В тот год ликорисы цвели пышнее.

Ненависть бывает холодной — враждебной — и горячей — той, которую испытываешь только к неравнодушному тебе существу. Последняя иногда казалась Саске слаще и головокружительнее любого из чувств, поскольку она сама являлась их смесью. Она же была ревностью, преданностью, любовью, холодом и проклятьем. Первое, что сделал Саске утром, когда проснулся в смятой постели, это извинился. Он сам до конца не понял, за что именно ему пришлось извиняться, но после часа молчания, на протяжении которого старший брат опять читал, а Саске одевался и убирался, это вырвалось случайно, однако совсем не извиняющимся тоном, а, напротив, таким, каким делают одолжения. Итачи только потрепал брата по голове в ответ, когда тот нагнулся к нему, настойчиво отводя рукой мешающий их близости свиток. Действительно, глупость. Но прощение просить, по мнению Саске, все же стоило. Итачи прихрамывал, подходя к чайному столику, и его младшего брата это забавляло. Стоило извиниться за такую выдающую себя походку. Неджи еще утром попросил Саске зайти к Изуне. Саске без удовольствия думал о предстоящей встрече. Итачи наливал в пиалу крепкий и резко пахнущий травами чай, в то время как его младший брат на коленях встал сзади, опираясь локтями о его плечи и подпирая подбородок кистями своих рук. Итачи отставил заварочный чайничек, треснувший у самого его дна, и аккуратно поднял наполненную пиалу над собой, передавая ее Саске. Тот, поморщившись от неудобства, взял ее одной рукой и пересохшими губами отпил крепкий и уже порядком остывший чай. Итачи продолжал молчать, просить налить ему отвара он также не стал, видимо, не испытывал жажду, поэтому только потянулся за оставленным перед завтраком свитком и принялся снова его читать, как будто им не о чем было поговорить. Но в этот раз и сам Саске не горел прежним неудержимым желанием общаться, да и в целом он перестал требовать к себе больше внимания. Сейчас дорогого стоило даже молчание. Саске думал о том, что сегодня изменилось во взгляде его старшего брата. На первый взгляд казалось, что он был все тем же: отрешенным, холодным, как будто печальным. Однако все же что-то определенно поменялось, но что, Саске сказать не мог, и это начинало неудержимо занимать его мысли. На каждый свой вопрос он старался найти ответ, цепляясь за любую песчинку, и можно было бы обо всем спросить прямо. Пожалуй, но что спросить? Задавать вопросы иногда тяжелее, чем отвечать на них. Ответы можно придумать, подобрать, а вопрос, заданный просто так, теряет смысл своего существования. Саске не мог точно сказать, что увидел во взгляде брата, насторожило это его или нет, означало что-то плохое или хорошее, но каждый раз внутри нечто переворачивалось, когда он сталкивался с ним. Поэтому извинение вырвалось так необдуманно, само по себе. Саске отставил пиалу, решаясь без спроса, чем никогда не пренебрегал, распустить волосы брата и начать их перебирать в руках, на что Итачи, фыркнув, оторвался от чтения и покосился через плечо. — Что случилось? Он до сих пор не любил, когда его волосы трогали, даже если это делал Саске, его время было строго отмерено в определенные часы. — Запутались, — Саске нахмурил брови. — Я расчешу. Можно? — Расчеши, если они запутаны. Саске встал за расческой, внутренне ликуя, что ему позволили такую дерзость. Итачи только удивлялся, садясь удобнее: что может радовать в причесывании волос? Глупый младший брат. *** То, что Изуна называл своей приемной комнатой, напоминало Саске гостиную в его родовом поместье, где обычно сидел со своими делами отец. Такая же просторная, обширная и пустая комната, светлая; полностью открытые седзи выходили в скудный своим разнообразием сад, где гуляли и отдыхали женщины, работающие здесь. В свободное время они, как сейчас, делали бумажные фонарики и мячи, иногда ради развлечения складывали из рисовой бумаги зверей и птиц, из-под их рук из ничем не примечательного материала выходили потрясающие сложностью и красотой творения. Изуна в льняном черном косоде, поверх которого было накинуто плотного пошива хаори, и в темных хакама сидел в центре комнаты, скрестив ноги и руки. Позади него во встроенной в стену полочке стоял начинающий увядать крупный и яркий цветок тигровой лилии, что еще больше напомнило Саске об их густом прохладном саде, который был гордостью дома и который так любила мать, постоянно ухаживая за деревцами, кустами, пышными цветами, чем не могли не восхищаться приходившие так часто в поместье гости. За поникшей своей головой лилией стояла небольшая глиняная статуэтка Бэндзайтэн (1), за которой дымили ароматические масла. Главным украшением ниши являлся ярко-красный, почти алый свиток, украшенный пышной золотой и синей бахромой. Саске сидел строго напротив Изуны, как перед отцом — на пятках. Это место ему до боли и тоски напоминало родной дом, который он теперь никогда больше не увидит. Колкая искра сожаления пронеслась в душе Саске, но он не изменил выражение своего лица: он прекрасно понимал, что выбрал эту стезю сам, и если кого-то винить, то лишь себя. У него был выбор, Итачи всегда его оставлял. Почти всегда. Но об этой детали стоило сейчас забыть. Изуна держал в руке небольшой серый свиток, внимательно и проницательно глядя на Саске. — Ты ведь теперь снова бездельный заключенный? Саске сдержанно кивнул головой. — Что планируешь делать? В целом. — Еще не знаю. Сначала соберу деньги, снова, а потом… вы сами знаете, что я получу свободу, как я того желаю. Никаких компромиссов и условий Конохи. — Ты хорошо ориентируешься в ситуации: тебе понадобятся средства при таком раскладе. Тогда у меня к тебе есть довольно интересное предложение. Вместо того чтобы таскать мешки, не хочешь вернуться к оставленному оружию? — К оружию? — в глазах Саске вспыхнул заинтересованный огонек. Изуна довольно усмехнулся, как будто радуясь собственной затее, и ловко перебросил свиток в чужие руки. Он знал, чем можно заинтересовать любого шиноби. Пока Саске разворачивал свернутую бумагу, Изуна продолжил свои объяснения, не мешая чтению: — Видишь ли, за дочерью одного состоятельного человека охотится другой не менее состоятельный человек. Обычная в нашей жизни история. Девушку просто надо сопроводить в безопасное место, где ее оставят на выда… — То есть, помочь ей сбежать из города? — Саске свернул свиток, задумчиво и серьезно смотря в сторону. — Именно, — согласился Изуна. — Нужны опытные воины, я посоветовал тебя. Шиноби в Тандзаку самая большая редкость. — Это легко, с этим бы справился любой генин. Я согласен. Значит, послезавтра? — Саске перекинул свиток обратно. Изуна поймал его, кладя рядом с собой на татами. — Именно. Через день. Оружие я тебе дам, например, как полюбившуюся тебе катану в комнате. О том, чтобы неприятные люди не воспользовались твоим отсутствием, чтобы вернуть Итачи на праведный путь, я позабочусь. Ничто не помешает тебе незаметно уйти, мне ничто не помешает скрыть, что тебя нет. — Хотелось бы доверять вам, — Саске встал с татами и поклонился. — У меня к вам одна просьба. — Что? Изуна, который начал было раскрывать другие свитки и заниматься своими делами, не отрывая взгляда от желтоватой бумаги, махнул рукой, царственным жестом позволяя Саске говорить дальше. Того внутренне передернуло от этого жеста, но он лишь холодно фыркнул, сам не понимая того, что его могло так задеть в отношении к себе, ведь и раньше Изуна не источал дружелюбие: — Отправьте к нашим с Итачи родителям мое письмо. Я хочу узнать, все ли с ними в порядке. — К родителям? — Изуна поднял свой хладнокровный взгляд. — Собираешься сам писать в Коноху? Какая глупость. Боюсь, АНБУ вдоль и поперек изучат твое послание. — Мне плевать, — отрезал Саске. — Я спрошу лишь об их здоровье и поблагодарю, мне больше нечего им писать. «Я не достоин того, чтобы обращаться после всего к ним». — Ты, наверное, со старшим братом не в курсе, — Изуна снова начал читать свой свиток, как будто между делом отвечая на вопросы, отвлекающие его от дел важнее этого, — но у меня задание описывать каждый ваш шаг в Коноху, и то, что ты знаешь правду, я скрываю. Я сам поинтересуюсь здоровьем Микото-доно и Фугаку-сана и от души поблагодарю их от вашего с Итачи имени. Теперь иди, занимайся своими делами, я занят. Слишком много просьб от тебя, рано или поздно я могу отказать. Саске