В тот год ликорисы цвели пышнее.

Изуна выпроводил Саске из своей комнаты со словами: «Если бы ты не был моим родственником, валяться бы тебе в моих ногах». Но Саске и не думал умолять его о чем-либо; напоминая о своей привилегии и уверяя, что никто ни о чем не узнает, он сухо просил разрешение работать. Молча скрестив руки на груди, как будто это дело его вовсе не касалось, и непрерывно смотря в одну точку, Изуна, наконец, сказал: «Мне все равно. Делай, как знаешь». Однако если признаться, Саске не знал, зачем ему все это. В их с братом комнате он столкнулся с Неджи, который с небольшой плетеной, точно как у матери коробочкой в руках собирал Итачи в купальню. Саске сам взял увесистую шкатулку со всевозможными маслами, пахнущими сквозь банки, Хьюга не стал сопротивляться, даже, кажется, обрадовался, что его освободили от этой ноши; он только проводил обоих братьев до дверей купальни. Саске терпеливо и чрезвычайно ласково втирал в кожу Итачи дорогие, сводящие своим ароматом с ума масла, резко и головокружительно пахнущие и смешивающиеся с паром. У Саске ярко горели щеки не то от дурманящей жары и духоты, смешанной с удушающим запахом вереска, не то от тепла обнаженной кожи брата, близкой и гладкой от влаги, не то от ревности, при мысли о том, что кто-то посмеет провести своей грязной рукой тонкую линию вдоль выступающего на бледной спине позвоночника, который, дрогнув, непременно из-за чувствительности сладостно прогнется в терпкой муке. Саске гнал такие мысли из своей головы. Он так и не смирился, сколько бы себя ни просил. У Итачи неприятно замирало что-то внутри, когда брат касался его то осторожно, то настойчиво. В Саске со временем появилось нечто такое, чего никогда не было в нем раньше, даже тогда, когда все еще только началось в поместье. В характере, в поведении, в теле — что-то необъяснимо важное, что позволяло полностью отдавать себя в его надежные руки, чего Итачи до сих пор из-за непонятных даже ему самому внутренних опасений не позволял себе, видя в своем пусть и повзрослевшем брате маленького ребенка, которого нужно защищать и оберегать; даже сейчас это чувство никак не могло уйти, постоянно подталкивая к неправильным поступкам и действиям. Но вместе с этим появилось и нечто поразительно новое. Уверенное ощущение того, что за Саске уже иногда можно признать важное для него право старшинства. Эти мысли и нравились, и не нравились. Младший брат из милого, но слабого ребенка превращался в крепкого холодного мужчину, растущая рядом с ним сила, которая сможет подавить другую при желании, приводила Итачи в странное состояние не то смятения, не то дрожи. Как бы он сам ни понимал, что совершает ошибку, Итачи никак не мог смириться с тем, что тот, кого он качал на руках и о ком заботились родители, тот самый новорожденный слабый мальчик, кричащий в корзине и зарытый в пеленках, — нынешний высокий, сильный и крепкий Саске. Казалось, что Итачи иногда ненавидел в нем его взрослую и сильную сторону, желал лишь оберегать и окружать безопасностью, но, с другой стороны, как никто желал, чтобы Саске был сильнее, чем он сам, сильнее в тысячи раз, чтобы ни от кого не зависел, чтобы мог защитить и себя, и тех, кто вокруг него. Сможет ли маленький — пора бы отвыкнуть от этого слова — брат справиться со всем сам, рассудить как взрослый? Можно ли сейчас уберечь его ото всего, спасти, огородить, спрятать? Ах да, опять, уберечь. Учиха Итачи, ты неисправим. И это твой смертный приговор. Итачи откинул свою голову с мокрыми и тяжелыми волосами назад, кладя ее на крепкое плечо Саске, которое уже точно никогда не дрогнет рядом — ну, разве не надо благодарить за это небеса? Глаза неподвижно застыли, уставившись в потолок. — Прости меня, Саске. Прости, я лишаю тебя участия в твоей же жизни, намеренно делая больно, ты понимаешь подсознательно, что я вынужден лгать тебе. Меня исправит только смерть. Мое слепое стремление защитить маленького ребенка исправит лишь смерть, потому что я не понимаю, я не вижу, что защищаю того, кого уже нет на этом свете, и никогда не будет: я спасаю призрака, не в силах признать в нем настоящего тебя. Саске ничего не ответил. Вернее, ответом послужило объятие, стиснувшее талию Итачи в железных тисках крепких мужских рук. Саске горяч, сердце в его груди билось медленно и спокойно, глаза, с выражением невероятного холода, менялись до неузнаваемости, позволяя себе вспыхнуть настойчивым огнем. Впервые Итачи чувствовал себя в безопасности в чужих руках, впервые он по-настоящему отдыхал и расслаблялся в чужих руках, ощущая себя в уюте и закрывая влажные веки, на ресницах которых повисли капли от пара в воздухе. *** Изуна знал многое, намного больше, чем мог себе представить Итачи. Пока Саске был занят своими делами, им обоим стоило о многом переговорить. Разговор был сух и короток, Итачи задавал не так много вопросов, сколько бы ему хотелось, он слушал. Изуна оказался не тем человеком, каким сложилось о нем первое мнение. Не так доброжелателен, но сух, холоден и даже в чем-то жесток; казалось, ему от рождения были чужды слова «чувство», «привязанность», «сожаление», «понимание». Изуна изъяснялся лаконично: его задача состояла в том, чтобы пробудить ненависть Саске к своему брату, а, судя по тому, что ему рассказали, его идея выглядела более чем удачной. Ревность и предательство — Саске ведь не железный. Может быть, все же стоит рассказать ему обо всем? Но Изуна заметил, что тогда Саске возненавидит Скрытый Лист во много раз сильнее, а Итачи не мог допустить того, чтобы его брат каким-либо образом навредил Конохе. Изуна ничего не ответил на эти слова, но в душе посмеялся над Итачи: над его чувствами к деревне и над его желанием обратить ненависть брата на себя. «Не противно строить из себя святую жертву?» — хотелось спросить Изуне, но опять же промолчал. Он был уверен, что вся эта ситуация в некотором плане тешит самолюбие Итачи, очищает его в своих же глазах. Неужели он все в этой жизни делает только ради брата или ради деревни? Что-то подсказывало Изуне, что вряд ли жертвенность заняла здесь первое место. Но он ошибался, потому что Итачи давно и навсегда оставил за бортом любые эгоистичные отголоски. И он все еще не знал, как ему лучше поступить теперь, метаясь меж двух огней. Возможно, действительно, лучший выход будет дать Саске уйти. Или, наоборот, оставить его около себя, чтобы зорко следить за каждым его движением? Вечное заточение? Это смерть для обоих. Рассказать? Безрассудство. Рискнуть жизнью Саске? Ни за что! Предать деревню? Никогда. Не находя ответа в своих исканиях, Итачи вышел от Изуны почти ни с чем: что выберет его брат, так оно и будет. *** Саске с холодно-мрачным и равнодушным видом устроился в углу на смятой им же подушке, отвернувшись в сторону и кутаясь в льняное юкато. День прошел быстро, слишком быстро, чтобы его заметить. Впрочем, Саске и сам встал далеко не с рассветом, и ему особенно казалось, что все прошло чересчур мимолетно и стремительно. От дурного самочувствия осталось лишь странное ощущение слабости в животе, но оно не приносило ощутимых неудобств. Саске в какой-то мере злился на то, что поддался глупому порыву вчера, но наперед он ясно и железно решил: с него хватит. Довольно показывать свою слабость. В круглое решетчатое окно можно было наблюдать за медленно уходящим в светлые летние сумерки городом. Покачивающиеся на слабых ветрах серые бумажные фонари у богатых домов постепенно разжигались, таверны вывешивали их на крыльцо своих заведений, оставляя светильники жалобно покачиваться на сухом и теплом воздухе — они были похожи на те самые фонари, которые пускали на фестивале по реке, и дарили то же самое странное чувство тайны. В домах разжигались тусклые огни, где-то ярче, где-то бледнее, а где-то окна и тончайшие перегородки седзи по-прежнему холодно и пусто темнели. Саске скучал по месту, где он жил раньше со своей семьей. Скучал по приятной и прохладной в любую жару тишине леса за садом, скучал по тихим ударам бамбуковой трости о крупный, плоский и стесанный камень, с которого в фонтанчик, журча, стекала чистая вода, из которой мать время от времени то руками, то сачком вылавливала листья от деревьев и лепестки завядших цветов. Скучал по высоким зарослям ярких и совершенно не пахнущих тигровых лилий, скучал по Полю смерти, где раскинулось огненное, почти кровавое море ликорисов — цветов покойников; скучал по топоту шумных соседских детей по вечерам, скучал по лугам и чистым мощеным улицам своего поселка в Конохе, по скрипу телег, мычанию быков и коров. В Тандзаку почти не было скота, только военные лошади кое-где изредка ржали, стуча копытами по дороге и неся на своей спине очередного воина. Здесь было слишком шумно, слишком грязно, слишком неуютно как во всех больших торговых городах, чтобы еще и при всем этом любить это место, лежащее у границы местной пустыни. Саске скучал по большому и прохладному поместью, просторному и полупустому, скучал по комнате, выходящей седзи в тенистый сад, из которого утром по полу разливалась прохлада, а крупная роса так и дрожала на темной траве. Скучал по звукам тренирующихся шиноби. Саске вырос с этими звуками, любил их, жил ими, здесь у него не было даже его талисмана, который всегда был с ним: его отобрали при аресте и вернули родителям. Саске скучал не по Скрытому Листу, а по своему дому, поместью, по кварталу клана. А также по оружию. Братья Учиха откровенно изнывали без привитой им с колыбели жизни шиноби. Они были без оружия, в западне, и как не почувствовать себя слабым и беспомощным? Итачи бы ни за что не пошел на унижение своего достоинства, если бы в его руках был хоть один сюрикен, хотя тупая катана так и пылилась в углу; Саске злился, что брат запрещает ему что-то предпринять и медлит сам, что не перережет глотку тем, кто стоит у него на пути. Между тем Неджи держал в руках огромный сверток тончайшей ткани кимоно, сделанной из шелка. Он поддерживал его в руках, в то время как Изуна оборачивал полотно верхней рубашки вокруг Итачи, облекая его в пышный наряд. Это был лишь последний штрих, основное традиционное платье, которое надевала их мать, давно было на его плечах. Неджи безжалостно распускал волосы Итачи, Саске не мог на это смотреть. Не мог смотреть, как то, до чего он редко и осторожно, как до реликвии дотрагивался лишь в определенные моменты их близости, самой-самой сокровенной, которая только могла быть между ними, кто-то нагло сминал в руках, закалывая по-новому и не понимая, что Саске готов был бороться за любое прикосновение к ним. Итачи стоял в женском платье. Шиноби Скрытого Листа, клана Учиха, позор. Позор. Саске было нестерпимо стыдно перед родителями. Должно же быть какое-то иное объяснение, почему Итачи так спокоен сейчас, почему Изуна перед этим с ним о чем-то разговаривал наедине. Брат бы ни за что, ни за что, Саске знал это как никто, не унизил бы своей гордости. Итачи опять что-то недоговорил, скрыл. Они водят его за нос, обманывают, но от этих мыслей становится только хуже. Саске отвернулся, еще когда только внесли ткани. Он также злился на чертову покорность Итачи, позволяющего одевать себя как куклу, и никакая жертва не стоит такого зрелища. Также ревновал. Также отворачивался в сторону, все сильнее и сильнее сжимая свои и без того бледные от нарастающей ярости губы. Саске с холодной ненавистью проклинал всех присутствующих. Ему казалось, что как только их оставят с Итачи наедине, он тут же сорвет с него все до единого куска, чтобы не видеть этот позор. Глаза Саске упорно гипнотизировали одиноко стоящую катану в углу. Чем не идеальное для любых целей оружие? Почему Итачи никогда им не пользовался, не дотрагивался за все время пребывания здесь до тонкого лезвия ни разу? Чего боится? Угрозы для жизни Саске? Что за маниакальное