В тот год ликорисы цвели пышнее.

Anata ga omou koto wo sameru koto nakutemo to ni tsukamitai no ni «Hito» dearu bokutachi wa sono kimochi wo wakachi aenai mama Kotoba ga hanatsu imi wo Tatoe no nai omoi wo Kotaeru koto no nai kanjou wo Mitsumeaeba tsutawaru koto ga dekitara ii no ni na (No Regret Life — Nakushita Kotoba)(1) *** Тандзаку был большим и шумным торговым городом с множеством рынков, несравнимым с Конохой и ее пригородами. Чем ближе лошадь подъезжала к нему, тем чаще и чаще попадались навстречу бедные крестьяне, путники в сандогаса (2), дорогие повозки с закрытыми тканью проемами окон в них. Саске, тайно опасаясь того, что брат опять попытается каким-либо образом спихнуть его с повозки, всю ночь, как бы ни хотелось спать, не смыкал глаз и теперь жмурился на утреннее солнце, всеми силами держа свинцовые веки открытыми и чувствуя под глазами тяжелые затекшие круги. Возница был прав: за Конохой туман бесследно растворился. Но Саске напрасно волновался. Итачи, оперевшись на широкую и крепкую спину брата, и сам же первый заснул, как только они отъехали чуть дальше от деревни. Правда, спал он недолго и беспокойно: кочки встречались слишком часто, да и утренний холод заставил теснее жаться друг к другу, и уже было не до сна. Саске со взрослым холодным любопытством оглядывал плавно меняющиеся перед глазами постройки домов, высоких, каких в Конохе почти не было. Тандзаку открывался во всей своей красе: широкие дороги, дорогие дома с множеством таверн, огромные рынки, кишащие людьми, каких не было в Скрытом Листе; здесь не было родного тихого сельского очарования — все шумели и сновали туда-сюда, всюду были огромные толпы жителей. Казалось, что трудолюбивые и измученные посевами и уходом за урожаем крестьяне здесь не встречались, иссякнув в поле зрения уже на подъезде к пригороду. Тандзаку промышлял торговлей и развлечениями, ему не нужны были поля. Саске не мог понять, нравится ему здесь или нет. Раньше во время миссий ему случалось бывать в крупных, несравнимых по размерам с Конохой городах, но жить там приходилось буквально одну, самое большее — две ночи. Саске не успевал привыкнуть к шуму, к крику торговцев, к стуку лошадей воинов феодала, для него все проходило мимолетно. Сейчас представляя себе жизнь здесь, ему все больше и больше не нравилась неприятная, почти циничная суета, он все сильнее ностальгировал по тихому поместью, где родился и жил всю жизнь, где на заднем дворе было пронзительно тихо, только птицы и ветер могли прервать эту тишину и периодические удары бамбуковой трубки фонтана о камни. Итачи тоже не сиял восторгом, как, впрочем, и любопытством. Он спокойно и со скучающим видом разглядывал город, но Саске заметил притаившееся в его едва заметно сдвинутых бровях недовольство. На границе Конохи встретив отряд АНБУ, возница передал им какой-то свиток, и шиноби, прочитав его, без лишних слов пропустили вперед телегу, даже не посмотрев, кто там. Итачи в это время уже дремал, а Саске чувствовал в себе нарастающую слепую ненависть, когда услышал в рядах АНБУ тихое: «Шимура-сама». Но все осталось в прошлом, Саске весь путь убеждал себя в том, что дороги назад нет, что все теперь будет по-другому, и неизвестно лучше ли, хуже ли, чем раньше; но как бы то ни было, в настоящем у них была в руках реальная возможность вырваться на свободу, пусть даже если не сейчас, но в будущем они с братом точно достигнут этой цели. Вопрос о том, как теперь жить, беспокоил не только Саске, но и Итачи, который слабо представлял свою жизнь без искусства шиноби. По дороге ему не раз приходила в голову мысль о побеге, но, понимая, что в ослабленном состоянии, без оружия, усталые, они с братом не смогут ничего сделать против человека с луком и стрелами, готовым их тут же пустить, — с этим заключением приходилось забывать о