ничего не ответил, мысленно обещая, что не настанет той минуты, когда снова придется, унижаясь, попросить этого человека о чем-либо. *** — Я искренне рад, что у тебя снова миссия. Итачи вернулся к затачиванию тех самых кунаев, которые недавно принес ему Саске. Теперь, когда младший брат готовился снова взять в руки оружие, он неподдельно радовался, видя, как Саске с возбуждением предвкушает ту минуту, когда снова назовет себя шиноби, и тупые кунаи оттачивались еще более тщательно и придирчиво: Итачи со всем своим искусством в подготовке оружия готовил острые лезвия для своего младшего брата. Все было, как в прежние дорогие времена: тщательная и любимая Саске подготовка к миссии, звон собираемого в набедренную сумку оружия, длинные напутствия на дорогу, но уже не от отца и матери, а от старшего брата, который всю жизнь будет их заменять. Снова шорох походной одежды, снова собранные перевязочные ленты и пучки лекарственных трав, снова горячее предвкушение будущих схваток, снова жизнь, хоть чем-то похожая на прошлую, любимую, домашнюю. Если бы только не было Конохи, не было барьера между ними и их свободой — все было бы, как и раньше, даже в сотни раз лучше, Саске был в этом уверен. Он знал, зачем идет на миссию, вовсе не для развлечения и признания, как раньше. Впервые в жизни ему нужно было от нее только вознаграждение, опора для будущей свободы, и за нее он готов был убить всех, кто встанет на его пути. — Мне сейчас прочитать тебе родительское напутствие? Или перед дорогой, как тебе будет удобнее? — Итачи отложил в сторону острое оружие, взяв в руки другое. Пальцы, вспоминая все на уровне автоматизма, привычно обхватывали рукоятку, удивительно удобную для такой дешевки, сделанную на совесть и легкую на подъем, что не устанешь держать металл в и без того напряженной руке. Итачи прищуривался, придирчиво и оценивающе разглядывая каждый взятый им кунай. Даже он увлекся прежней лихорадкой, даже у него вспыхнуло желание тоже вооружиться. Был с ним Саске или нет, жил бы он дома или нет, в тюрьме или на свободе, не важно. Без брата было бы трудно прожить, но без жизни шиноби Итачи знал, что его точно ждала смерть. Он был рожден только для этой жизни и не мог без нее обойтись. Даже в одиночестве, даже без общества, даже без брата он смог бы существовать как бездушная вещь, но не без своего предназначения шиноби Скрытого Листа страны Огня. Как ни горько, но Итачи был вынужден это признать. Саске, собирая в походную сумку лекарства и мази, задумался. В свитке было назначено очень раннее время, предрассветное, в доме все еще будут спокойно и крепко, как это обычно бывает ранним утром, спать, и хоть Итачи наверняка попросит его разбудить, все же Саске не хотел нарушать его покой. Это было совершенно лишним, это только напоминало бы, как ночью вставала мать, провожая своих сыновей и когда-то давно мужа совершенно спокойно и без лишних эмоций, так как в прошлом сама была куноичи. Это были слишком приятные, но болезненно-острые воспоминания, Саске не хотел лишний раз задевать их, пока не убедится, что с самыми дорогими и ценными в мире существами все в порядке. И поэтому он невольно горько поджал губы, вспоминая о них. — Давай сейчас, Итачи. Я рано уйду. — Если беспокоишься о том, что придется будить меня, не волнуйся: я все равно встану, чтобы проводить тебя. Но Саске покачал головой. — Нет, — уклончиво ответил он, придавая голосу оттенок холодной непринужденности и отстраненной небрежности, — я не хочу это откладывать, лучше сейчас. Итачи пожал плечами, отодвинул в сторону от себя оставшиеся кунаи и поманил брата рукой, тепло и едва заметно улыбаясь ему. Все происходило как обычно. Саске сел напротив старшего брата, внимательно смотря на него, выпрямившись в спине и сложив свои руки на коленях. Итачи медленно, четко и доходчиво раскрывал суть напоминания, как это делал раньше их отец, используя те же слова, иногда добавляя лишь что-то от себя, в чем их мнения с Фугаку расходились; он тщательно напоминал об осторожности, серьезно говорил о чести и долге шиноби, его голос лился успокаивающе медленно и спокойно, что хотелось слушать и слушать как священника в храме. Итачи сейчас был ужасно похож на своего отца, сходство с ним во внешности, отчасти в рассуждениях, в словах — Саске не отводил глаз, чувствуя, как в горле сворачивается тугой ком. Он скучал. Он безумно скучал по своему дому и родителям. Итачи как назло, пусть и не нарочно, теребил эту рану. Его морщины вдоль носа — как у отца, его поза — как у отца, его слова — слова Фугаку, Итачи и сам не подозревал, что настолько похож на их отца. Но у него это выходило естественно и непринужденно, как у истинного сына своего родителя; в конце, когда все основное было уже сказано, Итачи в заключение добавил, как добавлял всегда Фугаку: — Я надеюсь на тебя. После всего Саске нашел в себе силы лишь утвердительно кивнуть.  — Не подведу, — заверил он тихим, но свойственным ему твердым и холодным тоном. *** В Конохе которую неделю шел проливной дождь, изредка на несколько часов прекращая свои оглушительнее удары по соломенным и тростниковым крышам. После затяжной и все испепеляющей голодной засухи на деревню обрушились затяжные ливни, теперь стремительно затопляющие то и дело весь год страдающие поля. Крестьяне разводили руками: в этом году повисла серьезная угроза голода в Конохе и некоторых ее пригородах. Люди по-прежнему верили в силы суеверий, верили в проклятье над их головами. Не помогали ни общие жертвоприношения, ни мольбы у домашних алтарей, ни молитвы священников и монахов. Во всем винили якобы покойных братьев Учиха, которые перед смертью как будто бы прокляли Скрытый Лист и всех его жителей. Теперь казалось, что надо всем кланом словно нависла черная туча, главы мира шиноби все дальше отодвигали его на задний план, а люди все с той же опаской презирали его. Они по-прежнему боялись Учиха, но винили их в бедах Конохи, суеверно веря, что грех кровосмешения прогневил высшие силы, обрушившие на головы людей наказание в виде голода. Шимуре, как и ныне покойным старейшинам, погибшим вскоре после выполнения приговора, когда на их пути рухнула плотина, с одной стороны это было на руку. Он безынтересно смотрел, как Хокаге день ото дня кидает все больше сил и времени на примирение между Учиха и жителями Конохи, чтобы загладить все конфликты, чего раньше в истории деревни еще не было: до этого стычки Учиха происходили лишь с главами Листа. Кроме того, существенное ослабление позиции главного клана деревни означало то, что они перестанут быть угрозой и помехой в жизни Скрытого Листа. Но, с другой стороны, Учиха роптали и не скрывали своего возмущения в ответ. Восстание, которое они хотели развязать еще раннее этого, напряжение, недовольства и полные ненависти взгляды — взаимная безмолвная война набирала все большие обороты, трение между главами деревни и кланом лишь росло и усиливалось, превращалось в бесконечную и бездонную пропасть, где с одной стороны была уязвленная гордость чистой непокорной крови, а с другой — желание подавить и властвовать, сохраняя покой Конохи. Шимура Данзо, как ни стыдно было ему в этом самому себе признаться, все же боялся восстания Учиха, с тревогой заглядывая в будущее. В клане не просто были лучшие бойцы Скрытого Листа с огромным арсеналом родовых техник, которые знает лишь истинный Учиха, но также они имели множественные и крепкие связи с другими деревнями, с которыми условный мир так шаток и которые воспользуются междоусобицей, чтобы и помочь Учиха, и вторгнуться в пределы Страны Огня. Все это означало лишь одно: начало еще одной тяжелой войны. Клан был слишком силен, Шимура серьезно волновался за свое место и голову, как и за положение в деревне. Выход из создавшегося затруднения, почти тупика, был единственный, и полезный для Шимуры, и обязательно приемлемый для миролюбивого Третьего Хокаге. Данзо довольно убедительно, используя весь свой ораторский опыт и всю харизму, объяснял, к чему может привести бунт. Если его можно будет подавить, то сколько лучших бойцов деревни погибнет? Междоусобица — гибель лучших воинов, гибель воинов — слабость деревни, слабость Конохи — угроза нападения, нападение — война. На сколько она затянется, как масштабна будет — никто не знал и не мог предвидеть, ведь люди так любят вспоминать