В тот год ликорисы цвели пышнее.

Заточение в темницах и тюрьмах было опасно одним: не темнотой, не сыростью мрачных углов, а одиночеством или даже бездействием в четырех мрачных и гнетущих стенах, где даже те, кто до этого боготворил одиночество и блаженную лень, испытывали на себе всю тяжесть скуки и уныния. Это действовало едва ли не как самая действенная пытка, направленная на сведение с ума, но, однако, стоит заметить, что были те, кто справлялся с этим, но первых натисков почти удушающей тоски никто не умел избегать. Тот, кто ежеминутно и ежесекундно проводил свою жизнь и каждое мгновение в ней в головокружительном и шумном обществе окружающих его людей — семьи, друзей, приятелей, знакомых, — тот, кто не смыслил своего существования без общения и шуток, без улыбок и споров, без нахождения с собой других людей, те вряд ли поймут стремление человека к одиночеству, идеальному и спокойному как гладь ледяного океана; те будут недоумевать, когда им расскажут, что кто-то на свете очень хочет насладиться тишиной и лишь своим обществом. Однако и те, кто стремится к одиночеству, будут пожимать плечами, видя, как кто-то изо всех сил борется с ним. Итачи оказался в таком положении, что принадлежал к лагерю первых и вторых, и в этом его нельзя было упрекать: ему нужно было одиночество, но оно подразумевало под собой нахождение рядом младшего брата. Ежесекундно, ежеминутно, ежечасно, ежедневно находиться в четырех стенах, вид которых уже заставляет желудок сжиматься в приступе тошноты, — Итачи больше не мог сидеть в этой комнате в одиночестве и без дела, без того, чем мог занять себя, он сдавался под давлением безделья. Ему, человеку, который всегда жил свежим воздухом, оружием, волей, было невыносимо трудно терпеть, ждать непонятно чего, несмотря на то, что Итачи был невероятно усидчив и терпелив. Он почти забыл, что это, когда ветер касается волос на голове; что это, когда видишь перед собой просторные луга, или леса, или пусть даже пыльные дороги; что это, мычание волов, крик диких ночных птиц, запах молока, которое так не любил Саске. Итачи в последнее время наедине со своими бесконечными мыслями часто вспоминал о Конохе, постоянно возвращаясь к ней мысленно: что там теперь, что делают отец и их клан, может, власть уже захвачена, и провозглашен новый Хокаге или восстание давно подавлено, и имя Учиха лежит лишь на плечах двух людей в этом мире? Это было горько и неприятно осознавать, как и то, что могла пострадать и все такая же дорогая деревня. Ведь как бы то ни было, кто бы ни возглавлял шиноби Скрытого Листа, как бы люди ни злословили и ни смеялись, Итачи все так же любил жителей своей деревни, ради которых ходил на задания, охраняя их жизни и жизни их детей, и до сих пор дорожил спокойствием своего дома, не в силах ничего сделать с этими чувствами, преданно воспитанными в детстве; как бы отец ни пытался заставить больше всего любить клан, у них с его старшим сыном было слишком много расхождений в миропонимании. Если бы все было по-прежнему, если бы Итачи как наследник клана был все еще там, в Конохе, он бы сделал все, чтобы предотвратить грозившую междоусобицу и войну. Что угодно, но лишь бы не дать пережить ничего не знающим об этом людям ужас, грязь, отвратность кровавой войны. Итачи не остановился бы ни перед чем, и брат бы поддержал его, понимая всю сложность ситуации, по крайней мере, хотелось бы надеяться на это. Но сейчас Итачи был здесь, и он погибал от скуки в своей полупустой комнате. Сколько он не выходил на улицу? Без оружия — даже та пыльная катана в углу своим присутствием и духом жизни шиноби грела душу, — перечитавший все свитки подряд, без дела Итачи чувствовал себя умирающим, и практически так оно и было. Шиноби не имел права постоянно жить жизнью обычных людей, хоть даже и те тяжело переносят такие испытания, а Итачи с трудом представлял себе, сколько еще его здесь продержат, и что теперь делать. Ему казалось, что он сойдет с ума, как дикий зверь, запертый в клетке. Иногда он думал, что его не удержат здесь ни жизнь Саске, ни тем более жизнь родителей, ничего, и он в безумии, как утопающий, вырвется отсюда, но куда и зачем? Что теперь будет ждать его в этом мире, где теперь будет его место, все изменилось, у него не было больше дома и имени шиноби Скрытого Листа? Что охранять, что защищать, где, куда идти? Итачи не хотел быть бездомной собакой, не находящей своего пристанища, но и выхода он не видел. Это был тупик, темный лабиринт, где блуждал Итачи, не видя пока ни своего места, ни света. Совет выбрал отличное наказание для их с Саске преступления, они как шиноби лучше всех знали, что тяжелее всего будет даваться таким людям. Лишить жизни — мелочно и легко, это не наказание, в чем-то даже облегчение и покой. А заставить известись от беспомощности, заставить страдать, не зная, куда деть свой холодный разум шиноби, — это мудро. Раньше Итачи никогда не задумывался о своем будущем, оно не было каким-то определенным или интересным, но и сильных изменений он в нем не видел, равно как и того, чего можно было опасаться. Сейчас, заглядывая вперед, Итачи понимал, что видит там. Свою смерть. Он всегда знал или даже чувствовал, что не доживет до старости, это не его судьба, умереть своей естественной смертью, но это его не так волновало, как сейчас, потому что он был уверен, что умрет как шиноби — погибнет на миссии. Но от болезни из-за скуки, в комнате, где он один, — это было позором. Итачи всегда думал, что это его стезя и призвание — вечное одиночество. Но что означает на самом деле это слово, он до конца не понимал до сих пор. Когда раньше он был один, его все равно окружали люди, жизнь, где он дышал и существовал, сейчас же — почти мертвая тишина четырех стен. Идеальное одиночество, но оно же и самое страшное на свете. Итачи наедине с собой не раз задумывался о том, что его заставляет постоянно заботиться о брате даже до того, как он подумает о причинах и последствиях своих шагов. Для него это так и оставалось загадкой. Когда-то он уверенно утверждал, что не способен любить, но теперь… теперь он не мог говорить об этом с такой уверенностью. Итачи жаждал попробовать, как это, ощущать себя человеком, как это, любить чье-то тело, и он действительно в какой-то степени пользовался братом, но на этот шаг его толкнуло неудержимое и почти животное желание помочь Саске и подарить ему настоящую человеческую жизнь. Родственная привязанность ли, забота ли или что-то еще вовсе непонятное заставляло Итачи быть ласковым и защищать своего брата прежде, чем его разум осознает, что происходит. Сколько раз он думал, что такое Саске, что они значат друг для друга? Просто брат, просто родственник по крови, просто еще один человек из бесконечной вереницы лиц, как те, которых Итачи убивал хладнокровно, без дрожи в руке? Как те, что жили в доме напротив? Да, Саске — обычный человек из плоти и крови, с пороками, недостатками, достоинствами, прелестями, но раз за разом нечто глубоко в душе настаивало на том, что Саске необычный. Но почему именно он, именно он, простой человек среди других простых людей, необычен? Итачи не знал, не мог понять и сколько бы ни ломал голову, сдавался. Он знал лишь одно: рядом с Саске он чувствовал себя и слабым, и сильным, он знал, что может защищать и быть защищенным, доверять. Брат был спасением и лекарством от всего, что убивало Итачи, и это заставляло его жить дальше. От всех этих размышлений его отвлек стук в седзи. Итачи обернулся и увидел Изуну, небрежно облокотившегося на ширму крепкой спиной. Итачи смотрел спокойно и холодно, ожидая того, что ему скажут. — Скучаешь? — не дожидаясь ответа, Изуна продолжил: — На твоем месте я использовал бы время с толком для себя. Итачи промолчал, отворачиваясь. Разговор его не интересовал. Однако Изуна не спешил уходить, наоборот, сделал шаг вперед. — Что, совсем нечего делать? Сочувствую. Я знаю, что это за дрянное ощущение бессилия, — он медленно прошел по комнате, встал перед Итачи, но отвернулся от него к решетчатому окну, щурясь на солнце, готовящееся к закату и окрасившее стены в красные и оранжевые тона. Изуна еще немного помолчал, безмолвно наблюдая за садом и закатом, словно чего-то ожидал. Итачи также ничего не говорил, но ему стало неожиданно спокойно в обществе другого человека. Это было ужасное одиночество, и только в нем Итачи понял, как ему важно жить для брата, защищать его, по любви или без, не важно. Когда ничего внезапно не осталось, когда не стало дома, семьи, заданий, места, только то, что сохраняешь ему жизнь и судьбу, грело. Ведь это так приятно, чувствовать тепло, отданное на заботу о ком-то, что Итачи раньше не мог себе позволить — позволить думать о ком-то одном, позволить кому-то думать о себе — это же помогает жить и дышать. — Изуна-сан? — Да? Итачи встал с татами. — Можно мне погулять по вашему саду? Вы же знаете, что я не убегу. Все знают, что я не убегу. Изуна, как будто только и ждавший этой просьбы, повернулся и внимательно посмотрел в темные глаза напротив. — Да, я думаю, что можно. В моем присутствии. Итачи кивнул. — Мне это не так важно. *** — Хочу тебе кое-что сказать или даже поговорить о нескольких важных вещах, — Изуна шел по широким плоским камням, ведущим к веранде дома; шел он медленно, засунув кисти