В тот год ликорисы цвели пышнее.

Саске действительно был в ярости, однако все же пытался благоразумно себя сдержать, почти силой заставляя свои мысли течь как обычно хладнокровно и рационально. Но это оказалось не так-то и легко, если учесть, что Саске приходилось ежесекундно бороться с желанием, навязанным разрастающейся ненавистью, размазать по стене первое, что попадется ему на глаза. Пока он смотрел на Итачи, ему становилось невыносимо отвратно; Саске переставал понимать, кого ненавидит в данную минуту сильнее: брата, Изуну или Коноху. Хотя всех вместе, каждого одинаково сильно по отдельности. Ненависть удивительное чувство, всеобъятное, искреннее, неподдельное. Холодное и одновременно горячее, почти обжигающе горячее, настолько кипящее и ледяное, что выжигает все за собой, замораживает все, что остается живо после этого пожара. — Задавай свои вопросы, — между тем спокойно ответил Изуна, в тоне звучал отрезвляющий лед. Его длинные волосы разметались по спине, пряди, постоянно лезущие в глаза, были откинуты назад длинными аристократичными пальцами. Саске сдвинул брови. — Мой брат не будет делать это, — твердо сказал он максимально спокойным стальным тоном, которому было бесполезно возражать. Изуна пожал плечами, фыркая: — Как скажешь. А что насчет тебя? Тогда это место — твое. Или ты, или твой брат, или твоя смерть. Одно из трех, я бы сказал, выбор все же большой, учитывая, что у шиноби иногда не бывает выбора, а вы же шиноби, причем хваленые, и я надеюсь, что все же не напрасно. Что стоишь? Саске не шевелился. Он не мог найти в себе того самого верного слова или действия, чтобы точно выразить этим свои мысли, но Итачи ледяным голосом прервал все его размышления: — Довольно. Он всего лишь глупый мальчишка, Изуна-сан. Изуна промолчал. Зато Саске как подменили после пренебрежительно-снисходительных слов «глупый мальчишка». Он никогда не позволял опускать себя в глазах чужих людей кому бы то ни было, Итачи не был исключением, поэтому, даже не поворачиваясь к нему, Саске коротко, но холодно выжал тоном, коим он говорил редко: — Не лезь, пожалуйста, Итачи. А вам я скажу, — теперь спокойный и гордый взгляд — в отличие от брата, Саске от рождения, почти на уровне подсознания мог смотреть на собеседников с холодным высокомерием — его взгляд опустился на Изуну, — что ваше присутствие здесь лишнее. — Ну, раз ты говоришь, то, конечно, — смешок и легкая издевка в голосе с тоном явного пренебрежения. Саске окончательно взорвался. — Не смейте разговаривать со мной как с ребенком! Я достаточно пережил за свои годы, и то, что я так молод, ни о чем не говорит, кроме того, что у меня достаточно сил, чтобы бороться и превосходить всех вас по силе! — Спеси, между тем, также немало, — добавил Изуна. Уголки его губ едва заметно дрожали не то от гнева, не то от глумящейся усмешки. Последнее Саске решил пропустить мимо ушей, пресекая в себе всякую дрожь ярости. Скрестив руки на груди, он с холодным и расчетливым блеском в глазах произнес: — Думаю, — медленно сказал он, голос его был пропитан дрожащим спокойствием и уверенностью, — раз Итачи что-то решил, это наши с ним проблемы, и я разберусь без вашего присутствия, вы мне никто, чтобы я говорил с братом при вас. Хочу у вас поинтересоваться лишь об одном… — Саске, прекрати, — холодно осадил его Итачи. Но тот даже не повернулся. — Саске, прекрати, Саске, прекрати… Итачи, пожалуйста, не вмешивайся, тебе же до безумия нравится молчать. Хотя бы не лишай меня права на слово, раз лишил меня участия в наших проблемах. Изуна-сан, я понял наше положение, но если я буду работать, то можно как-то избежать того, чтобы Итачи участвовал во всем этом? Изуна, вздохнув, встал с татами, складывая узкие ладони на плоском подтянутом животе. Внимательно посмотрел на каждого из братьев и, наконец, сказал: — Неплохая идея, но дело в том, что человек из Корня АНБУ будет строго смотреть за тем, чтобы вы не делали ни шагу за пределы этого места. А, впрочем, тебе, Саске, я могу дать относительную свободу, но если убежишь, Итачи придется платить вдвойне. Хочешь — работай, иди хоть сейчас, через черный ход можно выскользнуть, я позаботился об этом. Сегодня отдыхайте, а завтра вечером, Итачи, прошу, будь в форме. Меня не волнуют ваши жизни и судьбы, Саске, особенно обращаюсь к тебе: не делай глупостей, если хочешь выбраться сухим из воды. Это не худший расклад, поверь мне. Я многое видел в жизни, я многое пережил, многое и многих потерял, и по вине Конохи также. Я прошу тебя: не ввязывайся в то, во что тебя не стали ввязывать, думаю, не без основания. Кроме того, вспомни, что тебя учили уважать тех, кто старше тебя. Я приду завтра, если появятся вопросы, я живу в конце коридора второго этажа. На первый не заходите: там комнаты для посетителей. Всего хорошего, — Изуна коротко кивнул головой в ответ на поклон старшего из братьев и удалился, плотно закрывая за собой седзи. После визита этого человека у Саске осталось непонятное, слишком зыбкое и смешанное впечатление о нем. Были минуты, когда он его люто ненавидел, были минуты, как сейчас, когда просыпалось нечто спокойное, но неопределенное, схожее с уважением и тайным принятием силы этого человека. Но теперь его не волновал Учиха Изуна и свое собственное отношение к нему. Повернувшись к Итачи, Саске долго смотрел в его глаза, пока не выдавил неожиданно тихим голосом, потерявшим оттенок ярости: он почти сипел, почти шептал, почти хрипел: — Зачем? Несмотря на обманчивый тон голоса, по взгляду Саске было видно, как он зол. Истинная злость редко захватывала его в свои объятия, пожалуй, лишь на миссиях: разве на врагов нельзя не злиться? Разве можно оставаться невозмутимым, когда тебя ранят, или ты проигрываешь, или твою команду берут в плен, или кого-то убивают, недооценивают твои способности, глумятся над ними? Злость на заданиях рождала в Саске кратковременную расчетливую ненависть шиноби как убийцы, это давало ему силы и еще большей уверенности. После ее жара снова царило былое хладнокровие. Но сейчас было нечто другое, нечто, что сковало все внутри, не так, как на миссии: было холодно. Итачи сел на татами, скрещивая ноги как незадолго перед тем Изуна, и подперев подбородок, принялся смотреть в один из углов комнаты. Саске не повторялся: он прекрасно видел по глазам брата, что тот готовит ответ. Было в темных зрачках Итачи нечто печальное и смиренное своей участью оружия деревни, всегда было — быть может, он рожден с этим взглядом? В детстве его не покидала эта серьезность, сейчас, Саске не мог себе врать: он любил эту дымку задумчивости. Брат казался знающим, умным, с его взглядом было спокойно, ведь он иногда мог и светиться, и улыбаться, и быть ласково-мягким, а иногда жестоким и холодным, почти убийственно непреклонным, как с отцом, как на заданиях. Итачи разомкнул мягкие губы и почти выдохнул, но все же твердо и уверенно, так, как подобает ему: — Чтобы ты жил, разве тебе не понятно. — Жил?.. И все? Казалось, вопрос Саске задел и возмутил спокойствие Итачи. — Есть что-то дороже