В тот год ликорисы цвели пышнее.

В Тандзаку ничего не изменилось. Все те же закрывающиеся с продуктами лавки, все те же услужливые торговцы, кланяющиеся последним посетителям и с улыбкой провожающие их с порога, все те же многочисленные открывающиеся таверны, все те же опустевшие рынки, все те же дома с горящими в них маленькими окнами и умолкающие дневные шум и крики. Сумерки сгущались все стремительнее, окутывая пустеющие улицы розоватой дымкой заката, постепенно рассеивающейся и превращающейся в вязкую синюю темноту позднего осеннего вечера. Саске достаточно быстро дошел до высокого и как всегда шумного по вечерам дома Изуны, но так и остался стоять у холодной стены темного здания напротив как в тот самый день, когда Неджи привел его, мертвецки пьяного. Он не решался пока подойти ближе, не будучи уверенным в том, что двигаться дальше будет безопасно. Все-таки Саске не хотел попадаться на глаза дежурившим членам АНБУ, если они были на улице. Однако Сай смело вышел вперед, взмахивая рукой, что означало, беспокоиться пока что не о чем. Саске, в чье сознание прокралась дымка сомнения, — может, у Итачи вообще не было охраны? — не стал лишний раз колебаться: спустя минуту они уже стояли у черного хода. У Саске бешено колотилось сердце, почти пульсируя в кончиках пальцев, но тревога внутри с каждым шагом вперед все больше затихала. Не забывая о прежней осторожности и вооружившись кунаем, он без труда открыл щеколду легкой деревянной двери, заходя внутрь. Саске, прислушиваясь к шагам Сая за своей спиной, понимал, что совсем забыл, как выглядит эта крепкая лестница, с которой все началось. Темная, с высокими массивными ступенями, узкая, крутая, что даже Саске, который далеко не в первый раз шел по ней, приходилось постоянно держаться руками за перила, чтобы не оступиться в темноте. Но как бы ему ни хотелось сорваться с места и преодолеть все расстояние в несколько мощных прыжков, он все же предусмотрительно остановился, оглядываясь на Сая, который также замер, смотря снизу вверх. — Что случилось, Саске-кун? — Где АНБУ? Если не на улице, то у его комнаты? Сай смотрел в сторону. — Знаешь… мне, вообще-то, надо было сказать тебе кое о чем сразу, наверное. — Что еще? — нахмурился Саске, снова ощущая внутри себя тот самый всплеск тревоги. Взгляд Сая на этот раз был более чем серьезный. — Когда я встречался с человеком из АНБУ, мне сказали, что ты обязан прийти сюда, чтобы кое-что узнать. — Обязан? Обязан прийти сюда? Я ничего не понимаю. Ты говорил, что… — У Учихи Изуны-сана должно быть письмо, которое написал тебе твой брат перед уходом отсюда, как показало следствие. Итачи-сана здесь давно нет. — Нет?.. Как это нет? Саске цокнул языком, подавляя вздох и прислоняясь спиной к стене. Пожалуй, в этот момент ему как никогда хотелось убить Сая, но он, взяв себя в руки, ответил, стараясь говорить как можно холоднее и спокойнее: — То есть, я мог сбежать из хижины, так ведь, и брату бы ничего не было? Ты меня надул, заставил едва ли не умереть в пустыне и все ради чего? Почему ты мне сразу не сказал, что Итачи здесь нет, зачем ты меня заставил терять попусту столько времени? К черту письмо, мне не нужно никакое письмо, мне нужен Итачи живым или мертвым. Ты, ублюдок, — со вскипевшей злобой прошипел, окончательно срываясь, Саске, хватая Сая за ворот его плаща и встряхивая, — скажешь, куда мне идти, чтобы увидеть Итачи, и скажешь, что вы с ним сделали. — Ты не мог сбежать, а за Итачи-саном следуют люди из Корня. Я тебе ничем не помогу и сказать тебе тоже ничего не могу. В том письме ответы на твои вопросы, — руки Сая спокойно и крепко отстранили нахмурившегося Саске. Тот сдвинул брови, быстро поднимаясь по лестнице вверх. По некоторым ступеням он ловко бежал, через некоторые перепрыгивал, седзи в коридор уже были близки, до них можно было дотянуться рукой, как тут же они, едва Саске остановился перед закрытой ширмой, открылись, из коридора упала тень, и раздался громкий и очень знакомый голос: — Что здесь за шум? Саске поднял голову, встречаясь со взглядом вошедшего человека и тут же опуская свои глаза одновременно с ним. Изуна выглядел в первую секунду недовольным шумом на лестнице и собирался высказать свое недовольство, но как только увидел, кто стоит перед ним, невольно отступил назад, в удивлении сдвинув брови и внимательно оглядывая Саске с головы до ног, как будто видел впервые в жизни. В его взгляде промелькнула секундная искра непонимания, потом вспыхнуло изумление; Изуна, как будто не веря своим глазам, после минутной тишины невольно спросил: — Саске? *** Обстановка в комнате Учихи Изуны ни в коем образе не поменялась, по-прежнему оставаясь неподвижной и застывшей в своем первоначальном облике. Огромная и пустая приемная все так же напоминала Саске его старый дом, здесь было все так же уютно и тепло, несмотря на отсутствие какой-либо мебели, и невольно вспоминались все хорошие моменты, пережитые здесь: и тепло футона брата, и запах волос Итачи, и его гладкая и горячая кожа, и низкий спокойный голос, и холодные глаза. Саске больше не мог и не хотел ждать встречи с братом, она была нужна ему именно сейчас, в эту же минуту, когда он погрузился в то, что кольнуло его огнем прошлого. Изуна молча вертел в руках один из запечатанных свитков, сидя на своем месте и скрестив ноги и руки. Он был одет просто, в свободное хлопковое юкато темно-синего насыщенного цвета; смотрел достаточно серьезно и холодно, оглядывая с головы до ног Саске, сидящего на пятках ровно напротив. Глаза Изуны ни о чем не говорили, отражали только ледяное спокойствие. Затем Изуна перевел свой пристальный взгляд на Сая, сухо и коротко приказывая: — Назовись. — Сай. — Фамилия? — У меня нет фамилии. — Ты из АНБУ? Сай кивнул. — А если быть точнее, Изуна-сан, то… — Хватит, — пресек дальнейшие разговоры Саске. Изуна, видимо также находя лучшим вариантом сразу перейти к делу без любезных знакомств и вопросов о здоровье, кивнул головой, кладя руки на колени и выпрямляясь в спине. Свиток, все это время находившийся в его руках, он положил рядом с собой, снова прожигая Саске насквозь своим внимательным взглядом. — Надо же. Так ты действительно жив. На секунду в Саске что-то опасливо остановилось. — Жив? — побледнел он. — О чем вы? — Нам приходило сообщение о том, что ты умираешь. На миссии сорвался вниз с обрыва и разбился. Однако, — Изуна усмехнулся, — Итачи не поверил. Кроме того, на прощание он написал тебе одно любопытное письмо, а после этого случилось кое-что неприятное. Саске был напряжен до того предела, когда в голове не осталось ни единой целой мысли, но он все еще сохранял способность держать себя в руках и не поддаваться на нечто, что колотилось внутри все больше и чаще, заставляя холодный пот выступать на ладонях. — Я был тяжело ранен. Меня держали два месяца в хижине на болотах, говорили, что у Итачи охрана и нам нельзя видеться. Я хочу увидеть своего брата. Я… — Успокойся, — холодным отрезвляющим голосом отрезал Изуна. Но Саске не намеревался так просто замолкать. — К черту спокойствие! Я и