рук в широкие рукава косодэ. Итачи, впервые настолько искренне наслаждаясь запахом улицы и чувствуя в себе вновь ожившие силы, брел за ним, смотря себе под ноги, утопающие в высокой траве. — Ты хочешь пройтись или просто посидим? — Изуна покосился через плечо. Итачи в ответ только пожал плечами. — Как вам удобнее. — Тогда присядем, я не люблю говорить на ходу, — Итачи, поправив широкую и свободную одежду, сел на деревянный настил веранды и мимолетно поднял свой взгляд в небо, не задерживаясь на нем более пяти секунд. Итачи сейчас, при свете заходящего яркого солнца, как никогда казалось, что Изуна слишком молодо выглядит для своего пожилого возраста. В его глазах еще не потух энергичный, расчетливый, жестокий, хладнокровный и амбициозный огонек, лицо его выглядело свежим, само его тело источало еще живую силу и уверенность пусть и без той самой юношеской искры, что давно угасла. Итачи не знал, что пережил этот человек, какой прошел путь, но значит, было то, что помогло ему выжить вдали от жизни шиноби, но это что-то не было другим человеком. Неужели есть какой-то секрет в том, как не стать зависимым от смертного, который имеет такое же свойство умирать, как и сам Итачи? Если и есть, хотелось ли его узнать и освободиться от мыслей о брате, терзающих постоянно? Скорее, как запасной вариант, ведь использовать брата, жить им — это пользоваться его теплом, телом, чувствами, а Итачи считал, что раз сам не понимает себя до конца, то не имеет право пользоваться всем этим, что пусть и добровольно отдано ему. — Итачи, ты знаешь, что я не должен выпускать тебя из комнаты до того момента, когда поступит приказ? — Знаю. — Надо ждать. Тебе остается только ждать. Тем более, я недаром отправил Саске так далеко. Пусть думают, что он покинул тебя, что у меня получилось это сделать, и мне интересно, во что это выльется. — Зачем вам это? — Не твое дело. Вернемся к другому. Я говорил, что здесь работает один из Корня АНБУ, давно работает, кто — я не могу выяснить, сколько бы ни пытался. А теперь, скажи, ты понимаешь, что ничего хорошего от Скрытого Листа ожидать в дальнейшем не стоит? — К чему вы клоните? Изуна пожал плечами. — Пока ни к чему определенному. Просто будь осторожен. Не просто так они хотели, чтобы твой брат порвал с тобой все связи. Они придут за тобой, но ты должен раз и навсегда сделать свой выбор: Коноха или Саске. Вместе это не дано. Итачи немного помолчал. — Скажите, — внезапно прервал он тишину, — я сразу понял, что вы бывший шиноби. Что помогло вам выжить без этой жизни? Изуна только усмехнулся. Сад был небольшим, без роскошных цветущих и ароматных клумб, потому что гости тут не бывали, а девушки и женщины не имели в запасе столько времени, чтобы ухаживать за растениями. В нем росли уже давно отцветшие сливы и низкие кусты, разросшиеся по небольшому участку. Смотреть было не на что, только вот над головой раскинулось великолепное своими закатными красками небо, простирающееся высоко и далеко, что захватывало дух. Где-то пели девушки, смеясь и надувая бумажные фонарики воздухом изо рта, где-то кричали взрослые женщины, напоминая своим воспитанницам о том, что пора готовиться, где-то под легким ветром шуршали опавшие желтые листья; Итачи смотрел на Изуну, терпеливо ожидая ответа на свой вопрос. А Изуна только пожал плечами. — Я прожил долгую жизнь и пережил всех врагов. Я старше Третьего Хокаге, но по мне не скажешь, да? Наверное, вечная молодость — мое проклятье. Не знаю, как я привык к такой жизни, мы с Мадарой привыкали вместе. Я не говорил, что у меня был старший брат? Так вот, потом, когда я остался один, я продолжил жить так, как и с ним: улучшая условия своего существования, делая все, чтобы встать на ноги и выжить. Да, кстати, твой брат вернется уже завтра. Два дня назад они должны были пройти через перевал. Я могу задать тебе личный вопрос? — Какой? — приподнял брови Итачи. — Насколько сильно ты его любишь? Итачи выдержал паузу, отводя взгляд в сад. — Я не люблю Саске. — Правда? — Изуна, казалось, не удивился. — Тогда я не понимаю, почему ты предал деревню? — Не знаю, — просто и спокойно ответил Итачи. Его ответ, пусть холодный, был искренним, Изуна не колебался перед тем, как поверил в его слова. — Не спрашивайте у меня этого, не на все вопросы у меня готовы ответы, — продолжил Итачи, смотря вверх на небо, отражающееся в его темных глазах. — Я не знаю, почему не выбрал путь отца или своего лучшего друга, предпочтя их всех Саске. Я хотел иметь и одно, и другое, но сейчас я понимаю, что это было невозможно. Возможно, я всегда это знал. Я знал, да, но я все равно выбрал Саске и из-за нашей с ним неосторожности потерял жизнь шиноби. Выбирая, я что-то теряю, то, что мне особо дорого. Без чего именно я не смогу жить, мне трудно понять. Самое главное, что я знаю, почему жажду быть шиноби, что меня в этом привлекает, и не знаю, почему и для чего сейчас мне нужен Саске, когда я попробовал, чего хотел, и понял, что это. Ради чего и для чего — я тоже хотел бы знать ответ на этот вопрос. Любовь — слишком громкое слово для меня, тем более, разве я кого-то любил, кроме Скрытого Листа — я его и продолжаю любить. Я привязан к Саске, он — мой брат, но…, но что бы там ни было, это страшнее любой любви. — Ты интересный человек. Мне интересно в тебе все, — глаза Изуны были холодны, — начиная от того, что ты боишься признать свою никчемность как шиноби и полный провал в том, чему тебя учили, заканчивая отношениями с братом. Также я знаю, что такие, как ты, хорошо не кончат свою жизнь. Тебе стоит определиться с ней, определиться со своим выбором, выбрать между деревней и им, ведь… — Изуна-сама! Неджи, запыхавшись и задохнувшись в крике, остановился у веранды. Его волосы были распущены, тонкая лента, на концах перевязывающая их, то ли слетела, то ли ее просто не надели, но во всяком случае было видно, что Хьюга спешил. Он тонкими пальцами ухватился за опору крыши и едва склонил голову. — Изуна-сама, к вам пришли. — Да? — тот выпрямился, оборачиваясь к Итачи. — Иди к себе, довольно на сегодня. Тебя проводит Неджи. Итачи точно не мог сказать, чем удивили его слова Учихи Изуны. С одной стороны, они задели его гордость и самолюбие, но, с другой, они во всем попали в точку. Итачи и сам знал, что он — ничтожество, и делает его таким его же несовершенство. Итачи никогда не понимал, почему люди не видят в нем его очевидного уродства? Почему считают, что отличное знание основ учения шиноби, воспитание, успехи на заданиях, конечно же, — Итачи никогда не принижал своих качеств, — гениальность делают его лучшим? Наверное, люди бы не приняли его уродства. Наверное, только Саске принял его как должное, как и то, что делало брата в его глазах человеком, досягаемым совершенством. «Глупо, все-все, что здесь и со мной творится, глупо. Я не понимаю простых вещей, я бегу от них, я их боюсь, и Изуна прав, когда говорит, что я должен сделать выбор. Я не должен сомневаться, ведь я не чувствую себя никчемным или слабым, ведь я всегда знал, что раз у меня есть чувства, то я несовершенен как шиноби, что я неудачник в этом поприще, что я провалился, еще только начав. Тогда почему я так боюсь? Чего я больше боюсь? Потерять себя или боль, которую я могу испытывать, которую я бы мог избежать, будучи шиноби, чего? Одиночество? Если бы не Саске, не было бы этого одиночества, которое я испытываю, ничего бы не было. Была бы бессмысленная пустота. Это не то умиротворение, которое я так искал. У меня больше нет места в жизни, кроме того, что рядом с Саске, с ним я силен. Когда он придет, я не скажу ему ничего. Ты все поймешь лучше меня, глупый маленький брат». — Итачи-сан? Итачи, рассеянно взглянув на Неджи, кивнул головой и поднялся с веранды. «Я поклялся, что буду с этим теплом для того, чтобы охранять его, и я сохраню его. Навсегда. Любой ценой. Люблю ли я? Что за глупые вопросы вы все любите задавать. Я не люблю его. Я живу ради него, и любовь по сравнению с этим ничто». *** Итачи чувствовал себя лучше после короткой прогулки, когда снова подышал свежим воздухом. Неджи перед тем, как уйти, открыл окно, впуская в комнату ветер и запах травы. Итачи так и остался стоять возле оконного проема, смотря вперед. Солнце только что село за горизонт, но еще было достаточно светло, а улицы постепенно пустели. В воздухе, хоть под окном был зеленый дикий сад, даже тут витал запах большого торгового города. Странный и тяжелый запах каменных и деревянных домов, многочисленных рынков, все было не так, как в Конохе. Она также считалась крупным городом, хоть и называлась жителями Скрытого Листа и Страны Огня деревней, но, тем не менее, Итачи не жил в ней, а жил в поселке клана Учиха, около дикого леса, который приятно и успокаивающе шумел во время дождя. Тандзаку был городом в полном смысле этого многогранного слова. С наступлением сумерек стало заметно холодать, Итачи отошел от окна, плотно закрыв его. Делать по-прежнему было нечего, время нельзя было ничем занять, оно в такие моменты тянулось особенно медленно и неподъемно. Итачи медленно погибал в своей клетке. Задыхался, умирал, слабел, а ведь когда в руках были кунаи, хоть даже те, купленные Саске, они так долго, тщательно и со знанием дела точились, Итачи нарочно растягивал это удовольствие, поглаживая металл как