прошлые обиды. Ведь Хокаге не хотел хаоса, а Учиха были непреклонны в своей ярости. Но предложение Данзо, чтобы ударить по клану исподтишка, когда он особенно слаб, скажем, в ночное время, ведь все можно спланировать, а если еще и выбрать человека, способного это сделать, тогда сколько жертв и трений можно избежать, — это предложение было отрезано на корню. Хокаге не хотел компрометировать глав Листа и впутывать деревню в очередную кровавую, грязную и темную историю, к тому же деревни-союзники Учиха сразу поймут, в чем дело, и это еще больше усугубит и так шаткую ситуацию. Данзо только получил официальное разрешение подавить разгорающееся восстание на корню лишь в критическом положении. Но, увы, с минимальным количеством жертв, состоящим из подстрекателей. Третий ясно дал понять, что если клан Учиха будет стерт с лица земли, свое место Шимура не сохранит. К тому же, если так и поступать, то по-умному, чтобы не пришлось обвинить Скрытый Лист в преступлении, а то, что желал Шимура, было преступлением. Трудно пытаться не запачкать руки и при этом полностью ликвидировать угрозу для себя. Казнь зачинщиков восстания сейчас, в такой момент, когда на кону тысячи жизней, — глупый мягкотелый старик Сарутоби, оно лишь вспыхнет снова с еще большей силой отмщения. Но корень АНБУ был слишком влиятелен, чтобы беспрекословно подчиняться Третьему Хокаге. В центре его паутины сидел Шимура Данзо, руководящий каждой тончайшей нитью, тянувшейся из каждой страны и каждого города в его руки по потоку шпионов. У него уже давно родился план, идеальный, продуманный до мелочей, и теперь, неподвижно старческими глазами смотря на бьющий по темным и мясистым листьям кустов дождь, Шимура держал в руках ценный свиток, чье прибытие в одну секунду решило все. Пора было действовать. — Как думаешь, Торуне (2), — Данзо, отойдя от распахнутых резных с рисунком в виде нераскрывшегося бутона седзи и закрывая их, когда заметил, что край татами вымок от ударов дождя, вернулся к маленькому письменному столику, одиноко темневшему в полутемной комнате, — можно ли продолжать доверять Учихе Изуне? Насколько я слышал, он и Мадара доставили нам много хлопот, к сожалению, я не был свидетелем тех событий. Учиха постоянно подкидывают сюрпризы, предатели. Со своего основания клан бунтарей и предателей. Человек в закрытой черной маске, стоявший на одном колене перед Данзо и опустивший голову, поднял лицо вверх. Его пыльная форма АНБУ, порванная в нескольких местах, плотно облегала тело, плащ, брошенный рядом, лежал у ног. — Судя по тому, что нам рассказывает в отчетах Хё, Изуна-сан во многом потакает братьям Учиха, хоть и докладывает нам обо всем с такой поразительной правдивостью. Конечно, Шимура-сама, вы это предполагали, как и то, что Учиха Саске узнает в итоге о нашем условии… — Я так и знал. Этот мальчишка, младший брат Итачи, доставляет слишком много хлопот и неудобств, но сегодня он нам нужен как никогда. Изуна все же нашел способ выпроводить его, — Шимура сел за стол, принимаясь что-то выводить в чистом, подготовленным слугой свитке. Воцарилось молчание. Лишь шуршали письменные принадлежности по свитку и ритмично, как удары по барабану, бил дождь, лившийся из плотных и тяжелых туч, повисших на горизонте толстым ватным покрывалом, которое, казалось, не двигалось, как мор застыв над головами обывателей. Расплата за людские грехи — такая ли она? Торуне все так же, покорно ожидая новых приказов, сидел на татами перед Данзо, как верный пес у ног своего старого хозяина. — Шимура-сама, что с кланом Учиха? Данзо продолжал писать, но уже более медленно, отвлекаясь на вопрос и продумывая ответ. — Торуне, — старческий голос противно захрипел в стенах темного помещения, как будто нарочно сделанного под логово паука Корня АНБУ, — у тебя задание. Особой значимости. Первое: ты едешь через два дня к Хё, перед этим я тебе расскажу, зачем и что надо сказать. Второе: Сай разобрался со своими делами? — Да, Шимура-сама, он уже на пути к Скрытому Листу. — Лучше быть не может. Приведи его ко мне, как он придет, я вам обоим скажу суть вашего задания. Придется немного потрудиться, Торуне. — Да, Шимура-сама. — А теперь, — старик царственно махнул сморщенной и дряблой рукой, — иди, жди приезда Сая. Торуне поклонился, растянувшись в покорном жесте на татами, и в ту же секунду молнией метнулся за седзи, бесшумно закрывая их с другой стороны. Кисть для письма опускалась в черную тушь, густую и насыщенного яркого цвета. Из-под старой руки до сих пор выходили идеально ровные иероглифы, слоги и знаки, как будто напечатанные женской рукой, идеально, каллиграфически точно. Данзо наверняка не мог знать, все ли он сделает, как надо, и все ли получится при таком раскладе, но то, что он теперь знал о братьях Учиха, заставляло делать определенные выводы. Он играл пятьдесят на пятьдесят, но искренне наделся на удачу и на желание всеми силами спасти положение Конохи в глазах мира и свое положение, делая так, как ему казалось нужным. *** Остро отточенное оружие, песочного цвета походная одежда, лекарства — все лежало тщательно приготовленное в углу, как и раньше, бесшумно притаившись в темной комнате и ожидая рассвета, когда кунаи наконец окажутся в молодой и горячей руке Саске. Сам он с каждой идущей секундой все с бОльшим удовольствием предвкушал завтрашний день, где снова ощутит когда-то так надоевший ему запах дорожной пыли, нещадно палящее над головой солнце, промозглый ветер по осенним и зимним ночам, росу на траве, услышит звон оружия и песни шиноби и воинов. Саске горел жаждой жизни шиноби и искренне сочувствовал Итачи, пока что лишенному всех прелестей этого дорогого и близкого им мира. Его спасало лишь то, что как шиноби ему было, что защищать и беречь, да и терпение всегда сопутствовало ему на пути. Саске, сжимая в руке ладонь Итачи, прощупывал и обводил подушечками синие вены, проступающие на коже, каждый палец, как впервые видящий кисть руки взрослого человека ребенок, чему-то усмехаясь и неотрывно, словно в попытке загипнотизировать, смотря в глаза напротив. Итачи, молчавший до этого момента, приоткрыл пересохшие губы, сказав: — Не забудь разбудить перед уходом. — Конечно. Шорох, хруст суставов ног. — Ты сбежишь. Я знаю. — Да нет же, Итачи. Вдыхая запах родной кожи и зарываясь пальцами в длинные и теплые волосы, непозволительно соблазнительно рассыпавшиеся по футону, Саске любовался телом Итачи, его изгибами. Он нежно проводил носом по впадине шеи, в то же самое время иногда жестоко усмехаясь в губы брата: кто сказал, что Саске не умеет терпеть и ждать? Позволяя себе медленно, обводя контур рта, облизывать губы Итачи, иногда как будто случайно соприкасаясь с его языком, Саске крепко и надежно, будто в чем-то убеждая и заверяя, обнял его и глубоко вобрал в легкие воздух. Короткое движение сильными бедрами вперед. Итачи впервые за вечер шумно, как будто потеряв на секунду контроль, выдохнул теплый воздух изо рта. Тело Саске смело двигалось, напрочь забыв обо всех утренних извинениях, нетерпеливо, быстро, властно и полностью подчиняя себе, но его глаза словно жили отдельно от этого царящего в крови безумия, трепетно, восторженно и преданно смотря в темные зрачки напротив. Он словно видел отражение собственного, иногда едва ли не животного наслаждения в говорящих обо всем глазах Итачи. Они, казалось, светились незнакомым раньше блеском. Саске рвано дышал, прижимаясь к щеке брата и не подозревая, что Итачи, стараясь подавить в себе нарастающие круги волнения, завороженно смотрит на ярко горящий на щеках нетерпеливый румянец Саске, следит за озорным и в то же время серьезным блеском в его мутных зрачках, которые потонули в своей же темноте и линиях теней идеально выточенного лица; не отводит взгляда от сильного и крепкого тела, рельефных плеч и рук, гладких, сейчас влажных и неестественно напрягающихся. Итачи чувствовал, как бедра Саске, его сильные бедра соприкасаются со своими, и, как мог, оправдывал свою слабость. Потом, когда Саске принялся судорожно расцеловывать веки своего брата, что-то говоря о том, как ему нравятся глаза того, все вокруг успело незаметно раствориться и исчезнуть. Итачи, позволяя быть придавленным и вдавленным во влажный и сбитый футон, разрешал делать с собой все, что и как того пожелает сам Саске, разрешал трогать свои волосы, разрешал