так спокоен. Где мой брат, что с ним? Это дело рук Конохи? Итачи понадобился Скрытому Листу? Вы же должны знать. — Саске-кун, позволь начать мне, — вмешался Сай. Саске хотел было не обращать внимания на его слова, но что-то, какая-то потусторонняя сила заставила его замолчать. — Изуна-сан, — Сай говорил серьезно, складывая бледные ладони на острые колени, — вы знаете, что два месяца назад ночью в этот дом проник один из членов Корня АНБУ, другой же, Хё, тут давно работал и был нашим шпионом в вашем доме. Моя цель — защитить младшего брата Итачи-сана любой ценой, чтобы он, возможно в будущем по собственному желанию, помог нам найти преступника, виновного в трагедии в Скрытом Листе, поскольку только Саске-кун может найти беглеца. Ситуация в Конохе была очень напряженной последние годы, особенно это обострилось два месяца назад: клан Учиха, недовольный своим многолетним притеснением и создавшимся положением после позора и смерти обоих наследников, готовил переворот, что могло бы привести к междоусобице в деревне и к войне между странами. — Переворот? Клан готовил переворот? — Саске был искренне изумлен. — Нет, это… это просто невозможно. Это ошибка. Я ничего не знал, я впервые слышу об этом, я был бы в курсе, если в этом деле замешана главная семья, то есть мои родители. Ты ошибаешься. — Нет, Саске, все верно, — кивнул Изуна, скрещивая руки перед лицом. — Трения между Учиха и Конохой были и в мое время. Вечная вражда двух сильнейших сторон… я знал, что рано или поздно это случится, причем именно с таким исходом. Саске, чье лицо было бледнее полотна, молча смотрел в пол. «Так вот о чем хотел рассказать брат. Вот, что его так всегда беспокоило». — Я продолжу, — Сай прокашлялся. — Так как Третий Хокаге и старейшины, двое из которых погибли, не видели никакого пути решения проблемы, они решили спросить совета у Учихи Итачи как у наследника клана Учиха, к тому же он был в курсе этих дел. Он знал все о напряженной ситуации между кланом и Скрытым Листом, он был не на одном совете старейшин деревни. Члены АНБУ разговаривали с Итачи-саном здесь, в этом доме, когда Саске-куна принесли в мою хижину, чтобы он не мешал, но совета они так и не получили. Потом твой старший брат сбежал, Саске-кун. Тот все так же молчал. Внутри него с последними словами что-то сжалось, и он, еще не до конца понимая ситуацию, ответил, хмурясь: — Ты говорил мне другое. — Я лгал, потому что это надо было для твоей безопасности, — уклончиво ответил Сай. — В следующую ночь в Скрытом Листе случилась трагедия. Думаю, Изуна-сан расскажет тебе сам. — Трагедия? В Скрытом Листе? Но меня не волнует Коноха. Я не понимаю, что вы хотите всем этим сказать. Если клан Учиха действительно притесняли, правильно, кто бы не поднялся на бунт? Но зачем пытаться впутать сюда моего брата, особенно сейчас? Он уже не наследник, — Саске покачал головой. В нем все сильнее пробуждалась тревога, что леденящей рукой сковывала чувства и рассудок. Тяжелое предчувствие, заставляющее пульс невольно участиться. — Нечего там рассказывать, — отрезал Изуна. — В следующую ночь Итачи перерезал всех членов клана Учиха вместе с детьми, женщинами, стариками и вашими родителями и сжег ваш поселок. Его нашли на месте преступления, но он избежал казни, сбежал из Скрытого Листа и теперь скрывается неизвестно где. Как только слова оборвались, наступила тишина, в пустоте которой Сай отвел свой взгляд, смотря в другую сторону. Хотя Саске молчал, по-видимому от недопонимания ситуации не находя слов, его взгляд, лицо — они были чудовищно спокойны, но именно на их отрешенность было неприятно и почему-то больно смотреть. Понимание приходило постепенно. Саске поджал губы, поднял на присутствующих тяжелый взгляд. Его бледное лицо замерло неподвижной маской, голосу насилу удалось придать спокойный тон: — Что за глупая шутка? Это нонсенс. Ответа не последовало. Саске его и не ждал, смотря перед собой чужим взглядом, словно не в силах опомниться. В нем не клокотала ожидаемая ярость, не кипела бешеная злость, не бурлило больше непонимание. Нет, напротив, удивительно, но он был абсолютно спокоен, он сам себе удивлялся, почему его охватила чудовищная невозмутимость, почти апатия, бесчувственность, словно все это происходило вовсе не с ним и его не касалось. Ведь нет, Итачи не мог этого сделать ни под каким давлением кого бы то ни было. Он не мог сам, по своим соображением предать, покинуть, уйти так, внезапно, беспричинно, без объяснений. Он не мог поднять руку на их родителей, на их бесценных родителей, на их мать и отца, мать и отца, которые дважды подарили им жизнь. Это ошибка, это еще одна ложь, это чья-то цель — поссорить их, это злой умысел, но никак не правда. Возможно, клан Учиха, действительно, уничтожен, почему-то в этом не было сомнений. Но сомнения были по поводу того, кто приложил к этому руку, — у Итачи не было мотивов. Тем не менее, кончики пальцев у Саске вздрогнули; ему стало холодно, невыносимо холодно, а по спине пробежала стайка мурашек. — Нет, это ошибка. Всему должно быть объяснение, — продолжал бессмысленно повторять это его рассудительный и спокойный тон. Ошибка, ошибка, ошибка. Брат, любимый и хороший брат, не способен на такое, он не чудовище. Почему все смеют думать, что он способное на такое чудовище? Он же не чудовище, не чудовище, почему вы все считаете его чудовищем! Он — человек, он человечнее всех вас! Брат, почему ты позволяешь им так думать о тебе? Он не предатель, он по своей природе, по характеру, по сущности не может быть им. У него могли быть какие угодно мысли, но не такие. Мысли?!. Ах, да. Сладкий яд его запретных мыслей. Нет. Брат бы не дошел до такого, даже если он и думал плохо о папе и маме, о нашем клане, о наших традициях и порядках, все ведь было хорошо, он не мог. Или я пытаюсь отречься от того, что сам понимаю, что он как раз из всех тысяч людей мог? — Вы лжете. Да, да, да, лжете, сотни раз буду повторять, я не буду верить! Немыслимо. Невозможно. Итачи не мог все внезапно бросить, кинуть, забыть, оставить своего младшего брата одного в мире, который тот даже не познал как следует, в мире, в котором очутился как чужак, без дома, без семьи, без работы, без всего, что нужно человеку и шиноби. — Слышите? Вы мне лжете. Это неправда. Брат бы не предал меня. Не предал бы наших родителей. — Это правда, Саске, — сказал Изуна голосом, который явно не давал права сомневаться в себе. — Но я тогда ничего не понимаю, я не понимаю, зачем ему это делать! — Саске не выдержал и ударил кулаками по полу. Если бы он был маленьким мальчиком, способным зарыдать, он бы почувствовал, как с его щеки сорвалась слеза и страх пронзил сознание. Но сейчас Саске не думал о страхе, ему совсем не хотелось плакать, он не мог плакать, ему хотелось трезвым рассудком понять, что происходит вокруг него, откуда накатила тяжелая слабость, откуда появилась чудовищная злость на Изуну, на Сая, на брата? Где он, он должен все объяснить, сказать, что это грязная ложь, пусть даже все вокруг скажут, что это правда, но если Итачи будет настаивать, что