В тот год ликорисы цвели пышнее.

En ma fin estmon commencement. В моем конце мое начало. Мария Стюарт. *** Город был шумным и чрезвычайно большим, пыльным, в удушающей жаре июня, казалось, невыносимо было ходить по грязным дорогам, обходить кричащих и бегающих детей бедняков, поправлять широкополую соломенную шляпу со спускающимися с нее лентами запыленной и засаленной ткани; громоздкий черный плащ с алыми облаками на нем просто был создан для того, чтобы умереть в его драпировке от жары. Веселил только маленький бубенчик, звенящий на шляпе. Саске морщился, расстегивая первые две петли на воротнике и сжимая в руках снятую шляпу: теперь пекло голову. Он шел уже долго, миссия его была выполнена, рана от ножа одной из девчонок была перевязана и зашита. Чертов кунай. Все, что Саске сейчас хотелось, — это снять небольшую комнату в самом дешевом постоялом дворе, где он бы смог переждать утомительную дневную жару и поспать, а ночью, в прохладе, продолжить путь. Впрочем, гостиниц на горизонте пока не было, а есть хотелось не меньше, чем хорошего отдыха. Поэтому от предложения Кисаме отобедать в одной из таверен Саске не стал отказываться. Итачи не было пять лет. Новым напарником двадцатисемилетнего Учихи Саске стал Хошигаке Кисаме. Итачи прожил после вступления в Акацки пять лет, умерев в возрасте двадцати семи. Его сердце не выдержало и отказало, в последние годы приступы мучили его все чаще и чаще, были все болезненнее, настолько, что в глазах темнело, и в последние двенадцать месяцев своей жизни Итачи терял сознание после приступов; однако это не мешало ни выполнять задания организации, ни жить более менее нормальной жизнью. После последнего в жизни боя Итачи прожил неделю: он мучился от болей и умер в одной из гостиниц на руках своего брата, который был рядом, пытаясь облегчить страдания старшего брата всевозможными лекарствами и холодными компрессами, хотя Саске понимал, что это конец, давно понимал, что он близок. У него была мысль убить брата, чтобы тот не мучился, но все разрешилось скорее, чем можно было ожидать. Итачи долго и сильно кашлял, схватившись за грудь и отплевываясь кровью как никогда в большом количестве; иногда терял сознание, бредил, слабел. Потом пришли конвульсии, жар, но Итачи до последней минуты не жаловался: он умер со слабой улыбкой, и она пропала лишь тогда, когда его тело навсегда застыло, обмякнув. Саске тогда еще не понял, что перед ним лежит просто тело, похолодевшее и неестественно обмякшее, побледневшее. Не понял, что после того, как он осторожно позвал: «Брат?», ему больше никто не ответит, не пошевелится на зов, не качнет головой, не улыбнется. Никогда больше. Какое-то время Саске лежал рядом, прижавшись ухом к груди Итачи, чтобы понять: все ли кончено? Но даже когда понял, что все кончилось, не отошел, не перестал сильными руками держаться за твердеющие плечи. Не смог, не был в силах. Глаза Итачи были мутными, спокойными, даже в чем-то умиротворенными — он всегда был таким, даже после смерти у него остался тот же вымученный жизнью взгляд. Потом Саске встал, и началась новая жизнь. Итачи сказал, что вернется, и Саске верил в это. Он не пролил ни единой слезы ни когда брат и одновременно его вечный напарник умирал, ни когда обмывал его тело, ни когда его сжигали на костре. Саске взял немного его праха с собой, в чем-то это его успокоило. Братья в клане Учиха никогда не могут быть вместе. В итоге, один из них умирает прямо от руки или по косвенной вине другого. Оставался последний Учиха. После смерти Саске никто на свете больше не вспомнит, что был такой клан с печальной судьбой, никто не вспомнит об Итачи и его брате, как будто их и не было. Как будто ничего из их жизни не было. Пройдет время, и от Саске также останется лишь пепел, как от его клана, родителей, брата. Истории Учиха больше не будет на свете. Как будто и не было. Время, это нечестно, позволять забыть обо всем. Нечестно было давать нам с братом так мало часов. Нечестно превращать после смерти наши жизни и мысли в ничто. С Кисаме Саске ходил на миссии пять лет и был этим удовлетворен. Работа в Акацки была сложной и во многом смертельно опасной, преступной, не раз приходилось сталкиваться с отрядами из Великих Стран и из Конохи, но это занятие приходилось как раз по Саске, оно было интересным, пропитанным настоящей жизнью пусть и беглого, но шиноби. Когда Итачи