желание защитить, как будто с ним беззащитный ребенок, а не взрослый мужчина, способный сам закрыть Итачи своим телом? «Тогда я сам убью их. Если Итачи в ловушке, я стану его оружием». Сначала назойливых охранников с противоположной стороны седзи. Потом, если нужно, Изуну, вряд ли Саске испытает жалость после их убийства. Он не любил просто так убивать и никогда не опускался до беспричинного насилия и убийства, но сегодняшнее положение все оправдывало. Или хотя бы хотелось на это надеяться. Далее воображение рисовало еще более приятную картину, ведь мысль о мести за все, что пришлось и приходится пережить их семье, давно набирала силу в сердце Саске. Да, его особенно разрушительные силы ненависти в итоге уйдут на смерть виновных в несправедливом приговоре. На их смерть, когда они все будут на коленях умолять о пощаде, а это обязательно будет рано или поздно, будет страх в их глазах перед ответом за все свершенное. Это была единственная мысль, гревшая Саске все это время и придававшая ему сил. Но здесь, в настоящем его глаза все еще мрачно наблюдали за тем, как к дому подъезжают посетители, которых уводят разнаряженные девушки-служанки на нижний этаж. — Я сейчас вернусь, — наконец, сказал Изуна и вышел. Неджи в последний раз оправил пышное оби, скрещивая руки на груди. Не сказав ни слова, он также вышел за Изуной, с некой осторожностью поглядывая в сторону Саске. Тот, почувствовав, что они с братом наконец-то один на один, все еще не шевелился, хотя остро ощущал, как онемело от долгого сидения в неудобной позе его тело. В глубине души Саске не желал сейчас смотреть на Итачи, он боялся увидеть своего совершенного в искусстве шиноби брата, свой вечный пример силы и быстроты, жестокости и хладнокровия, того, на кого равнялся Лист, и о ком ходили легенды, — боялся увидеть его в женском платье, слабого, раздавленного жизнью; боялся разочароваться, увидеть то, чего не следовало видеть. Он не хотел знать, во что превратилась сила, стойкость, мужество и холодная гордость Учиха. Но как только в воцарившейся гробовой тишине Саске услышал тонкий шорох кимоно, он не выдержал, прикусил губу и повернулся, ледяным и сухим тоном выжимая: — Это уже не смешно. Сними, не позорь нашу семью, ты — шиноби, а не разгульная девчонка. Я не желаю видеть тебя в… в этом. Саске замолчал так же резко, обрываясь на полуслове, как начал говорить. Его глаза застыли, приоткрытые побледневшие губы смешно замерли, дрогнув. Надежды, что все это — несерьезный сон и поганая шутка, рухнули. Итачи стоял посреди комнаты, видимо желая подойти к окну, но, услышав голос Саске, замер и странно посмотрел на того. Он был совершенен даже так, даже еще более совершенен, и поэтому выглядел настолько жалко и уродливо. Волосы цвета вороньего крыла были искусно заплетены в плотный пучок на затылке, украшенный резными металлическими и деревянными заколками, блестящими в свете свеч. Лицо, раньше скрытое за прядями челки, теперь полностью открылось, и Саске как никогда четко увидел все его тончайшие линии, прежде не замеченные им: узкие скулы, темные и тонкие брови, худые щеки, неприятно, почти парадоксально длинные ресницы, холодные глаза, наполненные привычным усталым и сухим спокойствием. В фигуре Итачи как никогда скользили тонкость, аристократичность; свежесть еще молодого лица и тонко очерченные губы казались почти мертвыми, неестественными для нормального живого человека. Стройное и прямое тело, выглядевшее из-за одежды хрупким, тонуло в тяжелых складках мягкого бордового кимоно, украшенного у подола большими бутонами белых хризантем и лилий. Блеск и величие ткани, ее тяжесть, ее глубокий шорох в сочетании с аристократичным лицом и волосами — это было изумительное зрелище, но вместе с тем до дрожи гадкое. Саске, сколько бы он ни смотрел и ни вглядывался вконец обескураженными глазами, не узнавал за всем этим Итачи, своего брата, да и просто мужчину. Не узнавал того человека, который когда-то возвращался с миссий в крови, со ссадинами, синяками, порванной одеждой, усталый, чьи смелость и успех всегда восхищали. Не узнавал того мужчину, с которым разделил постель, зная, что он, Саске, в надежных руках, за которыми последует, если нужно. Это все Итачи? Эта кукла, похожая на мертвое застывшее изваяние не то женщины, не то мужчины? Что он желает этим сказать, показать? Силу своего самопожертвования? Отсутствие ценности собственной жизни и гордости? Или унизить своего брата, отвратить от себя раз и навсегда? Так ведь, да? — Итачи, — Саске был бледен, голос понизился сам собой, — какое жалкое зрелище. Ты же отвратителен. Сними это. Не надо шутить, что ты куда-то собрался идти. Ты решил позлить меня? Или ты серьезно? Итачи нахмурился. Даже если учесть то, что он ожидал подобную реакцию, все равно слова Саске его сейчас чем-то задели. — Не лезь, Саске, — голос Итачи был строг и сух, а брови — нахмурены. — Мы договорились, что это не обсуждается. — Мы договорились, что я буду работать. — Это только твоя прихоть. Уходи, если не можешь терпеть, я не держу тебя. Саске встал со своего места, становясь с братом на один уровень. Лицо его выглядело спокойно, Саске мог клясться, что редко в своей жизни он был так спокоен, как в эту минуту. Он сделал шаг навстречу Итачи, короткий и твердый шаг, и вот он уже совсем рядом с бордовым кимоно. — Слушай внимательно. Ты снимешь с себя это. Я надеялся, что ты одумаешься, думал, что из-за пережитых потрясений тебе было плохо, и ты не понимал, на что соглашаешься. Может, и сейчас не понимаешь, но я объясню: ты собрался идти вниз, развлекать богатых ублюдков. Ты собрался развлекать их собой. Ты забыл, что я не позволю тебе этого? — животное в Саске рвало и метало, но ни единый мускул не дрогнул в его лице, только уголки губ один раз вздрогнули. Ему было горько, ему было неприятно, он не понимал, почему брат делает все это в здравом уме. Хотя в здравом ли? Итачи молчал, и не его бордовое кимоно раздражало, а упорное, почти вызывающее и игнорирующее молчание. Саске не выдержал, повысив голос и крепко взявшись за ворот шелковой рубашки: — Если тебе плевать на гордость, то подумай обо мне. Мне не нужен такой ты. Ты мой и только мой, ты никуда и ни к кому не уйдешь. Я убью, если это нужно, я болен, если так можно назвать то, что я чувствую к тебе. Не поступай так со мной. Итачи поднял руки и сбросил с себя ладони брата. Нахмурился, зло сверкнул глазами и почти выдохнул с неприятными нотками в тоне: — Господи. Ты слышишь себя? Да ты зависим от меня. Ты посмотри на себя — что я с тобой сотворил? Ты просто… слаб. Итачи замолчал, глядя в остекленевшие глаза брата, темные, с застывшей злостью, но его самого брала такая злость, такая досада, что он, почти задохнувшись не то в смехе, не то во вздохе, наконец ясно и четко осознал, что произошло за последние несколько месяцев. Это было страшно. Прокрутив жизнь назад, просмотрев все, осознав, что потерял ради того, чтобы быть собственностью младшего брата — сумасшедшего младшего брата, — Итачи понял, что он погубил. Он убил в Саске его независимость. Убил в себе здравый смысл. Злость надо было куда-то вылить. Саске был подходящим вариантом, заслуживающим этого. — Во что я тебя превратил? — продолжал Итачи. Ему как никогда хотелось ближе взглянуть на брата. Тот молчал. — Я знаю, что я жалок, но ты знаешь, как ты жалок? Как ты ничтожен? Да, я опустился. Я давно опустился, раз позволил себе убить тебя. Но ты почему опустился? Вслед за мной? Я что, испил тебя до конца? Растоптал в тебе тебя? Перестань хвататься за меня, я не достоин тебя, прочь, пошел прочь, оставь меня, стань сильным и уйди, хватит, Саске, хватит! Прекрати! Я даю тебе свободу, признаю ошибку — я ошибся, что заставил тебя. У тебя был выбор — почему ты выбираешь худшее? Прочь! Я приказываю: хватит держаться меня, я не твой! Выплеснув все, Итачи успокоился. Однако его неожиданно вспыхнувшая паника никуда не делась. Она бродила, она стучала в висках, она кричала. «Как правы. Как они в Конохе были правы! Я убил нас, двух шиноби. Конечно, я должен его отпустить, отпустить себя, исправить все. Как я не понимал. Как же я раньше этого не понимал!». Саске изо всех сил пытался понять произошедшее, но в какую-то секунду ему показалось, что Итачи сошел с ума: перемена в нем, произошедшая в долю секунды, была разительной. Закричал он резко, разозлился неожиданно, замолчал внезапно, но Саске ни первое, ни второе и ни третье не успокоило, наоборот, взбесило больше. Он что, в чем-то не прав? Как раз-таки он был прав. Злость Итачи, казавшаяся ему бессмыслицей, злила во сто раз больше. Разве не обидно хотя бы то, что шиноби Скрытого Листа, шиноби клана Учиха может так унизиться перед самим собой. Не обидно, что можно так втоптать в грязь свою гордость? Обидно, поэтому Саске внезапно испытал неудержимое отвращение к такому Итачи, переполнявшее душу, которое затмевало даже нежность и привязанность, горя желанием сделать что угодно, лишь бы избавиться от картины, мерзость которой теперь еще долго предстоит видеть в этих стенах. Просто избавиться от Итачи. Убить. Да, убить. Уничтожить. Саске снова передернуло от отвращения, с большей силой. С чего началась ссора, он не помнил, не хотел помнить. Он за все вместе ненавидел Итачи. «Я убью его, я убью его, раз он так поступает со мной». Саске смотрел в лицо Итачи. Единственное, что сейчас хотелось, это навсегда убрать из своей жизни и со своих глаз этого человека. Эти глаза, эти черты лица, этот голос. — Если бы я только знал, ради кого бросаю свою жизнь, ради кого собираюсь ей жертвовать, — холодной усмешке Саске не было равных по жесткости, — то я бы даже в мыслях не допустил того, чтобы рисковать уважением дорогих мне людей и своей блестящей карьерой шиноби, я мог бы превзойти даже тебя, стереть тебя в порошок, поставить в ничто, оставить позади всех и всего. Ты жалок, ты — ничтожество в этом кимоно, и если после всего ты назовешь себя шиноби, защищающим что-то, — у тебя, стало быть, нет совести и чести. С удовольствием уйду отсюда, сегодня же. Иначе я убью тебя. Итачи спокойно смотрел в колючие глаза напротив. Он уже успокоился и отрезвил себя. — Как скажешь, Саске. Но, знаешь ли, хочу дать тебе маленькое родственное напутствие… — Можешь оставить его при себе, не хочу, чтобы ты лишний раз говорил, ведь тебе так нравится молчать, вот и молчи дальше. Мне не нужны теперь слова, мне ничто не нужно, ты всегда опаздываешь со своими словами, всегда приходишь с ними, когда уже слишком поздно что-то изменить, — Саске поджал губы. Его руки дрожали, он ясно чувствовал это, как и то, с каким сейчас остервенением ненавидел, презирал и любил, прекращая понимать и себя, и мир в целом. Хотя нет, любовь здесь исключена. Что угодно, но не любовь. Любовь — это не про них с Итачи. Любовь не могла привести к кровосмешению, к тому, во что все вылилось. Саске только сейчас это осознал. Он никогда не любил, Итачи тоже вряд ли любил. Это была болезнь и не более того. Саске не знал, что ему сейчас следует сделать. Он сказал все, что думал в эту минуту, и не жалел о своем поступке. Пусть Итачи это ранит, пусть сильно заденет, но это правда, Саске сказал бы это в лицо кому угодно. Ведь самое страшное — это осознание того, что для Итачи в безвыходной ситуации он сделал бы ровно то же. Да что для Итачи — для родителей, для них бы так же. Но чем больше об этом думал Саске, тем больше путался в том, что должен теперь говорить и делать; в итоге он собрался развернуться, чтобы как-то или смягчить свои жестокие слова, или что-то исправить, впиться пальцами в складки одежды брата и ненавидеть, любить, проклинать, просить прощения — без разницы, только бы оставить с собой, только бы судорожно снова сказать то, что было сказано раньше, убедить Итачи в своих словах, — но в этот