играть с собой и со своим телом, разрешал дрожащими от волнения припухшими губами целовать свое лицо. Ни в коем случае не покорялся, но позволял. Назвать все это теперь просто жалким влечением? Или попыткой спасти кого-то из них двоих? Итачи забыл о существовании тех слов, в которых до вчерашнего дня свято верил. Он привыкал к новому слову, которое раньше не признавал и боялся из-за его изначальной фальши и отвратности. Саске продолжал любить до боли и синяков грубо и, как будто тут же оправдываясь, нежно и трепетно, как чувствовал по обстоятельствам, как мог и умел, он никогда не изменял себе в своих стремлениях, желаниях и чувствах. Смерть ли, жизнь ли — в какой-то момент все смешалось и потеряло смысл и важность. Смысл всего мира и жизни был в одном: во вновь и вновь нарушаемом ими обоими запрете. *** Было совсем холодно и еще мертвенно тихо, когда Саске проснулся, все так же неподвижно продолжая лежать в обнимку с Итачи, который свернулся клубком, съеживаясь от утренней прохлады, коснувшейся одного из обнаженных плеч. За все время, проведенное вместе, Саске не раз замечал, что его брат чаще всего спит, подтянув к груди колени и съежившись в клубок, как будто пытаясь согреться от назойливого холода. Он, действительно, не любил мерзнуть, но в его позе читалось что-то по-детски трогательное, почти уязвимое, что Саске часто с удивлением вглядывался в безмятежное и расслабленное лицо: неужели тот Итачи, которого он знал с детства, и этот человек одно и то же? Сколько же масок у него, сколько же сторон, и ни одной истинной — все ложь, все уродство. Саске укрыл Итачи, с неоткуда взявшимся теплом чувствуя, как ему ровно и спокойно дышат в бок, едва ли не беззащитно прижимаясь в поиске спасения и защиты. Итачи оказался еще более испорченным, чем подозревал о том Саске, учитывая ранее пережитое. Неудивительно, что старший брат так утомился, а теперь спокойно спит, тогда как Саске уже без былого восторга представляет, как будет вставать с теплого и нагретого футона, снова ступая в привычный мир, где все по-другому, где не до искренности, не до жалости или слабости, где Итачи смотрит по-родственному устало, где он, Саске, не принадлежит самому себе. Его обуревала тяжелая лень, хотелось снова повернуться на отлежанный бок, чтобы можно было смотреть в лицо брата, зарывшегося носом в футон и в одеяло с головой, и засыпать, тайком, пока мир грез еще жил и было многое разрешено, ухватываясь за кончик шелковых волос. Но у Саске была железная воля, которой мог позавидовать кто угодно, чтобы, несмотря ни на что, встать, надежно укрыв Итачи, и с осторожностью кошки бесшумно начать одеваться. Вздрагивая от ложившегося на теплое ото сна тело холода и щурясь от постепенно рассеивающейся и отступающей темноты, Саске медленно и неторопливо, чтобы в спешке ничего не забыть, приводил себя в порядок, прикреплял к поясу катану, собирал с собой кунаи и сюрикены. Как только он собрался убрать в сумку аптечку, в приоткрывшиеся седзи заглянул Изуна, встретившись с разом недовольно помрачневшим взглядом Саске. Захватив последнюю ношу и чуть помедлив, чтобы последний раз взглянуть на совсем потерявшегося в одеяле брата, Саске почему-то с тяжелым сердцем вышел за дверь, без удовольствия ловя себя на той неприятной мысли, что он не сдержал своего обещания разбудить Итачи. Они с Изуной шли по совсем еще темноту коридору, их шаги призрачно, скучно и из-за чего-то печально отражались в пустом и спящем доме; Изуна молчал, Саске раздраженно раздумывал, зачем этот человек идет с ним рядом. Его это начинало выводить из себя. — Позавчера я отправил послание к Шимуре. Я не говорил, что кроме него остальные старейшины погибли? — наконец, подал голос Изуна. — Мне все равно. — Не обольщайся, что я встал так рано ради тебя. Мне надо проводить тебя до выхода без приключений. Про твоих родителей я спросил. Так что этот вопрос можешь оставить закрытым. Саске промолчал. С одной стороны, он хотел скупо поблагодарить за эту услугу, но, с другой, был слишком горд, чтобы сделать это. Поэтому он ограничился слабым кивком головы и все той же смелой и твердой поступью, которой всегда шел, уверенно опустив руки вдоль туловища, выпрямляя спину и поднимая голову, что вся осанка выражала превосходство перед теми, кто окружал его, какими бы сильными они ни были. Младший сын Фугаку умел держать себя достойно клана Учиха. Изуна остановился у узкой лестницы черного хода, пропуская Саске вперед. Тот так же остановился, как будто о чем-то раздумывая, как внезапно Изуна скрестил руки на груди. — Брат дал напутствие? — Да, — ответил Саске. — Отлично, тогда иди и считай, что мое ты тоже получил. Счастливого пути, — Изуна, развернувшись, уже хотел уходить, как его окликнули: — Подождите. — Да? — тот остановился, бросая холодный и почти жестоко-равнодушный взгляд через плечо. Саске положил руку на катану. Несравнимое ни с чем удовольствие трогать оружие. — Поклянитесь, что вы обезопасите Итачи, пока меня нет. Поклянитесь, что не подпустите к нему Скрытый Лист. Изуна несколько секунд помолчал, обдумывая только что сказанные ему слова, а потом резко и холодно ответил тоном, не терпящим возражений и пререканий, своим настоящим тоном, а не наигранным радушием: — Нет, никаких клятв. Я ясно тебя предупреждал, что могу отказать. Прошлая просьба была последней, помни об этом. После этих слов он ушел, понимая, что ни ему, ни Саске больше добавить и сказать друг другу нечего. Как только тень Изуны и его шаги растворились в коридоре, Саске, который во вспыхнувшей злости сжимал и разжимал налившиеся силой кулаки, так же независимо развернулся и бодро сбежал вниз по темнеющей внизу лестнице. После слов того человека в нем как никогда горело желание быстрее попасть на задание, выполнить его и вернуться, чтобы закончить все, поставить точку на всей этой истории. Свежий воздух расцветающего утра пахнул в лицо Саске, и он, свободно вздохнув, двинулся вперед по еще холодным и пустым улицам. «Жди меня, брат». *** Чтобы подобрать прелестной дочери достойного мужа, который проведет с ней остаток дней в уважении и мудрости, вовсе не нужна была любовь: только хлопоты свахи. На ее плечах лежала та самая ответственность выбора мужей и жен, причем, чаще всего без согласия с какой-либо стороны, разумеется, не считая родителей. Со стороны жениха обычно возникало меньше трений, тогда как невесты были в более неприятном положении: ко всему тому, что зачастую их отдавали в жены ненавистным им людям, находились и те, кто пытался пользоваться богатством их родителей за счет похищений. Та самая девушка, которую надо было сопроводить, была крайне воспитанной и милой даже для равнодушного к женским прелестям Саске. Миниатюрная, с красивым разрезом раскосых карих глаз, с длинными темными волосами, заплетенными в тугую косу, но даже у нее, дочери целого поколения аристократов, не было такой бледной кожи как у людей в клане Учиха. Девушка оказалась молчаливой и безрадостной, со скукой в застывшем, неживом взгляде; сидя в повозке со служанкой, она мрачно осматривала своих сопровождающих, но дольше всего ее взгляд задержался на Саске. Как только они встретились глазами, она отвернулась, надолго прячась в своей закрытой обители. Аристократичные черты в людях подобных Саске и его брату или даже той самой девушке выражались не только внешними признаками: бледной кожей, утонченностью рук, статностью фигуры, умением держать себя, осанкой, речью, этикетом. Вежливость и учтивый холод, ревностное соблюдение традиций было первоочередным правилом для аристократа. Но кроме этого было нечто более важное, скорее даже жизненно необходимое: глубокое понятие самоуважения и чести. Умение держать свое достоинство — это то, что рождалось и умирало вместе с человеком; если он терял честь при жизни, ему требовалось вернуть ее — совершить самоубийство. Аристократичные черты в Саске сразу бросились в глаза всем его спутникам: и манера речи, и стиль поведения, и привычка держаться, и речь, и взгляд, и неприязнь к грязным разговорам. Дорога оказалась, как и все скалистые дороги, узкой, и тянулась она в гору вдоль ущелья, невысокого, но достаточного для того, чтобы покалечиться или разбиться при неудачном раскладе. Внизу тек мощный поток горной реки, чье журчание не было слышно сверху; вода лишь искрилась на