любой мысли о побеге. Будущее оставалось покрытым дымкой неизвестности, а телега уже остановилась возле огромного двухэтажного дома с торжественным парадным входом. Возница спрыгнул вниз, разминая затекшие ноги и устало кидая в повозку: — Приехали. Братья Учиха скинули со своих голов капюшоны походных плащей. Уже въехав в город, они отодвинулись друг от друга как чужие, сев по разные концы телеги, поэтому переговариваться не успевали, стесненные обществом вечно свистящего себе под нос провожатого. Саске, ступив ногами на твердую и пыльную дорогу и слушая, как сзади раздается звук короткого и глухого прыжка Итачи, поднял голову и посмотрел на то, где им предстояло жить, а вернее, где им предстояло находиться в пожизненном заточении. Это было, как уже сказано ранее, огромное здание, широкое, с высоким входом, из приоткрытых парадных седзи которого выглядывали женщины, тут же спрятавшись, когда возница обратил на них внимание. Глаза, привыкшие к пейзажам деревни, не могли найти привычного очарования жилых домов Конохи: впереди не оказалось разбитых живописных клумб: высокий забор прямо и сухо упирался в парадный вход. Это был не жилой дом. Саске сразу понял это. Итачи, остановившись рядом, также без явного интереса рассматривал свой новый дом, где им придется существовать весь остаток дней их жизней; лицо его выражало холодное равнодушие, он даже не потрудился выдавить слабую и совсем неласковую улыбку Саске, который повернулся к нему, расстегивая от жары плащ. — Куда нам идти? — уставший от духоты весьма сухо кинул он вознице. Тот, распрягая взмыленную лошадь, пожал плечами: — Изуна-сама не давал по этому поводу никаких указаний. «Изуна-сан. Учиха Изуна-сан, никогда не слышал о таком человеке в нашем клане», — Саске снова перевел свой блуждающий взгляд на Итачи. Единственное, чего он сейчас по-настоящему желал, — это заснуть в чистоте и уюте впервые за все эти дни, чтобы набраться сил, все понять, осознать, начать что-либо делать. Но сначала смыть с себя все, что связано с Конохой, потому что это слово неожиданно резко поднимало необыкновенно сильное отвращение в душе, что казалось, оно чувствовалось физически, и пот на коже был свидетельством налета проклятой деревни. Саске больше не видел связи между своей прошлой жизнью и, как он думал, предавшим их с братом Скрытым Листом. Жизнь полна иллюзий, жестоких и сладких, вечных и кратковременных. Одни разрушаются и падают вниз подобно обломкам скалы, чья потрескавшаяся порода с потоком бушующей воды стремится с грохотом обвалиться на дно ущелья, разбиться на острые и мелкие камни, обратиться в пыль; другие же рождаются, пробиваются наружу как растение, едва его семя чувствует над собой палящее горячее солнце. Иллюзия честной жизни шиноби и их мира была самым частым заблуждением в жизни почти всех ниндзя. Рано или поздно по какой-либо, к сожалению, зачастую трагической причине шиноби оказывались один на один с режущим глаза светом правды. Не стоило идеализировать и бесконечно поклоняться миру скрытых деревень, его устоям, законам, но многие, да что там многие, никто не думал об этом, и истина, даже если учесть, что она была и закономерной, и обыденной для жизни, — истина начинала казаться главным разочарованием, разрушающим все собой. Плохие и хорошие, грязные и миротворческие стороны — шиноби должны были видеть все. Итачи выглядел неимоверно устало и истощенно: бледный, с впалыми щеками; глаза, с нескрываемым равнодушием разглядывающие пространство вокруг, потеряли свой прежний внутренний блеск. Саске, который, впрочем, выглядел не лучше, молча и с застывшим неопределенным выражением во взгляде смотрел на него, забывая на секунду, что хотел спросить у провожатого. В его голове не укладывалась мысль о том, что сейчас они могли уже быть мертвыми, не видеть яркого