момент вошел Изуна. — Выходи, Итачи, тебя проводят. Тот, не поколебавшись - его лицо, казалось, окаменело в выражении истинного равнодушия, - спокойно двигался в кимоно прочь из комнаты, перешагивая через низкий порог, но внезапно снова услышал хлестнувшие слух новой волной злости слова: — Не уходи. Я сказал, стой! Но Итачи пропустил этот крик мимо ушей. Увидев, что его игнорируют или попросту не слышат, Саске внезапно, как на втором дыхании сорвался с места. Он готов был сейчас сделать что угодно, пусть даже стиснуть в объятиях или убить, но не дать уйти сейчас. Он готов был даже пройти через пренебрежение и презрение, потому что прекрасно знал, что сделал бы то же. Ведь это все неправда, и Саске вовсе не жалел, что оставил все ради Итачи. Он еще раз бы оставил, и еще сотню раз, потому что болен, да, болен. Пусть Итачи только знает, пусть знает, хоть этих слов бы ему младший брат не сказал никогда в жизни, если бы даже догнал, и не скажет уже ни сейчас, ни потом. За всю жизнь они так и не скажут друг другу многих вещей, и так и не узнают о своих колебаниях, сомнениях, поскольку мертвые они уже не смогут этого всего сказать, а при жизни постоянно не признавали себя и молчали, когда стоило сказать. Изуна, резким движением руки вовремя закрыв седзи, схватил Саске за плечо, не позволяя сойти ему с места ни на шаг. — Отпустите, — с дрожащим в голосе холодом как готовящаяся к нападению змея прошипел Саске. Его глаза, налившиеся кровью и ставшие алыми, явно не остановились бы перед убийством в этот момент, более того, Саске скользил на грани братоубийства. Но Изуна небрежно фыркнул, отрезвляюще спокойным голосом резко оборвав все попытки его длинного монолога: — Остынь. Впервые глаза Изуны смотрели с настолько явной угрозой и блестели хладнокровием. Хладнокровием убийцы, который предупреждает лишь раз. Саске, вызывающе смело не придавая этому значения, вырвал свою руку, но все же бессильно опустился на татами, скрещивая ноги и опираясь ладонями о колени. Взгляд как и до этого прожигал катану у стены. «Убью, я убью их всех». — Хочешь меня убить? — усмехнулся Изуна, как будто прочитав мысли Саске. Тот поднял вверх свою голову, исподлобья спокойно и холодно кидая взгляд на Изуну. Потом пренебрежительно фыркнул, удивительно отрешенно изгибая бровь. — Уже нет. — Спасибо за честность. Я польщен. Саске холодно и надменно, со спокойствием в темных неподвижных глазах прожигал странным взглядом Изуну. Тот, вновь самоуверенно проигнорировав это, сел напротив него, подпирая рукой голову. — Что за цирк? Твой брат вряд ли одобряет такое представление. — У меня нет брата. Я не знаю того человека, что только что ушел. — Все так страшно? — усмехнулся Изуна. — Тогда он, пожалуй, еще и огорчится, что остался без родственника. А может и обрадуется, какая гора с плеч. — Не лезьте в наше с ним дело, — тон Саске явно давал понять, что продолжать эту тему, как и весь разговор в целом, он не намерен. — Можно спросить, с чего это ты вдруг лишился брата? Саске не шевелился, пытаясь подавить в груди ярость и сохранить невозмутимость хотя бы на короткий промежуток времени. Что. Им. Всем. Надо? — Не знаю. Может, потому что он выглядит как полное ничтожество? Или может потому, что я не намерен вам что-то объяснять? Оставьте меня. Изуна выдавил что-то наподобие тихого смешка. — А ты, я вижу, достаточно самонадеян, чтобы называть того, кто дарит тебе возможность отжить свою жизнь без особых приключений, ничтожеством. — Да что вы понимаете! — вспыхнул Саске — больше он не мог ни терпеть, ни молчать. Его глаза опять загорелись жестоким огнем, губы искривились в дрогнувшей гримасе ненависти. — Что вы можете знать, что так легко говорите о нас? Вы, проживший в этой дыре всю жизнь, не знаете, что такое быть шиноби. Вы не знаете, что такое иметь семью. Вы ничего не знаете о нашей с ним жизни, о наших отношениях, о моих мыслях, какое вы право имеете судить меня и говорить, что я должен делать или нет? Вы никто мне, я вас ненавижу, вы все как один — говорите, не понимая сами того, о чем. Только Итачи в силах понять меня, только я могу унижать его и быть униженным им, поскольку только для меня он всегда совершенен и уродлив, и только для меня он дороже всех ваших ничтожных жизней, только ему судить меня и мои слова с поступками, а не вам! Он потерял честь и лицо шиноби, настоящий Учиха, как и любой настоящий шиноби, нашел бы множество других путей, а он — нет, и не важно почему, мне не важно почему, мне! Плевать я хотел на мнение других, плевать на мнение тех, кто не живет моей жизнью, на тех, кому не принадлежит моя жизнь. Я не думал, что он так слаб. Я не верю, что он так слаб. Только я имею право сказать ему это. И я не собираюсь обсуждать личное, о чем могу говорить только с братом, с тем, кто мне даже не родственник. Глаза предупреждающе блеснули, Саске замолчал, опуская свой охладевший взгляд в пол. Изуна пренебрежительно усмехнулся, тихо и почему-то неприятно и сухо. — Так-так, иметь дело со вспыльчивым и уязвимым на подобного рода слова мальчишкой, чем не разнообразие для меня, прожившего в дыре всю жизнь — кажется, я не переврал твои слова? Конечно, думаю родословные твоей и моей семьи вряд ли пересекутся, если только не у далеких прабабушек наших прадедушек. Ты кипятишься, не желая действовать холодным разумом, это большой минус, это тебя погубит. Начнем с того, что я не постесняюсь сказать, что вы мне нравитесь. И Итачи, и ты. Вы мне оба напоминаете одного человека. Далее, ты опрометчиво сказал, что я не шиноби. Но когда-то, лет так шестьдесят назад — да, я на самом деле очень стар, однако природа, наверное, подарила мне вечную молодость, — когда-то ты в своем возрасте десятилетнему мне в подметки не годился бы. Да и брат твой тогда бы не выглядел так внушительно, сейчас одни слабаки. На их фоне все лучшее кажется наилучшим, поэтому и выглядит так плачевно для тех, кто понимает это. Вас называют мастерами, слава же о моих современниках доходила не только до других великих деревень и стран. Я и сейчас достаточно силен, чтобы поставить и тебя, и твоего брата при надобности на место. Не советую нарываться, Саске, и говорить то, о чем не знаешь — это выглядит глупо. В итоге, ты обвинил меня в том, что у меня нет брата, и я не понимаю, что это. Что ж, не беги вперед телеги, из-за незнания ты то и дело совершаешь ошибки. Ты обвиняешь меня в том, что я ничего не понимаю, но что ты, мальчик, как и твой мальчик-брат, можете знать о жизни, которую я прошел и знаю лучше, чем ваш отец. Я хочу кое-что тебе растолковать насчет твоих представлений и твоего брата, поэтому послушай меня внимательно, хотя бы из уважения в разнице опыта и возраста. Когда-то я и мой старший брат — у меня был старший брат, и не один, — Мадара, были гордостью Конохи и клана Учиха. Мы единственные в нашей большой семье были настолько сильны, амбициозны, целеустремленны, особенно Мадара, которого ты мне так напоминаешь. Я был самым младшим братом, в чем-то помощником, вечным соперником, врагом и другом, мне было десять, а по силе я уже превосходил и тебя, и Итачи. Силы же Мадары никто никогда не познает, это был уникальный в Конохе человек за всю ее жалкую и темную историю, ты же знаешь, что неблагодарный Скрытый Лист основывался на нашей крови, крови Учиха? Наши с братом отношения, конечно, были не такие, как у вас. Мы уважали друг друга, заботились, дрались как все мальчишки, изо всех сил колотили друг друга до серьезных ранений. О наших способностях ходили слухи и толки, но люди… Люди, Саске, они были и оставались жалкими и неблагодарными людьми во все времена, лишь завидовали и боялись, запомни это. Мы были обычными братьями, чаще всего, признаюсь, неудержимыми соперниками, но, если это надо было, все делали вместе, как один. Мы хоть и слыли в семье недолюбливающими друг друга, были всегда ближе, чем даже вы сейчас с Итачи. Это случилось во время пожара в квартале Учиха. Наша мать была больна, с каждым годом она все больше теряла рассудок, и когда девушка, ходившая за ней, оставила в ее комнате свечу, при очередном припадке мать случайно задела ее, и огонь быстро охватил весь дом. Отец сгорел заживо, мои немногочисленные старшие братья, выжившие в последней войне, — тоже, как и наша родительница, я же спал. Была ночь. Я помню, как сквозь сон почувствовал запах дыма, как мне трудно было дышать из-за жара и смога. Я, кажется, вовсе не испугался и пытался ползти, но передо мной уже все полыхало, я начал задыхаться, но выполз из почти рухнувшего дома; брат выбрался раньше и был в лучшем состоянии, чем полуживой я. Я был на грани потери сознания, но мне вдохнули через рот воздух. Мадара пытался привести меня в чувство, хотя я в этом не так уж и нуждался, но в его глазах я был мертвецом. Люди, вышедшие из домов и забившие тревогу, погасили огонь. Нашей семьи не стало. Остались только я и Мадара. Ты счастливый, если не знаешь, что это. У нас с братом были только мы с братом. Я еще был мал и не все понимал, Мадара же еще с большим остервенением заботился обо мне, оберегал. Я был единственным, кто остался в этой жизни у него. Наш покойный отец был главой Учиха, однако Мадара был еще в глазах людей неспособным управлять кланом. Человек, который временно взял на себя эти обязательства, был жалок. Он заключил союз с Сенджу, с нашими врагами, которые уничтожили почти всех моих братьев, он подвергал Учиха опасности. Мадара убил его. Он раз и навсегда показал, кто главный в клане; его боялись, увы, и ненавидели. С приходом к власти он принес угрозу новой войны, расторгнув договор о мире с Хаширамой. Мадара слишком заботился обо мне, слишком любил меня. Мне не известно, что это было, но ничего такого, выходящего из рамок, я не видел. Однако люди, ненавидевшие нас, преувеличивали все в своих глазах. Учиха, обвинив нас с братом в тайной связи и корысти, предали нас, совершив переворот. Они встали на сторону Сенджу, которые хотели их уничтожить, отдали нас им на растерзание, рассказали о том, что мы хотели власти над Скрытом Листом и якобы пали до запрещенного Хаширамой кровосмешения. Учиха отвернулись от Мадары. Мы были преступниками в глазах Конохи. На любое обвинение мы молчали. Нас осудили, но из-за заслуг на благо деревни, по доброте Хаширамы нас отпустили без гроша, без оружия, нас, двух мальчиков-сирот, десяти и семнадцати лет. Мир жесток, Саске, и ты, видевший кровь только на миссиях, где убивал — кого? «нехороших» людей? пусть так, но настоящий мир ты еще совсем не знаешь. То, что ты столкнулся с таким, как Шимура Данзо, лишь малое из того, что увидел я. Способности шиноби, увы, годны лишь для жизни шиноби, здесь они ничто, это было главным ударом, который я тогда осознал и пережил. Мы чувствовали себя беспомощными птенцами, иногда воровали; когда нас раскрывали, это случалось редко, мы быстро убегали, единственная польза от наших умений. Нас даже не взяли в наемники. Потом был опустошающий голод из-за войны, и воровать стало уже нечего и трудно. Мы жили в полуразрушенном доме, часть которого уцелела от старинного пожара. Это было здесь, в Тандзаку. Я до сих пор ненавижу этот город. Мне все еще было десять, я начал постоянно болеть из-за эпидемий, распространяющихся со смрадом умерших от голода трупов, мы с братом вечно ругались, отдалялись, почти ненавидели, но выживали, Саске, потому что мы были семьей, несмотря ни на какие трения между нами. Дошло до того, что Мадара, лишь бы прокормиться, убивал людей, грабил их дома, ведь и нам надо было есть, я почти умирал от эпидемий, а Мадара был жесток, я многого не знаю о нем. У нас были за счет этого какие-то деньги, я вовсе не кривил как ты губы, когда Мадара уходил их добывать, потому что он делал это и для меня, а не только для себя, и мне было хоть и тяжело, но приятно