жизни? — Естественно. Например, мы. — Для меня эти глупости не так дороги, как твое существование. — Бред, ты шутишь, я… мне стыдно даже самому себе признаться в такой дурацкой сентиментальности, но я готов был умереть, чтобы только быть с собой. До чего я опустился ради тебя, я ни для кого бы так не опустился. Я ненавижу себя за это. Ты понимаешь меня? — Я, кажется, — Итачи разозлился еще больше, — говорил тебе, что все это было детским безрассудством. Саске опустился на пол, садясь около Итачи. Их колени почти соприкасались, но все же была некая дистанция, всегда стояла при их общении. Вечно маленький брат, вечно большой брат. Вечные просьбы, вечные отказы и молчание. Вечно отдавать что-то ради чего-то. Жертвовать, отдаляться и так без конца и края. Без конца и края. Смысл жизни? Тогда Саске проклинал и ненавидел эту жизнь. — Итачи, — рука Саске легла на ткань его юкато на колене, как будто пробуя действовать без злости, мягко, — это тот человек заставляет или Коноха вынуждает, унижает этим тебя? Я убью Изуну, если будет нужно. Расскажи мне все. — Тебе сказал Изуна, этого достаточно, — возразил Итачи, но тут же решил умолкнуть, встретившись почти с ненавидящим взглядом в свой адрес. — При чем тут это? Кто бы мне и что ни говорил, я верю только твоим словам и ничьим больше. Если весь мир скажет: «Да», а ты: «Нет», то я поверю лишь тебе. Что это за история? — Я должен делать то, что скажет Изуна-сан или ты пострадаешь. Это наше наказание, не находишь ли, что наши жизни дорого стоят? — усмехнулся Итачи. — Мне не нужны твои жертвы, я справлюсь сам, самостоятельно и без чьей-то помощи, я достаточно силен, не недооценивай меня. Если я захочу, меня пальцем не тронут. Надо искать другой выход, да что они, в конце концов, сделают? Мы сбежим. — Убьют родителей. Ты этого так хочешь? Саске прикусил губу, замолкая. — Родители? Наши родители? Проклятая Коноха! Тогда я заработаю, я все смогу, просто положись на меня, дай мне быть твоим братом. Я сильный, я достаточно сильный, чтобы все решения принимать самому, почему ты не считаешь нужным сказать это все мне? Ты не уважаешь меня. Я не позволю тебе разорвать нашу связь, ведь ты должен понимать, что для меня все это будет значить, и… — Замолчи. Итачи, скинув с себя руку Саске, встал, окатив младшего брата взглядом с нескрываемым раздражением. — Ты говоришь как несмышленый ребенок, как маленький и глупый брат, который кричит по пустякам и пустяковые вещи. Ненавидь меня, проклинай меня, уходи, ведь я предлагал тебе бежать. Если надо, я разорву наши узы, как и начал все. Это было моей ошибкой, я отпускаю тебя, уходи, закончим все это, чтобы ты не мучился моим присутствием, ведь это я тебя привел сюда, но твоя жизнь мне, да, дороже, чем твоя любовь или привязанность, не знаю, что ты ко мне чувствуешь. Раз все так получилось, то мне не нужно ничего этого: ни твоей любви, ни твоих забот, довольно я подставил тебя под удар и чуть не убил своими безумными и слепыми идеями, я не собираюсь делать это снова, что бы ты там мне ни говорил: один раз я дал тебе выбрать, и, увы, сам подтолкнул тебя на неверный выбор. Преступник здесь один — я, ты лишь моя тень. Это достойное наказание, я же был эгоистичен, пойми, я в каком-то смысле манипулировал тобой для своих целей, искал жизни и спокойствия в первую очередь для себя, а потом задумался о тебе. Это мой долг, защитить тебя, и он дан мне нашими родителями. Не согласен — тебе дали свободу, я тебя не держу. Это мой долг, который я не выполнил, в чем я виноват перед тобой; в конце концов, долг старшего брата, как и долг всех взрослых, дарить младшим дорогу в жизнь. Так иди уже по ней, если дело во мне, скажи: я придумаю способ ненавидеть меня. — Итачи, — Саске также встал, — скажи одно: что ты ко мне чувствуешь? Они стояли друг напротив друга, смело смотрели в глаза, как не братья, а как два соперника, сошедшиеся в схватке, как на тренировке, где они забывали, что они — родственники. Одного захлестывала обида, другого — сила собственных мыслей, сводящих с ума, смесь лжи и правды в собственных словах, ведь то, что он был эгоистичен, не означало, что все было сделано лишь для себя и с корыстью. Итачи не знал, чего он хотел в данную минуту, многого, но одно желание точно перекрывало остальные: чтобы Саске не было рядом, впервые в жизни он так сильно желал, чтобы этот человек раз и навсегда исчез из его жизни. Итачи не желал ненавидеть, ему достаточно было… чего? Он не знал. Он не знал самого себя. Что он чувствовал к Саске? Простой и одновременно ужасающе сложный вопрос. Тягу? Когда-то да, лишь тягу и братскую привязанность, заботу, какую родственник испытывает к близкому родственнику, всю жизнь делящему с тобой кров и кусок хлеба. Сейчас было все таким неясным, непонятным, зыбким, как песок под ногами. Видел ли Итачи в брате то, что раньше? Кажется, что даже нет. Все желания заглушила одна тревожная мысль, оглушившая Итачи еще тогда, в тюрьме: делать все, чтобы брат выжил. Все, все, все, с маниакальной страстью. Остальное в сторону, остальное пусть горит в черном пламени ненависти Саске. — Я не люблю тебя и не любил. Я не знаю, что чувствую к тебе. Пара секунд молчания, и звук удара со всего размаха и силы кулака по губе. Саске опустил руку, встряхивая головой, чтобы убрать челку с глаз. Тем не менее, взгляд его был спокойным. — Не знаешь? А я любил тебя, не постесняюсь этого сказать тебе в лицо. А теперь ненавижу. Если моя чертова жизнь в жертву ничего не значила для тебя, то знай: не приму твою. Никогда. Как будто гонимый бешеной лихорадкой, Саске начал быстро раздеваться, снимая домашнее юкато и взглядом пытаясь найти свою одежду. Нашел. Принялся быстро, но судорожно одеваться, как спешащий куда-то человек, подвязывал пояс, оправлял широкие рукава косодэ и упорно избегал смотреть на брата, чье лицо изуродовала распухшая губа, в уголке которой блеснула кровь. — Куда ты? — Итачи следил взглядом за Саске, который, взяв в руки свою обувь, открывал седзи. — Тебе ли не все равно? — голос, пропитанный холодом, а главное, все той же уверенностью в себе, в своих словах и поступках; ширма закрылась, оставляя Итачи наедине с самим собой. — Куда ты? — вопрос прозвучал в абсолютной тишине. Губа горела, как будто ее обожгли языки пламени огня. Садясь возле кувшина для умывания, Итачи смочил свой рукав юкато в холодной воде, прикладывая его к опухшему рту. В изнеможении закрыл глаза и застыл, впервые глубоко вздыхая за последние полчаса. *** Торговые города всегда шумели и пестрили обилием рынков, лавок, таверн, гостиниц, и услужливые хозяева готовы были сладкими улыбками приглашать к себе, кланяясь до земли и предоставляя своим посетителям все самое лучшее. Городские жители и жители деревень резко отличались друг от друга, что невозможно было спутать их. Улицы города были заполнены шумным и сновавшим туда-сюда народом почти до самой ночи; торговцы в простых льняных халатах и не думали закрывать свои лавки, все так же торгуя увядшими на солнце и воздухе овощами, укрытым тканью уже не