он не виновен, — Саске готов был ему безоговорочно верить. Он защитит своего старшего брата от клеветы, не позволит никому пачкать его имя грязью. Никто не смеет осквернять этого человека. Никто не смеет говорить такое. Это невозможно. «Они лгут, лгут, они хотят разлучить нас. Не позволю, никому не позволю». — Не смейте так говорить о моем брате! Это клевета! — крикнул Саске. Теперь он не на шутку трясся из-за ярости, из-за злости, ненависти, его мутило, от усталости и многодневной нервотрепки кружилась голова. Он превращался в неуправляемого. — Брат знал тебя куда лучше, чем я мог представить, — отрезал строгим голосом Изуна. — Я не знаю, почему ты не веришь, зная твоего брата, я ничему не удивился. Держи свиток. К нему была приложена записка, чтобы я отдал тебе, если ты не поверишь. То, что написано рукой твоего брата, должно тебя убедить или разубедить, не знаю, что там сказано. Я не читал и не вскрывал печать. Саске поймал летящий к нему свиток, пальцами, в чьих кончиках остро покалывал неровный пульс, разрывая на нем твердую печать. Словно отгородившись ото всего мира, он развернул бумагу, напрочь забывая о своей невозмутимости и судорожно впиваясь глазами в родной с детства почерк, в знакомые слоги, иероглифы, вчитываясь так же жадно, как пил кровь лисицы, умирая от жажды. Сай, поджав бледные губы и поддавшись незнакомому раньше ему порыву внутри себя, протянул было руку к Саске, чтобы отнять этот свиток, но его тут же остановили: — Оставь его, — Изуна встал, отходя к окну. — Что… это? Изуна и Сай обернулись в сторону Саске. «Мой младший брат, я знаю, что рано или поздно ты придешь сюда в моих поисках, но хочу тебя разочаровать: вместо меня тебя будет ждать этот свиток. Я так же знаю, что со слов чужих людей ты никогда не поверишь в то, что обо мне скажут, но если тебе так важно услышать это от меня, то знай — все правда. Я действительно уничтожил Учиха, даже наших с тобой родителей. Я убил их, как и остальные сотни, ударом своей катаны. Я пронзил сердце нашей матери лезвием, я разрезал горло нашего отца. Мне не было их жаль, я безжалостно уничтожил все и доволен этим. Доволен, что сделал то, что должен был давно. Мне всегда было безумно интересно, на что я способен в этой жизни. Раньше мне любопытно было испытать себя и свои силы шиноби, потом я думал, решусь ли перейти через границу кровосмешения, а сейчас мне вдруг захотелось посмотреть, смогу ли я убить близких мне людей. Смогу, маленький брат. Все, что я хочу от этой жизни, проверить свои силы и стать лучшим из людей и сильнейшим в истории Скрытого Листа и нашего бесполезного клана. Саске, прошу тебя, не ищи меня напрасно и не отнимай моего драгоценного времени, которое я и так растратил впустую. Ты мне больше не нужен, мне не интересно то, чем мы с тобой занимались. Я не способен проявлять чувства — вот, что я понял, пока мы были рядом друг с другом. Я не убью тебя, ты слишком жалок для этого и это слишком скучно для меня. Но если ты попадешься на мои глаза, прости, вдруг мне захочется испытать себя в очередной раз? Кто знает. Если хочешь, ненавидь меня, проклинай, презирай, мне все равно, я пересытился историей с тобой, ты мне больше не нужен. От тебя всегда слишком много проблем, я не создан для этой жизни. Скрытый Лист хотел, чтобы ты ушел, не мешал мне увидеть то, что я не видел из-за твоей спины. Я прозрел. Благодаря их решению я понял ущербность своих поступков, я понял, что мне нужно было в жизни. Я увидел, я обрел новое зрение. Я знаю, ты сейчас полон ненависти, ты читаешь и не веришь своим глазам, думаешь о том, что мысль убить меня не такая уж и дурная, меня, предателя, убийцу наших родителей, преступника и лицемера. Посмотрим, куда она тебя приведет. Мне интересно, возможно, ты будешь одним из проверяющих мои силы, а, Саске? Как ты на это смотришь? Может, признаешь, что пора бы решить в нашем вечном соперничестве, кто имеет право носить имя Учиха? Сможешь ли ты превзойти меня в этой жизни или думаешь, что уже это сделал? Ты всегда был слишком самонадеянным. Это наша судьба, убивать и ненавидеть друг друга, судьба всех братьев Учиха». Изуна напрягся, словно готовился к тому, чтобы в случае необходимости принять меры. «Братья в клане Учиха никогда не могут быть вместе. В итоге, один из них умирает прямо от руки или по косвенной вине другого. Они десятилетиями убивали друг друга, смирись с этой действительностью. Но, Саске, во всяком случае, ты еще слишком слаб и пока не представляешь для меня интереса ни в какой сфере. Хочешь выяснить отношения, тогда взращивай ненависть ко мне. Если она будет так же жалка, как и сейчас, когда ты это читаешь, мне будет неинтересно убивать тебя в таком положении. Беги и цепляйся за свою жалкую и ничтожную жизнь, брат. Продолжай это делать, только это ты хочешь и умеешь делать. Прощай, Саске. Ты помог мне пройти испытание и снова превзойти их всех. Я вел себя с тобой так, потому что хотел проверить твои возможности, потому что ты хотел иметь брата, а мне всегда приходилось играть разные роли. В тебе есть потенциал, очень привлекательный для меня, я больше не хочу видеть тебя как своего брата — я прозрел. Хочешь сблизиться — стань достойным соперником своего старшего брата и отомсти мне, убив меня. А ты сможешь поднять руку на близкого человека? Ты жалок и слаб, если отвечаешь: „Нет“. А ты именно так и отвечаешь. Либо пользуешься ты, либо пользуются тобой». Бумага в свитке, едва почувствовала свободу, сразу же свернулась обратно. Скрутилась, сжалась и застыла. У Саске было в эту минуту страшно спокойное и холодное, почти нечеловечное лицо, какое не может быть у человека в его состоянии, потерявшее всю свою ярость и злость. С каждой секундой он становился все невозмутимей и отрешенней, но в его глазах не было сомнений или колебаний. Единственный человек, которому поверил Саске в этой комнате, — это Итачи, что было еще ужаснее. Непонимание и шок, вызванные в первую минуту после осознания правды, медленно перерастали в ярость. Саске клялся, что в его глазах в эту минуту потемнело, в голове застучала и забушевала кровь, его руки, которые никогда раньше не изменяли себе, задрожали. Как же они чудовищно дрожали! Но лицо, подернутое серостью, словно окаменело. Он ненавидел. О, как он ненавидел того, кто предал его полное и безграничное доверие. Кажется, Саске несколько раз тяжело вдохнул воздух. Кажется, он превратил свиток в руках в ничто, в безобразный кусок, откуда у него взялась такая сила, он не знал. Режущее на куски бешенство, ярость — они затмевали все, даже боль, даже обиду. Но в итоге его кто-то крепко схватил сзади за руки, перехватив их, и, получив сильный удар ладонью по основанию шеи, Саске потерял сознание, наконец оседая на пол. Изуна был вынужден это сделать. В таком состоянии Саске не понимал, что в ярости и желании убить не смог бы контролировать себя. Сай, державший его под внезапно расслабившиеся руки, отпустил их, позволяя обмякшему телу растянуться на татами. Сам он молчал, но в глазах его было неподдельное сожаление. — Я