тело любовника, так же восторженно, внимательно и ласково, инстинктивно обхватывая рукоятку. Его рука настойчиво потянула шнурок, которым всегда звала к себе Неджи. Он обычно приносил что-то почитать, иногда даже свитки о каких-либо техниках, которые Итачи изучал на досуге. Немного, совсем немного осталось скоротать времени до того момента, когда придет Саске. С глупым маленьким братом не скучно, казалось, никогда не надоест слушать его глупости, пусть некоторые в последнее время злили Итачи. Но это вполне можно было простить, как и многое другое. А еще пора было признать то, что Саске прав, говоря, что надо бежать отсюда. Да, надо. Надо, Саске как всегда прав. Наконец, кто-то вошел; Итачи, взглядом останавливаясь на окне, где под ним, в саду, играли молодые девушки, босиком бегая по траве и бросаясь друг в друга соломой, не обращая внимания на пожилых наставниц, махнул рукой: — Неджи-сан… — Это не Неджи, Итачи. Тот, опомнившись, отвел взгляд от окна, медленно проходя к своему обычному и так полюбившемуся месту, где чаще всего сидел: на подушечке возле столика, где лежала небольшая стопка уже потрепанных временем и потемневших свитков. Положив руки на стол, гладкий и холодный, Итачи поднял свой взгляд вверх: — А, это вы. Что вы хотели на этот раз? Изуна твердо подошел к Итачи, показывая костлявым пальцем — только по-старчески сухие ладони указывали на истинный возраст — на свободную подушечку рядом со столом: — Я присяду? Итачи коротко кивнул. Изуна сел неподалеку, но на достаточной дистанции, чтобы не причинять неудобств своему собеседнику и не стеснять общение. Он смотрел мимо лица Итачи, чуть ниже линии его лба, в стену, его взгляд был серьезен, без былой надменности или усмешки в нем. Это был спокойный взгляд и мудрый, все такой же хладнокровный и безжалостный. Изуна постучал пальцами по столу, наконец начиная говорить: — Ко мне пришел один человек и передал известие, что неизвестные люди во время миссии напали на отряд, и все погибли. Твой брат ввязался в драку, упал с обрыва и теперь умирает, не приходя в себя. — Умирает? Итачи, безразлично уставившись в стол, не до конца понимал, что имеет в виду Изуна. Он не понял, что за брат, чей брат, какой брат, тем более, слово «умирает» да и, вообще, все предложение Изуна сказал настолько непринужденным и повседневным тоном, каким говорил со всеми всегда и везде, что у Итачи не вспыхнула скорбь, как вспыхивала тогда, когда на миссиях погибали его товарищи или даже другие незнакомые шиноби из деревни. Брат умирает. «Брат» и «умирает» — эти слова прошли сквозь Итачи, как стрела мимо обозначенной мишени, не вызвав никаких эмоций. Он даже не понял, о ком идет речь. — Да, — продолжил Изуна, — его тело сразу после смерти сожгут, поэтому оплакивать будет нечего, если только косточки, ну, или если я попробую вернуть его тело для кремирования здесь, в Тандзаку. Твой брат был ранен, он упал в пропасть во время сражения, его достали, но шансов, что он выживет, мало, он уже отходит к вечному сну, тем более, сказали, что в итоге погибли все. Это все видел управляющий конями, который просто сбежал. Ну, что ж, иногда, как мы видим, тоже хорошая тактика. Ладно, — Изуна встал, — по такому случаю мне стоит написать в Коноху. — Хорошо, — тихо проговорил Итачи, нахмурившись. Он все еще не понимал, о чем и о ком шла речь, как будто половина слов так и не были услышаны и восприняты. Итачи прокручивал слова Изуны в своей голове, пытаясь понять, что и зачем ему сказали. Кто-то умирает. Не приходя в себя. Чей-то брат. Напали на миссии. На миссии… напали… «Брат?» — Подождите, — окликнул Итачи уже стоявшего на пороге Изуну, — вы говорили о моем брате? Изуна, казалось, лишь сейчас удивился. Он думал, что Итачи настолько отлично владеет самоконтролем, что не показывает скорби. Но теперь, когда в его глазах появился огонек осмысленности, Изуна понял: он только что говорил с пустыми глазами, которые не поняли смысла слов. — Да, Итачи, я говорю именно о твоем брате, о Саске. Итачи промолчал в ответ. Он отвел свой взгляд вниз, к татами, как будто обдумывая весь смысл услышанных им слов, так до конца и не доходивших до него, потому что сама мысль о смерти Саске казалась настолько абсурдной и невероятно смешной, что ее нельзя было рассматривать серьезно. Но еще раз взглянув в безразлично застывшее лицо Изуны, Итачи не без замирания сердца понял: тот говорил серьезно. Но как можно говорить серьезно такую чушь? Это же неудачная шутка. Такого не могло никак быть. Итачи был уверен в этом и готов был ставить на кон все, утверждая, что это одна из ошибок. Когда-то давно и его семье доложили, что он погиб, а он явился едва ли не на свои мнимые похороны, где все не без слез и радости кинулись ему в ноги. Итачи был изможден, потрепан, потерял много крови, но выполнил миссию и вернулся живым один из всего отряда десяти человек, но это еще раз доказывало, что такие ошибки часто встречаются. Только внутри все замерло, отчаянно замерло, хоть разум и не верил в происходящее. Итачи, подняв голову, твердо и четко сказал: — Мой брат будет жить. Изуна смотрел почти с уничтожающей жалостью. — Он умирает, Итачи. Смирись. Возможно, он уже мертв. — Он выживет. — Не будь ребенком. — Он не умрет, я знаю, — судя по чудовищно спокойному голосу и тону, которым Итачи это сказал, сомнений у него действительно не было на счет такого варианта. Но Изуна неожиданно разозлился. — Прекрати! В этой жизни ты должен принимать такие известия, ты ведь не впервые сталкиваешься со смертью близкого человека. Почему я должен уговаривать тебя и в чем-то убеждать? Если я сказал, что Саске умрет, значит, он умрет или умер, его больше нет, смирись с этим. Возможность того, что он выжил бы при падении, слишком мала. Его смерть тебе на руку, слышишь? Его гибель пойдет лишь на пользу тебе. Ты должен радоваться. Если Коноха узнает об этом, тебя могут отпустить, смысла держать вас тут больше нет, вряд ли, ни за что не поверю, что ты будешь так дорожить родителями, что останешься все это терпеть. Сбежишь сегодня же, а, впрочем, скорее всего, тебя заберут. Ты будешь радоваться, что главная проблема решена в секунду. Немного остыв, Изуна потер свой лоб, покачивая головой. — Боюсь, что смерть моего брата, — тем временем начал возражать Итачи, спокойно и уверенно, — в любом случае не решила бы мои проблемы. Я согласен, что многие неприятности были завязаны на Саске, но скорее моя смерть решила бы его проблемы. Я не желаю больше слушать от вас таких предложений. Мой брат будет жить, и ничто этого не изменит. — Люди рождаются и умирают, приходят и уходят, они не постоянны и привязываться к кому-то, дорожить кем-то себе дороже, помни об этом. Это твой шанс начать все заново, пользуйся им и радуйся, что теперь наконец-то свободен. — Что ж, — Итачи усмехнулся, — если и так, то мне теперь вовсе все равно кем быть и куда идти. — Я понимаю, — Изуна кивнул головой, — ты еще не принял смерть близкого человека, но когда осознаешь, тебе… — Прекратите! — Итачи внезапно резко и яростно крикнул, едва ли не задохнувшись. Изуна удивленно приподнял брови: Итачи был зол, действительно разозлен и не на шутку, в его глазах как никогда дрожало что-то жестокое, такое, что видели лишь те люди, которых Итачи безжалостно убивал. Он был бледен, слишком бледен, и голос нельзя было передать словами: почти железный, который нельзя сломать ничем. Даже Изуна не мог не признаться себе, что почувствовал неподдельный холод. — Прекратите мне это говорить. Даже если что-то случится, я первый узнаю об этом, вы не переубедите меня, я твердо уверен, никто не сможет просто так отнять у меня мой свет, мои глаза, и… Внезапно запнувшись, Итачи коротко и хрипло вздохнул, схватился рукой за одежду на груди, как будто от чудовищно нечеловеческой боли сжимая ее и перекручивая, чуть не разрывая на куски. Поджав губы и судорожно прохрипев, он согнулся пополам в приступе кашля, который рваными хрипами вылетал из него. Казалось, что он, подавившись во время разговора, задыхался, как рыба без толку хватая ртом воздух; Изуна хотел было уйти, как, присмотревшись, наоборот, подошел и присел у Итачи, кладя руку ему на плечо и сдвигая в изумлении брови: — Что с тобой? Итачи, как будто не слыша то, что к нему обратились и подошли, продолжал трястись в лихорадочном приступе, хрипя широко раскрытым ртом, зажатым бледной рукой; по звукам, которым он издавал, казалось, что он безутешно и судорожно рыдал, захлебываясь в собственных всхлипах. Но это было далеко не так. Изуна, настойчиво и твердо отведя плотно прижатую к губам ладонь Итачи, смотрел, как по ней стекает густая кровь, перемешанная со слюной; она стекала также и с уголков рта, соскальзывала с пальцев Итачи, как слизь стекая вниз и просачивалась в ткань его одежды, из-за слюны не пропитывая ее насквозь. Он уже не кашлял, лишь глубоко дышал, успокаиваясь и чувствуя, как по вискам катится пот. Ему было душно, каждый вздох словно сгорал в трахее, не доходя до легких, которые горели огнем, а, может, это что-то другое кололо в груди, Итачи не мог точно понять. Изуна, схватив его за руку, быстро подвел, а вернее, подтащил его к чаше для умывания, небрежно и резко плеснув туда воды, которая из-за силы удара о дно блюда выплеснулась наружу, заливая стол, и