таким свежим мясом, рисом, тканями, но теперь, когда небо закрыла темная дымка приближающейся ясной летней ночи, все стали потихоньку расходиться, закрываться, а таверны как маяки в темном море всюду светились огнями своих окон, приглашая зайти внутрь выпить и расслабиться после рабочего дня, чем многие и занимались, даже не заходя домой. Обремененный бессмысленным многочасовым хождением по улицам и дворам Тандзаку, как он привык обычно делать, когда раньше останавливался где-то наедине с братом, Саске здорово проголодался и чертовски устал, ведь здесь, недалеко у города, легла маленькая пустыня, несшая сюда с ветром свой песок, забивающий сандалии и натирающий мозоли. Одну из них Саске успел разодрать до крови; ступня ныла и болела, потираясь о грубый край обуви; грязь, попавшая в рану, саднила, наскоро сделанная повязка мало чем помогала лопнувшей мозоли. В кармане были кое-какие небольшие деньги, данные отцом, пара монет, не более, но хотя бы на то, чтобы выпить воды или даже чая, хватило бы. Саске ни разу в своей жизни не пробовал спиртного, даже на праздниках дома, да и сейчас не горел желанием, поэтому этот пункт он отмел чисто теоретически, исходя из своих принципов. Он долго колебался, ходя от одной таверны к другой в желании отдохнуть и дать покоя уставшим и разболевшимся ногам. Но где-то было слишком много шумного и кишащего народу, где-то чересчур громко разговаривали, где-то уже подвыпившие посетители успели затеять беспорядочные споры и драки, где-то было слишком грязно и неуютно. Саске, до предела раздраженный тем, что ему приходится ходить по городу который бестолковый круг, и вообще пребывая в плохом расположении духа, мрачно блуждал по опустевшим и темным улицам, где не горел свет, пока не свернул в очередной темный переулок. Саске было плохо. Он был элементарно подавлен и свое состояние описывал, как ирреальный сон, на который не стоит обращать своего внимания. Ноги Саске то и дело поднимали в воздух пыль, когда он постоянно пытался уйти от толп народа, затеряться в высоких домах и спрятаться в тень и тишину, но для Тандзаку это было невозможно. Саске возненавидел этот город за несколько часов пребывания в нем. Он ненавидел Итачи, на которого впервые просто так, не в бою поднял свою руку. Но раскаяние или угрызения совести от своего поступка Саске не испытывал: он считал, что поступил правильно, и только так надо было поступать. Кажется, Итачи с этим согласился, раз промолчал в ответ, ведь он никогда не соглашался, если можно было. Это был удар за его молчание, за его заблуждения, за его глупое беспокойство, только раздражающее и мешающее нормально жить; за то, что кто-то другой дотронется до него. Сделает ли ему кто-то хоть на секунду более приятно? Саске поджал бескровные губы, угрюмо смотря себе под ноги и едва ли не до скрежета стискивая зубы от порыва ревности. Однако ревность — горячая и навязчивая штука. Саске откровенно не знал, куда деть себя от бешенства, в итоге до крови прикусывая губу, лишь бы угомониться; он остановился, рукой облокачиваясь о ровным прямоугольником темнеющую стену. Едва открытым ртом глубоко и спокойно дышал, пытаясь как угодно успокоить себя. Несмотря на внутреннюю тряску, вряд ли прохожий человек подумал бы, что Саске не в себе. Его леденяще-спокойное лицо не могло навлечь на себя каких-либо подозрений. «Успокойся». Видеть Итачи Саске пока не мог и не хотел, его внешность вызывала практически отвращение. Был страх перед ним, вызывающий колющую ревность. Страх посмотреть в его глаза. Будь прокляты эти глаза! Будь проклят Изуна, Саске его так же сейчас ненавидел за его взгляд, за холодную надменность голоса, за гордость крови Учиха, за… да просто так! Как и Неджи, как и Тандзаку. Но больше всего в своей жизни сейчас он ненавидел Коноху и ее глав, ведь это именно они постоянно вмешиваются в жизнь, меняя ее и ломая в клочья как нечто ненужное и множественное, чего не было бы жалко. Саске в какую-то секунду овладело почти фанатичное желание стереть их всех с лица земли, всех тех, кто держит в руках родителей, Итачи, весь клан Учиха, всю Коноху. «Я клянусь, что уничтожу все это, уничтожу!». Обещание самому себе, почти клятва, немного успокоило Саске. Он, снова медленно от усталости и боли в ногах шагая по переулку, начал стараться подумать о чем-то еще, о чем-то приятном, но что бы он ни начинал вспоминать, все мысли возвращались к червячку внутри всего его естества, вызывающего ноющее ощущение подобно занозе: Итачи. «Черт!». Саске, любыми способами пытаясь избавиться от сводящих с ума мыслей, которые едва ли не добивали его до крика, до жажды крови, до жестокости, — он никогда еще не чувствовал такую сильную и жгучую ревность, что казалось, внутри что-то, что сейчас напряжено до предела, лопнет, и все кончится, он умрет, — не помня себя, ринулся вперед, пока не метнулся в ближайшую дверь таверны, буквально вышибая ее и прищуриваясь, как только яркий режущий свет ударил в глаза. Это было старое, но чистое помещение, где сидели четыре мужчины, выпивая и разговаривая вполголоса между собой, не обращая внимания на все, что творится вокруг. На столике перед ними лежали сюрикены и стояли маленькие круглые пиалы с резко пахнущим напитком, которым пропахла насквозь вся небольшая таверна. У входа, поправляя светильник, стоял сам хозяин, поглядывающий на застывшего в ступоре Саске, чье появление больше никто не заметил. На полу у одного из столиков, где была широкая пустая площадка, сидела девушка. Ее золотистые распущенные волосы спускались по плечам на ссутулившуюся и сгорбленную костлявую спину. Девушка, опустив голову так, что челка и тени от света закрывали лицо, перевязывала ноги длинными пыльными бинтами, которые уже использовали много раз, судя по их виду. На ее теле было короткое кимоно, чересчур растянутое, чересчур пышное, яркое, но грязное у самого его подола, как будто неаккуратно отрезанное неловкими пальцами. Руки, прикрытые по локти, были слишком бледны и худы, под почти серой кожей можно было разглядеть тонкие узоры вен. Хозяин таверны, отставив свои дела, поклонился все так же неподвижно стоящему Саске: — Добро пожаловать! — Добрый вечер, — как будто ото сна опомнился Саске, так же кланяясь в ответ. — Что будете, молодой господин? — Чай, — просто ответил Саске, приходя в себя после минутного оцепенения. Это слово было первым пришедшим ему в голову. Найдя в дальнем углу самый затемненный и неприметный столик, незаметно приютившийся в тени и одиночестве, Саске сел за него, терпеливо и с неохотой дожидаясь своего чая и жалея, что заказал его. Сидящая на полу девушка, быть может, как думал Саске, дочь хозяина, между тем закончила обрабатывать ноги, подняла голову и посмотрела на нового посетителя. В ее голубых глазах загорелось нечто бодрое, она улыбнулась, твердо вставая на ноги, одетые в грязные таби (1). Хозяин, быстро справившись с заказом, тихо и незаметно поставил пиалу с чаем, перебивающим запах саке; Саске буквально залпом осушил чашу, обжигаясь кипятком, но не обращая на это