летнего солнца, не чувствовать его тепла. Так странно было об этом думать и почему-то холодяще ужасно. Саске не мог понять, что сейчас чувствует. С одной стороны, удручающую тяжесть перед практически законченной для него жизнью, с другой — ликование манящей свободы, которую придется достичь любым способом. Он никогда не думал о ее существовании, он всегда был доволен своей жизнью и не размышлял об этом, а сейчас возможность свободы свалилась на голову Саске как гром среди ясного неба. Не за горами момент, когда никто не посмеет управлять его жизнью, жизнью брата, что-то указывать, запрещать и заставлять, что одновременно и опьяняло, и вводило в недоумение: как же теперь так? Что бы ни было впереди был один путь. Их общий с братом; Саске, украдкой смотря на Итачи, позволил себе мысленно облегченно вздохнуть, упиваясь пугающей эйфорией. Что бы ни было дальше, где бы они ни жили, все пройдет и будет одна дорога. Итачи, давно чувствуя на себе взгляд младшего брата, только сейчас соизволил снизойти до него своим, встречаясь с его усталыми и вопросительными глазами, ужасно упрямыми, с долей холода, напряжения и неожиданной ласки. Они читали в глазах друг друга одну и ту же, к сожалению, тяжелую и темную мысль. Но это почему-то и успокаивало, и напрягало, и вселяло уверенности, что все пройдет. У них была опора. Так всегда должно было быть: на расстоянии ли, в любви ли или в ненависти, но точно всегда. — Ого, какие мальчики, — по-развязному цинично и вульгарно протянул хриплый женский голос. Саске и Итачи посмотрели в одну сторону. У парадного входа, оперевшись роскошным бледным плечом о тростниковый забор, стояла молодая женщина; рукой она поправляла огромный пучок волос на макушке. Ее покрытое первыми морщинами и броской косметикой лицо выражало похотливую усмешку; губы, обхватившие краешек длинной трубки, вульгарно ухмыльнулись, в то время как глаза беспардонно заинтересованно разглядывали прибывших узников. За высокой фигурой женщины, облаченной в длинное пестрое кимоно с огромным красным оби, связанным неприличным и вызывающим бантом за спиной, стояли две девушки, одетые так же ярко, но носившие на лице меньше белой пудры и не красившие губы в ярко-вишневый цвет. Они перешептывались и, кажется, даже по-девичьи робко поглядывали на братьев, тогда как старшая женщина сладко улыбнулась, снова спросив охрипшим от курения голосом: — Какие сочные и молоденькие, вы откуда и к нам ли? — губы, вытянувшись в трубочку, выпустили дым. Вульгарность и бесстыдность, да просто даже невоспитанность и неприличие заставили Саске невольно с досадой поморщиться, внутренне съеживаясь: чего он совсем не желал, так это жить с женщинами, причем, с такими. — Доброе утро, — кратко и невозмутимо отозвался Итачи, cклоняя голову. Женщина, как будто даже от удивления приподняв подведенную бровь, так же поклонилась, вытащив трубку изо рта. — Доброе утро. Это была проститутка, Итачи ни секунды не сомневался, едва увидел ее пышный бант на спине. Возникший почти хищный интерес в ее глазах не исчезал, а даже увеличивался, и она, явно не намереваясь оставлять в покое братьев, на ощупь строго и важно отдала трубку одной из девушек; сама, грациозно и величаво шурша складками бесконечно длинного и пышного кимоно, подошла к братьям, останавливаясь взглядом на Саске и разглядывая его. — Какой прелестный парень. Может быть, ты ждешь чьей-либо помощи? — усмехнулась, женщина, протягивая к Саске сухую и костлявую руку, которая совсем не гармонировала с пышными плечами. Саске, невольно нахмуриваясь, шагнул назад и сухо бросил: — Нет, госпожа. Женщина ухмыльнулась. Но теперь она смотрела на Итачи; Саске, невольно перехватив этот взгляд, напрягся, отслеживая каждое движение незнакомки. Но она не успела ничего сказать или сделать, как ее осек голос сзади: — Займитесь