коротко приказал: — Умывайся. Кровь постепенно растворялась в отмывающей пальцы и лицо воде, окрашивая ее сначала в бледный, потом уже в более яркий и насыщенный бурый цвет. Итачи опускал кисти рук в холодную воду, смывая с них слизь и вытирая ее со рта, в котором остался неприятный солено-горький привкус. Сдерживая еще один подкатывающий к горлу приступ, он начал отплевываться в чашу с водой, задыхаясь и хрипло вдыхая воздух внезапно где-то глубоко внутри заболевшей грудью. Итачи кашлял и кашлял, ему казалось, что он задохнется или потеряет сознание от разрывающего кашля, из-за которого он не мог дышать, от которого зверски драло горло, но кровь так и не переставала отходить, заполняя рот. Темно-вишневая, густая, она выливалась со слюной, ее невозможно было отплевать из-за того, что она тянулась и тянулась изо рта, как слизь висела в воде, не растворяясь в ней. Внезапно все кончилось так же быстро, как и началось. Итачи пытался спокойно дышать носом, оперевшись мокрой от воды рукой о стол и отпустив свою одежду, когда резкая боль в груди, колющая при каждом ударе сердца, с левой стороны ушла. Изуна протянул пиалу с водой, Итачи прополоскал рот и прочистил горло, постепенно успокаиваясь. Дыхание медленно восстанавливалось, стало холодно, мучающий жар ушел, оставив свое место слабости. — Не изводись так. Хорошо, будь по-твоему. Действительно, доказательств того, что твой брат умрет, у меня нет, если тебе будет так спокойнее и лучше, я сегодня же отправлю человека, который обойдет ущелье и, если понадобится, поспрашивает у местных жителей о Саске. Тебе надо лечиться, возможно, это туберкулез. Я пока оставлю тебя, утром Неджи принесет трав, — Изуна взял чашу с грязной водой, вышел, кажется, добавив что-то еще, Итачи не помнил и не понимал. Все, что он был в состоянии сейчас сделать, это прислониться мокрой от холодного пота спиной к стене и отдышаться, прикрывая глаза. Природу такого внезапного приступа Итачи понять не мог, раньше он замечал, что в груди слева периодически что-то покалывало и ныло, перехватывая дыхание, изредка вырывался мокрый кашель, но значения этому никогда не придавалось. Сегодня все вылилось в протяжный приступ с кровью. Итачи не мог поверить в то, что услышал, уже которую сотню раз перекручивая в голове слова Изуны. В конце концов, он и сам не знал, во что ему следует верить, ведь в любом случае при падении в ущелье, если так все и было, мала вероятность того, что ты проживешь хотя бы несколько минут, не говоря о том, чтобы выжить. Это был изначально глупый вариант, а, впрочем, не было известно, какова была глубина ущелья, но, тем не менее, в сознании Итачи пропастью была бездонная яма, на дне которой обычно бушует горная река. Он тщетно говорил себе, что надо успокоиться, и еще не все потеряно, что надо обо всем подумать, но говорить это было легче, чем сделать. Итачи бессильно, впервые в жизни настолько бессильно закрыл глаза, чувствуя себя невероятно подавленно. Скорее, он переживал не само известие, которое все же не казалось ему настолько правдивым, чтобы в него слепо верить; нечто другое кололо его сердце. Итачи мог твердо и уверенно сказать, что впервые в жизни ощутил, насколько может быть хрупка человеческая жизнь. Мог твердо сказать, что впервые почувствовал до дрожи невероятный страх. Мог твердо сказать, что впервые понял, что без Саске ему не жить: не будет цели, не будет того, кому нужна твоя сила, не будет ничего, не будет места. А если уже ничего нет? Младшие не могут умирать раньше старших. Это неправильно, это глупо, это неестественно по природе. Но этот итог непременно будет ждать Итачи. А может, уже все кончилось. Итачи, почему-то не обращая внимания на более светлые мысли, ухватывался за самую темную, назойливо стучащую в голове голосом Изуны. «Вот и конец. Это конец». В таком случае впереди не было ничего. Итачи протягивал туда руки, пытаясь за что-то ухватиться, но цеплялся руками лишь за пустоту, которую в последние дни начал бояться. Он не шевелился и ни о чем определенном не думал. Он все понял, все осознал, соглашаясь с тем, что с реальностью глупо спорить, она всегда берет верх, всегда побеждает. Смерть все побеждает, и пусть не сегодня Саске умрет, в будущем, но этого не избежать. Тогда кому нужна твоя сила? Тогда для чего жить? Итачи впервые так ярко, так остро почувствовал, насколько был связан жизнью Саске. Впервые понял, что всегда существовал для него, с ним, будучи его братом, врагом, другом, любовником. Впервые понял, что без Саске он ничто, он бесполезен, он слаб. Что теперь осталось? Где хотя бы две жалкие слезы, которые непременно пролила бы мать над телом сына? Итачи не мог плакать, как бы не чувствовал себя плохо. Он молчал, ощущая, как внутри что-то вскипая, тут же замирает, отмирает и перестает существовать. Он впервые в жизни испытывал такие острые чувства к своему брату, осознавал, что значит жизнь того в своей собственной. Чем четче было осознание, тем страшнее становилось. Выходило, что без Саске не было ничего. Выходило, что сам Итачи оказался слабым человеком. Выходило, что если все, что сказал Изуна, правда, то все кончено. То Итачи навсегда останется наедине со своей бесконечной привязанностью и любовью к Скрытому Листу. Наверное, все же это была его единственная из главнейший ошибок в жизни: привязывать себя к кому-то. К кому-то смертному. Существовать кем-то смертным. Выбирать кого-то смертного. Итачи молчал, но его скорбь, выраженная в этом молчании, не могла быть выражена словами, которые кто-то скажет на богатых похоронах. Он молчал, дыхание его было спокойным, наверное, никто со стороны и не подумал бы о том, что ему просто по-человечески плохо — Итачи так ненавидел слово «человеческий». Он пытался ставить себя выше людей, пытался думать о себе по-особенному, а в результате оказался уродливее, чем какой-либо другой человек. Кто, как не Саске, это доказал. «Неужели это все? Неужели жизнь может быть так коротка, я ведь ее даже не заметил, не заметил, как она просочилась сквозь мои пальцы? Что теперь? Что я оплакиваю: свою или его жизнь, наши пришедшие или будущие смерти? Впервые в жизни я испугался его смерти как глупое дитя. От меня отреклись клан, деревня, сама жизнь прокляла мое существование и всего человечества с рождения на этой земле, что мне теперь осталось? Всю жизнь скорбеть? Я должен был умереть раньше. Я заслужил. Я посмел взять то, что у меня отняли при рождении, и потерял то, что было моим светом. Прости, Саске, но похоже, что на этом действительно все». Итачи поморщился, когда, нахмуриваясь, отнял от лица свою руку. На кончиках пальцев что-то неуловимо блестело. Что-то мокрое и горячее. — Надо же, — с удивлением усмехнулся Итачи, вытирая руку, — я еще способен на слезы? Я, как все меня называли между собой, чудовище? Хладнокровное и безжизненное отродье Учиха. Возможно. Я всегда этим был, всегда этим и должен оставаться. Я просто неудачник, честолюбиво пытавшийся стать мнимым совершенством, понимая, как ущербен. Почему я только вообразил, что смею не быть всем этим? В ответ на него смотрела лишь тишина, которая не могла дать ответа на этот вопрос. Никогда больше не будет ответа. «Не понимаю, как внезапно человек может исчезнуть? В долю секунды, как? Скажи, Саске, мне всегда было это интересно». В глубине своей души Итачи всегда боялся одиночества. Этот липкий страх остаться без всего, чем можно жить, потерять и себя, и окружающих, и мир, и цель жизни шиноби, а ведь теперь все потеряно или, возможно, что будет потерянно — примет ли Коноха его обратно, стоит ли идти обратно. Кем бы Итачи был, если бы не нашел своего света, своих новых глаз, открывших чуждый мир, — он догадывался, он чувствовал, что в нем все еще живет нечто безликое, жестокое, хладнокровное. Жить дальше — это так, казалось, просто и незатейливо, но без опоры, без хотя бы жалкой мысли о том, что есть, о ком подумать, к кому обратиться мыслями, невозможно, ведь говорить с мертвецами такое безумство. Это был страх, вовсе не слезы, оплакивающие жизнь младшего брата, который еще, возможно, жив; это был почти животный страх перед вечным одиночеством, вечным метанием, перед настолько обострившимися чувствами к брату. А ведь завтра, уже завтра, снова, при свете дня, все станет ясно как никогда, когда солнце взойдет над домами, резко осознаешь, что все закончилось, не начавшись. Человеческая жизнь, она так хрупка, так нежна, как цветок. Еще недавно Итачи держал его в руках, еще недавно любовался на свежие и молодые лепестки, гордясь тем, о чем он заботится, что охраняет, и внезапно этот цветок как будто вырвали с корнем или открыли глаза на то, что когда-нибудь он увянет в его же руках, а он ничего не сможет сделать. Когда состояние дошло до критической точки, Итачи, так и не сломавшись, выпрямился; лицо его было сухо, взгляд сух. Он знал, что это была просто слабость, осознание всего пережитого, собственной жизни, цели. Итачи до этого не мог подозревать, насколько сильно влияние Саске на его жизнь. Только известие о его смерти могло наконец-то все свести к полному понятию и принятию всех слабостей, всех пороков, всех мыслей и чувств Итачи. Саске был единственным человеком, которым Итачи действительно дорожил, действительно любил. Впервые он поверил всей душой