солнце, выдавая этим свое присутствие. Саске и раньше уже видел горы, серые и тусклые скалы не вызывали в нем никаких чувств и эмоций. Нанятые военные лошади и повозка шли с самого раннего утра, воинов, которые изумились, когда им сказали, что среди них есть один шиноби, на удивление Саске было немного, всего лишь пять человек, и еще извозчик. По плану они должны достигнуть места через два дня. Саске как всегда шел позади всех, ни с кем не разговаривая и недовольно щурясь на яркое солнце, как это всегда раньше и делал вне зависимости от расположения духа. Задание было не совсем таким, каким его себе представлял Саске: оружие у него забрали и дали лук со стрелами, которые он терпеть не мог с детства из-за одной из неудачных миссий с братом, когда не смог выстрелить точно, подставляя этим и Итачи. В качестве головного убора ему предложили широкую соломенную шляпу, защищавшую от солнца, но сквозь прорехи старой соломы лучи все равно умудрялись слепить темные глаза, но зато не пекло голову. На плечи дали накинуть длинный и широкий плащ серого цвета, и он был совсем не таким, какие носят шиноби. Раньше Саске почти не видел различий между воинами и шиноби. Лишь в экипировке: воины, как и сейчас, пользовались доспехами, вторые же, будучи шпионами и тайными убийцами, не выделялись из толпы. А теперь все было настолько налицо, что становилось противно от такой огромной разницы. Шиноби — искусство, в котором главное уметь прятаться и маскироваться, искусство засад, битв не только оружия, но и холодного разума, а воин — скучный человек, который умеет лишь сражаться. Быть воином — уметь нести оружие и размахивать им. Быть шиноби — иметь мгновенные реакции, скорость и сокрушительную силу в симбиозе с осторожностью и маскировкой. Саске всей душой предпочитал второе. Время уже было за полдень, они шли, не останавливаясь, не один час. Солнце уже перевалило за пик горы, и стало палить не так испепеляюще прямо как раньше, скашивая лучи к горизонту. Лошади и воины устали, Саске тоже, но он чувствовал, что может пройти еще несколько часов: выносливость делала свое дело. Его крепкий и натренированный организм пока не нуждался в воде, отдыхе и еде, трудно было подниматься в гору, иногда поправляя застревавшую в ямах повозку, но, тем не менее, Саске пока что не мог сказать, что действительно устал. Пару раз к нему обращались, пытаясь начать разговор, но отвечал он мало, резко и неохотно, не задавая ответных вопросов, и от него, в конце концов, отстали. Саске не знал, радоваться ему или нет, но все же люди, шедшие с ним, ему почему-то не нравились. Они, несмотря на то, что в их обществе была девушка, причем из богатой семьи, воспитанная со служанками в нежности и достатке, громко смеялись, иногда пускали непозволительные при женщинах шутки, а Саске только морщился, когда его в очередной раз раздражал громкий смех. Он не видел в их разговорах ничего интересного для себя, одни глупости, недостойные внимания. Но почему-то то, что остальные не молчали, а хоть как-то общались, немного расслабляло, нежели вокруг повисла бы атмосфера напряженной тишины. Саске чувствовал себя более менее раскованно: он посредством разговоров воинов между собой был отдельно от них, но, с другой стороны, уютно ощущал себя частью чего-то намного большего, общего. Девушка, ненадолго высунувшаяся из повозки, чтобы взглянуть на небо, снова остановилась взглядом на Саске. Немного задержавшись, она снова поспешно скрылась. *** Лагерь разбили только с неминуемым наступлением ночи, когда стало совсем невозможно продвигаться из-за темноты. Уставшие за нескончаемо долгую дорогу лошади были проведены вниз к ущелью двумя воинами, девушка и ее служанка, так больше и не показываясь наружу ни разу, остались сидеть в повозке, судя по всему, готовясь отойти ко сну. Высоко в небе тускло зажглись три-четыре маленькие одинокие звезды, местность вокруг начал освещать ярко горящий костер, над которым в тяжелом закоптившемся котле что-то варилось, булькая и разнося вокруг, к сожалению, вовсе не аппетитный запах. Саске, как бы ему не хотелось того, пришлось сесть со всеми рядом, увы, это было главным правилом шиноби: есть вместе. Когда во время ужина, в то время как все черпали из общего котла, чего Саске никогда не любил, предпочитая брать себе целый половник, чтобы больше не касаться общей еды, — когда во время ужина начали выбирать того, кто останется на всю ночь следить за огнем, Саске, смотря на то, как воины спорят между собой, кидая друг другу эту обязанность, подобно тому, как толкаются дети, кто первым пойдет, шипя и капризничая, — Саске, чьей презрительности к детским играм в таком серьезном положении не было конца, сам вызвался, отрезая этим дальнейшие споры. Все сразу притихли: младшего брата Итачи в нынешнем кругу уже, даже не общаясь с ним, уважали, несмотря на его возраст по сравнению с остальными: он явно выделялся среди всех не только аристократичными манерами, но и полной уверенностью в своем деле. Мужчины, окружавшие Саске, были старше Итачи. Они, поговорив и поужинав, вяло осматривали оружие, тогда как Саске отсел ото всех, неподвижно наблюдая за вспыхивающими языками огня. Они, ярко-оранжевые и почти красные, танцевали адской пляской в его темных как уголь глазах, как будто изнутри освещая их ярким светом; пламя разбрасывало тени по его лицу, делая его невероятно загадочным и прекрасным, но иногда жестоким, а иногда и каменным. Воины начали по одному расходиться спать, во время ужина пару раз они снова безнадежно пытались обратиться к Саске, но тот отвечал сухо и формальными фразами. Один из мужчин, наиболее взрослый, насмешливо сказал, не удержавшись: — Сколько тебе лет? — Я сильно моложе вас. Кто-то выдавил смешок. — Оружие давно научился держать? — насмешливо поинтересовался другой парень. — В том возрасте, в каком вы еще только учились ходить и говорить, — удивительно спокойно ответил Саске, однако в его голосе блеснули предупреждающие стальные нотки, и больше никто не осмелился ни что-либо спросить, ни обратиться с простым дружеским разговором. Мальчишка, как его окрестили при первой встрече, был вынослив и внимателен, это заметили сразу. Отвечал он по делу и редко, даже с долей язвительности, что ни возразить, ни рассмеяться в ответ такому тону было нельзя. Все легли спать, Саске наконец удовлетворенно, наслаждаясь долгожданным покоем и одиночеством, подсел ближе к костру. Несмотря на жаркие дни, ночи были довольно холодными, поэтому он зябко кутался в свой плащ, пытаясь согреться жаром пламени. Спать он совсем не хотел, а после слов, задевших гордость, лишь еще больше начал ощущать внутри себя бродящую злобу. К брату поначалу относились еще более небрежно. Он, десятилетний мальчик-наследник клана Учиха, и отряд парней в возрасте двадцати лет. Над ним в открытую посмеивались и шутили, усмехаясь над возрастом и тем, куда смотрит Коноха, отправляя на взрослые задания ребенка, которому впору заниматься лишь со своим личным учителем с другими детьми; Итачи не отвечал и не обращал внимания, ставя всех, кто впоследствии начал его не только уважать, но и даже бояться, на место в схватке с противником. Саске улыбнулся. Брат никогда не велся на провокации. Он ставил всех на место делом, а не словом. Но Саске так не мог, как бы ни старался подражать Итачи. Он прикрыл глаза, чутко вслушиваясь в обстановку вокруг, и начал расслабляться в тепле костра, знакомо трещащего над ухом. Его нос заполнил знакомый запах дыма, а привычный треск ласкал слух как давным-давно на миссиях с Какаши-сенсеем и Наруто, с братом. Тот также любил сидеть у огня, и его младший брат тоже грелся всегда рядом, соблюдая тишину. Саске наверняка не знал, действительно ли ему нравилось так сидеть или он просто перенял эту странную привычку у брата, который всегда на миссиях дежурил ночью у костра, не доверяя свою жизнь никому, но, во всяком случае, Саске так к ней привязался, составляя по ночам дежурств компанию Итачи, что на каждой миссии не пропускал ни дня, когда хотя бы перед сном сидел у огня. Внезапно до чуткого уха дошел тихий шорох сзади, Саске тут же напрягся, инстинктивно прикладывая руку к поясу, даже не успев в привычном движении открыть глаза; он забыл, что сумки не было, тело двигалось на выработанном автоматизме. Но не успев ничего путного подумать, Саске