внимание: снова проснувшаяся в организме жажда брала вверх над жжением в горле и болью во рту. — Сегодня вряд ли кто-то еще придет, все уже собрались расходиться, — сказал престарелый хозяин таверны девушке. Та послушно кивнула, упираясь руками в костлявые бока. У нее были довольно приятные, но ничем не запоминающиеся и часто встречающиеся у девушек в ее возрасте черты лица. Особенными были только очень светлые волосы, голубые глаза, что делало это создание белой вороной на фоне остальных, и улыбка, с которой она встала посреди пустой площадки и крикнула: — Пожалуйста, минуту внимания, господа. Мужчины, как будто неохотно отставив пиалы и прервав разговоры между собой, вальяжно и лениво повернулись, кто-то даже недовольно фыркнул: — Опять эти девки. Саске, притаившись в своем безопасном и темном углу, медленно отпивал оставшийся на донышке уже почти заледеневший чай, следя глазами за тем, как девушка глубоко вздыхает пару раз; с ленивым любопытством разглядывал ее, скучая и продолжая размышлять над тем, что он тут делает. Зато собственные метания отошли на второй план, оставив после себя горькое послевкусие как знак неизбежного возвращения в прежний ад, от реальности которого никуда не убежишь. Да и нечего бежать, нечего. Внезапно девушка, широко раскинув в стороны руки, топнула ногой, развернулась и начала танцевать. Она двигалась чрезвычайно быстро, удивительно легко и подвижно, без музыки, но казалось, что под каждым изящным движением что-то внутри начинало звучать в такт поворотам и кивкам головы. Ноги то и дело мелькали на дощатом грязном полу в ритм поднимающимся вверх рукам. Волосы разметались, на щеках появился живой румянец, на ткани наряда звякнули едва слышные и незаметные до сих пор колокольчики, скрытые под складками одежды. Девчонка была удивительно подвижна, легка и быстра, порхала как ласточка, стреляя глазами и осторожно прикрывая веки. Ткань отрезанного кимоно, отливая всеми своими глубокими оттенками на свету, искрилась и ненавязчиво шуршала, образуя с мелодичным звоном музыку. Ноги в таби, громко топающие, то и дело мелькали все быстрее, иногда замедляясь, когда руки, словно ломаясь, разводились в стороны, открывая прикрытую кимоно грудь перед посетителями. Потом девушка кружилась, кружилась, кружилась и летала, давая своим волосам полную свободу, и наконец-то резко остановилась, улыбаясь и раскрывая руки в стороны в символе полной искренности ко всему миру. Мужчины вяло захлопали в ладони и закивали головами, вставая и перешептываясь; девушка, протягивая вперед руку для денег, улыбалась, переводя сбитое от танца дыхание. Продолжая все тише хлопать и расплачиваясь с хозяином, мужчины, проигнорировав протянутую им вперед тонкую костлявую руку, вышли, оставляя в таверне Саске, хозяина и саму девушку. Она широко раскрытыми глазами, наполнившимися гневом, посмотрела на закрытую почти перед ее носом ширму и вдруг крикнула: — Будьте прокляты! Нищие танцовщицы не были редкостью для жителей больших городов, обычно их не уважали и даже ставили ниже падших женщин, которые жили в публичных домах, грациозные, ухоженные, красивые и являющиеся самим воплощением женской красоты. Но такие бедные девчонки, их было слишком много, не вызывали ничего, кроме как искры приятного удовольствия от живости танцев, однако платить им мало кто хотел: для людей это было лишним расточительством. Гневные голубые глаза тут же уставились на Саске, затаившего от прекрасного танца дыхание; девушка внезапно смело подошла к его столику, села на свободное место и, облокотившись локтями на столешницу, вздохнула: — Вы хоть, — она смотрела на Саске. Смотрела ужасно устало и вымотано, от наигранного веселого и бодрого взгляда не осталось ни следа. — Вы хоть монету, только одну монету, любую, умоляю, молодой господин. Саске, раздраженный тем, что его одиночество разорвали в клочья, чтобы его оставили в покое и ушли, без лишних слов положил на стол три монеты, оставляя остальные на уплату хозяину. Девушка, просветлев, взяла деньги, но не положила в карман, внезапно ударяя ими о стол и крикнув: — Хозяин, выпить! Сейчас мы с вами выпьем, молодой господин. *** Ее звали Янамако Ино. Ее это было имя или вымышленное, но Саске она представилась именно так. Бездомная сирота или просто дочь нищих или пьяниц, она работала танцовщицей, то голодая, то широко пируя. Пожалуй, деньги лучше было бы потратить на кусок хлеба, но после всего того, через что приходилось проходить, на это сил не оставалось. Оставалось только пить, засыпать на одном из столиков таверн или у крыльца богатого дома, просыпаться в грязной помойке, снова стирая кимоно и танцуя всегда и везде, где можно. Ино и Саске, который почему-то не стал сопротивляться, увязнув в нахлынувшем безразличии ко всему и в первую очередь к своим собственным мрачным мыслям, изрядно выпили и сидели, несмотря на то, что хозяин настаивал на расхождении по домам. Янамако не рассказывала о себе, только подняла ноги, развязав ватными непослушными пальцами бинты и показав распухшие вены и синие икры ног. — Это от танцев, воды и голода, — пояснила она. — Я танцую каждый день, вечер, утро, ночь, мои ноги не стоят, они болят, и мне приходится так обвязывать их. Я танцую, а мне иногда ни монеты, потому что они все — грязные свиньи, — еще один глоток саке. Ино мутным взглядом смотрела на безразличного ко всему происходящему Саске, который холодным взглядом прожигал стол, незаметно для самого себя прислушиваясь к глухим ударам своего сердца. Его взгляд явно говорил об отсутствии всякого интереса к болтовне Ино, на которую он не обращал внимания. — Я часто не могу встать на ноги. Я иногда лежу и думаю, — продолжила Янамако, как будто рассказывала это сама себе, — когда же я уже умру? Ведь смерть — это так хорошо, правда, очень хорошо. У меня все болит, все ноет, я так хочу расплакаться, но мне нельзя, иначе я не встану. Зачем я живу? В моей жизни нет никакого смысла. Мне даже выпить иногда не с кем, но хотя бы сегодня мне повезло. Ты очень красивый, ты знаешь, что сыновья феодала ничто по сравнению с тобой? В детстве я мечтала о том, что меня встретит сын дайме и заберет, но думаю, что меня встретит только смерть в яме, где я лягу спать и не проснусь от голода и холода. — У тебя, — внезапно послышался немного сухой голос Саске, начавшего вникать в суть разговора, — где семья? — Семья? — Ино, казалось, удивилась глупости вопроса. — У меня ее нет, иначе бы я тут не сидела. А где же твоя? У тебя тоже ее нет? — У меня другие проблемы, — резко отрезал Саске. Но Янамако, казалось, не заметила его ответа, продолжая: — А, так ты один, как жаль. Саске громко и холодно усмехнулся, поджимая губы. Смотрел на свою пустую пиалу, та плыла перед глазами, и почему-то было плохо, тошнотворно плохо, как будто на грудь что-то давило. — У меня есть брат. Янамако зевнула, как будто так и не услышав, что ей сказали; попыталась отставить свою пиалу в сторону, но промахнулась: взмахнув широким рукавом кимоно, она случайно столкнула чашу со стола, та упала вниз и