думать об этом. Знакомое эгоистичное злорадное чувство, да, признайся в этом, тебе же нравится думать в глубине души, что кто-то способен пострадать ради тебя? Потом Мадара заболел. Из-за болезни, как следствие осложнения, у него начала прогрессировать слепота. Он уже не мог убивать и грабить. Я не знал, чем помочь, и чувствовал себя паршиво. А потом наступила та ночь, когда у Мадары началась сумасшедшая горячка, и он в бреду пытался поймать меня и требовал, чтобы я вырвал свои глаза и отдал ему их. Я испугался, да что там, струсил как последний мерзавец и ушел, оставив Мадару одного в полусгнившем доме. Когда я понял, что сделал, вернулся, но нашел брата мертвым. Я ничего в этой жизни не смог сделать для своего брата, учитывая, что он делал для меня. Чувство беспомощности до сих пор преследует меня, как я ни бегу от него. Ты хочешь сбежать, поддаться на провокацию Конохи. А легче ли Итачи без его младшего брата? Может, он и рад бы отделаться от тебя, обезопасить вдали от проблем, но почему-то не может это сделать? Он выбрал тебя, потому что, думаешь, ты так хорош в силе тела и духа? Скорее, потому что он только от тебя может ожидать человеческую поддержку. Ты действительно хочешь помочь, я удивлен, в тебе есть то, чего так и не хватило мне: горячего желания выйти в жизнь, как я сделал потом из-за силы пережитого удара и горя. Мне очень не хочется думать о том, что Итачи ошибся в своем выборе и в своей прозорливости. Я его вовсе не защищаю и оправдываю не потому, что он делает то же, что и мой брат когда-то, а потому, что я понимаю его мотив и не оправдываю — мне плевать на вас, — а лишь объясняю тебе и пытаюсь показать правильный путь. Пойми, Саске, ревность и есть ревность, но к брату ее быть не должно. Что бы ни случилось и какие бы отношения у вас ни были, в первую очередь вы не любовники, а просто братья, старший и младший, одна кровь, семья, и вы не созданы для ревности друг к другу. Ты забываешь об этом, позволяя чувствам, связывающим только чужих друг другу людей, взять верх над разумом. Вы лишь братья в любом случае, позволяющие себе немного больше, чем остальные. Помни об этом. Твое дело быть братом и по мере возможности помогать. Если бы Итачи отказался от того, что вынужден делать, вы бы были казнены или тебя бы убили. Ты, конечно, можешь идти, я тебя не держу, наоборот, Скрытому Листу выгодно, чтобы ты наконец отцепился от брата, потому что он им еще нужен как шиноби. Конечно, — Изуна пожал плечами, вставая с татами и выпрямляясь в полный рост, — твое дело. Я лишь сказал, чем это может кончиться; можешь знать одно: если ты уйдешь вот так, больше не увидишь Итачи ни живым, ни мертвым. А, впрочем, кто я тебе такой, чтобы что-то говорить? Да, так ты вроде сказал? Твоя жизнь, выбирай ты. Путь свободен. Хочешь работать? По договору между Конохой и мной это запрещено, но Коноха мне не указ, они — ничто, я иду навстречу тебе. Так что, желаешь работать, прошу. И последнее, что я тебе скажу. Твой брат, хоть и заботится о тебе, — Изуна усмехнулся, — просто глупец. Так и знай это. Сегодня мы кое-что обсуждали, нечто любопытное, тебе запрещено знать об этом под страхом смерти, поэтому Итачи молчит, боится, что если об этом узнает наш неизвестный шпион, тебя просто уберут. Тогда скажу я, чтобы ты знал, что тебе ненавидеть: Скрытый Лист желает, чтобы ты отказался от брата, возненавидел его, тогда Итачи пообещали и тебе, и ему свободу, а я лишь должен подыгрывать. Твой брат вынужден тебе лгать, мы все — плясать под дудку Конохи, думаю, ты понимаешь сам, что Итачи еще не мертв как шиноби, и как еще не до конца сломанной вещью им можно воспользоваться, а вот ты мешаешь этому, но и убить тебя неудобно. Жаль, что ты не знаешь боли Итачи. Он сейчас сидит в соседней комнате наедине с собой и своими невеселыми мыслями, разумеется, он никогда не будет заниматься тем, о чем ты думал, над тобой просто жестоко пошутили, глупый мальчик. Можешь уйти теперь, поддаться Листу, раз не умеешь бороться; ты показывал свои эмоции так неосторожно, ими ничего не стоит сыграть, учитывая, как ты можешь ревновать: я специально устроил все это, чтобы ты наконец понял, насколько уязвим сам и насколько уязвимым делаешь брата. Я к тому, чтобы ты знал, что тебе ненавидеть, и взращивал свою ненависть как любимое дитя, Учиха Саске, — Изуна на прощание в этот раз не улыбнулся, как это делал обычно. Его чересчур серьезное и хладнокровное лицо окончательно скинуло с себя прежнюю маску гостеприимного хозяина, и предстал настоящий лик человека из клана Учиха: надменный и самоуверенный взгляд, твердая уверенность в себе, своих словах и силах, амбициозность, до сих пор не угасшие силы шиноби. Изуна последний раз кинул на Саске снисходительно-требовательный взгляд и удалился, с грохотом захлопывая седзи. Саске остался сидеть в такой же позе, как и тогда, когда разговор между ними только начался. Он откровенно не понимал, почему в ступоре не может двинуться с места, почему внутри все как будто остановилось, вымерло, погружаясь в бессилие и задумчивость. Его отчитали как мальчишку-прислужника, жаль, не врезали крепким прутом по заднице. Пламя свечи дрожало и трепетало, тенями, отблесками и полутонами заполняя собой все пространство комнаты. Предметы тонули в мягком свечении, золотистым туманом разливающимся по коже Саске, делая ее почти нереально теплой на вид, и отражаясь яркими огоньками в угольных глазах, в которых плавало неопределенное застывшее выражение. Потом свеча угрожающе зашипела и треснула, дымок, толстой струйкой поднимаясь вверх, замер, ожидая того, пока в комнате не вспыхнет все ярким светом, а потом потонет в темноте, чтобы, наконец, раствориться в особо ощущаемой сейчас тишине, повисшей над Саске. «Что происходит?» Что теперь делать? Но в одном Саске был согласен: он забыл, что они с Итачи просто братья. Конечно, они уже давно перестали быть друг другу братьями, но и были ли раньше — Саске не знал. Да, когда-то определенно, маленький брат, большой брат — хороший, смелый. Но вот только со временем начинаешь понимать, что нет хорошего и доброго брата, есть просто Итачи, Итачи, который играет роль старшего брата, который чужой и неизвестный человек со своими странными мыслями и поступками, глупыми жертвами — а Саске они не нужны. Быть братьями? Стать тем, чем не были, тем, что толком не помнили? Если это единственный выход, то ничего другого не оставалось. Саске поджал губы, закусив нижнюю. Какими братьями? О чем можно говорить, когда Итачи в очередной раз лжет, клянется, что говорит правду, и лжет, лжет, лжет! Постоянно, ежесекундно, каждым взглядом, каждым словом — чему верить? Где истинное лицо человека по имени Учиха Итачи? Каково его лицо, есть ли оно или стерлось навсегда во лжи? Саске раскрыл бескровные губы, растягивая их в горькой усмешке. Его невозможно не ненавидеть за это. Невозможно не желать убить за это. «Это и есть наше истинное наказание. Чертов Изуна! Чертова Коноха, чертов Итачи!» Саске безвольно развалился на татами, раскидывая в стороны крепкие руки и ноги и смотря прямо в потолок темными глазами. Юкато с его бедер соскользнуло вниз, открывая нежную кожу крепких и натренированных ног. «Почему Коноха даже сейчас не может оставить нас в покое? Почему постоянно она? Не было бы ее, все было бы хорошо». Порой единственным верным решением для всех проблем кажется бегство. Саске казалось, что он больше не выдержит всего этого. Что ему лучше, правда, уйти, пусть брат живет жизнью шиноби, она ему дороже всего и всегда была дороже всего — семьи, друзей, — но главное — уйти потому, что Саске боялся, что в очередной раз не вынесет и убьет Итачи. В припадке ли, в бешенстве ли, но убьет. Эти необузданные чувства к нему слишком горячи, чтобы гарантировать безопасность им обоим. Саске перекатился на живот, все так же широко раскидывая руки, словно пытался ими обхватить всю комнату от стенки до стенки. *** Итачи с детства ненавидел, когда люди ходили за ним по пятам, хотя родители этого и не делали, но малейшее чрезмерное внимание гостей в доме всегда напрягало его и выводило из состояния равновесия и гармонии. Двигаясь в тяжелом кимоно, он дошел до своей комнаты: Неджи, убедившись, что Итачи зашел к себе, кивнул немолодому воину, вставшему у двери. Итачи было отвратно и неудобно чувствовать на своем теле увесистые складки одежды, но с особенным блаженством, по абсолютно темной и безмолвной комнате двигаясь к умывальной чаше, он распускал свои волосы, которые ему заплели в неудобный тугой пучок. Саске, насколько можно было разглядеть его сейчас, сидел в углу у окна и молчал, даже не повернув в сторону брата головы. Но сейчас Итачи неожиданно стало все равно: он ни о чем не мог думать, ничего не мог знать. Он то и дело ополаскивал свое лицо, застывающие прохладные капли на его теплых щеках успокаивали и отрезвляли. Последние несколько часов Итачи просидел в темной комнате наедине с собой. Полудремал, полубодрствовал, после бури по поверхности души разливалась неподвижная гладь. Но ничего решить, ничего разобрать было нельзя. Весь всплеск эмоций погас, как только из поля зрения исчез Саске. Его отсутствие привело Итачи в себя. Наверное, как было бы просто и спокойно жить, если бы не было младшего брата. Как хорошо, что еще дана возможность освободиться обоим. Саске закроет за собой дверь, к его брату вернется потерянная душевная гармония — так думал Итачи, находясь в полубредовом состоянии. С другой стороны, реальность была иной. Итачи не знал, что теперь ему делать, и эта неизвестность все больше и больше раздражала его. Ему казалось, что он не справится с возложенной на него долей. Впрочем, сейчас важнее всего было другое: Саске. Превознемогая неимоверную усталость, Итачи разделся, расстилая на татами свой футон. Саске все так же не шевелился. Было не понятно, спит он или нет, но Итачи склонялся в сторону первого, поскольку на шум младший брат как-нибудь бы отреагировал, хотя бы привычным резким движением. Но, возможно, это было и к лучшему, дальнейших трений нельзя было теперь допустить. Едва Итачи опустил голову на валик, как резко закрыл глаза, расслабляясь. Впервые за несколько дней он ощутил, насколько сильно устал. В целом — от жизни. Каждый вечер, и сейчас, и намного раньше, он ощущал эту неимоверную усталость, почти бред горячки, тяжестью навалившейся на сознание. Сегодня это чувствовалось особенно. Съедающая все желания и потребности усталость, неподъемная, как физическая, так и душевная. Бороться? За что? Итачи невероятно устал от этого слова, особенно теперь, когда Саске решил покинуть его — о, да, так лучше. Для брата. Для самого Итачи. Для всех. Всю жизнь всегда жить для кого-то, отдавая себя кому-то, ради чего-то, то для деревни, то для клана, то для брата — зачем? Итачи почти никогда не жил, он так и не понимал даже сейчас в полную силу суть этого слова, и, проваливаясь в сон, он впервые почувствовал в себе сильный и нарастающий протест в ответ на все, что сулил завтрашний день. Начало чего? Пожизненного одиночества? Уйдет ли Саске завтра? Но Итачи было интересно другое: хотел ли он сам того на самом деле? Ответ был неизвестен. Он будет получен только завтра. С этой безрадостной мыслью Итачи впал в крепкий сон, который разом оборвал все метания. Но как только мышцы его тела, расслабляясь, вздрогнули, сонное и осторожное дыхание наполнило комнату, Саске, повернув голову и распрямившись, подошел к брату, присел около него и притих в его ногах. Для себя он уже все решил, ровно, как и для Итачи, ведь брат же может решать все за всех. Позволять ему дальше так разбрасываться своей жизнью для других и самому разбираться со всеми трудностями и бесконечными вопросами, молчать, лгать — этого нельзя было дальше позволять. Саске, в последний раз оглянувшись, чтобы