умер, его объединили с Хошигаке Кисаме, так как напарник того погиб незадолго до смерти Итачи, и двух осиротелых членов Акацки поставили вместе. Саске устраивала такая постановка: Кисаме был хладнокровен, чрезвычайно силен, надежен и не был навязчив; он был опытным и зрелым мужчиной, старше Итачи, оказался сносным собеседником, к тому же он был в Акацки еще до того, как братья Учиха вступили в организацию. К настоящему времени Коноха немного восстановилась после наводнения и войны, но былого могущества не смогла возродить: пока она заново отстраивалась теми самыми немногими выжившими, на границу Страны Огня напали соседние с ней страны, опустошая земли. Новый Пятый Хокаге Узумаки Наруто не смог вернуть славу пятой Великой деревне. Конохе был нанесен непоправимый ущерб. Иногда Саске было невыносимо одиноко; иногда от тоски, когда он, подготавливаясь к завтрашнему пути, сидел в своем номере, перематывая перевязочными бинтами ноги и раскладывая перед собой оружие, его сердце сжималось так, что руки застывали, не в силах двинуться. В такие моменты он собирался и уходил гулять по деревне или городу, в котором остановился. Гулял до темноты, до глубокой ночи, иногда до рассвета, не ложась потом спать, проветривая свои мысли и освежая голову. Иногда воспоминания об этих пяти лет были слишком тяжелы для него, а иногда казались легче перышка. Вначале Саске было тяжело мириться с тем, что больше он никогда не сможет дотронуться до длинных теплых волос Итачи, которые он мог трогать только тогда, когда в ночной тишине пели цикады, или стучал дождь, или гремел ветер; когда рука старшего брата касалась его и любила его. Саске мирился с этими воспоминаниями и жил дальше: ему было всего лишь двадцать два, когда он остался один на один с целым миром, а теперь, спустя пять лет, он уже достаточно привык к этой мысли. Он мог жить и жил без Итачи. Тот бы не сумел этого. Саске только после кончины брата понял, что всегда, всю жизнь был сильнее его. Он сидел на широкой деревянной лавке, вытянув ноги вперед и дожидаясь, когда вернется Кисаме с двумя стаканами чая и едой. Щурясь на беспощадное июньское солнце, Саске оттирал пот со лба: то, что он расстегнулся и снял шляпу, ему не помогло, едва ли не напекло голову сильнее. В итоге, услышав за собой тяжелые и громкие шаги, Саске холодно покосился через плечо, взяв в руки протянутую ему пиалу с едва теплым чаем и покосившись на тарелочку с данго, которую Хошигаке поставил между ними, грузно садясь рядом. Он был крупным и сильным, Саске приходилось смотреть на него снизу вверх. Но сейчас его внимание занимали цветные шарики данго. Ненавистного сладкого данго. С ненавистными сладкими воспоминаниями. — Другого не было? — с недовольством отчеканил Саске, сухими и обветренными губами отпивая прохладный чай, разливающий по телу загустевшую энергию и силу. Саске по-прежнему был красив и не потерял юношеской стройности и крепкости тела, девушки до сих пор влюблялись в него с первого взгляда; лишь морщин на лбу намного прибавилось: возраст, проблемы, жизнь. Кисаме, вытаскивая из огромного рта палочку, на которой подавалось данго, широко ухмыльнулся. — Вы сами согласились отобедать тут. Саске поморщился, косясь на сладкое. Но поспорить с этим он не мог, потому что прекрасно знал, куда предлагает ему сходить его напарник. Именно в ту таверну, где делают исключительно данго. После недолгих колебаний Саске все же взял одну из палочек, аккуратно откусывая кусок шарика и слизывая соус, потекший по его губе вниз. — Саске-сан, — снова начал Кисаме. Тот на него покосился, ожидая продолжения. Вытянув вперед свои огромные ноги, Хошигаке поморщился, глядя в небо: он не любил засуху и жару. — А не пора бы вам взять ученика? В вашем возрасте шиноби даже в нашей организации берут к себе в напарники мальчишку, тренируя его и делая из него нового члена Акацки. Саске пожал плечами, небрежно откидывая на блюда палочку от данго. Гадость. — Я еще не так стар, чтобы тратить силы на что-то помимо миссий и тренировок. — У меня был ученик. Правда, погиб, на первом же серьезном задании, — Кисаме почему-то жестоко усмехнулся. Саске иногда не понимал его, но лезть в его прошлую жизнь не хотел, как и понимать этого человека. Тот отплачивал той же монетой. Просто напарники, просто сотрудники, и не более того. — Идем? — Саске встал с лавки, подхватывая в руки шляпу и