со звоном разбилась о деревянный пол. Саске, слыша звон и смотря к себе в стакан, внезапно, но уже весело усмехнулся, громче говоря и напирая на стол, чтобы все, все слышали: — У меня есть брат, мой старший брат, и родители, и все у меня есть, и брат… мой старший брат. — Собирайтесь, господа, — хозяин поднял вяло сопротивляющуюся Ино за локоть, которая что-то мямлила, пытаясь оттолкнуть чужую руку, сжавшую плечо до синяков на нем, — идите по домам, уже ночь на дворе. Я закрываюсь. Саске и Ино, последняя отчаянно упиралась, ведомые под руки хозяина, резко, сами не понимая как, оказались на улице, холодной и темной, пустынной. Перед глазами все по-прежнему туманно и неприятно плыло, в ушах пронзительно звенело, поэтому они даже не до конца осознали произошедшее, только хмурились, не понимая, где находятся. Саске был рад, что вышел из этого места, как, впрочем, и раздосадован глупостью, которую совершил, выпив. — Куда тебе? Я провожу, мне всегда со всеми по пути, — Янамако, прислонившись к стене, завязала на затылке волосы, брезгливо и недовольно отбрасывая их назад. — В дом Учихи Изуны-сана, знаешь? — дождавшись кивка Ино, Саске продолжил: — Я там живу. — Хорошо, — Ино ухватилась за Саске, но тот ее машинально оттолкнул, и они медленно пошли вперед, виляя по переулкам. Саске терпеть не мог новых людей рядом с собой, да и вообще общаться с незнакомцами, кому-то что-то рассказывать, чем-то делиться, тем более раскрывать себя, чего не было позволено даже наиближайшим друзьям, но сейчас он не понимал ничего, и было все равно, и почему-то Ино расположила к себе своим несчастьем, своими сетованием и ненавистью на мир, которые чувствовались в ее голосе и словах, что не могло не вызвать злорадство, что кому-то еще хуже, чем тебе самому — так приятно ощущать, что не только ты мучаешься. По пути Саске опять начал говорить, но не обращаясь к спутнице, между тем внимательно слушавшей его, а скорее сам к себе, сам с собой, поджимая бледные губы и размышляя вслух: — Я сам по себе все смогу, мне не нужен никто. Я никогда не видел мира за стеной, где я жил. А на самом деле все так просто и от этого еще более гадко. Мне нужна работа. Где мне ее найти? — Послезавтра, — задумчиво выговорила Ино, — послезавтра нужно три дня грузить в столицу поклажу. Нужны люди. Иди к рынку, в палатку торговца… о, Господи, сейчас, сейчас я вспомню его имя. Саске не ответил. Опять мрачно погрузился в собственные мысли, за всю оставшуюся дорогу так и не вымолвив ни слова. Он не хотел идти обратно, к Итачи, сейчас почти отчаянно, до черной злости не хотелось его видеть и слышать, и в то же время хотелось и обнять, и ударить, и сказать много отвратительных слов, и разорвать на куски, поддаваясь нарастающей внутри дрожи. Обнять Итачи, сжать его, ударить, убить это зло, но нужных слов Саске не мог найти, и от этого становилось нестерпимо, болезненно тяжело. — Тебе налево, я не пойду, мне надо еще в другое место, этим свиньям надо заплатить мне, — Ино указала пальцем на возвышающееся здание, в котором на первом этаже горели окна. — Я так завидую тебе, — она вдруг напоследок остановила Саске, который уже пошел в свою сторону, — это так хорошо, что у тебя есть брат. Ты есть у брата. Потом Ино, вяло махнув рукой, пошла в свою сторону, покачиваясь и что-то бормоча себе под нос. Саске еще две-три секунды смотрел ей в след, пока не пошел своим путем. Что-то внутри него щелкнуло после слов Янамако, изменилось и перевернулось вместе со всеми мыслями. Что-то необъяснимо теплое, горячее, божественно легкое облегчение, почти детская радость. Ноги сами несли обмякшее тело к новому дому. *** Саске казалось, что идет он довольно твердо, не позволяя ногам вилять. Правда, после такого количества выпитого спиртного он довольно-таки быстро оправился от неприятного ощущения дымки в сознании, возвращаясь к своему обычному расположению духа. О нетрезвом состоянии напоминал только неестественный пульсирующий жар под кожей, тошнота и ужасная бессвязность в голове, от которой мысли постоянно разбегались в разные стороны; Саске несколько раз по пути останавливался, пытаясь снова собрать разум в кулак. Однако все же твердой походкой — или ему просто так казалось — он дошел до здания, указанного его спутницей. На первом этаже все еще горели огни, иногда входили и выходили люди в парадный вход. Казалось, что это было единственное живое место на улице, куда сбежались мужчины, а это были именно они. Все девушки, которые попадались Саске на глаза, были знакомыми при первой встрече с новым домом проститутками, живущими под крышей у Изуны. Саске остановился у небольшой постройки напротив, поджимая губы и неприятно впиваясь холодным взглядом вперед. До дома ему оставалось несколько метров, но вряд ли хорошей идеей будет идти через парадный вход, где толпятся богатые гости, которых Саске уже ненавидел всей своей душой. Остекленевшими от накипающего гнева глазами, он мрачно и с презрением наблюдал, как разодетый в пышное кимоно богач с острой катаной на боку, которой он, возможно, ни разу в жизни не взмахнул, вылезает из рикши (2), что-то напутствуя своему извозчику. Вальяжно проходится у парадного входа, пока у самых седзи его не встречает с вежливой улыбкой, но со все теми же презрительными, возвышающимися надо всем глазами Изуна, которого Саске даже и не увидел, посмотрев сквозь него как сквозь не стоящий внимания предмет. Он не отводил взгляда от тошнотворно оплывшего брюха лоснившегося богача, от распухшего и мягкого лица, блестящего в свете белых бумажных фонарей дома, от огромных круглых рук, под кожей которых все трясется при каждом движении рыхлого и мясистого тела. Неужели что-то подобное тронет совершенное и хрупкое изящество Итачи? Саске вспыхнул, чувствуя, как болезненно перекручивается огонь внутри него. Почти шагнул вперед, без каких-либо явных намерений, не соображая, руководимый яростью и ревностью, душащей тело, как его сзади схватили за воротник рубашки, резко потянули и куда-то прижали, спокойным голосом, но недовольным и с нотками легкого раздражения бросая в лицо: — Обыскались. Это был Неджи. Все в той же домашней одежде, но уже со старыми и истасканными дзиори (3) на ногах, он с явным пренебрежением, брезгливо поморщившись, отпустил Саске, складывая тонкие аристократичные руки на груди и изгибая бровь. — Ты что, пил? — Не твое дело, — отрезал Саске. Он вовсе не желал с кем-то делиться своими рассказами о времяпрепровождении. Поэтому, несмотря на то, что Неджи рассерженно смотрел на него, Саске бестактно и грузно положил руку ему на плечо, опираясь на натруженное и все такое же идеальное тело бывшего шиноби. — Отведи меня к Итачи. — Знаешь ли, — недовольно фыркнул Неджи, — я этим по твоей милости и занимаюсь весь вечер. Пошли. Уже у подхода к черному ходу, Саске начал ощущать нарастающую дрожь в коленях и слабость, чью вялость нельзя было унять. Неджи морщился и недовольно говорил себе под нос то ли о том, какая тяжелая его ноша, то ли негодуя на то, что запахом спиртного пропахла теперь и его