как будто удостовериться, все ли взял, нагнулся к лицу старшего брата, чтобы заглянуть в него, но так и замер, задерживая дыхание. Итачи слабо пошевелился во сне, неосознанно ухватываясь пальцами за край одежды Саске, как мог бы секундой раньше или минутой позже ухватиться за свою же постель, но просто так вышло, а его брат сидел, пригвожденный к месту, не в силах сдвинуться. Не замечая того, как предательски дрогнули его губы, Саске спокойно и холодно отвел от себя руку Итачи, но между тем не встал, как хотел минутой раньше, неожиданно даже для самого себя ложась рядом. Саске всегда любил смотреть в лицо брата, ничего не говоря, просто молча смотреть. Его черты чем-то были похожи на свои собственные, в чем-то разнились, но это лицо было особенно красивым, когда улыбалось своей уникальной улыбкой одними кончикам губ, что так часто видел Саске. Что было заложено в этом жесте — снисхождение ли, недовольство ли, усталость или ласка — он никогда не мог понять, но всегда ждал эту улыбку, которая и успокаивала, и заставляла все внутри подскакивать. Расстаться с этой улыбкой? Как трус, столкнувшись с препятствием, убежать, поджав хвост? А по чести ли это шиноби? Особенно теперь, когда известна вся правда? Особенно теперь поддаться ненавистному Скрытому Листу? Теперь точно нельзя отступать, нельзя оставлять Итачи тонуть в его же лжи. Саске, приблизившись к лицу брата, осторожно, чтобы ни в коем случае не разбудить и ничем не потревожить его сна, коснулся своим лбом его, как всегда любил делать, чтобы близко-близко видеть с собой его глаза, закрытые сейчас полупрозрачными веками. В свою сильную руку Саске аккуратно взял ладонь Итачи, аристократично узкую, но с твердыми мозолями на подушечках ладоней: следы каждодневных тренировок. Глупо было думать о том, чтобы оставить все это. Саске закрыл глаза, растворяясь в дыхании рядом и надежно, как в знак поддержки держа в своих бледных руках чужую руку. «Брат выбрал меня из всех, чтобы я помог ему стать сильнее, а не слабее. Я стал жалким и сделал жалким его. Если бы я мог стать сильнее, все было бы изначально иначе, брат прав — я позволил себе выбрать не тот путь, позволил подчиниться. Я должен оправдать его желания, я должен быть просто рядом и делать так, чтобы он все делал для себя, показать ему, что я смогу все сам, без него. Я никогда не брошу его назло и ему, и себе, и всем, я буду всего лишь младшим братом, важнее роли для меня не существует», — Саске сглотнул слюну в пересохшем рту и едва слышно прошептал: — Не сердись на меня, Итачи. Казалось, что никогда в жизни не было больше уверенности в себе, чем сейчас, когда Саске крепко держал руку своего старшего брата, засыпая с чувством необъяснимо бьющего спокойствия внутри. *** Утро в Тандзаку было затянуто серой дымкой тумана рассвета, разливающегося по улицам и притаившегося между домами; он заполнял собой все щели, казалось, что сам по себе воздух стал внезапно плотным и тягучим, словно он утратил всю свою прозрачность. Еще не сходила робкая темнота с окрестностей города, а уже начинали упорно свистеть птицы; сначала неуверенно, тихо, лишь попискивая и осторожно подавая в еще плотные сумерки свои тонкие голоски, но, ведомые светом, они набирались смелости и начинали свистеть все громче, заставляя покачиваться ветки, на которых уселись, отряхивая свои перья и очищая их острыми клювами. Люди, не обремененные сельской жизнью, но живя такой же непростой, постепенно просыпались, в Тандзаку на своих быстрых крыльях летала рассеивающаяся тишина, проникая в каждый дом и обволакивая напоследок своим одеялом спящих жильцов. Плечо Саске кто-то аккуратно, но настойчиво трогал, достаточно для того, чтобы разбудить. Саске, выплывая из вязкого бессознательного состояния, в котором тело казалось донельзя тяжелым и горячим, и чувствуя по-прежнему в своей ладони чужую расслабленную руку, поморщился, тихо простонал и не узнал в этом звуке себя. Он был уверен, что его будит Итачи; брат, наверное, так удивился его присутствию здесь, но это не уничтожало того желания спать, которое руководило разумом. Поэтому Саске только ближе прижался к их сжатым рукам, невнятно бормоча: — Брат, еще немного поспать. — Брат, думаю, был бы не против, но я не считаю, что у тебя столько времени, чтобы нежиться в постели. Саске открыл глаза. Теперь он видел лицо Итачи в профиль, поскольку во сне тот перевернулся на спину; с его приоткрытых губ все так же слетало мирное дыхание, веки были плотно закрыты. Он крепко спал. Вокруг было слишком темно для утра, причем так навязчиво и сладко, что глаза закрывались сами собой. Однако приподнявшись на разморенном теле, Саске все же обернулся и столкнулся с почти нависшим над ним лицом Изуны. Скорее всего, выражение глаз Саске сейчас говорило само за себя, поскольку Изуна не стал дожидаться вопросов, пояснив полушепотом: — Тебе пора. — Зря беспокоились, — также шепотом ответил Саске. — Кто вам сказал, что я обязательно уйду? Я не так глуп, чтобы дожидаться того, когда Итачи проснется. — Я не об этом. Разумеется, ты бы никогда отсюда не ушел по своей воле. Но в любом случае вылезай, потому что кто-то из нас двоих собирался и рвался изо всех сил работать. Ведь даже если знаешь правду, играй. «Черт, я и забыл, правда, теперь это лишнее, но так или иначе, я не могу сидеть здесь, я готов уже делать все, что угодно», — Саске, поторапливаясь, начал выбираться из теплой постели, неохотно отпуская расслабленную руку старшего брата, которая мягко упала на нагретый футон, так и застыв там в недвижимом положении с едва согнутыми пальцами. Кое-как поправляя смятую во сне одежду, Саске между тем кидал взгляд в окно, все больше убеждаясь в том, что на дворе только-только брезжит рассвет. Ухмыльнувшись в своей холодной манере, он сухо поинтересовался у стоявшего на пороге Изуны: — Не рано ли? — Сразу видно, что ты ни дня не работал, — ответил Изуна. — Тебе надо поесть, дойти до места, работа начинается в шесть. Сейчас половина пятого, как раз ни секунды лишней. — Я не буду есть, — отрезал Саске, косясь на поднос с едой, стоявший на столике. — Глупости, — строго грянул голос Изуны. — Ешь. Кто ты мне, чтобы я возился с тобой как наседка? Или на тебя способен повлиять только брат? Саске промолчал, с раздраженным видом садясь за стол. Однако то ли вчерашнее голодание так повлияло, то ли слова Изуны, но он довольно быстро и даже с аппетитом съел свою порцию, запивая все щедро налитым чаем. Сегодня завтрак был по какой-то причине особенно хорош. Покончив с едой, Саске тихо спросил о том, что мучило его весь вчерашний вечер и сегодняшнее утро: — Что делал вчера Итачи все эти часы? — Спросишь у него сам. — Вы придумали неплохую идею, чтобы обмануть меня. Я почти поверил. Почему вы, — Саске смотрел прямо, поглаживая пальцами стакан с выпитым чаем, — помогаете нам? Почему вы рассказали все мне? Ведь наверняка вы запретили делать это Итачи, но сами… сами вы рассказали. Изуна изогнул бровь. — Я? Помогаю? Вовсе нет. Я лишь делаю то, что считаю верным. И делаю это тогда, когда считаю нужным. В любом случае, Итачи бы никогда ничего тебе не сказал. Даже если бы я не препятствовал тому. Саске отвел глаза, пряча их под челку. — Тогда одна просьба, — он встал с места, выпрямляясь в полный рост. — Впрочем, мне плевать, кому и что нужно от нас, раз все так обернулось. Покормите Итачи получше, заставьте его есть как можно больше, мне кажется, он стал плохо выглядеть за последние недели. — Как трогательно, — усмехнулся Изуна. Но тут же кивнул головой, возвращая себе прежнее выражение серьезности. — Не волнуйся, есть вещи, о которых ты не должен думать. Это все? — Брат устал за последние дни, кажется, он заболел, я могу попросить вас не беспокоить его несколько дней? — Саске смотрел смело, явно ожидая положительного ответа, поскольку его глаза совершенно откровенно говорили о том, что он не приемлет отрицательного. Изуна, который теперь стоял совсем рядом с Саске, буквально на пороге его комнаты, как-то странно смотрел тому в глаза, не то с раздражением, не то с колючей усмешкой. Странный взгляд, как и странное искривление губ, никогда не говорящих прямо о своих мыслях. — Так и быть, Саске. Так и быть. Саске ненадолго задержался, но практически тут же вышел. Изуна проводил его взглядом, наблюдая, как Саске пересекает коридор, бесшумно скользя к ширме, скрывающей лестницу черного хода. После его ухода стало неестественно тихо и неуютно, только шорох одеяла, под коим повернулся на бок Итачи, растрепав свои распущенные волосы по футону, внес живое дыхание в повисший неподвижный воздух. — Слишком слабая ненависть, — с интонацией неудовлетворения проговорил Изуна, обращаясь к самому себе. С равнодушными глазами и лицом он поднял пустой поднос, последний раз кидая взгляд на спящего Итачи. Стало быть, он действительно сильно вымотался, раз после возни собирающегося брата спал как ни в чем не бывало, мягко кутаясь в тонкое одеяло и все больше погружаясь в предрассветные сумерки, в то время как Саске, вздрагивая от свежести утра и холода, уже шел по только-только просыпающемуся городу. *** Одиночество. Возможно, кому-то будет трудно в это поверить, кому-то очень чувствительному к вниманию и общительному, но одиночество иногда, а для некоторых почти всегда является главной составляющей жизни. Желание быть одному, жить так, как этого хочешь и желаешь всем сердцем, разорвать связь с теми, о ком хочешь забыть или с теми, кто должен забыть о тебе, наслаждаться тишиной, уютом, собственным обществом — для многих, к сожалению или нет, это мечта. Идеальное одиночество: что это? Где его тонкая грань, на которой останешься человеком и не сойдешь с ума? Как не превратить его в зло для себя? Итачи уже успел сделать свою мечту-одиночество роком судьбы. Ноющая головная боль только еще больше усилилась, как только его руки плеснули в лицо ледяную воду; казалось, она дальше протолкнула горячий болезненный ком в голове. От этого стало холодно, стекающие в рукав капли заставляли дрожать до костей. Кутаясь в одеяло и все еще вздрагивая, несмотря на то, что на улицах уже давно играло горячее солнце, Итачи снова, дрожа, вернулся в так и несобранную постель, где рядом на татами стояла чашка горячего чая. К еде он не притронулся, не чувствуя голода. Несмотря на просьбу Саске, Изуна не пошевелил и пальцем. Ему было все равно. Он не обязан был что-то делать. Не обнаружив брата рядом с собой, Итачи не стал удивляться, что-то у кого-то спрашивать или поднимать тревогу. Он только вслух произнес: «Ясно», и начал растирать виски, пытаясь успокоить боль. Казалось, что Итачи было все равно, он не стал ничего выяснять или интересоваться, и Изуна также решил промолчать, учитывая то, что он уже довольно вмешивался в не волнующие его дела. Поэтому он лишь принес еду и удалился. А Итачи, грея заледеневшие от воды пальцы о горячую глиняную пиалу с чаем, между тем задумался, смотря на свое отражение. Он пытался оглянуться назад, в свою прошлую жизнь, теперь, когда остался один на один со всем, что окружало его сейчас. Итачи — в глубине души он этого и боялся — больше не видел перед собой цели, ради которой жил и учился искусству шиноби. В один миг больше не осталось того, что можно было защищать, пожалуй, лишь родители, но они не были настолько дороги, они были далеко; впервые в жизни Итачи испугался окружающего его одиночества. В нем он видел свою скорую смерть. Пока здесь бок о бок с ним жил Саске, все было легче и понятнее. А сейчас что могло поддерживать Итачи и направлять, откуда взять силу? Ему хотелось броситься куда угодно, пусть в ряды убийц, пусть вернуться обратно в деревню, что угодно, но только иметь перед собой хоть какую-то цель, чтобы выжить теперь. Иначе при такой жизни, как сейчас, Итачи видел лишь смерть. Его