в это слово. Итачи, несмотря на свою минутную детскую и несвойственную ему слабость, все же был достаточно сильным для того, чтобы уже сидеть со спокойным лицом, тщательно и холодно обдумывая свое нынешнее положение. Внутри снова воцарилась гармония, шаткая, но она давала маломальское ощущение опоры под собой, на которую на время можно встать. Свое внезапное спокойствие Итачи объяснял одним: он почти физически чувствовал, что Саске жив. Он ощущал, что внутри еще осталось что-то теплое, оно не исчезло, брат бы забрал это собой так же, как и дал. А значит, было еще за что бороться. Итачи перебирал свои пальцы, пытаясь обдумать все как можно более холодным и отрезвленным рассудком. Он даже пересел ближе к столику, зажигая на нем свечу; с появлением света, рассеивающего плотную темноту, стало намного легче. Итачи молчал, скрестив руки на столешнице, где перебирал пальцами один из небольших свитков. Глаза смотрели прямо перед собой, все так же холодно и даже еще более хладнокровно, чем раньше. Итачи не мог ничего точно утверждать или опровергать, жив Саске или умер, ведь от одного из этих слов и пойдет дальше пляска жизни, но в какую сторону — неизвестно. Но все же Итачи был уверен, что все осталось по-прежнему, и невероятно злился на себя. Конечно, он знал, что эти эмоции само собой разумеющееся в таких ситуациях, как потрясение и конечное осознание своего конца и конца ближних, но Итачи был особенный, и делать ему это не позволялось, как и многое другое, одним из чего было чувствовать как человек. За что он и поплатился. Его посещала идея сегодня же уйти, чтобы самому найти брата, ведь лучше него этого никто не сделает. Видеть Изуну и эти стены было больше невыносимо. Они сводили с ума, это из-за них в воспаленном сознании рождались ужасные мысли, которые в обычных условиях никогда бы не появились, даже лежи перед ним настоящее мертвое тело младшего брата. Давящие стены и скука, нагоняющая безвыходность и отчаяние, действовали на рассудок и сознание, наталкивая на безумства. Итачи с большей уверенностью в себе строил в голове всевозможные планы, схемы, продумывал все до деталей, каждый свой шаг взвешивал и просчитывал; когда он был, наконец, уверен, что ничего не могло просто так закончиться, к нему снова вошли, но уже даже без учтивого и формального стука. Он слышал за спиной шаги, причем не одного человека, слышал, как прошуршала чья-то одежда, и, раздраженно сдвигая брови, Итачи с нескрываемой злостью кинул: — Изуна-сан, оставьте меня в покое. Ответа не последовало, но также никто и не уходил. Итачи, чувствуя за своей спиной чье-то присутствие, в ярости сжал кулаки, обернулся и почти дрожащим от льда спокойствия голосом повторил: — Я не желаю никого… Не договорив до конца, он замолчал. Эти посетители не были Изуной. Это были два человека в длинных черных плащах с глубокими капюшонами на головах, закрывающими их лица. Рукава, тяжелые, широкие и округлые, спускались чуть ниже запястьев, практически закрывая собой кисти рук. Один из мужчин стряхнул с себя капюшон, и Итачи без труда узнал этого человека. Это был Хё, один из тех, кто был наиболее близок Изуне, иногда он приносил еду. Помощник хозяина дома, как и Неджи, он всегда обо всем договаривался, хлопотал и вежливо кланялся в пол перед господином; Итачи в тот момент, когда узнал лицо напротив, все же сдержался от презрительной усмешки: предатель, он везде предатель, даже если это шпион твоей же деревни. Длинные, упирающиеся подолами в пол плащи Итачи узнал бы всюду. Это был Корень АНБУ. Хё по-прежнему молчал, косясь на своего напарника. Тот, наконец, пошевелился и повернулся к свету; в тенях капюшона, все еще накрывающего голову, Итачи увидел белую маску, разрисованную поперек красными линиями. Прорези для глаз были совсем узкими, виден был только блеск зрачков. Итачи не раз удивлялся, как Корень может сражаться в такой одежде, тогда как даже у АНБУ Хокаге форма была намного удобнее. — Добрый вечер, Итачи-сан, давно не виделись, — между тем, не сдерживая насмешку в голосе, проговорил знакомыми нотками человек в маске. — Оплакиваете, верно, брата? Итачи нахмурился. Промолчал, пытаясь вспомнить, чей это голос, и где он его уже слышал. Это был тембр мужчины в зрелом возрасте, но в нем еще не было старческих ноток. Тон, усмешка, даже злорадная улыбка, которую Итачи буквально ощутил под маской, — все это вызвало едва ли сдерживаемую ярость в крови. Если Корень АНБУ в курсе событий, если они здесь замешаны, Изуна мог быть и прав: им ничего не стоило убить Саске. Однако Итачи просто наклонил голову набок, внятно и достаточно громко произнеся: — И вам добрый вечер, Торуне-сан. Человек в маске сбросил с головы накидку. — Вы быстро раскусили меня, я по-прежнему в восторге от вашего разума и памяти. Мы ведь не так часто виделись. — Достаточно для того, — возразил Итачи, — чтобы запомнить ваш голос. Вы что-то сказали о моем брате? Коноха, конечно, имеет много глаз и ушей и многое знает, даже то, что я узнал едва ли не час назад. Вы приложили к этому руку, верно? Голос Итачи немного изменился в своем тембре, в нем появились холодные и угрожающие нотки, но в целом он говорил сухо. Именно эта сухость, как ни странно, ясно давала понять, насколько серьезно настроен он и как раздражен. Торуне засунул свою руку под широкий плащ. В это время Хё, держащий в руках непонятную по своему содержимому связку, прокашлялся в кулак, но все так же не вымолвил ни единого слова. — А вы перешли прямо к делу, как я вижу, отлично. Мне всегда нравилась эта черта в вас: никакой воды, все четко и по делу, — Торуне достал наконец свиток из-под складок одежды и протянул его Итачи, заставляя того подняться за протянутой вещью со своего места. Он молча взял то, что ему предлагали прочитать, но разворачивать письмо, чтобы это сделать, не стал, безотрывно смотря в лицо, а вернее, на маску Торуне. — Читайте, Итачи-сан, — внезапно послышался негромкий голос Хё; Итачи, опуская взгляд вниз, покосился на свиток, но так и не развернул его, твердо протягивая обратно Торуне. — Говорите сразу. Что вам надо? — Как хотите, — Торуне забрал свиток, — скажу тогда в двух словах. Мы ожидали, пока ваш брат, эта порча, покинет вас. Он лишний в вашей жизни, мы желали, чтобы вы поняли это, и ждали сегодняшнего момента. Нам известно, что ваш брат все знал, это несколько изменило наш первоначальный план, но не настолько, чтобы уничтожить его. Ваш брат все равно слишком предсказуем. Увы, сообщение о том, что Саске-сан умирает, пришло раньше нас. Но это хорошо, что вы испытали ощущение того, что вашего родственника почти нет в живых, так вам будет понятнее наша мысль. Скажу одно: он пока что жив, правда, не совсем здоров, у него серьезные раны из-за боя с нашим отрядом, кроме того, он упал в ущелье. Хотя высота была небольшая и безопасная для жизни, он получил серьезные повреждения, но его раны поправимы, более того, Корень АНБУ, — Торуне снова усмехнулся, — умеет с любовью заботиться о больных. В какой-то жалкий миг, буквально в полсекунды Итачи прикрыл и открыл глаза; после этого он смотрел уже более уверенно, более смело. В его зрачках мелькнуло не то облегчение, не то радость, но единственное, что он не смог сдержать, так это то, как дернулись уголки его губ, едва заметно, но Саске бы сразу понял, что значит этот жест, невидимый со стороны чужих людей. — И… — продолжил было Торуне, как его жестом, характерным для семьи Учиха, остановили: — Подождите. Итачи, всеми своими силами стремясь скрыть эмоции, дрожь в кончиках пальцев, медленно прошелся, скрестив руки на животе, туда и обратно по комнате, смотря себе под ноги, тогда как сердце внутри билось так, как никогда раньше, даже когда Саске был рядом с ним — рядом с Саске Итачи был более чем уравновешен и спокоен. — Я продолжу? — Да, — Итачи снова пошел обратно, до стены, пытаясь успокоить свои чувства, ведь как глупо было убиваться, и как теперь было хорошо, чисто, спокойно, хотя присутствие в этом деле АНБУ заставляло напрячься не на шутку, Итачи не ждал от этих двоих ничего хорошего. Эти люди просто так никогда не вмешаются и не влезут в чужие жизни, если не видят для Скрытого Листа в этом выгоду. Им что-то надо, Итачи готов был держать пари, что брата держат как заложника и шантажировать будут его жизнью, которая за час стала дороже, чем сотни других. Итачи остановился как вкопанный. «Конечно, им же нужно было с самого начала, чтобы Саске вышел из моего поля зрения, как я мог поверить в эту нелепость. Подло. Подло». Опуститься до того, чтобы прийти к преступнику, приговоренному к казни, к члену клана Учиха, все спланировать — надо было ценить размах Корня. Проблема, стало быть, была очень злободневной для старейшин, которые опустились до такого грязного способа шантажа, Итачи был уже точно уверен в этом. Особенно теперь, когда он уже почти дважды пережил известие о смерти брата, невозможно будет сделать шаг влево или вправо. — Итачи-сан, Учиха все еще готовят восстание. Вы знаете, к чему это приведет? Губы Итачи дрогнули. — Да. — Для общественности нужно было ваше изгнание, но мы решили ждать, пока вы сами одумаетесь, и хотели вернуть вас для исполнения долга, когда наступит этот час. Как шиноби Конохи, вы должны понимать, — Торуне давил своим голосом, нагнетая