оправляя складки широкого плаща. Кисаме, судя по всему, не спешил уходить, снова поглядывая в сторону таверны. — Я еще выпью чая: такая засуха, горло пересохло. Вы будете? Саске отрицательно покачал головой, внутренне нахмуриваясь: опять ждать. В последнее время он ненавидел ждать. Вскоре Кисаме скрылся в тени таверны, а Саске, разминая ноги, начал медленно прогуливаться по двору между играющих в пыли мальчишек, вспоминал свое детство, о чем-то невесело размышлял, задумчиво смотря в землю перед собой, пока его сзади не потянули за край плаща, несколько раз дергая его, крепко и настойчиво, но в тоже время робко. «Что еще?» — раздраженно подумал Саске, нехотя оборачиваясь, но только затем, чтобы строгим взглядом окинуть наглеца, решившегося полезть к нему. Однако эту идею пришлось оставить. Перед Учихой Саске стоял ребенок не более пяти лет, протягивая в своих маленьких руках катану и смело, даже как будто решительно. Его фигура еще была крошечной, детской, но крепкой, прямой и, что особенно поразило Саске, он смотрел серьезным недетским взглядом черных глаз прямо в глаза напротив. Саске неприятно передернуло, когда он оглядел ребенка. Тот, отступив на шаг назад и задрав голову, прищурился, говоря удивительно четко и внятно, не так, как дети его возраста: — Вы забыли это у таверны, господин. Саске перевел взгляд на протянутую ему катану. Точно. Он оставил ее второпях на лавке, но взял ее из маленьких рук не глядя, не отрывая глаз от лица ребенка. Его поражало в нем все: темные волосы, глаза, серьезный взгляд, четкость и рассудительность в речи и голосе, в нем было что-то такое, что завораживало и заставляло перехватывать дыхание, нечто, что изумляло и одновременно заставляло стайки мурашек бегать по коже. Лицо ребенка было чужим. Приятное, с детской припухлостью, грязное в районе щек, но совершенно незнакомое, а Саске показалось, что он знает его всю свою жизнь. Сдержанно улыбнувшись, Саске присел перед мальчиком на корточках, заглядывая ему в глаза, как будто пытался что-то в них найти. И, к своему ужасу, находил нечто, что не мог объяснить словами. Ребенок не шевелился и молчал, кажется, он был сбит с толку и даже немного напуган. Но потом, переминаясь с ноги на ногу, он тихо и робко спросил: — Вы шиноби? — Да, я шиноби, — твердо ответил Саске. — Ты измазался. Мать отругает. Где твои родители? Мальчик покачал головой. — У меня их нет. — А кто у тебя есть? — Никого. Сирота? Саске дернул плечом. Почему-то это его обеспокоило, ребенок ему показался приятным, и то, что он — бездомная сирота, вынужденная жить в нищете и голодать, его огорчало. — У кого ты живешь? — Я живу, где придется, где сухо и не прогоняют, — мальчик замялся, как будто то, что он говорил, было позорно. Потом, снова взглянув на Саске, он осторожно спросил: — Я знаком с вами? — Со мной? — Саске искренне удивился, дернув плечом. — Нет, я в этом городе впервые. — Да? — кажется, ребенок чему-то огорчился, нахмуриваясь и отводя взгляд в сторону. — А мне показалось, что я вас знаю. Увидел вас с другим господином и подумал, что знаю. — Подойти ко мне, — Саске поманил мальчика рукой к себе. Тот, поколебавшись, все же подошел, пряча руки за спиной и исподлобья с настороженностью смотря в лицо напротив. Саске в упор разглядывал этого мальчика, мягко дотронувшись до его худых плеч. Он как будто судорожно пытался что-то узнать в чертах лица, в голосе, во взгляде совсем недетских глаз. Это были удивительные глаза, бездонные, пронзительные, вызывающие дрожь где-то глубоко внутри, и чем больше Саске всматривался в этого ребенка, тем стремительнее внутри него все переворачивалось и трепетало, каждый нерв, каждая клетка — все как будто проснулось, зашевелилось, и страх, и удивление, и ужас; Саске, верно, выглядел подозрительно, всматриваясь в лицо напротив, но ребенок не испугался, продолжая ожидать неизвестно чего. Как же этот мальчик был похож, невероятно похож на покойного. Наконец, Саске наклонился к самому лицу ребенка: — Кто ты такой? Мальчик молчал, кажется, в этот момент он не на шутку испугался. Саске все больше и больше поражало одно: они, два незнакомых друг другу человека, против всех правил смотрели друг другу в глаза, как родные люди, как давно знакомые, даже с Кисаме он отводил свой взгляд, даже с матерью, только со старшим братом он мог себе это позволить. Что о себе возомнил этот