своими делами, а если таковых нет, то все равно не стоит совать свой нос куда не следует, Гурен-сан. Женщина что-то заворчала, закатив глаза, но все же, последний раз оглядев Итачи с ног до головы, послушно отошла по каменной дорожке обратно ко входу, кивая застывшим на пороге в ожидании девушкам: — Пойдемте. Саске проводил взглядом неприятную своей бестактностью незнакомую особу, но так и не расслабился, переключая, как и брат, свое внимание на новое лицо. Это самое лицо, также проводив взглядом женщин в дом, словно пытаясь удостовериться, что они послушно уйдут, поклонилось братьям Учиха в ответ на их поклоны и сказало: — Вы Учиха Итачи-сан и Саске-сан? Извините, что заставили вас ждать. Пройдемте, но только через черный ход, этот вход не для вас, я помогу вам устроиться в вашем новом доме. Мое имя Неджи. — Приятно познакомиться, Неджи-сан, — Итачи изобразил учтивую улыбку, какую научил его выдавливать в детстве отец, и многозначительно посмотрел на застывшего брата. Тот, словно опомнившись, что-то так же невнятно буркнул в качестве приветствия, не спуская глаз с фигуры нового знакомого. В этом Неджи было что-то такое, что Саске уже видел раньше. Может, цвет его бледно-фиалковых глаз, необычный, но запоминающийся цвет, который нельзя забыть, если раз увидишь. Может, спокойный и твердый голос, рассудительность речи и некая надменность, похожая на свою собственную и отчасти старшего брата. Или каштановые волосы, длинные, густые и прямые, до талии, у самых шелковых кончиков перевязанные маленькой белой лентой. Неджи был невысок ростом, примерно ровесник Саске. Он выглядел абсолютно спокойным и уверенным в себе, когда общался с незнакомыми ему людьми, в каждом его жесте читалась сила и твердость духа. В этом человеке жили и гордость, и благородство, и нечто утонченное, аристократичное. Он был чем-то похож на Саске и его брата, скорее, невозмутимостью и уверенностью. И неуловимой утонченностью. Неджи был приятен, даже красив собой, Саске то и дело всматривался в его фигуру, никак не понимая, где мог его видеть. Бледная кожа указывала на аристократичные корни, черты лица, резкие, но, тем не менее, более мягкие, чем у Учиха, были в своем роде идеальными. Он был строен, ухожен и в его фигуре неумолимо чувствовалась сила шиноби. Грацию тела подчеркивало полотно белого хлопкового косодэ, ноги обволакивали складки черных хакама. Саске не мог сказать, где уже видел этого человека или слышал его имя. Не внешность, а именно само имя казалось ужасно знакомым, как старая и забытая мелодия, отдающаяся в сознании обрывчатыми нотами. В это время Неджи открыл седзи черного хода; снимая обувь и оставляя ее у порога, он зашел в дом, остановился и обернулся на братьев, так же разувающихся у ширмы. — Пожалуйста, проходите, — повторил он, дожидаясь, пока Учиха сдвинутся с места. *** Подобные дома, как правило, были обустроены по всем критериям жилищ современных городов. Большие, без традиционных клумб перед входом, с внутренним двориком, чей сад выглядел более скупо, нежели в частных домах. Окна располагались на втором этаже, на первом ими служили раздвижные ширмы, которые крепко запирались на ночь. Как всегда у подобного рода сооружений был непременно черный ход с чрезвычайно узкой и темной лестницей, ведущей сразу на второй этаж. Этаж выглядел скучно, как и все здание в целом: длинный просторный коридор с множеством раздвижных ширм-проходов в отдельные комнаты, в которых кроме как футона и умывальной чаши не было ничего. Типичная гостиничная обстановка, ничего лишнего, впрочем, обилие вещей люди никогда не переносили, но вот отсутствие пышного сада вполне могло огорчить сельского жителя. В комнате помещалась уборная с деревянной трубой, ведущей ко двору, внизу особняком стояла купальня. Итачи давно не знал такого блаженства. Наслаждение