повисшую в комнате атмосферу, но говорил он, как заметил Итачи, тихо, стало быть, Изуна не знал, что в его доме кто-то чужой, — вы должны понимать, что деревня и люди в ней в опасности, и все из-за чего? Из-за спеси вашего бескомпромиссного клана. Переворот вот-вот грянет с оглушительной силой, времени осталось совсем немного, и вы, ярый противник войны и преданный защитник мира Конохи, будете сидеть сложа руки и смотреть, как умирает то, что вам дорого? — Насколько я помню, — возразил Итачи, останавливаясь посреди комнаты, — для Конохи я — мертвец-предатель, но мне действительно не хочется, чтобы она хоть как-то пострадала из-за гордости и упрямости Учиха. Еще больше я не желаю войны, более того, Шимура-сама в курсе, что я всегда в этом вопросе был на вашей стороне и не раз говорил, что при случае вы можете ко мне обратиться за помощью, не вы ли отправили меня шпионом в родной дом? Я бы сделал все, что мог, будь я тем, кем был раньше, но что вам стоит теперь самим подавить восстание, раз вы пошли на такие изощренные уловки? У вас много шиноби, вы подавите при желании Учиха. — Ваш клан в хороших отношениях с другими странами и деревнями, Итачи-сан, это не секрет для вас. Прикладывая руку к подавлению восстания, мы не только потеряем силы, но еще испортим и без того шаткие отношения с нашими «союзниками», — Торуне снова протянул вперед свиток. — Прочитайте все же, найдете ответы на все вопросы, которые я вижу у вас в глазах. Итачи пришлось снова взять протянутый ему свиток, тем временем как Хё, оставив на полу сверток, удалился из комнаты, в которой воцарилась тишина. Торуне, ожидая, когда Итачи прочтет послание Шимуры, начал ходить туда-сюда, скрестив руки за спиной и оглядывая комнату, наполненную блеклым светом от дрожащего пламени свечи. — Вот, значит, как, — внезапно сказал Итачи, откладывая в сторону свиток. Торуне остановился, оборачиваясь. Итачи сидел спиной к нему у столика со свечой, где рядом лежало снова свернутое письмо с раскрепленной печатью главы Корня АНБУ. — Вот, значит, как, — повторил он как будто сам себе, — вы — слабаки, боящиеся решить проблему, при этом запачкав свои руки кровью. У вас идеальный план, что еще ждать жителям Конохи от предателя, якобы жаждущего мести за несправедливый приговор клана. Вы ведь от Хё-сана узнали, куда и зачем уходит мой брат? — Да, — голос Торуне звучал жестко, — и не только от него, Изуна-сан не такой великодушный, как кажется. Но вы должны прекрасно понимать, что мы все готовы отдать свои жизни ради деревни, мы должны предавать, умирать, чтобы наша родина жила и оставалось сильной в глазах других стран, это ваш долг, Итачи-сан, он родился раньше, чем мы все, и от него не уйдешь при жизни. Вы должны это сделать, чтобы искупить зло, нанесенное вашим кланом и вашим предательством нашей деревни. Помните о людях, которых вы поклялись защищать. К тому же, как фактический глава Учиха вы обязаны уберечь имя своих людей от позора. Пусть их будут жалеть и оплакивать как жертв в сердцах людей, чем проклинать и ненавидеть как грязных бандитов. — Я согласен с вами. Но есть проблема. Вы хотите сказать, — Итачи повернулся; лицо его было спокойным вопреки всему, — я должен убить их всех? И стариков, и женщин, и детей? Это слишком, даже для меня, поднимать руку на младенцев, когда хватит убить тех, кто руководит восстанием. Да, я считаю, что нужно лишь убрать зачинщиков. В этом вопросе вы можете справиться без меня. Я не матереубийца и не отцеубийца. Мне жаль Коноху, я люблю ее и дорожу ей всем своим сердцем и всегда был предан ей, что бы она мне ни делала, она мне дороже клана, но поднять руку на невинных людей я не могу. Я могу оказать любую другую помощь, Учиха зашли слишком далеко, я согласен, и войны я точно не допущу, но не тем путем, который вы предлагаете. По крайней мере, я не могу принять такое серьезное решение так быстро, дайте мне время все взвесить и обдумать. Возможно, я найду другой путь, который удовлетворит и вас, и меня. Я обещаю, что помогу тем, чем смогу, но мне нужно время, чтобы понять ваше предложение и прийти к какому-либо решению. Торуне пожал плечами, подходя к столику и явно недовольно забирая с собой свиток. — У нас нет времени. Этим сейчас не разбрасываются. Что ж, прощайте. Я не собираюсь вас уговаривать, дважды предатель Конохи. Мы найдем того, кто поможет нам, а ропщущий и сомневающийся шиноби — жалкое зрелище. Однако знайте, брата вы своего не увидите, может, лишь в виде трупа. Всего хорошего, Итачи-сан. Плащ метнулся в сторону вместе с шагом в сторону седзи. — Подождите, Торуне-сан, — Итачи отвернулся в сторону, замолкая. У него не было причин ненавидеть Учиха или желать им смерти. Это была его семья, его дом, его родители, место, где он вырос и стал тем, кем является. Но была и Коноха. Большинство своих миссий, иногда тайно от отца он делал по заказу деревни, он шпионил в собственном доме ради Скрытого Листа, и при других обстоятельствах, будь Итачи другим, будь судьба и жизнь его другая, он бы предал Учиха, но сейчас, когда после всего его оставили в стороне, после того, что им пришлось перетерпеть с братом, ему вовсе не хотелось связываться с грязью Конохи, с ее напрасно пролитой кровью, ведь все придется сделать не только ради деревни, а ради того, чтобы не запятнать репутацию глав Скрытого Листа. Но и Учиха были виновны. И их чистое имя было дорого. Корень был прав. Раз браться за дело, то убирать сорняк с его корнем. Те, кто останется после смерти зачинщиков, будут одержимы еще большей ненавистью к Листу, это нельзя будет обернуть вспять. Оставить кого-либо будет ошибкой — Итачи это прекрасно понимал. С одной стороны клан, с другой — Коноха. С одной стороны родители, с другой — тысячи и тысячи жителей Листа, которые едва-едва оправились от не так давно канувшей в Лету войны, чтобы переживать еще одну, еще более, возможно, разрушительную — гражданскую. Что знать, во что все выльется, не надо было лишний раз представлять страшные картины того, во что может превратиться земля, в какое жестокое поле боя, когда сотни и сотни, тысячи невинных падут и умрут, прекратят жизнь, существование, о чем недавно в горячке думал Итачи, и не в одной Конохе, а в других деревнях; целый мир падет в хаос, опять дети, как он сам когда-то, будут страдать, переживать, замыкаться в себе, оставаться без родителей. Опять будут сироты, калеки, раненые, будут болезни от смрада трупов, разносящегося вокруг. Опять будет кровь, опять будут крики о помощи, опять будут бессилие, голод и насилие. Итачи этого не хотел. Не хотел заставлять других переживать то же, что переживал и сам, так же думать о смерти близких, как и час назад думал он сам, от отчаяния не находя места. А еще сильнее не хотел, чтобы имя невинных было заклеймено печатью предателей Листа. — Мой отец до сих пор планирует заговор? — Нет, совет клана и его новый глава. Ваши родители умерли вместо вас и вашего брата, когда вас осудили на казнь. Их уже давно нет. Я думал, что Фугаку-сан сказал вам об этом. — Вот как… Значит, их нет? Я не знал. Итачи нахмурился. Он не понимал, почему это известие что-то тронуло и укололо в нем, что-то по-детски трепетное к родителям, но горечь тут же была подавлена: это долг старших, давать дорогу своим детям. Долг Итачи быть отцом, матерью, братом для Саске. Воспитывать, защищать, охранять. Это была его пожизненная миссия, других не существовало. Саске все поймет, он согласится, когда узнает, что у его брата не было другого выбора. Итачи не хотел войны, а сотня жизней и их чистое имя взамен тысячам и миллионам — плата, достойная лживого и пропитанного насквозь кровью мира шиноби. — Я согласен на ваше предложение. Вы правы, щадить кого-либо бессмысленно. Торуне на сей раз довольно усмехнулся. — Я был уверен, что такой человек, как вы, сделает правильный выбор, стоящий вашего имени. Но вы прочитали свиток до конца? — Нет. — Я зачитаю, — Торуне небрежно, одним движением раскрыл тонкую бумагу, отпуская один конец вниз, который упал со стуком на татами. — После совершения миссии вся вина будет лежать на тебе, и ты будешь признан преступником, чья личность будет разыскиваться во всех странах мира. Люди будут иметь право убить тебя или арестовать и привести в Коноху, где тебя осудят и казнят как убийцу. Более того, если после миссии ты не скроешься, и тебя поймают шиноби Скрытого Листа, ты будешь тут же арестован, и по отношению к тебе примут соответствующие меры, после чего тебя тайно отпустят. Всю свою жизнь ты не будешь иметь права видеться со своим братом во избежание того, что ты расскажешь ему всю правду. К Учихе Саске будет на всю его жизнь приставлен член Корня АНБУ, как и к тебе, чтобы избежать вашей встречи. В случае если Саске узнает всю правду, он будет убит, как и ты. Пойми, твой брат, если все узнает, пожелает мести, ты хочешь, чтобы или он погиб, или погибла Коноха? Смерть твоих родителей, которая не разглашена в деревне, и более того, Хокаге также неизвестно ничего, потому что по причине болезни он временно отстранен от власти, — их смерть будет официально лежать на тебе. После задания ты должен покинуть Скрытый Лист, также ты не будешь являться шиноби Конохи, лишь отступником от своей деревни, то есть предателем. Если ты откажешься от миссии, а, учитывая