услышал тихий шепот: — Можно вас? Саске, оперевшись рукой о холодную землю, обернулся. Девушка, которая во время всего путешествия молчала и не выходила из своего укрытия, высунулась из окна своей повозки, осторожно, как будто даже робко улыбаясь. — Что случилось? — максимально холодно и учтиво поинтересовался Саске. — Мне кажется, что тут кто-то ходит. Вы не могли бы посидеть рядом с повозкой, я немного боюсь диких зверей и разбойников. Мягкая улыбка. Делать было нечего. Саске, пусть и без особого желания, с сожалением и досадой поднялся и, запахивая разметавшийся было плащ, подсел у колес повозки, не вымолвив ни слова. Девушка так же скрылась, успокоившись. Костер был далеко, и резкая темнота вокруг вместе с нотками шума пламени неожиданно начали погружать Саске в дрему. Он распахнул плащ, чтобы холодный воздух коснулся его согревшегося тела и немного взбодрил засыпающее сознание, но отяжелевшие глаза и усталость делали свое дело. Все, что Саске мог придумать в таком случае, это как раньше заниматься подготовкой оружия, но, увы, его не было. — Вы не спите? — снова раздался тихий голос девушки. Саске поморщился: ему всего лишь хотелось остаться один на один со своими мыслями. — Нет. — Я тоже не могу уснуть. Как вас зовут? — Саске. — Саске-сан? — девушка, кажется, задумалась, на какое-то время замолчав. — Меня зовут Курама Якумо (3). Можете называть меня по имени. Саске ничего не ответил. Он продолжил смотреть на пылающий костер, снова кутаясь в одежду: было холодно, а ко сну постепенно перестало морить. — Саске-сан? Тот недовольно вздохнул, нахмуривая брови. — Якумо-сан, вы прекрасно знаете, что лошади очень чувствительны на любой шорох и чужое присутствие, поэтому если бы здесь кто-то ходил, они бы подали знак, фыркнули, да и я бы сам услышал. Если вы хотели поговорить с кем-то от скуки, то разбудите служанку, со мной вам не о чем будет говорить. Девушка тихо усмехнулась. — Вы совсем неинтересный и занудный. И держитесь в стороне от других мужчин. Я хотела узнать, почему? — Они мне также неинтересны, — Саске, подняв голову, взглянул на высунувшуюся из своего окна Якумо. Он не мог заставить себя проявить хоть какой-то интерес к беседе, пусть даже наигранный, тем более фамильярность и смелость девчонки раздражали. На ней была дорогая одежда, дорогая даже для главной семьи Учиха, Саске понял это, когда увидел лишь край рукава высунувшейся из окна руки. Кимоно темного цвета было расшито тончайшими нитками, которые мерцали в блеске костра и наверняка были драгоценными. Глаза Якумо по-прежнему смотрели с любопытством; она, склонив голову набок, снова спросила: — У вас есть невеста? — Нет, — Саске повел плечом. — Нет? — казалось, удивлению в нежном голосе не было конца. — А почему? Даже я интересую мужчин. Или мои деньги. Но это не важно. Вы богаты? Семья Учиха всегда была богата, братья никогда не испытывали на себе тяжесть нехватки средств. У них, у тех, кто вырос и жил при всех удобствах, всегда все было в достатке: и на обеденном столе, который устраивала мать, и в оружии, которое тщательно выбирал и заказывал отец, и в обстановке дома, где все вещи были под рукой, и в саду, главной гордости поместья. А сейчас разве были они с Итачи богаты? — Нет, я не богат. Якумо кивнула головой, взгляд ее потускнел. — Ясно. То есть, вы меня не поймете. Можете пообещать кое-что очень важное для меня? — карие глаза блеснули. — Я не даю никаких обещаний, — Саске встал с места, всем своим видом показывая, что больше что-либо обсуждать он не собирается. — Если вы не дадите мне обещание, я попрошу отца наказать вас, не выплачивая средств. Вам же нужны эти деньги? Губы расплылись в улыбке. Саске нахмурился, стискивая зубы и понимая, что попался в ловушку, из которой он пока не видел выхода. — Что вам надо? — громко и с долей любопытства поинтересовался он. Якумо усмехнулась, прикладывая палец к тонким губам. — Сюда. — Что? — Поцелуй. Сюда. Несколько секунд смотря чуть ниже линии насмешливых карих глаза, горящих самоуверенностью и любопытством, Саске отвернулся, запахивая плащ. — Нет, простите. — Вы обещали. — Я не говорил, что обещаю. — Но… — Я четко помню, что говорю и что не говорю. Якумо скрестила руки перед лицом, теперь уже серьезно смотря на Саске, без улыбки на губах и в глазах. — Я знала, что вы так скажете, поэтому просто пошутила. Можете не волноваться, я не люблю мужчин, они все отвратительны, и не наступит того дня, когда я к ним или они ко мне притронутся, лучше смерть. Теперь мое настоящее желание. Выбирайте: или оно, или все-таки поцелуй, как бы мне ни было противно. Вы должны обязательно сделать выбор. Саске молчал. Его молчание расценивалось как согласие. — Клянитесь мне. — Что же, мне вставать на колени или принести в знак верности свою кровь? — холодно усмехнулся Саске. — Поверю на слово. Тогда, — Якумо уже не улыбалась, — если моей свободе во время пути будет угрожать опасность или меня возьмут в плен, а вы не сможете спасти мою жизнь, вы обязаны будете убить меня. Не спрашивайте почему, вы не богаты и не поймете, за вами нет охоты, вас не выдают насильно замуж, вы вольная птица. Вы поклялись мне и делайте то, что я вам говорю, пусть ваша совесть будет спокойна, по мне лучше смерть, чем такая жизнь. Меня клонит ко сну, — девушка, внезапно улыбнувшись, потянулась, — я лягу. Можете идти к костру, я доверюсь лошадям и вашему чуткому слуху. Ткань, закрывающая окно повозки, снова задернулась, неподвижно повиснув в проеме. Внезапно стало невыносимо тихо, даже ветер как будто специально украдкой и нарочно неслышно шевелил высокие острые верхушки крон деревьев, сбрасывая кое-где пожелтевшие и изъеденные насекомыми листья. Лето в Стране Огня мало чем отличалось от осени, лишь ночи были до костей пробирающими своим холодом, а зимой часто шли промозглые дожди, и солнце иногда не выглядывало несколько месяцев из-за плотных туч. Саске сел обратно к костру, пытаясь согреться. Темными глазами, в которых все так же и даже еще ярче плясали неугомонные блики, отражающиеся алым блеском, он смотрел в темный неподвижный лес, потом на небо, все еще черное, которое просветлеет едва-едва лишь через три часа, когда вот-вот забрезжит долгожданный рассвет. Саске машинально подкидывал в огонь хворост, с чувством удовлетворения наблюдая, как пламя нещадно пожирает тонкие и сухие ветки, с хрустом, не останавливаясь, все сметая на своем пути. Саске любил смотреть на пылающий огонь, на его танец, чувствовать его жар на своем лице. Костер в такие минуты казался живым существом, живущим своей жизнью. Спать совсем не хотелось. Саске искренне не мог понять, почему человек желает умереть, когда его жизнь только началась. Он злился, не понимая, почему его так занимают эти странные мысли. Может потому, что именно его попросили запятнать руки невинной кровью? Кто знает. Только Саске потерял шаткое ощущение спокойствия, мрачно кутаясь в серый плащ. *** Утром, когда ставили повозку, выяснили, что у одной из лошадей открылся гной на ноге. Она не двигалась с места, когда ее упорно тянули за повода, брыкалась и громко фыркала, отказываясь ступать на больную ногу. Будучи не раз в такой ситуации, воины не стали напрасно терять времени. Саске, обернувшись через плечо, безразлично смотрел на то, как кобыле пробили голову копьем, избавив себя и ее от трудностей. С одной лошадью движение стало более медленным и тяжелым, принудительно растягиваясь еще на день. Служанка Курамы Якумо, женщина лет сорока, худощавая и с вытянутым лицом, недовольно вздохнула, скрываясь в повозке, когда узнала, что их будет вести один конь. Процессия, растягиваясь на дороге, снова потянулась в путь, поднимаясь по склону горы. К вечеру предстояло сделать перевал через пик и спуститься, где под конец следующего дня миссия будет закончена. Снова пара дней пути — и Саске предвкушал то, как опять возьмет в руку ладонь старшего брата. Он, несколько успокоив свои путанные мысли на рассвете и поднимая остальных, мысленно вновь вернулся к Итачи, настойчиво спрашивая самого себя: обижается ли брат из-за того, что с ним не попрощались? Если да, то это могло выглядеть забавно, Саске смешила эта мысль. Они шли целый день, только один раз остановившись, чтобы набрать воду, вытащить из очередной ямы повозку и снова продолжить длинный и трудный путь. Солнце сегодня не