от прикосновения к коже чистого юкато, от мягких подушек для сидения на полу и чистого светлого помещения, в углу которого приютились катана и маленький письменный столик с подушечками у него — небывалая роскошь в подобных домах. В другом конце комнаты на подносе стояла глубокая круглая чаша для умывания и красный фарфоровый кувшин с узким горлом. Блаженство простоты нового дома давало возможность расслабиться и подумать о будущем. Неджи, коротко объяснив по дороге где и что, проводил братьев в их будущее пристанище на втором этаже, где Саске и Итачи уже ждали чистые юкато и огромные полотенца: Изуна как в воду глядел, прекрасно понимая, что было нужно в первую очередь его гостям. Неджи, проводив братьев в купальню, дождался, пока они отмоют от себя грязь и пыль, пот и смертельную усталость, и проводил их обратно, обещая вернуться с обедом. Саске немного оживился, Итачи же не видел никаких причин радоваться. Его не устраивала вечная участь птицы в клетке. Он не видел смысла того, что пришлось сделать: от одной зависимости к другой, не более легкой от того, что к Саске можно теперь беспрепятственно испытывать влечение — к чему оно, если его надо вырвать с корнем? Итачи бы выбрал смерть на казни, чем то, на какие трюки и уловки он сейчас обрек себя. Но жизнь оказалась невероятно нужной его брату, поэтому Итачи уже ничего не видел, никаких собственных целей, которых внезапно не стало из-за того, что они достигнуты, да и некоторые невозможны, кроме одной: просто помочь Саске выжить. Неважно, что за цена на кону, пусть даже его доверие и отношение. Отвернется — так лучше, останется — это будет тупиком, безысходностью, и в любом случае придется вернуться к первому варианту. Все равно Саске сделает все по-своему, он, познавший сладость запрета, свободу и ненависть, теперь-то уже не примирится с тем, что его попытаются вогнать в рамки. За это Итачи и любил Саске. Но он был глупым братом, ходящим под иллюзиями по кругу. Сейчас стоило задуматься о другом. Постараться понять, на кого здесь стоит и не стоит полагаться. Встретиться с этим человеком, с Изуной — кто он, чего он захочет, что он скажет сделать, какую маску прикажет надеть? Но более всего необходимо было подумать о Саске. Итачи до сих пор чувствовал на себе вину из-за того, во что он вовлек брата, и снова подставлять его под удар из-за своих глупых желаний, из-за своих слепящих стремлений показать, что ты способен быть человеком, из-за эгоизма — нет, Итачи больше не использовал таких слов в отношении младшего брата, их просто не существовало для младшего брата. Существовало только самопожертвование. Итачи всегда учили быть сильным для защиты кого-то от чего-то. Но кого и чего? Деревни? Клана? Итачи давно знал ответ на этот вопрос и, как мотылек за светом, следовал так же по своему пути. Ему было не жалко себя, он всегда был лишь оружием, его приучили к этой мысли с детства и о своей судьбе его отучили беспокоиться. Своя жизнь ценна, но жизнь — это Саске, новый свет, который доказывает обратное тому, чему всю жизнь учили и говорили, это настолько дерзкое и неправильное отрицание связывало Итачи по рукам и ногам. Новый свет — это тот самый Саске, который стоит у круглого решетчатого окна и смотрит вниз, во двор, тяжело и мрачно всматриваясь в сад; чье тело стянуто льняным юкато, чьи волосы, еще влажные, отливают глубоким иссиня-черным цветом. Вовсе не глупый, совсем не маленький брат. Мудрый и взрослый. Саске, как будто почувствовав на своей спине чужой взгляд, повернулся, усталым движением скрещивая руки на груди. — Что такой невеселый? — Я? — Итачи пожал плечами, отворачиваясь, чтобы продолжать заниматься прерванным занятием. — Как будто ты веселее. Тебе всего лишь кажется. — Нет, мне не кажется. Я понимаю, что дело — дрянь, но мы придумаем что-нибудь. Или