, глупо и маниакально повторяя про себя единственное слово: «Конец». Он свершил свою месть, ненависть распрощалась с ним: Саске не привык ненавидеть мертвецов. Он понимал, что ему надо уйти отсюда как можно скорее, вылечиться, он был усталым и раненым, но даже двинуться с места сейчас не смел: он пил и пил воду, как путник, изнеможенный без живительной влаги, как тогда, в пустыне, где был другим Учихой Саске. Итачи привел клан Учиха к прощальному поклону на сцене, его брат же опустил занавес Скрытого Листа. Но какие бы неприятные чувства ни одолевали его, он был в чем-то успокоен. Саске смог сделать это. Смог отомстить своими силами, теперь, да, теперь все будет так, как и должно быть: без Конохи, без Корня АНБУ, без тех, кто помешает их с Итачи жизни, вместе и по отдельности — по крайней мере, так хотелось бы надеяться на реальность хотя бы доли из всего этого. Но что теперь — не так важно. Саске пил льющий из разверзнувшихся небес дождь, хрипел широко открытым ртом, морщился словно от боли и чувствовал, как-то, что сковывало его многие месяцы, дни, всю жизнь, оно с грохотом отпускает его и падает; как что-то внутри резко и безжалостно сжимается в искре тяжелого и болезненного сожаления уже прошлого, умирающего Саске. «Все». В это время первые постройки деревни смывались грозным мутным потоком разозлившейся Накано, опустошающей и уничтожающей все на своем пути.