одежда. Но Саске действительно, почувствовав рядом надежное плечо, начал расслабляться, напрасно гоня нарастающую сонливость из слипающихся глаз. В черном ходе их ждала узкая и темная лестница наверх, с большими и широкими деревянными ступенями, скрипящими под каждым неосторожным громким шагом. Неджи, цокая языком и одной рукой поддерживая Саске за талию, другой рукой начал придерживаться за тонкие перила, потихоньку поднимаясь все выше. Саске шел слабо; на темной и, казалось, что душной лестнице, у него закружилась голова, перед глазами заплавали темные круги, мешающие смотреть на дорогу, хотя ее и так не было видно. Пару раз Саске останавливался в приступах тошноты, всякий раз Неджи, нахмуриваясь, хлопал его по спине, говоря что-то про отвар из каких-то трав, чье скучное и длинное название раздражало своим занудством. Но, в конце концов, Хьюга осилил свою нелегкую ношу и открыл седзи, из проема которых хлынул поток света коридора. Коридор на втором этаже был освещен не так уж и ярко, но после прогулок по улицам и лестнице Саске казалось, что здесь светло как днем. Минуя многие закрытые ширмы, ступая босыми ногами — он не помнил, когда они разулись, или же он от таверны по какой-то причине шел босиком — ступая по деревянному полу, Неджи остановился у одного из проходов. Отодвигая от себя совсем развалившегося и обмякшего Саске, он, сперва постучавшись, открыл седзи и за руку втолкнул едва стоящее тело опять в резкую и неприятную темноту со словами: — Вот он. Доброй ночи, Итачи-сан. Саске, для которого все произошло раздражающе быстро, какое-то время в резкой и оглушительной тишине пытался разобраться, что перед ним, где он, и его труды на этот раз увенчались успехом: глаза, сфокусировавшись, начали более менее хорошо, учитывая состояние Саске, видеть. В темной и большой квадратной комнате, где было безумно тихо по сравнению с улицами, на татами лежали расстеленные футоны, на одном из которых неподвижно сидел Итачи. Одеяло множественными складками покоилось на его коленях, сам он уже был одет в ночное юкато и смотрел на младшего брата, не вымолвив ни одного слова при его появлении на пороге комнаты. Саске также молчал. Он не понимал, что надо говорить и зачем, когда все предельно ясно. Просто надо пройти два шага и лечь, не раздеваясь, к себе, ведь брат просто не мог уснуть, не дождавшись его. Итачи почти всегда так делал. Когда Саске уходил на миссиях, он иногда оставался его ждать, иногда засыпал, но бывали случаи, когда Саске возвращался, а Итачи просто лежал в темноте, поворачивая свою голову на шум, смотря на младшего брата и отворачиваясь, чтобы наконец, успокоившись, уснуть. Простая родственная забота, простое родственное волнение, простое родственное беспокойство. Но оно всегда изумляло и радовало, а сегодня несказанно раздражало. По дороге сюда Саске хотел сказать Итачи, о чем думал и что решил, но почему-то уже сейчас, когда настоящий и живой брат, не такой хрупкий и нежный как образ в сознании, а холодный и твердый, жестокий, сидел в нескольких шагах от него, Саске, прекрасно понимая, что надо подойти и хотя бы просто сказать: «Доброй ночи», чтобы успокоить брата, почему-то не мог больше этого сделать. Ругаясь на себя, кляня себя, негодуя, ненавидя, он приказывал себе хотя бы глубоко вздохнуть, но гордость и уязвленные чувства были выше него: он пошел к своему футону, лежащему рядом с братом, так и не вымолвив ни слова, как будто не замечая с собой чужое присутствие. Итачи был на расстоянии вытянутой руки, до него можно было коснуться, Саске с нарастающими непонятными ему чувствами слушал его дыхание, когда присел у своего места, в желании передвинуть его дальше, но проигнорировал направленный в свою сторону взгляд темных напряженных глаз, и даже начал, стоя на коленях, передвигать футон, как услышал тихое, но твердое: — С возвращением, Саске. Голос, перевернувший всю сущность Саске и оборвавший все его метания и сомнения болезненным ударом лезвия родного тона. Он, чувствуя, как внутри что-то надломилось, оставил свой футон, протягивая руки и внезапно, сам не помня того почему и как, обмякая в надежных руках старшего брата. Пальцы сомкнулись вокруг его крепкой шеи, в нос ударил невыносимо родной запах. Саске расслабился и сжался, замирая в объятиях горячего тела, которое и не думало обижаться на глупого брата. — Итачи… как хорошо, — он отстранился, серьезно смотря в лицо Итачи, чьи брови нахмурились, и сдавил ладонями его виски, — что у тебя есть я. Я буду работать, я насильно заставлю тебя быть моим, понимаешь? — Ты пьян? Саске, — Итачи железной хваткой обхватил рукой подбородок брата, — ты покупал спиртное? Голос, казалось, был пропитан усталостью. — Нет, меня угостили, но дело не в этом, забудь, это мелочи, важнее другое, — Саске вывернулся из железной хватки брата, вновь прижимаясь к нему лбом, чтобы смотреть прямо в его глаза. — Я совсем не хочу спать, ты только слушай, я буду работать. Итачи расслабился, тяжело и обреченно вздыхая. Сперва его напугало молчание Саске, а потом запах спиртного, ударившего в нос, внезапно разозлил, смешивая беспокойство и невероятной силы облегчение, когда младший брат упал прямо в его руки, затихая в них. Нечто у Итачи внутри неприятно сжалось в тот момент. Что это было, он не мог сказать, но то, что шевельнулось, не утихло незамеченным. — Мой брат, — Саске сжимал его, не понимая, какой величины силу прикладывает к этому. Ему казалось, что он только едва касался, едва обнимал, шумно вдыхал носом воздух, прижимался, и продолжал бормотать, яростно и жестоко вплетая пальцы в родные волосы: — Мой брат, только мой, я не буду ни с кем делить моего Итачи. — Жаль, — Итачи усмехнулся, отстраняясь, чтобы хоть как-то ослабить навязчивую и цепкую хватку, — что родители не научили тебя тому, что присваивать все себе не очень хорошо. — Я плевал на все, мне не нужно твое все, мне только… , — дальнейшие слова были слишком тихи и невнятны, чтобы понять их, хотя догадаться вполне было можно, чего еще ожидать от этого мальчишки. Итачи, в пол-уха слушая бессвязное бормотание, мягко уложил Саске вниз, на свой же футон, отодвигаясь в сторону, чтобы уступить нагретое место. — Нет, я не хочу спать, — Саске попытался встать и ухватился за Итачи, не отпуская его. Тот, вздохнув и приласкав младшего брата по его горящей щеке, проговорил отрезвляющим тоном: — Тихо. — Ты послушай, — не унимался Саске, воспаленные глаза маниакально блестели в темноте, голос был даже несколько жесток, — я столько сказать хотел, но не скажу уже никогда. Твоя губа болит, наверное, прости, но я не мог не ударить, я тебя так сильно ненавидел за все-все, если бы ты мог представить, как сильно я тебя ненавидел и ненавижу теперь. Я невыносимо тебя ненавидел, всегда, с детства, когда еще не родился, до рождения, даже до твоего рождения я ненавидел тебя. Я не хочу спать, я не засну, я сейчас вспомню кое-что и скажу. Я нашел работу, я буду работать. — Будешь, будешь, я обещаю, не волнуйся, но ты мне завтра все расскажешь, — так же спокойно, как с