твою преданность деревни, такого не должно произойти, твой брат будет немедленно убит. Конечно, доказательств того, что Саске у нас, мы предоставить не можем, твое право, верить или нет, и даже если ты не веришь, подумай о Конохе и о жизнях, которые ты спасешь. Думай и решай по чести шиноби Скрытого Листа, Учиха Итачи. Глава Корня АНБУ Шимура Данзо. Что теперь, — Торуне начал собирать свиток обратно, — вы по-прежнему согласны? Лица Итачи не было видно, он продолжал сидеть спиной, чуть наклонив голову вниз и что-то обдумывая. Его плечи едва поднимались, дыхание было спокойное, но он молчал, не шевелясь. Торуне, снова убрав свиток под плащ, цокнул языком и тяжело вздыхнул: — Итачи-сан, если не согласны, не будем тянуть зря время, я… — Я же уже сказал, — Итачи внезапно спокойно, даже для Торуне, который нервно сглотнул, пугающе спокойно поднялся со своего места и повернулся. Его глаза, темные, ужасно пустые, хладнокровные, смотрели на человека напротив, как будто испытывали его на прочность. — Я сделаю это ради Конохи. Не ради вас, ради деревни. Но прошу, навсегда оставьте в покое моего младшего брата, я не буду искать с ним встреч. Считайте, что это гарантия нашего с вами договора. Что мне теперь делать? — Одевайтесь, — приказал Торуне, кивая на сверток у своих ног. — Я подожду у двери. Бежать не вздумайте, мальчишка умрет. Как будете готовы, выходите в коридор. Оставшись наконец наедине с самим собой, Итачи начал быстро и без промедления одеваться в предложенную ему одежду, которая оказалось формой АНБУ Хокаге. Также в одежде лежало оружие в виде кунаев и сюрикенов. У Торуне на поясе была еще одна катана, стало быть, ее выдадут на миссию. Итачи не боялся стать преступником, он готовился дать людям шанс снова смеяться и улыбаться в мире без войны. Это был его долг. Итачи не боялся прожить жизнь, скитаясь как беглец; он готов был скрываться, если Скрытому Листу это будет на пользу. Итачи не боялся того, что Саске он никогда больше не увидит. Главное, что он жив, остальное было не нужно, неважно, мелочно. Это все, чего хотел Итачи: охранять и защищать ценой своего существования. Самое дорогое, что было в его жизни: Скрытый Лист и младший брат. Ради них он готов был отдать все. А ради одной из этих двух вещей, он готов был пожертвовать другой. В этот момент Итачи сделал окончательный выбор между деревней и своим братом. *** Саске казалось, что он умер. Он ничего не помнил, но знал, что его кто-то нес; раскрыть глаза было слишком трудно, по телу, особенно по спине, растекалось что-то невероятно горячее и липкое, пропитывающее одежду насквозь. Скорее всего, при падении он потерял сознание из-за боли, потом, когда, придя в себя, в первые секунды бездумно пробовал пошевелиться, с отвращением обнаружил, что лежит в луже собственной крови. Снова все резко ушло из памяти, грянула оглушающая тишина и темнота, иногда сознание моментами всплывало, и Саске ощущал, что его несут куда-то. После всего этого следовали долгая горячка, бред, Саске казалось, что он куда-то без остановки бежит, он видел перед собой множество врагов, сражался с ними, убивал их, ранил. Тело ужасно ныло, даже когда разум был в бессознательном состоянии, а иногда, мельком опомнившись, Саске чувствовал, что его перевязывают. Он видел над собой чье-то бледное расплывшееся перед глазами лицо и снова пустоту. В этой пустоте он слышал собственный полушепот сухими запекшимися губами, мучился от тяжелого бреда, стучащего в голове и шумящего в ушах, от мелькающих картин прошлой и будущей жизни, а еще он слышал чей-то навязчивый отвратный голос, женский, который то смеялся, то что-то говорил, то пел, хрипя в конце. Саске горел желанием ее убить, думая, что женщина сидит рядом. В своем сознании он ее много раз убивал, жестоко разрубал на куски, уничтожал собственными руками, но она продолжала и мертвой смеяться и кричать; Саске не подозревал, что это лишь плод больного горячкой воображения. Он ясно помнил, что умер. Он видел перед собой плотную темноту, когда горячка прошла, он слышал со стороны, как люди подходят к нему, берут его затвердевшее тело, видел свет огня, в котором сжигали его, чувствовал, как обгорелые кости палочками складывают в урну и хоронят, хоронят, хоронят, и никто не плакал на этих похоронах. Потом Саске окончательно забылся, успокоившись и уснув крепким здоровым сном. Он очнулся так же быстро, как и впал в бред. Так и не открывая своих глаз, медленно, как будто двигался в воде, неожиданно легко коснулся тыльной стороной ладони своего лба, влажного от холодного пота. В помещении гулял звук непонятного треска, кажется, огня в очаге; с закрытыми веками Саске осознавал, что лежит в темном месте, точнее, в помещении, не под открытым небом. Первой осознанной мыслью было короткое: «Где я?». Саске не чувствовал ожидаемой после тяжелых ранений слабости в своем теле; наконец, осознав, что все это время пробредил, метаясь между действительностью и ирреальностью, он без труда открыл свои глаза и тут же столкнулся с нависшим над ним бледным лицом. — Ты как? Проснулся? Голос был незнакомым, Саске же пытливо, сдвинув брови, разглядывал так же неизвестное лицо над собой. Это был молодой человек, парень, который мог оказаться ровесником Саске. Темные волосы лежали на голове послушными прядями. У незнакомца были черные глаза, абсолютно стеклянные, на губах — невероятно приторная и почти детская улыбка, вовсе не подходящая к выражению лица. Саске попытался прочистить пересохшее горло и едва-едва заставил себя слабо выдавить: — Да. В коротком «да» он не узнал своего натянутого голоса. Ему внезапно захотелось перевернуться с затекшей спины, прилипшей к ткани футона, но тело показалось настолько тяжелым, что он даже не смог напрячь его, вызывая этим движением лишь тупую боль. — Где я? — Не волнуйся. Ты у друзей, — снова улыбнулся незнакомец. — Меня зовут Сай, я буду ухаживать за тобой, пока ты не поправишься. — У каких друзей? — У знакомых из Конохи. Пить сможешь? Саске кивнул, все же упрямо пытаясь привстать. Превозмогая головокружение, темноту в глазах, слабость и боль, он смог подняться на локти, чтобы оглядеться вокруг. Это была темная и маленькая комната, как будто подвал или камера, в одном углу которой стоял одинокий стол, где Сай, стоя на коленях, разбирался с водой; в другом углу тлела свеча, чьи тени, переплетаясь и перемешиваясь друг с другом, отплясывали на потолке. Трещал не очаг, а где-то забившийся в доски деревянного пола сверчок. Саске лежал на промятом футоне, грязном и засаленном потом горячки, со следами засохшей на ткани крови. Свои грудь и живот он обнаружил крепко стянутыми перевязочными полотнами, ноги, чтобы они не мерзли, прикрывало тонкое коричневое покрывало из грубой ткани, которой пользовались крестьяне. Саске поморщился, когда попытался откинуть импровизированное одеяло, к своему удивлению замечая на ногах свободные льняные штаны. Его переодевали? Саске не стал ни о чем спрашивать. Сай тем временем, вернувшись, протянул старую глиняную пиалу с водой. — Пей, если не сможешь глотать, сделай усилие: тебе очень важно сделать хотя бы один глоток сейчас. Глотать оказалось удивительно легко, более того, Саске показалось слишком мало живительной влаги, которую он выпил под конец почти залпом. Мучительная жажда — организм не успел понять, что насытился водой, — продолжала мучить его, в пустом желудке, в котором заплескалась жидкость, проснулось животное чувство голода; Саске наконец-то осознал, в каком жалком положении он на самом деле. Раненый, перевязанный, голодный, без сил, еще и с друзьями из Конохи. Коноха. Саске начал настойчиво всматриваться в лицо напротив, прекрасно понимая, как это бестактно и невежливо, скорее, пошло и постыдно выглядит со стороны, но все же и сам Сай смотрел на него во все глаза, уже, слава Богам, без глупой улыбки на лице. Саске как ни старался, не мог вспомнить этого человека, в деревне он его не видел, может, он не был шиноби? Но замеченные при первом мимолетном осмотре комнаты кунаи на столе и катана на полу, говорили об обратном, если здесь только не живет еще один человек. Саске отвел свой все еще мутный взгляд в сторону. При упоминании о деревни внутри все тошнотворно и злостно вспыхнуло: вечная ненависть за ее предательство. Дважды предательство. Саске давно, еще несколько лет назад понял, что Коноха не умеет быть благодарной своим воинам, но тяжелее всего было понимать, не то, что родная деревня пыталась убить тебя, уничтожить, выгнала из-под своего же крова, за все труды и жертвы, за всю кровь и пот предала твое имя забвению, прокляла, изгнала, отторгнула; Саске знал, что для него его семья и клан были важнее Конохи, и чувства к ней не были настолько сильны, чтобы не пережить всего этого, но насколько должно быть обидно истинно преданному Скрытому Листу Итачи, который отдал намного больше, чем думали об этом Учиха. «Брат?» Саске рывком, забывая о слабости и боли, не чувствуя, как его и так плохо затянувшаяся рана открылась, попытался подняться с футона, но Сай, на вид хрупкий, тщедушный и слабый, настолько крепко схватил в захват его руки, что даже двинуться оказалось невозможным. — Ты куда? — Пусти, — со злостью в голосе прошипел Саске, тщетно пытаясь выбраться. Но он был слишком слаб, чтобы сделать