знал, что нас ожидает такая реакция, — сказал Изуна. — Он мог бы и убить нас, кто его знает. — Изуна-сан, — Сай смотрел на него прямо, чуть ниже линии темных глаз, — что теперь с ним делать? Изуна, потирая аристократично узкие ладони и усаживаясь на свое место, махнул рукой в сторону седзи. — Отнеси его в комнату, последнюю с правой стороны коридора. Скажи: я действительно не сомневаюсь ни секунды в том, что Итачи убил их всех, но ведь все не так просто, верно? Расскажи ему правду. Сай молчал, поднимая Саске и сажая его на свою спину. Он и так был поражен тем, что увидел, по правде, он не ожидал такой реакции. А теперь, словно ошеломленный увиденным, мельком посмотрел на Изуну и вышел за седзи. *** Перед той минутой, как потерять сознание, Саске действительно перестал что-либо понимать. Все, что он знал и чувствовал в этот момент, это одновременные веру и неверие. Сознание и понимание тогда жили отдельно от души, словно Саске в эту минуту раскололся напополам: одна половина отказывалась верить, не до конца понимая, что произошло, другая — не выдержала осознания правды. Тогда внутри Саске все сжалось и сдавилось, как будто палач стиснул его шею, затягивая на ней петлю. Он не понимал, что делает, не понимал, как подрагивают его пальцы и губы, как застыли в одной точке глаза. Все, что он помнил, это звон в голове и одновременную с ней пустоту. Ни мысли. Ни чувства. Ничего. Потом темнота. Лицо и тело жили отдельно от разума и души. Сам Саске омертвел от горя и постепенного осознания потери. У него в один момент не стало ничего. В это трудно было поверить, почти невозможно, почти нереально, но поверить нужно было, другого выхода не было. Когда Саске очнулся, он не помнил, что произошло и где он находится: перед глазами какое-то время все расплывалось, пока зрачки не сфокусировались на окружающей его обстановке. Взгляд сразу ударился о темноту, которая с наступлением ночи как воришка тихо и крадучись проникла в комнату, затаившись в ней. Но оставаться наедине с Саске она не хотела, поэтому захватила с собой тишину, прерывающуюся тихим стрекотом поющих похоронную песню цикад, доносящуюся с опустевшей улицы. Кажется, было открыто окно или даже седзи, потому что по полу гулял холодный сквозняк, однако плотное одеяло, которое Саске обнаружил у себя на плечах, согревало его уютным теплом и не давало замерзнуть. Только кончики ног, легкомысленно высунувшиеся из-под покрывала, онемели. Однако Саске было жарко, удушающе душно. Шумно и тяжело сглотнув слюну из пересохшего от нарастающей жажды рта, он еле-еле открыл потрескавшиеся губы, морщась: у него зверски болел затылок и область шеи у основания головы, однако пробовать шевелиться или даже встать, как делал это обычно, он не стал: слабо и равнодушно потрогав сухой лоб и опустив безвольную руку снова на футон, он в изнеможении закрыл глаза. Длительный сон безусловно пошел на пользу. Сознание окутывали безмятежность и спокойствие, больше не было того самого мечущегося отчаянного чувства, только абсолютная усталость. Саске мучительно пытался вспомнить, что было до того, как он внезапно, по непонятной причине отключился, он до конца не помнил этого момента, его кто-то оглушил? Ему почему-то казалось, что он все время находился в бреду, скользя и балансируя на бредовой грани сна и реальности, где между собой переплетались множество мыслей, настоящих и выдуманных больным сознанием, тревожных, беспокойных, мучающих, но память, пробуждаясь, постепенно складывала обрывки картины, соединяя их друг с другом; как только мозаика собралась, Саске окончательно пришел в себя. «Ах, да, я у Изуны». Сквозняк, задумав своим холодом вызвать бег мурашек по теплой коже, начал поддувать под одеяло, Саске пришлось перевернуться на бок, подогнув ноги под себя и почти с головой заворачиваясь в покрывало. Его рука легла на футон прямо перед глазами; Саске неосознанно впился взглядом в свою расслабленную ладонь, разглядывая ее. Она до сих пор сохранила на себе скользящее и трепетное ощущение прикосновения к волосам и коже Итачи, эти ощущения казались настолько живыми и реальными, точно вот-вот, только что пальцы пропускали пряди темных волос, тыльная сторона ладони касалась теплой и гладкой щеки, но и свиток, чьи жестокие слоги и иероглифы так же услужливо всплывали в памяти, не мог не оставить после себя отвратительное ощущение. Чем больше и дальше Саске погружался в воспоминания последних минут перед потерей сознания, тем сильнее и сильнее в нем разгоралась ненависть и к себе, и к Итачи. Жалкая ненависть? Так он сказал? О, нет, брат, нет, ты не понимаешь, во что превратил мою прежнюю ненависть к тебе. Саске, крепко сжав в руках край одеяла и подтянув его к груди, с горечью прикусил губу, закрывая свои глаза. Ему хотелось сжаться в комок, но тело почему-то не двигалось, обмякнув, словно оно противилось проявлению слабости. Что ж, старший брат совершенно бездумно и легкомысленно просчитался в этом, если, конечно, его слова не должны были восприниматься как провокация. Ненависть Саске сейчас уже не была той самой необузданной и безумной вспышкой, ослепившей в первые минуты его разум. Она теперь медленно, но верно питала и сковывала его своим холодом и сдавливающим одиночеством, чем дольше он остановившимся и пустым взглядом смотрел на свою раскрытую ладонь. «Ты убил нашего отца и нашу мать. Ты посмел тронуть их. Моих маму и папу». Саске казалось, что это одно из немногого, что он не сможет простить Итачи никогда. Что угодно, даже убийство так же предавшего и покинувшего их в трудную минуту клана, но не родителей, не свое обманутое доверие. Он ежеминутно, как будто издеваясь над самим собой, вспоминал, как безоговорочно верил этому человеку, как готов был следовать за ним куда угодно, готов был предавать, бросать, менять в корне свою жизнь, что и сделал: он сломал свою прежнюю жизнь, выкинул на помойку, позволил людям топтать ее и издеваться над ней, когда его заставили поверить в то, что все по-настоящему. Как глупо все это теперь казалось, как стыдно было сейчас Саске, ведь он перед родителями, перед Наруто, на суде вел себя как мальчишка, находящийся в иллюзии брата, говорил смешные и постыдные вещи и, что самое грязное и удивительное, верил в них. Искреннее верил, а они все знали, что он всего лишь глупый, поверивший в сладкую ложь мальчик. Саске сейчас не хотел думать и вспоминать то, что делал, о чем думал, его воротило и передергивало, он закрывал глаза и стискивал зубы, пытаясь обо всем забыть, молясь о том, чтобы все забыть. В эту минуту он ненавидел Итачи так сильно, как мог. Так сильно, как любил и его, и родителей. Саске безумно жалел о просто так легкомысленно кинутой им жизни, к которой всегда стремился, вспоминал о том, чего мог добиться, каких головокружительных высот и признаний, и что у него отобрали. Итачи всегда все у него отбирал, все слова похвалы и признание, с детства, Саске чудом не начинал его ненавидеть черной завистливой ненавистью с колыбели. Да, он иногда безумно ревновал к всеобщему вниманию, да, обижался, да, даже