палило, не заставляло путников изнемогать от жары, небо заволокли плотные серые тучи; Саске снял с головы растрепанную и прохудившуюся шляпу. Ощущая на своем лице легкий порыв холодного горного ветра, который креп и становился все более промозглым, чем выше они поднимались, Саске чувствовал себя свободным и раскованным, чего никогда не ощущал даже на миссиях на службе Конохе. Это было необычное ощущение. Река, видневшаяся вчера на дне ущелья, куда-то свернула, расходясь путями с повозкой, и теперь внизу между камней росла трава и кое-какие жидкие чахлые кусты. Темнело, приближался вечер. Обхватывающие площадку со всех сторон горы не были скалистыми и безлесными как при первом дне пути, напротив, воины то и дело шли в тени деревьев, склоняющих дикие и разросшиеся ветви над головами путников. Вокруг было тихо и спокойно, воины расслабились, громко болтая друг с другом и иногда подталкивая повозку, Саске лишь раз остановился, оглянувшись назад: чутье шиноби судорожно подсказывало ему, что что-то было не так в зарослях леса. То ли ощущалось неуловимое чужое присутствие, то ли просто ночь без сна и с глупыми мыслями сделала свое дело, ведь Саске сегодня держался из последних сил: он ужасно устал без сна подниматься целый день, взбираясь в гору на долгожданный перевал, после которого, возможно, их даже и встретят сегодня, отпуская домой. Приняв вспыхнувшую интуитивную опаску за разыгравшееся от усталости воображение, Саске все так же, но уже с заметной тяжестью в движениях болевших ног и с тяжелой головой продолжил подниматься вверх, следуя за повозкой. Однако все равно пришлось остановиться: лошадь на что-то напоролась и не могла идти дальше. Пока все собрались, чтобы попытаться помочь кобыле, Саске, не горя желанием лезть в это дело и желая побыть немного наедине собой, чтобы собрать последние силы, подошел к краю ущелья и заглянул вниз. Оно все так же, несмотря на каждодневный подъем, не было глубоким и бездонным, как горные пропасти, а в густых сумерках казалось, что ущелье затягивается синим туманом. Внизу разливалась мертвая тишина, солнце давно за тучами село за горизонт, и воздух накрывал все пологом вязкой темноты. Саске инстинктивно напрягся, не без любопытства заглядывая все ниже: пусть казалось, что не так уж и глубоко, но шаг — и мимолетный полет вниз. Что там, в этой неглубокой яме? Жизнь или смерть на острых камнях, рассыпанных в низкой траве? Саске вглядывался все больше, как будто завороженный наблюдал за синим туманом внизу. Внезапно он, отчего-то нахмурившись, медленно встал на колени и нагнулся ниже, как будто пытаясь что-то разглядеть: ему показалось, что что-то мелькнуло внизу, чья-то тень, там, у самого подножья скалы. Дикое животное? Вполне возможно, что это мог быть даже медведь, но в разуме, полностью пробудившимся инстинктами шиноби, стукнуло лишь одно слово: «Враг». Прежнее неприятное ощущение чужого присутствия вернулось, но в этот раз уже серьезно тревожа Саске. К нему вернулось чуткое чувство опасности и осторожности. Саске, оперевшись руками о край площадки, вытянул ногу вперед, проверяя, так ли крепок видневшийся внизу на склоне небольшой выступ, как кажется. Ведь можно тогда спуститься вниз и узнать, стоит ли волноваться напрасно. Сзади люди все еще возились с лошадью, мысль о том, чтобы ненадолго отлучиться, серьезно начала одолевать Саске; он хотел было крикнуть, что спустится вниз и сейчас же вернется, как не успел сказать ни слова: сзади раздались оглушительный шум и крик. Саске, инстинктивно быстро хватаясь за пояс и не найдя там оружия, с досадой раздраженно стиснул зубы и нахмурил тонкие брови, резко обернулся и буквально успел лишь откатиться в сторону, сразу вскакивая на ноги, как в то место, где он стоял несколько секунд назад, воткнулась горящая стрела. Саске видел, как извозчик, трусливо закрыв голову руками и бросив от себя все поводья, с криком бросился куда-то в лес; воины, мгновенно оставив бьющуюся в огне и придавленную повозкой лошадь, отбежали от коляски, пылающей от стрел. Служанка успела выскочить с Якумо, и они все вместе осиротелой кучкой стояли, прижавшись друг к другу; воины, достав копья и луки, пытались защитить свою госпожу и напряженно вглядывались в темноту леса. Но там было так же тихо, как и раньше, и никто ничего не видел, лишь сердца как будто замирали от страха. — Я вижу. Семь пар глаз безотрывно следили, как Саске смело и со знанием дела, искривив губы ухмылкой, шагнул вперед, ближе к опасному лесу, доставая свои лук и острые стрелы. Он терпеть не мог это оружие, но выбора у него не было, да и в этой ситуации оно было действительно кстати. Натянув тугую тетиву и прищурившись, он снова громко повторил: — Я вас вижу. Саске видел мелькнувшую тень, он точно знал, что враг еще там, в зарослях густых и диких деревьев. Стрела, пущенная сильной рукой, рассекла воздух, быстро, мгновенно и едва ли не со свистом и с шорохом скрылась между деревьями, затихая там. Саске нахмурился, продолжая вглядываться вперед: попал он или нет, сказать точно не мог, ведь не раздалось ни стона, ни глухого удара о ствол дерева. Засаду устраивать смысла не было, как и открытый бой сейчас, когда враги прячутся, а положение у Саске не слишком невыгодное: он уязвимо стоял на открытой местности, точно не зная, где могли находиться противники. Снова доставая стрелу, чтобы выстрелить наобум лишь в предположительно верное место, так и не отводя взгляда от леса, он снова натянул тетиву, как в ветках что-то зашуршало: легкий звон, но стрела Саске полетела слишком поздно. А вот несколько кунаев, удивительно быстро вылетев из засады в лесу, изумительно метко попали в двух воинов. Раздались ожидаемые от вида крови женские крики, и Саске не помнил, что было дальше: он, ощущая азарт схватки, рванул вперед. Им вовсе не управляло желание защитить или помочь ближним, над которыми повисла серьезная угроза гибели, тело, как только почувствовало знакомый запах сражения и опасности, само начало двигаться, вспоминая каждое движение. Он точно помнил, что вбежал в лес, успел заметить пару теней, успел почувствовать боль в районе плеча, и, подняв ранивший его кунай, Саске в этот момент, когда его руки обагрились своей же кровью, вовсе почувствовал себя в своей тарелке: не долго думая, он ловко скользнул за дерево, уклоняясь от ударов. Сколько их, соперников, было, сказать Саске не мог: в темноте было невыносимо трудно, почти нереально сталкиваться, хорошо, что ночь еще не совсем опустилась, а скорее был поздний вечер, когда потускневшее и затянутое тучами небо еще ярко белело над головами. Уже вовсю скрипели сверчки и шуршали по лесной подстилке мелкие ночные животные; Саске, заметив, как несколько теней метнулись к ущелью, хотел было кинуться за ними, как его остановили, едва ли не попав в грудь острым клинком меча. Саске едва ли успел развернуться, пригнувшись, когда понял: он остался один на один с противником. Увы, остальных пришлось оставлять без помощи, хотя в момент собственной опасности Саске даже и не подумал о ком-то еще, и оставалось надеяться лишь на воинов. Но сейчас его волновал человек, чья тень скользила между деревьями, нападая с шорохом ног по земле. Саске кунаем, который был довольно неудобным и плохо лежал в руке, отражал удары, пригибался и подпрыгивал, отклонялся и вырывался в сторону, позволяя лезвию разрезать воздух. Сам он пока не нападал, пытаясь разглядеть противника, понять тактику его борьбы и основные приемы, используя это против него же. Враг часто взмахивал катаной, пытаясь ударить сверху, прорубив плечо или даже шею, в то время как о защите ног и тела, казалось, даже не задумывался. Его правая рука была развита сильнее, нежели левая, потому что последнюю он пытался не задействовать. Саске, в очередной раз отходя назад, усмехнулся: противник был слишком недостойным, чтобы продолжать дальше прощупывать его. Таких в Конохе не брали в шиноби, тогда как другие его напарники, метнувшие с такой четкостью в темноте кунаи, заставляли Саске серьезно задуматься о том, с кем ему предстояло встретиться. Это было слишком знакомо. Слишком по-коноховски. Так обычно делали АНБУ: из засады в темноте атаковали оружием, убивая сразу, без мороки, как сейчас мгновенно перерезали лезвием горло двум воинам. «АНБУ? Не может быть». Эта мысль повернула нечто в душевном