душевнобольным говорил Итачи, не отодвигаясь, а так и лежа рядом, позволяя брату вцепиться в свою одежду. Пусть от него отвратно пахло, пусть он сам говорил абсолютную бессмыслицу, но Итачи продолжал перебирать его волосы, успокаивая и расслабляя этим и себя, и младшего брата. — Я ненавижу тебя. Никто не знает, насколько сильна моя ненависть к тебе, насколько сильно я буду проклинать тебя до и после твоей и моей смерти, чтобы и твоя душа, как и моя, не нашла покоя, чтобы при жизни и после смерти мучилась, в старом и новом теле. А может, я все прощу, и ты прости меня за эти слова. Я сейчас только вспомню кое-что, — шептал надломившимся голосом Саске, — я вспомню, ты только не уходи, я умоляю, не уходи, никуда не уходи. Пять минут, и я вспомню. — Да-да, вспоминай, я подожду, не волнуйся, — Итачи смотрел, как его прожигают насквозь воспаленные и колючие глаза. — Я ненавижу тебя. — Это к лучшему. — Я прокляну тебя. — Я знаю, что поделать. — Почему ты такой? После этих слов Саске замолчал. Впервые за многие дни Итачи горько и в то же время с облегчением улыбнулся, чувствуя, как его младший брат внезапно ровно задышал, не отпуская из скривившихся пальцев одежду брата. Заснул. Заснул практически на полуслове, провалился в небытие крепкого сна. Итачи осторожно и мягко, насколько это позволяли проминающийся под телом футон и собственная гибкость, привстал на локтях, давая возможность своим прядям смольных волос рассыпаться по плечам и спасть с них вниз, самыми кончиками касаясь постели и Саске, чьи щеки лихорадочно горели во сне от саке и повышенной температуры. Итачи, бережно держа в руках ладонь брата, осторожно прикоснулся к ней губами и положил ее на место, отодвигаясь и садясь в ногах у Саске. «Я понимаю, что тебе обидно, но сделай правильный выбор, не заставляй меня жалеть о собственных поступках, я не хочу жалеть о них, это слишком тяжело и гадко признавать, что я был не прав. Но теперь-то я уж точно буду жесток с тобой, ты меня возненавидишь, но выбирай сам, только сам, я приму любое твое решение, если оно спасет тебя. Если хочешь, прокляни, я готов не находить покоя после твоего проклятия», — Итачи кончиками пальцев приподнял со ступней Саске ткань его одежды, закрывшей ноги. Стопы были грязными, корявыми, где в кровоподтеках из-за мозолей, где — в ссадинах. Сбитые и пыльные пальцы, сразу видно, сколько они бессмысленно проходили весь день, не по траве, не по мягким коврам, а по песку, городу, жаре и камням, натирая на подушечках мозоли, в будущем которые огрубеют, превращаясь в корявую корку на коже. Итачи встал, в темноте подходя к противоположной стене и дергая за длинную веревку, которая заставит звякнуть в другой комнате колокольчик. Дожидаясь того, когда к нему придут, Итачи прошел к столику для умывания, взяв с него круглую глубокую чашу и кувшин, возвращаясь к глубоко спящему брату, капризно, а потом уже напряженно хмурящему брови в беспокойном сне, раскрывая пересохшие и потрескавшиеся губы. Седзи между тем открылись, Итачи, не оборачиваясь, спокойно попросил: — Пожалуйста, принесите еще ведро воды и тряпок, только как можно больше: для мытья и перевязывания ран. Неджи тут же скрылся, вернулся уже с тем, что просили его принести, и также захватывая с собой принадлежности для разведения огня. Поставив рядом с Итачи то, что тот просил, Хьюга, взяв потухшую в углу свечу, зажег ее, позволяя дрогнувшему пламени своим прозрачным светом осветить комнату и рассыпая везде дрожащие тени, плясавшие на фигуре спящего Саске. Вода зазвенела в чаше, плескаясь и булькая, капли с отжимаемой ткани барабанили по глади поверхности; Неджи, на корточках присевший рядом с Итачи, нахмурился и кивнул: — В первый раз набрался? Итачи качнул головой, оттирая мокрой тряпкой натруженные ноги, смывая с них кровь, пыль и грязь. Вода оказалась теплой, Неджи, видимо еще провожая Саске, понял, что это рано или поздно понадобится братьям, поэтому вовремя нагрел широкий медный таз. — Дайте ему утром трав, я заварю и принесу с рассветом. — Спасибо, Неджи-сан. — Ничего, — пожал тот плечами, неожиданно по-доброму ухмыляясь. *** День в Тандзаку начинался так же рано, как и в деревнях, но с одной разницей: не было того самого сельского очарования, не было звуков жизни шиноби, была лишь суета любого крупного торгового города. В первую очередь начинали открываться небольшие магазинчики и лавки: люди и здесь были трудолюбивы, кроме того, город не так был богат, как могло показаться на первый взгляд. Богаты были аристократы, но и те не просто так получили свое богатство. Шиноби можно было встретить лишь в двух случаях: если у них здесь были миссии или если они посещали Тандзаку проходом. По улицам лишь проскакивали воины и самураи аристократов и феодалов, поднимая вслед за собой огромный столб пыли. Люди в Тандзаку казались высохшими и утомленными вечной работой, даже свежее утро не радовало их: детское и юношеское очарование проходит и разбивается при первом же опыте взрослой жизни. Работу найти было не так трудно, проблема была в другом: в ее качестве. Молодые люди, натыкаясь на этот камень, теряли свои солнечные мечты. В итоге все тонули в рутине. Это было жизнью, это были обычные истории, это был город. Саске, с трудом шевелясь, уткнулся носом в футон, когда луч солнца настойчиво забил ему в еще плотно закрытые глаза. Раздраженно простонав, он слабо шевельнулся и тут же поморщился, болезненно кривя губы. В горле невыносимо жгло и скребло, казалось, что только что была съедена горсть жгучего перца, от которого все пересохло и онемело, не позволяя сухому рту даже сглотнуть. От чудовищной жажды по всему телу разливалась тяжелая вязкая слабость, это особенно сильно почувствовалось, когда Саске привстал на локте, потирая свободной рукой холодный лоб, и ощутил, какая тяжесть осела в его крепких мышцах, что казалось, от нее кружилась голова; Саске посетило странное ощущение, что у него бред, поскольку только в болезненной горячке он когда-то чувствовал знакомую тяжесть в голове и бессвязность движений тела. Но сейчас уже мало что волновало его, кроме животной мысли, бьющей в голове как ключ из-под земли: «Пить». Что угодно, Саске был готов прильнуть к зловонной луже, но уже один образ воды в сознании заставлял что-то скручиваться внутри. Болезненно щурясь от заливающего комнату солнца, слепящего еще сонные и привыкшие к тьме глаза, и не замечая, что он один, Саске блуждающим взглядом оглядывал комнату в поиске хоть какого источника воды, пусть там будет одна пересохшая капля, в воспаленном сознании это казалось истинным блаженством. Наконец сфокусировавшиеся глаза остановились на тонком и длинном умывальном кувшине с водой. Недолго думая и даже не обращая внимания на головокружение с тошнотой, Саске в секунду оказался рядом с живительной влагой, примкнув к тонкому фарфоровому горлу потрескавшимися от жажды и ветра губами. Вода, всего лишь вода для умывания, непригодная для питья, доводя до вершины удовольствия, клокотала в горле и судорожно хлюпала при каждом большом и