ребенок, почему Саске сам не мог оторваться от его глаз? — Как тебя зовут? — он уже более ласково заглянул в лицо мальчика. Тот сглотнул слюну. — Имя мне никто не давал, я жил то в приютах, то у разных людей. С некоторых пор меня называют именем, — мальчик запнулся, — животного. — У тебя нет имени? — изумился Саске. Ребенок покачал головой. — Есть, но скорее это кличка. Когда одна женщина пожалела меня и взяла к себе, у нее умер ребенок. Тогда она сказала, что я проклят и несу с собой только смерть, поэтому я всегда один. Эта женщина назвала меня Итачи (1), люди подхватили это и зовут меня как животное. Саске отодвинулся, но плечи мальчика так и не отпустил, в немом ступоре смотря на него, в его черные глаза, на его темные волосы, на его крепкое тельце. — Итачи?.. В какой-то момент Саске показалось, что он легкомысленно ослышался, слишком увлекшись тем, что ребенок походил на его старшего брата. Но после того как тот уверенно кивнул головой, продолжая безотрывно смотреть в глаза Саске, тот почувствовал, как внутри него все похолодело и сжалось. — Слушай, — тихо начал он, внезапно бережно поглаживая ребенка по голове, — а ты не хочешь быть шиноби? — Шиноби? — глаза мальчика загорелись, и он уверенно кивнул: — Хочу. Очень хочу. — А хочешь, — Саске туго сглотнул слюну, чувствуя, как у него все затряслось внутри: он едва говорил, — чтобы я тебя учил? Хочешь быть моим учеником? Мальчик смотрел заинтересованно и по-детски наивно, но его глаза загорелись еще больше, и он невероятно мягко и приятно улыбнулся, выдавливая смешок:  — Хочу, господин. Большего Саске не выдержал. Не выдержал этой улыбки. В какой-то момент он сжал холодные руки мальчика, осторожно, но крепко, до неприятного цепко и требовательно. Мальчик затих, но тут же, когда прошло оцепенение, попытался высвободиться, вздрогнув: он испугался, очень испугался. — Тише, — прошептал Саске, аккуратно поглаживая узкие ладони, — не бойся, все хорошо. Я не сделаю тебе плохого, не бойся. Пойдем со мной. Я буду твоим братом, хочешь, чтобы у тебя был брат? Ребенок застыл, показалось, что он перестал на секунду дышать. — Брат? — мальчик нахмурился: — Я смогу называть господина братом? Саске мягко усмехнулся, наконец-то отпуская чужие руки и смотря в глаза мальчику. — Да, я буду твоим братом. Пора передать кому-то свои умения, а ты, я верю, станешь хорошим шиноби. Я — Учиха Саске, ты, наверное, меня не помнишь, и не вспомнишь никогда, но это неважно. — Но вы же сказали, что мы раньше не виделись, и я не могу вас помнить, — мальчик наклонил голову набок и робко улыбнулся. — Учиха Саске-сан, — повторил он. — Вы правда думаете, что из меня получится хороший ученик? — мальчик дотронулся до чужого плаща, смотря прямо в глаза Саске, когда его пригладили по голове. — Но мне все равно кажется, что я видел вас раньше. — Кто знает. Итачи, значит, да? Не переживай. У тебя замечательное имя, — Саске потрепал мальчика по плечу, взяв его за руку и вставая на ноги; новоиспеченный брат смотрел снизу вверх, замирая в слабой улыбке. Его глаза были полны доверия и ожидания. Саске держал его ладонь в своей руке, маленькую и хрупкую, но довольно сильную, смотрел в его глаза и не мог насмотреться; какое-то старое забытое чувство тихого покоя и удовлетворения вспыхивало у него в груди, рождая нечто новое, странное, раньше не испытанное. Забота старшего человека по отношению к младшему? Итачи, ты испытывал то же? Теперь он, Саске, был старшим братом, а Итачи — младшим. Как забавно. Теперь он будет учить своего маленького брата, позволять спать с собой во время грозы, ночного кошмара, будет, когда его ноги устанут, брать на спину, рассказывать о шиноби, об Акацки, об Учиха, о мире и щелкать по лбу. Он будет лучшим шиноби, он будет самым умным и смелым, как Итачи, как родной и давно умерший брат. Саске с трепетом и замиранием сердца наблюдал, как мальчик осторожно сжимает свою ладонь, что-то с улыбкой шепча едва шевелящимися губами; откуда такое доверие к незнакомому человеку, особенно от того, кто вырос на улице, кто видел с колыбели обманы и жестокость? Откуда? Неужели что-то в этом было? Но Саске было уже неважно. Он сжал ладонь мальчика крепче, поглядывая в сторону таверны, где задерживался Кисаме. «Вот мы и встретились снова, Итачи, мой брат». *** 1 — Итачи переводится как «ласка», а это животное по поверью предвестник смерти и несчастий.