равновесии Саске. В нем мгновенно, как будто нажали на рычаг, что-то поднялось, глаза почти налились кровью, сужаясь, сдвинулись брови, губы исказили лицо в безумной гримасе; переставая что-то слышать и соображать, Саске понял: пора заканчивать с этим делом и выяснять, что и кому надо от них. Уклонившись от никчемной очередной атаки, он резко и совсем неожиданно для противника выкинул ногу вперед, ударяя того в пах. Соперник инстинктивно сжался, буквально на секунду пригибаясь, но, увы, секунды — это все в жизни шиноби. Саске не стал терять времени, ударив по лицу противника так, что тот, отхаркиваясь темной кровью, ударился о ствол дерева, отпустив из дрогнувших рук катану. Недолго она лежала в одиночестве без дела: почти в следующее мгновение лезвие с хрустом и характерным звуком безжалостно вошло в шею, из косой рубленой раны ударила кровь, брызгая на лицо и на одежду Саске: он попал в артерию. Равнодушно смотря в искаженное гримасой боли и смерти лицо противника, он, вытаскивая свое оружие, позволил до тошноты беспомощно содрогающейся туше соскользнуть с глухим стуком вниз, замирая в траве, которая пропитывалась, как и земля, алой кровью. Последние предсмертные судороги, и Саске совершенно безразлично отвел взгляд от еще теплого трупа. Он как в ступоре пытался отдышаться, проанализировать ситуацию, понять, что к чему, как услышал громкий и надрывный крик: — Саске-сан! Тот крепче обхватил оружие, лежавшее в его руках как вылитое специально для него, и сорвался с места. Бегом преодолев короткое расстояние — или это лишь так показалось, — Саске застыл около дерева, прячась в ветках густого куста. Присев на корточки и притаившись, он положил рядом с собой на землю катану, горячей рукой стирая с лица капли полузасохшей крови и пота. Тяжелое дыхание, разрывавшее грудь в схватке, сошло на нет, и Саске с совершенно трезвым и максимально внимательным взглядом осторожно раздвинул несколько веток руками, царапая кожу колючками в попытке пробиться сквозь листву как можно более бесшумно. Там, где он опрометчиво и эгоистично оставил воинов и людей, картина полностью и кардинально изменилась. Остались лишь мертвые тела, лошадь, чудом не убежавшая и не сгоревшая в пламени повозки, на этот раз держала на своей спине брыкающуюся Якумо, связанную и с теперь уже плотно и туго завязанным ртом. Возле кобылы, крепко схватившись за ее загривок, стояли три человека с оружием. Саске внезапно облегченно вздохнул, инстинктивно хватаясь за катану. Это были не АНБУ, это не свои напали на него, какое счастье. Воспаленное усталостью воображение точно бредило, это не могло быть правдой. Почему только его это так обрадовало? «Ах да, Изуна говорил, что за девчонкой бегают всевозможные негодяи. Как же я забыл, теперь все ясно». Саске было неприятно видеть, как мужчины, громко смеясь, трогают девичье тело, извивающееся подобно змее на каждое непристойное прикосновение грубых рук. Внезапно, как гром среди ясного неба, в затуманенную запахом крови голову вторглась мысль о том, что надо, черт побери, защищать эту девушку, ведь клад стоит денег. Денег, которые обеспечат их с Итачи будущую жизнь. Все, что Саске делал до этого, все, зачем он сражался и сейчас собирался это делать, было ради старшего брата, ради своей и его свободы. Эта мысль придала уверенности в себе. Саске вновь стиснул катану, в готовности к действиям бесшумно поднимаясь на ноги, как сзади на спину обрушился оглушительный удар, волной разнесший по телу тупую боль, распространяющуюся по каждой клетке, по каждому мускулу. Он только и успел, что обернуться и отразить катаной еще одно нападение. Их было пять человек в длинных, почти до пят, плащах, а он, Саске, уже истекал кровью: нож попал между его лопаток, едва ли не задевая жизненно важные органы. Люди напротив молниеносно напали, Саске пришлось, сгибаясь от боли и пошатываясь, выскочить из зарослей, порвав одежду и поцарапавшись, на дорогу. Камни под ногами зашуршали, мужчины, связывающие девушку, разом обернувшись, схватили коня под поводы. Один из шайки быстро вскарабкался на спину лошади, стиснул ее бока, и все, что успел Саске, это, срывая с пояса оружие, выпустить последнюю свою стрелу, когда увидел почти умоляющие глаза Якумо. Всадник ускакал невредимый, не подозревая о том, что везет с собой мертвое тело с пронзенным острием горлом. Саске поклялся, что убьет при такой ситуации. Он не мог ослушаться. Он держал свои обещания, в отличие от Итачи. Между тем ему и самому уже приходилось, забыв о только что безжалостно — ведь он и правда не чувствовал ни жалости, ни сожаления — безжалостно убитой его рукой Якумо, отбиваться от сыплющих на него нападений, ощущая, как по спине вниз стекает кровь, пропитывая одежду и унося с собой остатки силы. Рана невероятно жгла, колола, ныла, как будто ее то и дело снова терзали лезвия, а люди впереди — их все так же было пять человек, Саске не мог ошибаться, когда во всей красе испытал и увидел тактику боя, тактику засады, бесшумного шествия к жертве — люди впереди были коноховцами. Если точнее, то Корнем АНБУ. В плащах и масках, закрывающих лица. В темноте их фигуры казались призрачными, похожими на духов, Саске хрипло дышал, судорожно соображая, что ему делать. Если Корню АНБУ было приказано его убить, то вряд ли они отступятся, и это удивительно, что он до сих пор был в состоянии драться и отбиваться; все лишь только потому, что он был Учиха Саске, один из лучших шиноби деревни. Но умирать сейчас он не хотел ни в коем случае, хотя о том, что будет теперь в Тандзаку, Саске думать не мог. Или убить, или быть убитым. Для шиноби лишь два пути. Саске все же прельщал первый. Собрав последние силы, едва ли не на открывшемся втором дыхании, он с ревом и криком бросился к врагам, уже нападая на них сам. Пусть их было больше, пусть они были сильнее, но Саске руководило лишь одно: ненависть к Корню АНБУ за все, во что они вмешались. Поэтому, как только лишь разъяренный ударами раненный зверь, который от каждого ранения испытывает больший прилив силы, он продолжал бросаться в ярости, хрипя, не замечая того, как его разрезают удары ножей и мечей; одного из противников Саске убил, второго — тяжело ранил. Третий был уже так близко, так хотелось увидеть, как брызнет его кровь, кровь, которая предала их с братом, их семью, честь, верность Конохе, которая обрекла их на массу неприятностей, но Саске опрометчиво, соблазненный целью убить, повернулся спиной к другим и не успел замахнуться, как его толкнули в спину, и он, потеряв равновесие, поскользнулся. Итачи часто любил заканчивать совместные тренировки с братом одной фразой. Не забывай о том, что у тебя за спиной. Там могут быть чужие ноги, которые способны преподнести сюрприз, глупый брат. «Конечно, Итачи, прости, я никогда не признавался, но это моя самая частая ошибка, ты так и не приучил меня помнить о ней». Саске попросту как подкошенный без сил упал на дорогу; по пыли и мелким, впивающимся в тело камням, сдирая кожу рук и ног, проскользил к ущелью, там, едва ли в силах шевелить дрожащими ногами, встал на них, судорожно понимая: катаны у него, как и другого оружия, больше не было. Взгляд скользнул назад. Нет, там, в ущелье, его точно ждала бы смерть. А, впрочем, какая разница теперь, как умереть, если там, внизу, хоть один на миллион шанс? Саске смотрел, как люди медленно подходят к нему, кажется, один из них хотел откинуть капюшон; и ему внезапно стало безумно страшно: вдруг на него поднял руку кто-то раньше знакомый, кто-то ранее близкий, друг ли, учитель ли, это было бы слишком трудно осознать. Саске невольно, словно до смерти не жалея видеть лица своего убийцы, отступил назад на выступ, который прежде еще видел и хотел испытать. Но тот громко треснул, и Саске, в секунду потеряв равновесие, только и сделал, что беспомощно взмахнул руками и полетел вниз. Напоследок пущенный в него сюрикен бесшумно вошел в живот, потом перед глазами стало темно, Саске ничего не помнил и не знал, кроме боли, которая как взрыв разлилась по телу. *** 1 — Бэндзайтэн — богиня удачи, мудрости, искусств, любви и тяги к знаниям, изображается в виде девушки с бива — национальным японским инструментом. 2 — имена всех членов Корня АНБУ не вымышленные мной и упоминались либо в манге, либо в аниме. 3 — Курама Якумо — персонаж одного из филлеров.