ты думаешь окончить свои дни в четырех стенах? — Не приставай. — И не собирался, — Саске отвернулся резким и неприятным движением. Пару секунд помолчав и отвлеченно разглядев комнату, он уверенно подошел к Итачи, как будто нечаянно и вовсе не специально садясь рядом с ним. Тот подвинулся, но ничего не сказал, лишь посмотрел с доброй усмешкой, которую успел прочитать его младший брат. Саске, запахнув юкато крепче, поправил нательную рубашку. Итачи видел, что брат как будто пытается что-то сказать или спросить, но мыслей своих вслух он так и не озвучивал. В конце концов, Саске, подвинувшись ближе к брату, все же с уверенностью в голосе мрачно кинул: — Это ведь публичный дом, так? Уверенное утверждение, не вопрос. Итачи кивнул головой, рукой обнимая неожиданно облокотившегося на него младшего брата. — Черт подери. — Что? — Мне не нравится тут. Эти все падшие женщины, это место… оно грязное, я не испытываю симпатий к подобным заведениям. — Что поделать, — Итачи взъерошил Саске волосы, — тюрьму не выбирают. — Мы сами давно ее выбрали. Но теперь надо думать о другом, да? — Саске уткнулся носом в плечо брата, фыркая в него и, наконец-то, замолкая. Ответа, разумеется, не последовало. Итачи, как будто проигнорировав жест ласки, опять впал в глубокую задумчивость, пока Саске не потерся лбом о его юкато, привлекая к себе внимание. Итачи, как будто недовольный тем, что его опять отвлекают, приложил палец к закрытым губам своего брата, шепнув или, скорее, тихо приказав: — Подожди. Саске больше не смел шевелиться, как вкопанный вглядываясь в черные, смотрящие сквозь него глаза напротив. Он молча разглядывал Итачи, его спокойное, но в то же самое время чем-то обеспокоенное лицо, задумчивое, грустное, покрытое дымкой серьезности, что никак не могло оставить Саске в покое, поэтому он бережно, но настойчиво убрал со своих губ тонкий палец, строго покачав головой: — Так не пойдет. Выкладывай. Итачи укоризненно и снисходительно посмотрел в серьезные упрямые глаза Саске, качнув головой, нагнулся к его лицу и сказал: — Что за упрямец. Молчи, я же сказал. Саске задержал дыхание, когда его губы накрылись губами Итачи, сухими и горячими, родными. Запах знакомого с детства тела, его совсем рядом блестящие глаза — Саске, упиваясь ожидаемым ответом на свою ласку, смял плечи Итачи, сбивая его юкато и нательную рубашку, не смел вздохнуть воздуха и стремительно отдавался ощущению бурлящей внутри себя крови, по своим жару и молодости жаждущим намного большего. Но Саске был настроен серьезно, ему не нравился вид брата, его беспросветное уныние, которое со вчерашней ночи не исчезло, не подернулось тенью надежды на нечто хорошее, — Саске интуитивно чувствовал, что что-то не так. Поэтому он отстранился, прокашливаясь. — Что такое? — спокойно поинтересовался Итачи, пытливо вглядываясь в глаза напротив. — Мне нужен ответ на мой вопрос. — Тогда я буду продолжать целовать тебя, чтобы у тебя не хватало времени на вопросы, а у меня — появилось на раздумья, — Итачи, взяв в руки лицо брата, приблизил его к себе, снова целуя. Его руки еще перебирали складки ткани на спине Саске, легко, но настойчиво, завораживающе, он дышал так близко, вкус его губ сводил с ума, как и их ласковые и настойчивые прикосновения к уголкам рта; но Саске все равно отстранился: — Я развею твои темные мысли, я заставлю тебя думать о том моменте, когда мы сбежим, — почти угроза в серьезном голосе. — Хорошо, если заставишь. — Мне показалось, — Саске откинулся на футон, закидывая руки за голову, — что где-то в Конохе я уже слышал имя Неджи. Итачи задумался. — Да, возможно. — Ну, — криво усмехнулся Саске, — если уж тебе кажется то же самое, то сомнений нет. Так и не дождавшись ответа, Саске лениво вытащил руки из-под головы, растягиваясь на футоне и закрывая глаза. По телу