оставили наедине с одиночеством, отрицая все его старания и силы, хотя он и сам просил этого, лгал, самоуверенно решая все за того, с кем не стоило так обращаться, но почему-то в глубине души Итачи надеялся — да, сейчас он не пытался этого отрицать, — надеялся, что не останется один. Что его брат будет с ним, что поможет ему и им обоим вопреки всему, вопреки самому Итачи. Что с ним будет то, ради чего он жил всю свою жизнь. Итачи сбросил со своих плеч одеяло, которое почти бесшумно упало на футон, замерев у сжатых вместе колен. Руки собрали разметавшиеся волосы, даже не укладывая их и не приглаживая, небрежно завязали их в тонкий хвост, а потом так и упали, вытянувшись вдоль выпрямленного как струна тела. Итачи взглянул в окно. В его черных зрачках искрилось яркое солнце, ослепляя, и, да, глаза, болезненно прищурившись, слезились лишь от слепящих солнечных лучей. Итачи никогда не плакал, даже от бессилия, лишь один раз в детстве позволил это себе, но никогда более. Вот-вот он будет свободен, Саске теперь свободен, только почему это не так важно, как было раньше? Теперь Итачи без связей, без долгов и обязанностей, но без цели, без истинной цели это так пусто и ничтожно, что вовсе теряет всю свою значимость. Итачи снова вернулся к чаю, обещая себе, что сегодня же начнет все с чистого листа. Без Саске. Без своего сердца и души. *** Вечер начинается с того момента, когда лавка зеленщика закрывается. Это служит сигналом для всех, что пора уходить домой и забирать с собой заработок. Постепенно все закрывают свои рабочие места, некоторые отправляются в таверны, но обычно так делали лишь холостяки или молодые разгульные парни, которым нечего и некого было ждать дома, которые жили лишь для себя и собой. На улице стремительно темнело, жизнь понемногу переставала кипеть так бурно, как днем, уступая главные позиции в Тандзаку открывающимся везде тавернам. Саске устало поднимался вверх по высокой и узкой лестнице черного хода, один раз остановился, чтобы прислониться к стене и на секунду перевести дыхание. Он слишком рано снял аккуратно наложенные повязки с ног, поспешил, незажившие раны теперь болели настолько, что, казалось, нельзя было ступить ни шагу, а каждый сделанный отдавался болью, как будто в кожу впивалось битое стекло. Кроме того, несмотря на долгие годы тренировок и миссий, после долгого перерыва болело измученное тело, в котором не осталось никаких сил. Однако Саске снова выпрямился и пошел наверх. На людях он всегда выглядел как ни в чем не бывало, пусть это и было лишь внешне. Однако никому этого знать не следовало. Саске знал, что обязан из последних сил пытаться выглядеть так, как и всегда, не поддаваться усталости и страхам — жизнь шиноби научила многому. Работать осталось всего лишь два дня, но этого не достаточно, чтобы развеять свою скуку. Что делать дальше, Саске так и не придумал, хотя практически весь день сопровождал свою деятельность этими мыслями. Но также и заглядывать вперед он не желал. Несмотря на усталость, в груди у Саске горел огонь трогательной детской радости. Так уже бывало раньше, когда он возвращался с особо удачного задания, мысленно представляя и лелея то, что отец наверняка похвалит, что в его глазах блеснет радость, и он скажет самые ободряющие слова в жизни его младшего сына. Саске невероятно сильно скучал по тем далеким и невозвратимым временам. Однако без выборов никогда не обойтись, либо прошлая жизнь, либо Итачи, того и другого изначально не было дано. Сделал ли Саске свой выбор правильно, он еще точно не знал, но были минуты, когда он искренне жалел о нем; однако то чувство, которое он сейчас нес в груди и равнодушно-холодном складе губ, можно было сравнить лишь с той самой родной и знакомой радостью в ожидании очередной похвалы. Саске заработал настоящие деньги. Он нес Итачи то, что могло хоть как-то развеять его скуку и уныние. Ведь они — братья, Саске об этом опрометчиво забыл. Итачи всегда нужен был его брат, он всегда хотел, чтобы между ними все оставалось по-прежнему, ему нужно было лишь удостовериться в том, что он всегда сможет найти в Саске свою отдушину, свой источник силы, отдаваясь сам или принимая своего брата в объятия. Наверное, поэтому Итачи и сказал тогда, что не знает ничего о том, что чувствует. Может, он и вовсе не любил, а любил ли Саске сам? Он в этом сомневался, прекрасно понимая, что в последние дни им руководили лишь собственный эгоизм и ревность; попытки Итачи сделать все самому и его забота — обычная обязанность старших родственников, ведь и Мадара то же делал для своего брата, хоть Изуна подчеркивал, что между ними не было ничего выше родственных отношений, и отец бы сделал это для Итачи, да и сам Саске, скажем, для матери. Глупо было забываться, думать об Итачи не как о брате, а как о своей вечной и неделимой собственности. Они всегда будут вместе в первую очередь как братья, что бы их ни связывало. Большего не нужно, большее не важно. Отведенная роль младшего брата была для Саске ценнее и важнее всего в жизни, поскольку Итачи, все предвидя, выбрал изо всех предложенных и существующих именно ее. Не зря он указал на брата, а не на чужого человека, не на двоюродную сестру или племянника по второму колену. Ему в первую очередь был нужен родной брат, а не любовник. С этими мыслями Саске, игнорируя охрану у ширмы, вошел к себе и, как обычно всегда делал по приходу домой, громко сказал: — Я вернулся! «Брат, я пришел, я всегда буду приходить к тебе, что бы ни было». Итачи сидел на полу к нему спиной, повернувшись к окну, и читал какие-то свитки, взятые им ради развлечения. Это было так жалко и недостойно, скучно и вовсе неинтересно, что Саске только еще больше обрадовался, как ему в голову пришла такая хорошая идея — купить Итачи подарок. Между тем брат, услышав в стенах комнаты чужой голос, обернулся. В его прежде спокойных глазах блеснуло нечто похожее на недопонимание происходящего, когда он встретился со взглядом своего младшего брата. Губы Итачи чуть заметно приоткрылись, как будто он хотел что-то сказать, но резко передумал, наблюдая в молчании за тем, как Саске прошел мимо, кидая рядом с ним небольшой сверток. — Держи, — просто, без обид и наигранности в голосе сказал Саске. Косясь на так и не двинувшегося брата, безотрывно смотревшего на него, и растирая ноющие ноги, он вдруг по-доброму усмехнулся. — Да открой же, это тебе. Итачи, наконец, медленно опустил свои глаза вниз, мягко откладывая свиток в сторону, не сворачивая его и чуть сгибая бумагу на том месте, где остановился читать; положил к себе на колени довольно тяжелый сверток, внутри которого что-то звякнуло. Пальцы начали осторожно и неторопливо развязывать узлы, Саске, по-видимому забыв о том, что хорошо бы перевязать ноги, с нетерпением и замиранием сердца смотрел, как брат разворачивает подарок. Он редко делал подарки Итачи. Но сегодня был особенный день. День, когда Саске все осознал и вновь обрел своего потерянного было брата. Наконец углы свертка, расплетаясь друг с другом, смятые и скомканные разошлись в стороны, ткань обмякла на коленях Итачи, и он даже не успел ничего сказать, как Саске усмехнулся, продолжая с наигранной невозмутимостью перевязывать ноги и даже не удосужившись их помыть или на крайний случай обтереть от песка и грязи дорог Тандзаку. — Я работаю лучше всех, заменяю нескольких человек. Хозяину так удобней, и мне больше денег. Я попросил кое-какую сумму сегодня и купил на рынке эти ужасные и запущенные кунаи, они так и просились на мои руки, как я их увидел. Будешь точить их, ты же очень любишь это делать. А потом, может, вместе нарисуем большую мишень, как помнишь, мы учились с тобой давно еще заполнять свиток; думаю, Изуна не будет против, если мы немного испортим его стену. Давно мы не трени… — Что ты тут делаешь? Итачи отложил связку тупых и старых кунаев в сторону, на татами, серьезно и без шуток, ровно как и без радости глядя в глаза брата. Он не отводил взгляда от его темных зрачков, пытливо всматриваясь в них и как будто не понимая, что происходит. — В смысле? — Саске изогнул бровь, сбитый с толку неожиданным вопросом. — Разве ты не ушел? Ты, получается, лишь работал? Ха… хах… Итачи неожиданно закрыл ладонями лицо, прижав их ко лбу, и тихо, прикрывая рот рукой, начал смеяться, вздрагивая от приступов сокращения легких, кривя губы и закрывая глаза. Он продолжал смеяться, но не громче, а так же тихо, пока не успокоился и потер лоб тыльной стороной ладони, криво усмехаясь; в его вздохе скользило явно облегчение: — Вот как. — Ты такой глупый. На этот раз Саске смотрел устало. Его взрослый взгляд, взрослее, чем даже у брата и Изуны, ужасно серьезный и уверенный, твердый и как будто все знающий наперед, смотрел прямо в глаза Итачи, пытаясь в них что-то разглядеть или увидеть. Наконец, Саске сказал, оставляя кое-как перевязанные и все такие же грязные и пыльные ноги в покое: — Я никогда не потеряю тебя, даже если я разочаруюсь в тебе, в своем брате, даже если пойму, что ты — чужой мне Итачи. Я могу злиться на тебя и ненавидеть, ты же знаешь, я такой. Я никогда не беру своих слов обратно и не думаю, что наговорил тебе глупостей. Пожалуй, не стоило тогда так сильно расходиться и тем более ревновать, в конце концов, ты просто мой брат. И как брата, как ближайшего мне родственника я не могу тебя просто так бросить в беде. Это ниже меня, бежать с поля боя. Я хочу помочь тебе, а ты делай, что хочешь. Но помни: я достаточно сильный, чтобы защитить себя. Давай, кое-что обсудим по этому поводу. Я не злюсь больше. Но молчать о том, о чем вы с Изуной знали, не стоило. Я не понимаю, почему ты мне не сказал, что было написано в том чертовом свитке. Если бы ты сказал мне сразу, я бы… я бы придумал что-нибудь. Знаешь, что меня задело больше всего, что меня ранило, что заставило меня ненавидеть тебя? Твое молчание. Ты заставляешь меня не доверять тебе, это глупо, мы столько прошли вместе, не думаешь? Я не стану тебе мешать, делай то, что делал, повторяю, пусть, тебе так будет спокойнее. Но я хочу, чтобы ты понимал, что делаешь мне больно, что заставляешь забывать о том, что ты — мой брат. Я все готов терпеть: материальные лишения, неудобства, риски, готов от многого отречься и многое бросить, — но ты же знаешь, что не молчание и ложь, так зачем ты мне лгал? Тебя останавливало то, что я могу умереть? Да кто бы что сделал со мной, подними он бы только руку, я бы их всех уничтожил. Все, что ты делаешь, — это заставляешь меня захлебываться в ненависти. Итачи смотрел остановившимся взглядом, молчал, пока не произнес: — Кто тебе рассказал? — Изуна. Будешь отрицать? — Тут нечему радоваться, он не такой хороший человек, чтобы делать столь великодушные поступки. Ему что-то надо от тебя, — Итачи потер рукой лоб. — Хорошо. Что сделано, то сделано. Мне нечего отрицать в таком случае. Пусть ты знаешь, пожалуй, мне так легче. Да, глупо все вышло, прости. Я слишком боялся. Но теперь ты должен обещать мне две вещи: не показывать виду, что знаешь обо всем, и обещать мне, что знание правды безопасно для тебя. Поклянись мне. Саске кивнул. — Я клянусь. — Зачем же теперь тебе работать? — Итачи усмехнулся. — К тому же это блажь Изуны-сана, Скрытый Лист не оставит этого просто так, если узнает. — Коноха для меня ничто. Мы сбежим. Рано или поздно это случится, по-иному свободу нам не получить: я не оставлю тебя. А пока я соберу денег, с ними будет легче; если убить не сможем, то подкупить получится. Я знаю, что родители зависят от нашего повиновения Скрытому Листу, но они сами бы настояли на нашем побеге, я думаю, они так и хотели. К тому же здесь так скучно, для меня работа своего рода развлечение. Как ты тут сидишь? — внезапно непринужденно фыркнул Саске, растягиваясь на татами. Так и не дождавшись ответной реакции со стороны