неудержимом глотке. Саске пил и пил, с закрытыми глазами проглатывая живительную влагу, но ему казалось, что он просто держит ее во рту, потому что облегчение не приходило, только навязчивое желание сходить в уборную. — Не пей это, — попытался остановить Саске голос позади, но безумие как всегда брало над любыми реакциями и желаниями верх. Однако Саске все же оторвался от осушенного им кувшина, но только по одной причине: он его полностью испил, не оставив ни капли. Результат был на нуле, лишь сознание стало лучше работать; Саске, наконец, осознал: это действительно была горячка, навязчивое желание. Итачи, выходя из уборной, где до этого сливал грязную воду, поднял с татами небольшой поднос с глиняным дымящимся чайничком и таким же глиняным стаканом, из которого по комнате стремительно разносился терпкий и ничем не перебиваемый запах крепкого отвара, какой делала мать во время болезней отца — Саске точно помнил этот самый запах, которым тогда пропитывалась комната родителей. Он, из-под челки виновато и в то же время напряженно следя за братом, вспоминал, причем достаточно хорошо, пусть и расплывчатыми обрывками и урывками, как ночью буквально заснул на руках Итачи; это казалось не то что унизительным, а неправильным, таким, как не должно было быть. — Ты что, все выпил? Зря, это лишь иллюзия жажды. Подойди, я налью отвар, — Итачи, садясь на место, где еще вчера лежал разобранный футон младшего брата, сейчас аккуратно и осторожно собранный и мирно покоящийся в углу, начал подливать напиток в глиняный стакан. В любом случае, пусть и иллюзия, но такая жажда была выше любой гордости. Саске, преодолевая головокружение и тошноту в животе, добрался до брата, обхватывая руками горячий стакан. Выпить много и сразу не удалось, пришлось не раз поморщиться и скривить лицо: напиток был чрезвычайно горяч. А так же до тошноты горек, мутен, бил в нос резким запахом лекарственных растений, запахом, который Саске не любил с детства. Итачи тем временем снова занимался своими делами: убирал свой футон, на котором беспардонно спал его младший брат, сворачивал его и относил в угол, чувствуя на своей спине чужой тяжелый взгляд. Саске, мысленно с облегчением радуясь, вовсе не чувствовал ожидаемого неуюта или тяжести после ссоры и взбучки, чего он так боялся и чаще всего испытывал; вчерашнее состояние сделало свое дело, но все же что сказать и с чего начать, а сказать что-то надо было, Саске не знал. Но как только взгляд, наконец, наткнулся на перевязанные ноги, бинты на которых были обнаружены изумленным взглядом только сейчас, первая реплика вырвалась из влажных от отвара губ сама собой: — Что с ногами? Спина Итачи распрямилась, когда он поднялся с пола. — Ты их поранил. — Ты перевязал? — Саске, отпивая отвратительный чудодейственный напиток, от которого прояснялась голова и уходила жажда, с нескрываемыми любопытством и долей благодарности во взгляде наблюдал, как Итачи садится напротив, складывая руки на своих коленях. — Да. — И помыл? Я не заметил. — Ты спал как младенец, — спокойно ответил Итачи, не сводя глаз с лица напротив: Саске едва заметно улыбался. Впервые за несколько дней у него мелькнула мысль о том, как хорошо быть просто рядом с Итачи, вне зависимости от того, где они и что делают. Хорошо и приятно слушать его низкий голос, смотреть в его глаза, видя в них свое собственное отражение, принимать заботу и хоть чуть-чуть дарить ее обратно, принимать защиту и защищать самому, быть сильным для него. Ведь Итачи не нужен брат-слабак, ребенок, который будет капризничать и надуваться, ему нужен взрослый человек, который рассудит и поймет, ведь Саске был просто уверен, что его выбрали, потому что рядом с такой силой чувствуешь себя еще сильнее, и сейчас злиться, сдаваться, обижаться и ненавидеть — мелочно и стыдно, когда понимаешь, что тебе, неизвестно что думающему, помыли как принцессе ноги, не побрезговав, перевязали их, отпоили, не сказали ни слова в упрек в упоминании о вчерашнем, не отвернулись после удара. Итачи сказал, что не знает, что чувствует, но Саске не нужны были слова: какая разница? Только сейчас он понял, как глупо звучал его вопрос: он бы и сам ответил бы так же. Он и сам теперь не знал, что чувствует к Итачи. Он никогда не знал, что чувствовал к Итачи. Это была не любовь. Это было безумие, сжиравшее их обоих. — Конечно, это позорно, но завтра я пойду грузить товар, будут деньги, я заплачу Изуне. Хорошо, что меня могут отпускать. Итачи вздохнул. — Упрямец. Если бы ты знал, как похож в такие моменты на нашего отца. Ты знаешь, сколько надо работать, чтобы все оплатить? Не легче ли уйт… — Мне не важно. Я заработаю, мы сбежим, убьем их всех, и тогда мы начнем с конца, с конца нашей прошлой жизни. Ты должен понять, что теперь я никуда и никогда не отпущу тебя. Пусть я эгоист, но я и так многое отдал и потерял, чтобы еще и терять тебя. У меня больше нет ничего, кроме тебя. Твердая уверенность, сверкнувшая в голосе и глазах Саске, поразила Итачи. Он только кивнул головой, ведь разве брата в чем-то переубедишь? Особенно, если такая настойчивость кроется в железном тоне. — Надо сказать Изуне-сану о работе. Саске, помедлив, кивнул. Он осушил стакан с неприятным напитком и теперь вставал с татами, ступая на перевязанные и обработанные ноги, болевшие после вчерашних лопнувших мозолей. Работать с такими ногами целый день — это наказание для усталого тела. Но Саске не допускал ни единой мысли об унынии или неуверенности в себе. Он чувствовал свою силу, ощущал, как она бежит по горячим венам и бурлит, перемешиваясь с молодой кровью. Саске готов был идти вперед, идти по трупам и головам остальных и готов был сокрушать все препятствия перед одной целью: жить. Ведь он хотел жить? Так пусть он и получит эту жизнь. Неважно, какой ценой, для Саске любые способы были хороши. — Я схожу в уборную, налей мне еще этого ужасного отвара, откуда ты его только взял, — Саске, кое-как двигая ватными от слабости и голода ногами, шел к седзи в уборную. — Хорошо, — Итачи наклонился над столом, бережно, без особого труда наливая напиток из трав в пустую глиняную чашу, прислушиваясь, как сзади него шаркают ступни младшего брата. Внезапно отклонил носик коричневого чайника, когда уже темный и резко пахнущий отвар заплескался внутри стакана. — Ты мне ужасно хотел сказать что-то вчера, но уснул. А я все думал об этом до утра. Помнишь? Послышался шуршащий и скрипящий звук открывающихся седзи. Нетерпеливый шаг вперед. — Да, — глухо отозвался голос Саске из-за перегородки, — сейчас уже помню. Итачи продолжил наливать отвар в стремительно наполняющийся им стакан, изгибая бровь. — И что же? Утоли мое любопытство. Молчание затянулось несколько дольше, чем ожидалось. — Я люблю тебя. Саске затих в уборной, оставляя свои слова неподвижно висеть в воздухе комнаты. *** 1 — таби — так называемые носки, которые шьются из прочного плотного хлопка, с разделением для большого пальца. 2 — рикша — повозка, которую тянет за собой, взявшись за оглобли, человек. 3 — дзиори — обувь с плоской подошвой.