разливалась невероятно приятная усталость, хотелось вечно лежать так с плотно закрытыми глазами, проваливаться в тишину и чувствовать, как натруженные работой и жизнью стопы мягко массажируют руки брата, разминая каждую подушечку и удивительно расслабляя прикосновением к себе. Саске казалось, что он вот-вот провалится в зияющую яму сна, манящую своей сладостью и безмятежностью, но задумчивый голос Итачи заставил вынырнуть из состояния забытья, когда веки казались уже налитыми тяжелым свинцом, который сегодня уже ни за что не поднять: — Эти глаза. Клан Хьюга. Саске тяжело перевернулся на бок, подкладывая руку под голову. Сейчас, когда тело совсем обмякло, согрелось и уютно разнежилось в купальне, когда нервы, наконец, успокоились, и пришло странное состояние ирреальности — сейчас больше всего хотелось тепла рук брата на ногах и сна. Но при упоминании Хьюга, сознание не заснуло, словно что-то вспомнив, пробудилось. Саске, тяжело привстав на локти, опустил глаза вниз: — Хьюга Неджи. Я вспомнил. Но он мертв. Итачи выдержал паузу. — Как знать, мы тоже мертвы, — он убрал со своих колен ноги младшего брата. — Ведь ты согласишься, что у каждого своя реальность? Саске, однако, не улыбнулся и посмотрел в сторону. — Интересно, — сказал он серьезным тоном, — как наши мать и отец? Мне бы хотелось еще раз увидеть их когда-нибудь. Мы отплатили им злом, а они снова подарили нам жизнь. Я не знаю, что делать, чтобы вырваться отсюда, из этого проклятого места, ведь ты понимаешь, что отсюда так просто не выбраться: нам и шагу ступить не дадут. У нас с тобой нет даже оружия. Помнишь мой первый кунай, который купил на ярмарке отец? Я всегда носил его с собой, но никогда не пользовался. Он был моим талисманом, символом моей жизни шиноби. А сейчас? Я не вижу ничего впереди. Надо как-то выбираться, ни ты, ни я не сможем без жизни шиноби. Итачи сидел на пятках, взгляд его во время всего разговора был устремлен в окно. Чем он мог сейчас помочь? Что он мог сказать, если думал и чувствовал то же самое? Отвратительное бессилие. Однако Саске в этот раз, чутко ощущая растерянность брата, не стал настаивать на ответе. Он только мрачно замолчал и поморщился, принимая сидячее положение: сон прошел так же внезапно, как и нагрянул. Увидев, что его слова погрузили Итачи в задумчивое уныние, ведь он и так не был весел, он вообще, казалось, не радовался тому, что избежал смерти, Саске не мог спокойно лечь и заснуть, такое поведение его раздражало и напрягало. О чем он только думает, знать бы, чего боится или пытается избежать, что его беспокоит, что не устраивает. Ведь он всегда молчит, все держит в себе, решает и переживает сам, принимает решения порой даже за остальных. Саске терпеть не мог в брате лишь одного — его скрытного молчания. Он уже готов был прервать слишком затянувшуюся паузу, которая его напрягала и беспокоила, особенно если посмотреть, как медленно остекленели глаза Итачи, его вечно спокойные глаза, теряющие свою невозмутимость слишком редко, лишь в бою и в постели, как в седзи тихо постучались, и они открылись, представляя братьям Учиха фигуру Неджи. Убедившись, что своим появлением он никому не помешал, Хьюга, держа на руках огромный поднос с закрытыми блюдами, опустил свою ношу на пол, и сам сел там же, на ощупь закрывая раскрытые седзи. — Как вы? Не думайте, что это тюрьма. Это ваш новый дом, в котором вам просто не везде можно ходить, — не дождавшись ответа, Неджи открыл блюда, под которыми остывала еда. — Я не захватил кувшин с водой, поторопился… сейчас принесу. — Не стоит, — остановил его Итачи. Он поднялся с футона и взял в руки огромный поднос, относя его на маленький столик в углу. — Мы не так голодны, — Итачи снова повернулся, — верно, Саске? «Говори за себя», — Саске промолчал, отведя свой холодный взгляд на Неджи. Тот молча