брата, он вздохнул, косясь на свиток, лежащий между ними: — Почитай мне вслух. После паузы Итачи ответил: — Хорошо. Саске давно не слышал этот голос, а вернее, этот тон. Мягкий и теплый, тон, так редко проскакивающий в холодных интонациях. Саске сидел с закрытыми глазами, но готов был дать голову на отсечение, что Итачи сейчас улыбался. — Можно, я вечером постелю футон рядом с тобой? — стараясь сказать небрежно и как будто случайно, все же с так и не скрытой осторожностью в голосе поинтересовался Саске. — Ночью холодно. — Стели. — Ты не против? — Погреть тебя у себя? Да нет, почему же. Саске нахмурился: его быстро раскусили. Больше Итачи не сказал своему брату ни слова. Начал, развернув свиток, что-то читать вслух, какую-то скучную и длинную поэму, Саске не интересовался ее содержанием. Он только вслушивался в знакомый тембр голоса, наслаждался его звучанием, думал о своем, а потом и просто полудремал. Перед сном Итачи, оставив все дела, точил кунаи, знакомый с детства звон и скрежет металла наполнил уши; Саске, переодевшись и умывшись ко сну, переполз ближе, прислонился спиной к спине брата, ставя рядом с собой чашу с водой и обмывая ноги, чтобы их заново перевязать. Так они и сидели, пока не настало время ложиться спать. *** В тот самый день, когда Саске положил перед Итачи все заработанные им деньги на стол, как всегда не во время, прерывая общую радость, пришел Изуна, небрежно опустив на татами кимоно, чтобы Итачи начинал готовиться к выходу. Приходилось снова создавать иллюзию бесконечного повиновения до лучших времен. Саске, отрываясь от счета монет, посмотрел на тех, кто помешал им, незаинтересованно и презрительно холодно; это был сухой взгляд, странный, необычный даже для Саске. В этот вечер Итачи отвели переодеться в другую комнату, но и от помощи он также отказался, прося оставить его одного. Сказал он это таким резким и категоричным тоном, неожиданным для себя, что Саске, как только кто-то попытался что-то сказать, повел бровью и сухо, как будто считая это ниже своего достоинства, прибавил: — Вы не слышали? Отстаньте от него. Они с братом, на днях еще раз заведя разговор о своем нынешнем положении, о многом договорились и многое уяснили между собой: продолжать пускать пыль в глаза Скрытому Листу, затаиться до лучших времен. Что нужно было деревне от Итачи — Саске старался не думать об этом. Пока он рядом с братом, Коноха не посмеет приблизиться к нему. Хватит любить неблагодарный мир. Изуна, оставшись наедине с Саске, скрестил сухие и жилистые руки на груди и посмотрел на отвернувшегося в окно родственника, который прожигал мрачным и вовсе не веселым взглядом двор: — Неужели рассмотрел мои слова всерьез? — Да. Короткий ответ довольно красноречивым тоном. Спокойным и уверенным в себе, этого хватило вполне, нежели множество слов. — И что же? Куда привели тебя твои умозаключения? — поинтересовался Изуна. Саске, казалось, передернуло от его сухого и надменного тона, и он еще более отрывисто и холодно ответил: — Мне кажется, это не ваше дело. Воцарилось молчание. Недовольный предстоящим сегодняшним вечером и напряженной атмосферой, все еще глубоко в душе переживая и терзаясь тем, чем и терзался, Саске повернулся лицом к Изуне, скрещивая руки за спиной. Он долго думал, сомневался, но все же прекрасно понимал, что не может позволить брату оставаться оружием в руках деревни. Все, что Саске смог сделать с собой за эти дни, так это начать общаться со старшим братом так, как и раньше — по-братски. Это вовсе не означало отказ от былого запрета, едва ли не еще больше разжигая страсть к нему; только Саске наконец снова обрел то, что легкомысленно успел потерять: свою роль младшего брата. Итачи нуждался и в родственной поддержке, и в теплых отношениях в одном лице, как, впрочем, и Саске. Только осознав это, проговорив с Итачи всю ночь, он наконец успокоил свои мысли и чувства, тогда как все равно и ненависть к деревне, и беспокойство, — они остались, и съедали Саске по часам и по мелким кусочкам. Решительно прокашлявшись, он вновь обратился к Изуне: — Могу я вас спросить? — Да? — тот, казалось, весь обратился в слух. — Сколько могли бы заплатить брату, если бы он… вы понимаете. Изуна указательным пальцем постучал по подбородку, что-то подсчитывая в своем уме, а затем ответил: — Сто монет. — Сто монет?! Что за дешевка? — Дешевка или нет, это все равно деньги. Не думай об этом. Что насчет Скрытого Листа? Великодушно простишь ему обиды? Саске сжал руки плотным замком, поднимая их перед своим лицом. Они закрыли собой глаза и губы, поэтому судить точно о мыслях и эмоциях Саске, которые можно было бы в обратном случае прочесть по лицу, Изуна не мог. — Что я сделаю? Бесполезно тявкать издалека как шавка я не собираюсь, предпринимать что-либо серьезное сейчас тоже не выход. Они за все заплатят, я в этом более чем уверен. Они сами же уничтожат себя, я не нужен в этом деле. Я хочу забыть о существовании Скрытого Листа. Больше я ничего не желаю. Руки Саске небрежно упали вдоль тела, он отвернулся в сторону, подходя к обеденному столику. Встав перед ним на колени и сгибаясь в спине над темной столешницей, полез в свою маленькую сумочку, которую все так же носил с собой по привычке и традициям шиноби. Он рылся в ней, вытряхивал ее содержимое к себе на колени, пока в его сильных руках не звякнул металл. Поднявшись с татами и сбросив ненужные вещи на поверхность стола, Саске медленной и твердой поступью двинулся к Изуне. Остановился буквально в метре от того и протянул вперед руку, на чьей ладони лежали крупные монеты. — Возьмите. Это на несколько дней, включая сегодня. Покупайте нам лучшую еду. Я не хочу, чтобы кто-то смел нам мешать: оставьте Итачи сегодня в покое. Изуна сначала покачал головой, но все же молча взял протянутые ему монеты, которые стали теплыми в горячих руках Саске. Он, так и не сказав ни слова, сдвинул брови и вышел. Понять реакцию Изуны Саске не мог, но ему было все равно. Найдя в себе силы погасить свет и разложить постели, он, даже не раздеваясь, растянулся на одной из них в желании скорее заснуть. Между тем заснуть он так и не успел: седзи в уборочной сдвинулись с места, и вошел Итачи, шурша темно-синим кимоно. Саске привстал на локтях, но что-либо сказать он был, как и в прошлый раз, не в силах. В сгущающейся все больше темноте Итачи в своей одежде казался неясным видением, почти призраком. Он так и не заплел свои волосы, оставляя их распущенными, зато оделся лучше, чем это делают сами женщины, особенно искусно было завязано широкое оби. Складки ниспадали вниз, к ногам, из-за пояса талия казалась невероятно тонкой. Итачи, казалось, был создан для шелковых одежд. Матовый блеск темно-синей ткани, которой касались волосы, грация, легкость — Саске не мог отвести глаз. Он никогда в своей жизни не чувствовал в себе настолько безумного желания сжать в объятиях талию брата и зарыться в его распущенные волосы. Но Саске подавил в себе эти мысли, сглатывая слюну в пересохшем горле. Пытаясь взять себя в руки, отвернулся в сторону, тогда как Итачи, приподняв бровь, огляделся вокруг: — Где все? Ты уже спать? — Я, — голос вышел хриплым. Саске постучал себе кулаком по груди и уже чистым тоном сказал: — Я попросил Изуну оставить нас хотя бы на пару дней. Отдал ему наши деньги, я хочу завтракать и обедать хорошей едой. Так что снимай с себя этот смешной наряд, тебе не к лицу, — выдержав паузу, Саске добавил: — Ложись спать. Я устал за день. Тишина повисла на пару секунд; но когда Саске решил, что разговор точно окончен, и начал поднимать свое тонкое одеяло, его позвали: — Саске. — Что? — ответил тот, пытаясь вытащить из-под себя сбитое покрывало. — Не двигайся. Саске так и замер, то ли парализованный приказом, то ли голосом, то ли интимным шуршанием сзади себя одежды, то ли едва ощутимым прикосновением к своей вздрогнувшей спине — пальцы Итачи коснулись ткани его рубашки. — Брат… — Молчи. Саске покорно прикрыл глаза, расслабляясь, в то время как чужие руки, потянувшись через плечи, терпеливо и мучительно медленно развязывали на его груди пояс рубашки, обнажая горящую кожу; Саске не мог не откинуть голову на плечо Итачи, чувствуя на своей шее его спокойное и тихое дыхание. Старший брат был невыносимо близко, впервые так близко за эти дни, каждым изгибом спины ощущалось его тело в кимоно; его руки, касающиеся груди, скользили вниз, к подтянутому животу, спускаясь дальше, в штаны и белье, касаясь вздрогнувшего от прикосновения бедра; у него было все такое же тихое дыхание на ухо брату, такие же сухие губы, целующие затылок невесомо и легко, как мать целует в лоб своего ребенка. Саске раскованно поддавался напору настойчивой руки, легко повернувшей его и толкнувшей на футон. Он едва дышал пересохшим ртом, смотрел в темный потолок, пока на его бедра не сел Итачи. Захлебываясь сладким чувством в отяжелевшем паху, Саске сжал губы и пододвинулся выше, но руки, опустившиеся на его вздымающуюся грудь, не позволили сделать этого; Итачи нашел губы младшего брата своими. Саске, забывшись, крепко обнимал желанную талию, наслаждаясь прохладой шелка в контрасте с горячими губами, что опьяняло его и заставляло дрожать. Итачи был идеален, Саске в который раз в этом убеждался, надавливая ладонями на его спину и скользя ими вверх, чтобы остановиться на твердых лопатках. А потом снова вниз, к выгнутой пояснице, вверх — к лопаткам и основанию шеи, шелк под руками становился от трения горячим, а Саске никак не мог насладиться каждым изгибом, каждым выступающим позвонком, сжимая руками и целуя, целуя, целуя. Итачи спускался ниже, к шее, еще ниже, к ключице, груди, где неудержимо билось сильное сердце. Все, что он хотел сейчас, это раствориться, исчезнуть, сжать свое существование до небольшой точки, до мира, в который никто не будет допущен, кроме его брата. Итачи нравилось смотреть, как Саске прикрывает глаза дрожащими полупрозрачными веками, как кривятся в жестоком наслаждении его губы, с которых рвется вздох; нравилось смотреть на искаженное мукой идеальное лицо, на легкий румянец, чувствуя на щеках собственный; нравилось смотреть, как брат в нетерпении закатывает глаза, пытаясь ответить и в то же время замереть. Итачи перехватил его руки, укладывая их вдоль тела и кладя на его ладони свои собственные. — Не дергайся. Саске не мог ослушаться приказа. Закусывая губы и тайком сминая руками футон, он лихорадочно вслушивался, как Итачи развязывает свое оби, представлял, как вот-вот обнажится его тело, и в силах ли будет Саске устоять перед ним, бездействуя, — сложный вопрос. С него самого спустили штаны ниже бедер, не снимая их полностью; Саске охнул. Итачи не снял с себя кимоно, он уже заметил, что брату доставляет удовольствие трогать его и перебирать тяжелые складки. Шуршащие изгибы ткани, веющие холодом, матовый блеск, который как будто облекает фигуру в свое сияние, — все это разжигало огонь в глазах Саске. А Итачи желал увидеть этот огонь во взгляде своего брата. Саске был полностью готов для создания своей семьи; Итачи в какой-то степени жалел, что не женщина, которая может принести его младшему брату сына, имеет право на прикосновение к холодному совершенству, право на то, чтобы касаться губами возбужденной и покрасневшей плоти, чей жар и твердость заставляли думать о совершенно безумных вещах и гладить рукой плоский напряженный низ живота, вздрагивающий и судорожно сведенный. Когда член младшего брата начал туго и с нарастающим темпом двигаться в узком кольце влажных и покрасневших от трения и растяжки губ, Итачи не мог не признаться себе в том, что всегда знал, что не сможет отказаться от этой стороны жизни, каким бы бездушным и холодным шиноби он ни был. Саске, не в силах так же неподвижно лежать, поднял руки вверх, одной из них касаясь потного лба и прикрывая