это при своем нынешнем состоянии. — Пусти меня, я должен идти, — Саске, наконец, освободил одну из рук, он был готов даже ударить этого человека, если потребовалось бы, но его крепко придавили рукой к футону, надавливая на горло. Саске задохнулся, на секунду потеряв возможность дышать и приоткрывая перекошенные яростью губы. Сай смотрел прямо ему в глаза, их лица были непозволительно близко, Учиха поморщился, как рыба вытащенная из воды вдыхая воздух широко открытым ртом. Темные глаза напротив него смотрели пусто, без каких-либо эмоций в них, безразлично, но довольно жестоко, как будто сразу давали понять: бесполезно сопротивляться. — Слушай, — и тут произошло нечто, что сбило Саске с толку и заставило нахмуриться: Сай неожиданно расплылся в улыбке, изумляя этим обезоруживающим и обескураживающим действием — он что, сумасшедший? — Я бы не советовал тебе суетиться. Ты еще слишком слаб и никуда не уйдешь, к тому же Тандзаку далеко отсюда, идти несколько дней, через пустыню, ты не выдержишь такого испытания. — Ты все знаешь, — не вопрос, утверждение. Саске, крепко стискивая зубы, попытался вырваться, но тут же сдался: силы покинули его так же внезапно, как и появились. Он, как будто его тело стало ватным, кукольным, обмяк на футоне, не сопротивляясь дальше. Только его глаза смотрели вверх, почему-то в них витало что-то болезненно-обреченное: слабость. — Знаю. Я же сказал, — Сай все еще, казалось, слишком дружелюбно и открыто улыбался, — что я твой друг из Конохи. — У меня нет друзей в чертовой Конохе! — тут же последовало в ответ. Сай наклонил голову на бок, все так же настораживающе доброжелательно смотря в лицо напротив, но в его взгляде витала явная усмешка. — Я бы так не сказал. — Что вам надо от меня? — От тебя? Ничего особенного, Шимура-сама… — Ничего? Мне достаточно услышать имя, которое ты произнес, чтобы понять, что от меня что-то понадобилось, — Саске снова начал вырываться из держащих его тисков. Теперь ему все стало ясно. И нападавшие на него люди, и этот идиот Сай со своей дурацкой улыбкой. Силы забили ключом, и неважно, сколько идти отсюда до дома, через что идти, в каком состоянии, но в лапах Корня АНБУ Саске оставаться не хотел. Томиться в плену собственной деревни? Никогда! — Что вам надо? — еще раз повторил Саске, но уже постарался придать голосу нарочитый холод. Его воротило от неприязни и вспыхнувшей ненависти к лицу напротив, такому невозмутимому, равнодушному и совсем не злому, раздражающе простому и нахально добродушному. — Я же сказал, что ничего. Шимура-сама просил передать, что ты пока будешь жить со мной, а потом, возможно, мы с тобой куда-нибудь уйдем. — Мы? Уйдем? — Да, конечно, — Сай снова улыбнулся, — я теперь до конца своей жизни буду следовать за тобой. Это моя пожизненная миссия, следить за тобой и не допускать твоей встречи с Учихой Итачи. — Что за чушь? — ни намека на злость в голосе, только потрясенная недоуменная ухмылка со смешком в конце. Человек напротив молчал, как будто что-то выжидал. Он не шевелился, по-прежнему, но уже не сильно сдавливая горло Саске; как бы ни было мило выражение лица Сая сейчас, по нему явно можно было прочесть жестокую серьезность, отразившуюся в его словах. Внутри начала разливаться злость. Саске чувствовал, как она пульсировала в висках и шумела в ушах. Он с холодом и угрозой в голосе прошипел: — Ты не удержишь меня, мне ничего не стоит сбежать или убить. — Если ты меня убьешь, можешь бежать, но с братом ты видеться не должен, у него также будет охрана. Если я буду жить и узнаю, что ты сбежал к Учихе Итачи, тогда я сообщу об этом Шимуре-сама, и ты и твой брат погибните, поэтому избавляться от меня или бежать нет смысла, — Сай отпустил горло, на котором остались красные и фиолетовые следы от пальцев, постепенно исчезающие на коже. — Что вам нужно от нас? — снова спросил Саске, но сил встать больше не осталось: кровь из открывшейся раны снова начала пропитывать повязку, принося с собой ощущение боли. — Не знаю, — пожал плечами Сай. — О, — раскрыв глаза шире, он дотронулся пальцем до груди Саске, — у тебя снова кровотечение. Я принесу воду и сделаю перевязку. Приятно познакомиться, Саске-кун, думаю, мы подружимся, — Сай снова по-доброму, почти трогательно по-детски улыбнулся, вставая с татами. Саске бессильно закрыл глаза, поддаваясь напору снова овладевающей телом слабости. Меньше всего он хотел сейчас терять сознание. Его состояние было слишком жалким, чтобы думать о побеге или убийстве этого непонятно откуда и зачем взявшегося Сая. Саске не понимал ситуацию, все, что он уяснил, это то, что он и брат долго не встретятся. Конечно, если Сай не сделает милость, дабы сократить драгоценное время. Саске не сотрудничал с равнодушными ему людьми. Он чаще всего пользовался ими для достижения целей, не заботясь об их здоровье или жизнях. Сейчас действительно нужен был лишь отдых. Никакое решение, никакая здравая мысль не может посетить разум шиноби без отдыха и восстановления сил. Сай развязывал бинты, его руки сильно давили на рану, Саске, чье тело пронзила острейшая боль, снова потерял сознание, переходя из обморочного состояния в сон. *** Небо оставалось удивительно ясным, чересчур бледный месяц почти полным, почти округлым висел над головой огромным щербатым шаром. Итачи не любил лунные ночи. Они были слишком ясными, слишком пустыми, всегда холодными и призрачными. Тонкий плащ АНБУ на его плечах совсем не грел, хотя и закрывал все участки тела. Итачи продрог до костей, тщетно кутаясь в холодную материю темного цвета. Оружие на поясе, защитная одежда — все это почему-то не радовало. Итачи не мог радоваться или унывать, печалиться или веселиться, он вообще не имел права сейчас что-то испытывать или чувствовать. Он был оружием, он родился оружием и теперь, откинув лишние эмоции, ведь все же он ошибся, путь людей — не его путь, Итачи шел на миссию, целью которой было убийство своих же родственников, братьев, товарищей. Жизнь шиноби — жестокая и неподвластная самим шиноби. Ей постоянно управляют, на это подписывается каждый, кто становится на эту стезю. Истинный совершенный шиноби не остановится перед убийством семьи и родных, перед предательством, если это во имя блага своей деревни. Единственное, что любит шиноби, — это свою родину и живет, и жертвует, и умирает, и растит детей он только ради нее, ради деревни, которой служит. У настоящего шиноби не должно быть чувств и эмоций, сомнений и жалости, должен быть лишь бесконечный патриотизм, ведь миссия всегда на первом месте, а потом — товарищи, друзья, семья. Личная жизнь шиноби — лишь способ оставить тех, кто переменит своего отца, и не больше. Ведь настоящий шиноби это не человек, это просто кукла, у которой один бог — деревня. Выбора у шиноби чаще всего нет. Ему нельзя выбирать, хочет он так сделать или нет, выбор определен его судьбой — Коноха на первом месте, Коноха держит жребий жизни. Шиноби не должен роптать и жаловаться, что деревня неблагодарна ему; он должен умирать с улыбкой на лице и горечью от того, что слишком мало сделал для своего дома, что если бы был еще один шанс помочь Конохе, он бы и еще раз сделал это, принимая как честь. Семья, досуг, друзья, любовь, радости, развлечения — конечно, никто этого не забирает, никто не отрицает всю важность этой стороны жизни, без которой никто не обойдется, ведь это и порождает саму жизнь, но во всей Конохе только шиноби Корня АНБУ идеальны. Они не такие, как остальные, над которыми возвышался Итачи, они бесчувственны. Главная проверка Корня, перед тем, как вступить в него, — убийство родного и близкого человека, с которым прожил бок о бок много лет, которому был братом или сестрой, сыном или отцом. Однако пусть остальные шиноби Конохи, такие как учитель Какаши, жили, смеялись, выпивали, дружили, спасали друзей, товарищей, вставали грудью за них, за семью, за детей, жен, родителей — все равно, если потребуется, то шиноби, пусть в слезах, пусть в муках, но сотрет все это в порошок ради деревни. Шиноби всегда знает, на что он подписывается. Итачи всегда знал, на что идет. Он действительно оказался тем самым настоящим совершенным шиноби, дорожившим покоем своей деревни больше, чем своим же кланом, чьей главой фактически и являлся. Они с Торуне и Хё бежали к Скрытому Листу, как бежали раньше к месту назначения на ночных миссиях. Завтра они уже будут на месте, Итачи ночью прольет невинную кровь женщин, младенцев, стариков, конечно, без помощи Торуне и Хё, которые поодаль будут следить, не пачкая свои руки. Итачи убьет Шисуи, ведь он теперь глава клана, как ему сказал Корень. Убьет лучшего друга, своего самого лучшего друга. Он безжалостно убьет всех, кого надо, и у него точно не дрогнет рука. Настоящий шиноби знает цену своих поступков. Цена, ради которой Итачи шел на это, была для него велика и значима, как сама жизнь: существование Конохи и брата. Это были две святыни, которые перевешивали все сомнения, ради которых жил Итачи, в которых он видел смысл своего существования. Пока есть одна, можно обойтись без другой, и что важнее из этих двух крайностей, Итачи до этого дня не мог понять. Три тени мелькали в лесу, изредка обгоняя друг друга и шурша ногами по траве и листве, луна все так же стояла высоко на небе, иногда закрываемая облаками с севера.