бывали моменты, когда он завидовал, причем вовсе не безобидной завистью, Итачи был прав сотни раз, но как только он, старший брат, звал с собой, улыбался, садился рядом, начинал о чем-то говорить — неужели было так не заметно, что все ревности и обиды уходили прочь? Ненависть еще никогда не была так сильна, как в эту удушающую минуту. «Он предал меня, моих родителей, которые пожертвовали своей честью ради нас, чьи ноги я должен был целовать в благодарность всю жизнь и защищать, я же любил их, всегда любил, они мне были дороги. Такому слепому глупцу, как я, надо было это заслужить, чтобы понять, что я променял взамен на несколько месяцев иллюзии. Я был опозорен, был выставлен посмешищем, думал, что брат терпит все ради меня, был убран навсегда из своей же жизни, был приговорен к казни, едва не умер, говорил что-то про жертвы и кому, ему? Тому, кто про себя смеялся над моими словами? Ему всегда было плевать на нас всех, всегда, я просто глупый слепец, наш отец был так прав. Итачи, и ты был прав, я всегда был непростительно слаб и жалок в твоих глазах, но не потому что у меня не хватало силы, а потому что я был ослеплен тобой, твоим совершенством, твоими лживыми и фальшивыми словами, я любил в тебе все, думал, что разгадал тебя, но на самом деле я никогда не знал ничего, кроме твоего имени. Я ничего не знал и не знаю о тебе, я не знаю, кто мой брат и что это, существовал ли когда-то такой человек, как мой брат. Я ненавижу тебя. Ты узнаешь, как опасно предавать мое доверие и заставлять ненавидеть. Ты узнаешь, что такое моя ненависть, ты испытываешь ее силу. Если участь братьев Учиха смерть одного из них, то эту участь постигнешь только ты». Саске горько усмехнулся пополам с хрипом, в приступе очередного ударившего по сознанию бреда наслаждаясь своими же мыслями. Он слишком ненавидел, чтобы обращать внимание на боль. Сейчас не время было бездейственно переживать и вспоминать о прошлом. Правда, я соберу свои силы или мне предначертано сломаться? Итачи, как думаешь, ты сломаешь меня или я выживу? Кто скажет мне, способен я выжить или нет? Не оставляйте меня без ответа. Если я держусь, это не значит, что я не страдаю, Боги, вы хотели увидеть меня таким? Вы хотели увидеть меня ревущим как волчица, у которой убили волчат? Увидеть, что сделаю, когда потеряю все? Но никогда вам не суждено того увидеть. Только Итачи я покажу это, слышите, жестокие Боги?! Ненавижу, ненавижу, ненавижу вас! Остановите это. Я отдам все, чтобы вернуть мое прошлое, все, но остановите же, я умоляю. Остановите мои руки, которые уничтожат все, чем я жил. Саске тяжело поднялся на локтях и выпрямился, сев и сбросив с груди одеяло. В эту минуту в его воспаленном и напрочь затуманенном сознании не было колебаний. Он как фанатик горел одной идеей: найти и убить брата. Убить, избить, растерзать, выпить его кровь, предать, сделать больно, поранить, уничтожить — такова участь братьев Учиха. — Саске-кун, ты в порядке? От стены, как только Саске пошевелился, тут же отделилась длинная темная тень; Сай подсел рядом на корточки, зажигая небольшую свечу, которую держал в руках. Саске с неприятным выражением лица поморщился, когда свет от вспыхнувшего с треском огня ударил в его глаза; отвечать на вопрос он не стал, спросив прямо в лоб то, что его интересовало более всего: — Где Итачи? Сай хотел спросить что-то еще, но как только мельком заглянул в глаза напротив, осекся, поджимая губы. У Саске были слишком жестокие глаза. В них притаилась как кобра, осторожно высунувшая кончик раздвоенного языка и обнажившая два зуба, наполненных ядом, холодная неприязнь, но еще не всеразрушающая ненависть. Она хранилась и разрасталась как огонь в костре для другого человека, Саске и сам не понимал, что творится сейчас у него внутри. Он как заведенный маниакально повторял про себя слова, написанные братом, словно пытаясь себя в чем-то заверить, как будто резко, впав в беспамятство, забыл обо всем, что ранее связывало их вместе, как будто забыл о других, более сильных чувствах к этому человеку. Его ослепила ярость, она не проходила, лишь сильнее кипела и росла. Саске не хотел думать и разбираться в произошедшем. Итачи знал, куда следует бить и не прогадал: он своими словами сразу пресек возможность прочувствовать боль, поставив преграду потоком ненависти. Возможно, Итачи не хотел лишних мучений, возможно, не желал, чтобы его брат дважды думал и колебался, убивая в нем все ростки надежды. Но боль и горечь были. Саске сам не представлял, насколько они были сильны. — Я тебе ничего не скажу, пока ты не успокоишься, — холодно возразил Сай. Но Саске это только еще больше разозлило. — Я спокоен. Где Итачи? — Зачем он тебе сейчас нужен после того, как ты узнал всю правду? Я думал, что ты перестанешь искать с ним встречи. — Я убью его. Сай, казалось, меньше всего ожидал такого ответа, от изумления не сразу найдя нужные слова. Не в силах ответить или возразить он удивленно уставился в глаза напротив, всматриваясь в них и все больше убеждаясь, насколько искренен был сейчас Саске. — Убьешь? Но он же твой родной брат. — Поэтому и убью, — грубо отрезал Саске, вставая с постели и поражаясь тому, как слабо он стоял на своих ватных ногах, — потому что он мой брат. — Кровная месть, да? — обернулся Сай, наблюдая, как Саске, морщась, разминает свои руки и ноги. — Да, — глухим голосом отозвался тот. — Но ты сам говорил, — возразил Сай голосом человека, который сбит с толку, — что он тебе дорог. Ты готов его убить? Даже не поговорив? — Я поговорю. Я заставлю его в лицо сказать мне то, что он написал. Тогда я до конца поверю. Потом убью. Не я это придумал, он сам мне это предложил. — Вот как, — сухо прошептал Сай, отворачиваясь. Саске замер, стоя у окна. В какой-то из моментов он четко вспомнил, что жил раньше в этой комнате, которую в начале не узнал, теперь, оглядываясь по сторонам и узнавая все вокруг себя, он все больше и больше начинал ощущать нечто иное, отличное от ненависти. «Убью брата? Так просто убью Итачи, безжалостно и жестоко? Я это сказал вслух? Я в этом уверен?». — Ты бы мог его простить? — внезапно спросил притихший на некоторое время Сай. Саске нахмурился, опустив плечи. Он не знал ответа. Не знал. Отчасти не понимал вопроса. Пока что он ничего не понимал. Он только знал, что его сдавила тоска, как раньше, как давно, как в детстве, когда Итачи отдалялся, когда почти физически чувствовал отстраненный холод и мерзкое одиночество. Почему внутри все так мелко подрагивает? Почему ненависть не в силах до конца заглушить собой острую боль?  — Саске-кун, — внезапно снова заговорил Сай, — я понимал, что рано или поздно ты придешь к ненависти. Но я был уверен, что найду тебя подавленным, сломленным. Ты не хочешь разобраться, поговорить с ним, подумать, ты просто ненавидишь, как будто всю жизнь это делал. Я не скажу тебе о том, где Итачи-сан, хотя, верно, я — единственный, кто это знает. Я согласился помочь не потому, что ты мне нравишься, скорее обратное, ты мне очень не нравишься. Я никогда не видел таких отношений двух людей, тем более, братьев, мне это интересно, я хотел иногда искренне и даже наивно помочь, но то, что я вижу в тебе, меня поражает. Это так выглядит, как будто ты лишь искал повод убить своего брата, а жалеть не будешь? Ты о чем-то просишь меня, а сам… — Заткнись. Саске опустил уголки губ, прикусывая нижнюю. Он стоял спиной к Саю, тот не мог видеть его лица, но голос, которым было произнесено одно-единственное слово, все расставил по своим местам. Саске то и дело сжимал и разжимал кулаки повисших вдоль тела рук, пока снова после затянувшегося молчания не произнес: — Что ты знаешь обо мне? О моих мечтах, жизни, стремлениях? Если ничего не понимаешь, лучше молчи. Я хочу чувствовать эту ненависть. Я цепляюсь за нее, чтобы не жалеть ни о чем. Ты ведь знаешь, что такое терять человека из-за его смерти. А знаешь, что еще тяжелее терять его при жизни и быть преданным тем, кому доверял, а, знаешь? — Саске повернулся, закричав: — Вы никто ничего не понимаете! Никогда не понимали ничего о нас с Итачи! У тебя никого нет из близких людей, ты не знаешь, что такое страдать из-за связей. Никто не посмеет упрекнуть меня в излишней ненависти и бесчувственности. Твой брат не убил твоих же родителей, не предал тебя. Ты мне никто, чтобы я делил свою боль с тобой. Я не буду убиваться или думать об этом сейчас, мне слишком нужна сила. Единственный человек, который увидит все, что я чувствую, — это Учиха Итачи. Я сохраню все для него и не позволю растрачивать просто так. Теперь поговорим о тебе, — Саске, в чьих глазах потухли всплеснувшие чувства, устало и безрадостно усмехнулся одними уголками губ. — Я не прощу того, что ты заставил меня пройти через все, не сказав правды сразу. Я буду краток: ты поможешь мне найти Итачи и можешь катиться на все четыре стороны. — А если бы я сказал, — лицо Сая приняло задумчивое и серьезное выражение, — что Итачи был вынужден это сделать, что тогда? Ты бы так же хотел слепо его убить? Саске молчал. Потом, как будто опомнившись, болезненно нахмурился, в стеклянных и безжизненных глазах, угасших и жестоких, скользнула слабая заинтересованность. — Прекрати нести чушь, или я тебя убью. — Если я скажу, что Итачи-сана заставила деревня под угрозой твоей безопасности и ради благополучия Скрытого Листа уничтожить Учиха, а потом обвинила во всех смертях и преступлениях и запретила под угрозой твоей смерти встречаться с тобой, чтобы ты не знал правду и не захотел мстить Конохе, — если бы я это сказал, что бы ты сделал? — Абсурд. Итачи давно разочаровался в Скрытом Листе. — Это ты так думаешь. А если я скажу, — продолжал Сай, смотря прямо в глаза Саске, — что твои родители умерли до ночи трагедии, что тогда? — Невозможно, — возразил Саске. — Изуна бы знал. — А если я скажу, что это все правда? — Я не поверю тебе, — отрезал Саске. — Я верю только Итачи. Убирайся. Сай пару секунд молча и оценивающе всматривался в глаза напротив, становившиеся колючими и стеклянными, как невидимый барьер не пропуская дальше, окончательно огораживая пространство между собой и окружающим миром. Саске не был общительным человеком, тяжело завязывал любые знакомства, некоторые после его тяготили, в чьих-то кругах он всегда чувствовал себя неуютно. А теперь как будто резко опустили занавес, окончательно замыкая его в самом себе и в своих с Итачи проблемах. После вспышки злости, природу которой он теперь с трудом понимал, Саске не собирался никому ничего объяснять и рассказывать, а, тем более, — какая глупость, и что этот Сай о себе возомнил? — говорить о своих чувствах и переживаниях. Сай чем-то безумно напоминал Наруто. Они бы с такими великодушными идеями сошлись и, возможно, стали бы близкими друзьями. Но Саске не планировал больше искать себе друзей. Ему хватало одного друга в Конохе, ему хватало одного брата, и куда он уж точно не подпустил бы людей, так это к последнему и самому уязвимому месту в своей жизни — к своим отношениям с Итачи. Мало кто мог бы поранить Саске так серьезно, быстро и глубоко, как брат, и вовсе не потому что так хорошо знал его, скорее наоборот, они не знали друг друга. Итачи знал, куда бить: в место, где и ему самому было больнее всего. Сай, на удивление Саске вставая с татами и улыбаясь, непринужденно и добродушно бросил: — Как скажешь. Если тебе неинтересно слушать, я принесу поесть. Ты слишком слаб. Завтра мы начнем искать Итачи-сана. Отстраненно наблюдая за тем, как Сай уходит, Саске внезапно остановил его: — Подожди. Тут где-то, — он оглянулся, указывая рукой в сторону длинного шнурка, — висел шнур, которым можно позвать того парня, Неджи. Он принесет пищу и воду тебе, у меня нет желания есть. Хорошо, — Саске сел на татами, скрестив перед лицом руки и мрачно окатив холодным взглядом Сая, — говори. Я слушаю. Так же быстро и внезапно, как начал улыбаться и неестественно проявлять неуместную жизнерадостность, Сай в секунду снова стал серьезен и спокоен, но он так и не сел, оставаясь стоять возле седзи. — У меня нет доказательств моих слов, но все же выслушай меня. — Почему я должен верить? — Поверишь или нет, решай сам. Я просто скажу то, что должен. Когда я сказал, что члены Корня АНБУ хотели получить от Итачи-сана помощь по делу клана Учиха, я не солгал. Но дело в том, что Шимура-сама с самого начала считал единственным правильным выходом полное уничтожение поселка твоей семьи. Итачи-сан был единственным, кто мог бы это сделать без труда. Уговаривали его недолго; он сперва не соглашался, но, насколько я понял, он ценил безопасность деревни выше клана и его жизней, понимая ситуацию намного лучше тех, кто планировал и заговор, и убийство Учиха, поэтому и пошел на это, поставив точку в трениях между Скрытым Листом и кланом: это был лучший выход. Кроме того, у нас как запасной вариант шантажа был ты, и ему угрожали также и твоей жизнью, я бы убил тебя, если бы поступил приказ. Итачи-сану запрещается видеть тебя, чтобы ты не узнал правду, поскольку Шимура-сама тревожится насчет тебя и того, во что выльется твоя ненависть. На твоего брата взвалили убийство клана и твоих родителей, которых, и только несколько человек из АНБУ это знают, казнили вместо вас в ночь вашего побега. Итачи-сан был пойман, но он сбежал с помощью Учихи Шисуи-сана, который скрылся с ним. Это все, что я знаю. Саске-кун, — Сай снова фальшиво улыбнулся, словно пытаясь снять напряжение, — тебя пытался защитить твой брат. Можешь мне не верить, но ты встретишься с Итачи-саном, и, возможно, это тебя убедит. Я принесу ужин. Казалось, на последние слова своего напарника Саске не обратил внимания, неподвижно уставившись в одну воображаемую точку и не замечая того, как остался один. Не то чтобы Саске безоговорочно поверил или поверил вообще хоть на сотую долю, нет, но внутри что-то болезненно кольнуло, как только появилась нереальная и манящая возможность оправдать все — пусть Итачи хоть намекнет, хоть как-то укажет на то, что он чист, Саске готов был простить и направить свою ненависть в нужное русло: в сторону Конохи, в сторону тех, кто заставил страдать и его семью, и их клан. Даже сейчас, когда