зажмуренные в наслаждении глаза, в другой перебирая пальцами край футона. Несмотря на то, что руки Итачи крепко держали его бедра, он все равно двигался ими верх и вниз. Саске то закрывал, то открывал глаза, ему казалось, что он как больной в горячке мечется по влажному от мокрой спины футону, но на самом деле он только шипел, со свистом вдыхал воздух, толкался в горячий рот, чей язык, отдельно от основного темпа, был ужасно медлителен. В конце концов, закрывая свои глаза, Саске шире развел колени, раскрываясь полностью. Он знал, что сейчас будет. Он знал, как это будет, он помнил почти каждое мгновение прошлого раза. Но Итачи раньше времени поднял голову, ладонью потирая покрасневшие, пересохшие и заболевшие в уголках губы. Его взгляд был почти отчаянным, это первое, что бросилось в глаза, когда Саске привстал на локти, чтобы присмотреться. Его обнаженное тело все еще украшало распахнутое женское кимоно, которое украшало своим присутствием, своим величием, своей холодной красотой шелка образ Итачи. Его разметавшиеся по плечам волосы, прямые и длинные, угольного цвета. Бесстыдные красные губы. Саске готов был клясться, что никогда у брата раньше не было такого странного выражения в глазах. Саске готов был клясться, что не замечал раньше удивительно соблазнительных узких бедер и талии. Саске готов был клясться, что ему никогда раньше не приходила в голову мысль самому владеть братом. Это казалось настолько дерзко, стыдно, неправильно и непозволительно, что старшинство и первенство Итачи всегда подсознательно воспринималось как должное с детства. Но сегодня Саске буквально жестоким рывком стиснул в запястье руку старшего брата, такую худую и, казалось, по-женски изящную, и притянул его к себе, обхватывая талию. Глаза лгали: хрупкость фигуры Итачи была обманчивой, но Саске это нисколько не останавливало. Итачи снисходительно, даже насмешливо улыбался. Сейчас его улыбка пробудила почти нечеловеческие силы у Саске. Жестокие силы. Ненавидящие, Итачи, ведь ты хотел ненависти? Сильные руки толкнули его на футон; Саске, не раздеваясь, спустил по колени штаны, ему важно было лишь прижаться к брату, чтобы он разрешил, чтобы приласкал и успокоил, чтобы хоть что-нибудь сказал. — Не спеши… После своего шепота Итачи пожалел, что вообще что-либо произнес. Но он не мог не улыбаться, видя и чувствуя, как Саске кусается, впивается губами и зубами, вымещая всю обиду и горечь, и нежность, и ласку, и страхи — сколько же можно терпеть и терзаться из-за этого Итачи! Саске готов был разорвать его на куски за все, на что обрек его жизнь старший брат. Мягко закинутые на широкие плечи расслабленные ноги Итачи приводили Саске в восторг. Он не стал спрашивать, согласен ли брат, он сам все решил, ставя на этом точку. В глазах мутилось и плыло, Саске обвивал руками талию и пальцами двигался внутри Итачи, заставляя того невольно сжиматься от неизбежных неприятных ощущений. Саске властвовал над своим братом. Он хотел заняться оставленным без внимания телом и лицом, покрывая губы Итачи, щеки, веки своими множественными прикосновениями, прижимаясь к тыльной стороне ладони брата как к лику божества — трепетно, с тайным восторгом от происходящего. Рука Итачи медленно гладила его напряженное бедро, спускаясь на горячую внутреннюю часть, дразня влажный и пульсирующий член; другая неподвижно лежала на то и дело прогибающейся пояснице, в то время как Саске грубо сдавливал в крепких объятиях Итачи, почти сминая его насмерть, оставляя жестокие фиолетовые следы от пальцев на плечах, красные полосы от ногтей — на груди и спине, расцарапывая специально в кровь; он понятия не имел, откуда у него взялась такая жестокость к этому существу. Безжалостно распростертый на футоне, в темном кимоно, с распущенными волосами, Итачи не мог вызывать других желаний и эмоций. Как только он поднял свою руку, чтобы дотронуться до растрепанных волос младшего брата, как тот сбил протянутую к себе кисть, крепко пригвождая ее к постели. Итачи изогнул бровь, но ничего не сказал. Он все понял, он с ненормальным наслаждением терпел болезненные ощущения, грубость, несдержанность, импульсивность. «Ненавидь. Сильнее ненавидь, сильнее». Словно откликаясь на внутренний голос брата, Саске ненавидел еще сильнее. Если такая ненависть будет всегда, Итачи готов был ее принять, наслаждаясь мягкими иссиня-черными волосами. Он вздохнул, ощущая как Саске опять, обняв за талию и плечи, давит его в прах, практически вжимает в себя, с шумом дыша в длинные волосы, зарываясь в них, зажмуриваясь и толкаясь бедрами к Итачи, чтобы он чувствовал, как умеет пробуждать желание, как может быть желанен. — Ненавижу, — пальцы с нажимом провели линию вдоль щеки Итачи, опускаясь на его пересохшие губы. Саске рассыпался, таял, растворялся, вновь набирался сил, предвкушал то, что сейчас произойдет; поднимался к шее, присасывался как кровопийца к крупно бьющимся жилкам, а как только Итачи инстинктивно пытался поднять руки, сбивал их и отталкивал, сбрасывал его ладони с себя и не позволял ему самому дотрагиваться. «Как же так?» Саске резко, почти отчаянно, обхватывая тонкий подбородок брата, впился ему в губы, глубоко, ненасытно, но в то же время невыносимо, щемяще нежно, в конце касаясь влажными губами горящей щеки и благодарно вздыхая в нее. Щеки Итачи ярко розовели. Он смотрел уже без того отчаяния во взгляде, но все равно странно, туманно, внимательно; Саске тонул в его глазах, снова кидался обнимать, как ребенок в поиске защиты и уверенности прижимаясь лбом к плечу в синяках. «Все мои проблемы из-за него, из-за Итачи. Почему я должен думать о нем и идти за ним?» — Саске… Итачи сглотнул, поморщившись. Ему было невыносимо ощущать, как брат нетерпеливо трется горячим и влажным членом о его ягодицы, толкается в них, постоянно оттягивая главный момент. Ему странно было ощущать себя в ловушке собственного младшего брата, но это так приятно, позволять ему целовать свое плечо. А еще из-под полуопущенных ресниц странно было наблюдать, как Саске целует и сдавливает бедра ног брата, расслабленно лежащие на его же плечах и спине, странно смотрит в это время, не отводя взгляда, не то насмехаясь, не то восхищаясь. «Почему я всегда думаю о нем? Все делаю только для него? Итачи, почему? Я не хочу так, я сильнее, чем ты думаешь, да, я тебя ненавижу, всегда ненавидел, а сейчас еще сильнее, слышишь, чувствуешь? Я только сейчас осознал, что мы не можем не быть жестокими друг к другу, не можем не ненавидеть», — говорил этот взгляд. В нервном рывке Саске стиснул Итачи как можно сильнее, сдавленно простонав от разрывающего его внутреннего крика тому в плечо, и тут же замер, невольно расслабляясь: брат обнимал в ответ, ласково гладя по голове, перебирая мягкие волосы. Саске, как будто снова получив возможность дышать, приподнялся и внезапно ужасно неправильным голосом, после жестокого желания, почти хладнокровного и циничного в глазах, выдавил донельзя тихий и ласковый шепот: — Я не буду терпеть больше. Саске был на пределе, Итачи чувствовал это; пытаясь изо всех сил расслабиться, когда в него начал проникать влажный член, горячий, твердый, он закрыл глаза. Саске двигался неожиданно осторожно, маленькими толчками, медленными покачивающимися движениями, перебирая волосы брата в руках; его как никогда переполняли эмоции, начиная от невыносимого злорадства и заканчивая щемящей нежностью. Обвив руками Итачи, Саске выдавил на губах мстительную, плотоядную ухмылку. Ему хотелось, смотря в глаза напротив, уничтожать, убивать это существо, приносить боль, какая самого заставляла страдать, и в то же время трепетная осторожность, что казалось, еще чуть-чуть, и Саске точно в припадке начнет жаждать его крови. Ведь толкнись чуть быстрее, чуть не сдержаннее и грубее, можно сделать невыносимо больно, можно пустить кровь, но стоит ли? Настолько трудно было толкаться в узкие ягодицы, почти невозможно, болезненно тяжело двигаться внутри в узком кольце, что Саске, шипя сквозь сжатые зубы, сжал ноги Итачи грубее. В тот момент, когда он почувствовал, что полностью вошел в тело брата, отстранился, вглядываясь в лицо напротив. Сдавленно улыбнулся, нагнулся к Итачи, пытаясь прижаться ближе, перехватил его ноги на своих плечах крепче и позволил чужим рукам притянуть его ближе к брату. Далее Саске почти ничего не помнил. Только чувствовал, как Итачи под толчками двигается под ним, вздрагивая; чувствовал, как входит внутрь, сильнее, быстрее, со свистом дыша и крупно вздрагивая, как позволял себе дерзости, когда, осторожно улыбаясь, изменял и ритм, и частоту своих движений; гладил и ледяное кимоно, и горящее тело брата, не оставляя без ласки его член, и свое собственное тело, — это было невыносимо. Казалось, что внутри все рвалось на множество частей. От напряжения, съедавшего все ко всем чертям. От радости, которая вином ликования ударила в голову. От тепла родного тела и его запаха, ведь Итачи еще, наконец, и задышал неровно, сбито, прикрывая глаза, и перебирая растрепанные мягкие волосы Саске. От ненависти, рождающей и любовь, и страсть. «Еще ненависти, больше, Саске». Тот как будто повиновался, жестче входя в податливое ему тело. То медленно, как крупная капля стекает вниз по стенке пиалы, опускаясь на дно и сливаясь со всей водой. То быстро, как бьет по лужам хлесткий летний ливень. Итог был один: Итачи, слушая бессвязный шепот над собой, понимал, как просчитался в своих чувствах, мыслях и представлениях о жизни. Их, братьев, с самого начала существования соединяло не что иное, как ненависть друг к другу. Она же была всем остальным. Всегда. Вечно. Она же была влечением. Она же носила маску любви. Саске, жадно толкаясь и закидывая голову назад, наклонился над самыми губами старшего брата, кривя рот в страстной усмешке. — Ненавижу. Глаза в глаза. Улыбка Саске была сейчас жестокая, надменная и одновременно невероятно нежная. — Саске. — Что? Итачи обхватил его голову и прижал к груди. Он не отпустит его никогда. Никогда, нет! Нет! Пусть ненавидит, сильнее, чем сильнее ненавидит, тем больше, оглушительнее любит. Итачи стиснул зубы. Пусть так, и никак иначе. Саске балансировал на грани безумия и реальности, крепко сжав губы, хрипя в грудь старшего брата и вбиваясь в его податливое тело. Он продолжал двигаться, только более плавно, неудержимо вздрагивая, когда кончил, — напряжение отхлынуло в мгновение, уступая место ленивому утомлению, но тело словно жило отдельно. Саске, расслабляясь, опустился, хрипя открытым ртом; что-то громко и сбито стучало под ухом, что-то поднималось и опускалось под головой. Саске окружало нечто теплое, что-то свое, родное, сильное, крепкое, что защищает и что можно защитить, глупость или удача всей жизни, кто знает. Саске едва нашел в себе силы, повинуясь внутреннему позыву, приподняться на локтях. Все постепенно ускользало из сознания, растворяясь и рассыпаясь, остались лишь немигающие темные глаза напротив. Глаза Итачи. Саске их любил больше всего. Первое из воспоминаний, которое он хранил о своем брате: его бездонные, усталые и печальные глаза. И почему-то редко-редко трогательно ласковые. Потом снова накатила слабость, которая заставила вновь опуститься вниз. Невероятная тяжесть и громкие удары все так же под ухом. Саске так и остался лежать на своем брате, закрывая глаза. Он устал, вымотался и физически, и духовно, что сил хватило только на то, чтобы осторожно улыбнуться и все же слезть с такого же измученного тела, невероятно покладистого, гибкого и мягкого, как тающий воск. Саске притянул брата ближе, упираясь своим подбородком тому в затылок. Итачи позволил уголкам своих губ дрогнуть в снисходительной улыбке. Ненависть. Смирение. Сила. Любовь. Холод. Жестокость. Боль. Горечь. Отчаяние. Все одно, все вместе, все сплетено, все, что движет братьями Учиха.