он не верил в невиновность брата, Саске ненавидел Скрытый Лист, который постоянно встает между ним и Итачи, между их судьбами. Все ведет к этому, к взаимной ненависти, к тому, что в итоге они убьют друг друга, возненавидят — Саске прикусил губу. Кто мог подумать, что ему не больно? Кто мог посметь сказать, что за его ненавистью спряталась циничное безразличие? Саске чувствовал, думал, вспоминал и слова Сая, и письмо брата, и слова Изуны — все, что знал и мог помнить в этот момент. Но так было еще хуже. Саске нужно было увидеть Итачи вне зависимости от ситуации. Просто увидеть, посмотреть в его глаза, тогда все стало бы на свои места. Тогда все стало бы легче, проще, понятнее. Саске пытался призывать к своей притихшей и жестоко задремавшей ненависти, пытался ухватиться за нее и нырнуть с головой в смертельный и одновременно спасительный для него омут, но то, что его поглощало и топило, было одиночеством. Друзья, товарищи, соседи — все было ничто для него, одиночество мог теперь сломать только один Итачи. Саске был сильным, он не давал себе возможности сейчас раствориться в разгорающейся печали, все надо переживать гордо и мужественно; до боли сухие губы, до жжения бесслезные глаза, до страха спокойное лицо, до отвращения отреченный и стеклянный взгляд. Саске точно теперь не знал, дрожало ли что-то у него внутри, все вдруг стало простым, реальным и одновременно вымышленным, свои, чужие, общие мысли, весь комок чувств, все слова и воспоминания — ну почему же нельзя до конца поверить, до конца возненавидеть, до конца осознать и смириться, почему все вновь и вновь волнуется, разве так правильно, разве так легче или лучше, разве так можно? Если бы можно было убить Итачи сейчас же, если бы только можно было наброситься на него сейчас же — Саске не понимал, почему горел ненавистью и был одновременно спокоен? Сейчас стоило быть твердым. Саске успокоил себя и свои растрепанные чувства не для того, чтобы переживать все сам с собой. Нет, он разделит все, что сейчас переживал, с Итачи, а переживать одному — так неинтересно. Нет-нет, оставить старшего брата без такого горького блюда после сладостей, которыми он пользовался все эти месяцы, — это так жестоко со стороны его младшего брата. Саске встал, растирая лицо и глубоко дыша. Он чувствовал, он не мог не заметить, как внутри него что-то изменилось, сорвалось, замкнулось, теперь он точно смотрел на вещи вокруг по-другому, по-чужому, как будто с него сорвали маску и поставили лицом к ужасному спектаклю. Но Саске всегда был сильным, он точно знал, что не отступит от своего. Когда-то он обещал Итачи, вдыхая запах его кожи и смотря в его глаза, что будет следовать за ним куда угодно, чтобы найти все ответы на свои вопросы. Он сделает все, чтобы их получить, так и будет. Старший брат не сможет убежать, куда бы он ни спрятался, его все равно найдут: часть одного не может быть отдельно от другой своей части. *** Осенние дни в Тандзаку были все такими же жаркими, как и летние, лишь ранним утром прохлада сковывала своим пробирающим до костей холодом спящий город. Девушки в свободное время, вырываясь из своих бедных комнат как из тюрем, оставляя за собой все тяготы жизни, босиком бегали по прохладной траве; устав или дождавшись, когда от холодной земли замерзнут ноги, садились на веранду, начинали из тончайшей бумаги складывать фонарики или мячики, которые изредка особо сильный порыв ветра вырывал из чьих-либо неуклюжих рук и уносил прочь, маяча им в небе призрачным пятнышком. Все любили смотреть, как шарик поднимается все выше и выше, перелетая через высокий деревянный забор. Он не поднимался настолько высоко, но если дул особенно сильный ветер, ураганный, как сегодня, то его могло унести немного выше верхушек деревьев, и все, подняв головы и замолкая, смотрели, как скрывается с глаз бумажный мячик, отлетая все дальше и дальше. В этот момент всем становилось немного грустно. Изуна с порога своей комнаты у раскрытых седзи, из которых в комнату валил прохладный воздух, наблюдал за этим, так же грустно усмехаясь. Его давно уже не трогало то, что раньше, когда он был мальчиком или даже юношей, удивляло или восхищало, не пугало то, что раньше он боялся, он давно стал слишком сухим и бесчувственным. Он пользовался людьми, добивался своего вместе с братом. Потом уже один, и были моменты, когда он злорадствовал тому, что превзошел мертвого Мадару. Это были особенные, ни на что не похожие моменты. После них всегда становилось неуютно и холодно, как будто дух покойника проклинал его. Насмотревшись на играющих девушек и вздохнув свежего воздуха с сада, Изуна закрыл седзи, погружаясь в привычное кладбищенское безмолвие, верно окружавшее его всю жизнь. Саске был сегодня немногословен и сух, в целом его настроение оставляло желать лучшего. Все утро он молча и мрачно прособирался в дорогу до города, путь к которому пешком лежит неделю. Надо было отдать ему должное. Он держался, натягивал маску и держался, лишь стал более замкнутым, холодным, резким, агрессивным. Изуна узнавал в Саске некоторые черты своего брата и свои собственные, прекрасно понимая, что как только он лишится опоры, которую ему постоянно давал Итачи, он превратится в то же сухое и мертвое для чужих людей, для жалости и пощады дерево, коим стал Изуна, по-другому он не мог себя назвать. В нем по-прежнему жили властолюбие, амбициозность, хладнокровие, но все настолько притерлось в серых и безрадостных буднях, подернулось рутиной и тяготами обыденной жизни, что прежние их с Мадарой мечты казались такими смешными, что их невозможно было вспоминать без грустной усмешки. Изуна всегда ненавидел Коноху. Ему было выгодно, чтобы если не он сам, так Саске стер ее с лица земли. Ему не надо было что-то додумывать самому, он давно знал о готовящемся перевороте, о Корне АНБУ, об их желаниях и идеях, и закрыл глаза на то, что они приходили сюда — Изуна подслушивал разговор Итачи с Торуне, но говорить что-либо Саске не собирался. Он знал все, что было необходимо для того, чтобы направить ненависть своего родственника в нужное русло, но для того, чтобы тот не сомневался в своих силах, он должен пережить ненависть к брату, заручиться ею или даже убить, да, так будет лучше, тогда его мести, после того как он убьет брата, не будет преграды, он точно сотрет Коноху с лица земли. Изуна как беспомощный, как связанный по рукам мог только издалека наблюдать за деревней, проклинать ее, ненавидеть, накапливая в себе всю ненависть и желание отомстить. Когда он успокоился, когда потерял все надежды, появилось чудо в лице Итачи и Саске, особенно большие надежды подавал младший из братьев. Этим нельзя было пренебрегать. Изуна сразу понял, что Саске тот, кто способен ненавидеть сильнее, чем он был способен сам. Он это мгновенно осознал, едва на самой первой встрече взглянул в холодные и способные быть безжалостными глаза, в которых уже притаилась горечь, разрастающаяся в зачаток первых ростков ненависти. Теперь лишь надо сделать так, чтобы Саске и сам, и в то же время с чьей-то помощью узнал правду, но на Сая Изуна не рассчитывал, не доверяя ему и ненавидя, как и любого из Конохи. Учиха Изуна хотел наблюдать издалека, не шевеля и пальцем, как гибнет Коноха. Пусть не вся, пусть хоть самая жалкая ее часть, Учиха, к примеру, получили свое, спасибо, Итачи, но вот старики точно засиделись, и узнать об их смерти — лучшее торжество. Изуна подозревал, что деревня может шантажировать Итачи жизнью его же младшего брата, и даже расстроился, когда узнал, что его надежда почти погибла на миссии, но как только он увидел, как два человека в плащах проникли на второй этаж дома, Изуна все сразу понял. Изуна не заботился о чувствах людей, об их жизнях. Он пользовался ими так, что они сами того не подозревали, думая, что решают все сами, а на самом деле уже давно стали марионетками человека, жаждущего мести. Изуна, удостоверившись, что седзи плотно заперты, сел за свой маленький столик, опуская руку в глубокую тарелку с персиками и давя на бока одного из них, самого зрелого и переспелого, сминая и раздавливая его, чей сладкий сок измазал пальцы. — Саске и Сай уже собираются? Неджи кивнул. Он сидел напротив, так же на пятках, как и сидел до этого Саске. — Тогда и ты собирайся, — Изуна оставил раздавленный персик в покое, вытирая липкие и сладкие пальцы о край своей одежды. — Знаешь, что делать. Прислушивайся, присматривайся, делай все, как я тебе говорил, но не переборщи. — Да, Изуна-сан. — Когда Саске будет готов, можешь быть свободен. Я написал письмо, отдашь его в руки человека, имя которого написано сверху, и снова будешь работать как элитный шиноби Страны Огня. — Спасибо вам, Изуна-сан. Хьюга Неджи — еще одна из немногочисленных удач в жизни Изуны и неотъемлемое звено в его цепи мести. Когда он его увидел и узнал, что он бывший шиноби Конохи, то взял его вовсе не из-за жалости, Изуна не знал больше, что это такое. Он планировал, что именно Неджи станет его оружием для мести, шиноби, даже лишенный возможности делать что-то для своей деревни, все равно еще может стать чьим-то оружием; Хьюга стал инструментом Учихи Изуны, пока дело не изменилось так круто и внезапно. Неджи следил за братьями Учиха, был приставлен к ним как шпион, наблюдая и иногда помогая, он знал, что за план носил в себе Изуна, и был согласен с ним. Они были как временные напарники, помогали друг другу и разделяли одно общее чувство, их оружием стали братья Учиха, хотя Хьюга не испытывал к ним никаких негативных эмоций. Его история вовсе не была такой, какую он рассказал Саске и Итачи. Хинату действительно похищали как наследницу главной ветви, но Неджи сам отправился ее спасать, как должен был делать любой из побочной семьи, однако поплатился за это своей свободой. Это были не разбойники, а люди из Страны Земли. Когда Неджи ждал помощи от Конохи, она не явилась: Скрытый Лист не хотел ссориться с Землей, с которой и так отношения были чрезвычайно напряжены, деревня бросила его. У Неджи была причина ненавидеть главную ветвь клана и деревню и желать им мести. Его избили до полусмерти, в таком состоянии его нашли люди Изуны и привели к нему. Итачи был одним из тех, в чьей преданности деревне Изуна не сомневался. Это было ему на руку, однако дергать за ниточки в этом деле он не хотел, ему интереснее было играть и наблюдать за его отношениями с младшим братом. Неджи встал, низко поклонившись. Его ждал впереди небольшой рывок, и он стал снова бы тем, кем хотел быть: просто шиноби, защищающим свою страну. Изуна, подбрасывая в руках сдавленный и истекающий сладким соком персик, мечтал о том дне, когда скажет покойному Мадаре, что отомстил за их жизнь. *** Сай с опаской оглядывал с ног до головы Неджи, которого как будто для дополнительной безопасности приставил Изуна. Саске же было все равно: он спокойно и равнодушно обернулся через плечо, взял свое оружие и не сказал ни слова, выходя со двора дома Учихи Изуны. Его волновало другое. Это был последний день в его жизни, когда он ступал на порог этого дома и шел по улицам большого торгового города. Он никогда не будет жалеть, что оставил это место навсегда позади, за своими плечами. Саске совершенно не прислушивался к разговору Сая и Неджи за спиной, не смотрел по сторонам, не думал о том, как лучше и быстрее добраться до города на границе со страной Земли. Все, чем были заняты его мысли, это бесконечными самокопаниями и поисками выхода из запутанного лабиринта, в котором он очутился. Было много белых пятен, недопониманий, неясностей, и ключом ко всему был Итачи. Саске рвался к нему душой, телом, всеми чувствами и переживаниями. Итачи в любом случае узнает и примет все, что ему скажет брат вне зависимости от обстоятельств. Саске шел вперед, мрачно смотря перед собой и запахивая на себе развевающийся на ветру плащ. Он не мог точно сказать, способен ли будет отвечать за свои поступки и действия в будущем; если ярость и ненависть оглушат его как тогда, когда он не мог ощутить боли, ничто не сможет остановить его от рукоприкладства и вытекающего из этого братоубийства. Тандзаку оставался позади; оглядываясь по сторонам в слабо знакомой местности, Саске смотрел на него сверху, с того самого холма, с которого жил и дышал близостью возможного свидания с братом. Саске не узнавал в этих воспоминаниях себя, изумлялся, как будто сегодняшний он и тот, другой, были совершенно разными людьми, не имеющими ничего общего, кроме как почти безумной одержимости одним и тем же человеком. Саске, последний раз бросив взгляд на Тандзаку и как будто попрощавшись с ним и прошлым собой, который вечно остался жить в стенах одной из комнат дома Изуны, ушел дальше, догоняя Сая и Неджи, споривших о том, как быстрее добраться до Отафуку (1). Вечерело. Снова начали тянуться поля, дикие и распаханные, залитые переполненными реками и пересохшие. Снова начал опускаться колючий осенний холод, ласточки, которые низко-низко вились над землей, что-то оглушительно, громко и пронзительно кричали, их крик разносился далеко-далеко, что казалось, дойдет до самых небес. Снова небо бледнело и покрывалось на этот раз скудными красками заката из-за дымки далеких и высоких облаков, месяц висел полупрозрачным белым серпом, не давая еще солнцу полностью скрыться за горизонтом, как вступил на вечернее небо. Одна и та же картина из года в год, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие, вечность, которая жила и будет жить с людьми, после них, до них. То, что никогда не подвластно людским чувствам, но, тем не менее, рождает их; то, что никогда не изменится, будет ли Саске ненавидеть, будет ли идти по этой дороге с Итачи — все будет одно: небо, печальный крик ласточек, поля, крестьяне. Учихе Саске было больно. Впервые за последние часы ему стало так нестерпимо больно и головокружительно одиноко. Ласточки продолжали разрезать острыми крыльями похолодевший и застывший воздух и кружить с песнями над огромными полями, разнося по всей округе свой громкий и тоскливый крик. Солнце, вспыхнув, наконец село за горизонт. *** 1 — Отафуку — город по манге, где состоялась в гостинице встреча братьев Учиха.