рассматривал Учиха, без стеснения или неловкости, как будто привык быть в их обществе. — Неджи-сан, — начал Саске, как его перебили: — Можно на «ты». Мы почти ровесники, я лишь на год старше тебя. Саске дернул плечом. — Хорошо, Неджи. Так… — Ты Саске? Учиха Саске, да? — Неджи снова перебил того, замечая, как в глазах Саске блеснуло раздражение. — А вы… Учиха Итачи-сан, верно? Я слышал о вас, мне уже кое-что успел рассказать Изуна-сама. Он был несказанно удивлен, что получил письмо из Конохи, а тем более от Учиха. Изуна-сама был уверен, что все думают, будто он уже давно мертв. Верно, ваши родители были хорошо осведомлены о членах клана, живущих вне Конохи. — Отнюдь, — возразил Итачи, усаживаясь на пол и скрещивая свои ноги, — знали старейшины Конохи, но не наши родители, писали не они. — Старейшины? — Неджи криво усмехнулся, складывая аристократичные руки на груди. — Да-да, они все знают. Но то, что до сих пор помнят об Изуне-сама, еще больше удивляет меня. Обычно этим людям свойственно забывать многие вещи. — Вижу, вы — я не привык говорить с людьми на «ты» — хорошо осведомлены о Скрытом Листе и его главах, не живя в Конохе. Хьюга Неджи, так? Я тоже немного удивлен, учитывая то, что вы числитесь мертвым. Что вы здесь делаете? — Итачи вел себя раскованно и говорил небрежно, словно давно и наперед знал, что кто скажет. Саске слушал обоих почти с мальчишечьим любопытством. Он, брат своего брата, житель Конохи, и так мало знал обо всем этом, даже о связях старейшин Листа, опутавших всю страну. Он не вмешивался в разговор, со спокойным и внимательным любопытством следя за дискуссией. Хьюга недолго дал себе времени обдумывать ответ, твердо произнеся: — По приговору старейшин, как, впрочем, и вы, да? Саске нахмурился. Легкие намеки ему вовсе не нравились. Его раздражало то, что какой-то незнакомый человек смеет лезть в их, и только в их с Итачи жизнь, до которой никому не должно быть дела. — Возможно, вам многое известно о нас от Изуны-сана, — Итачи внимательно смотрел на Неджи. — Но нам нечего скрывать, а что насчет вас? Я когда-то слышал о Хьюга Неджи, гении клана Хьюга. Говорили, у вас потенциал. Так что же? — Я также слышал и до сих пор слышу о братьях Учиха, лучших воинов Конохи. И вы, так же как и я, здесь. Я не думаю, что в моей истории будет что-то интересное для вас, к тому же я не собирался с вами разговаривать. Я принес вам ужин и хотел сказать, что Изуна-сама не сможет принять вас сегодня, только завтра днем. Он приносит свои извинения и просит вас располагаться как дома. Боюсь, выйти в город вам будет нельзя уже никогда, ужин я принесу, уборная справа от входа, — Неджи указал пальцем на седзи в центральной стене комнаты. — Если что, здесь висит шнурок от колокола, позвоните, я приду к вам. Всего хорошего и приятного аппетита, — Неджи собрался встать, грациозно приподнимаясь с пола, как Саске остановил его: — Постой-ка, всезнайка. — Что? — нахмурился Хьюга, как будто ослышавшись. — Саске… — Подожди, Итачи. Я терпеть не могу, когда я не знаю о тех, кто знает обо мне то, что должен хранить в себе только я. Я хочу узнать, что из себя представляет этот Изуна, — Саске замолчал, когда Неджи снова уселся на место, скрещивая руки на груди как человек с уязвленной гордостью, и с нескрываемой злобой во взгляде принялся рассматривать Саске, но так ничего и не сказал, видимо, решая не ссориться или попросту считая это ниже своего достоинства. Но Саске был прав. Неприятно, когда незнакомцы копаются в твоем грязном белье, и тактичное упоминание об этой щекотливой детали немного отрезвили сперва вспыхнувшего злостью Неджи. Он успел рассмотреть Саске, разглядеть его манеру говорить, увидеть уголок одной из сторон его характера и волей-неволей почувствовать уважение к нему. Итачи также не мог не вызвать уважение к себе, но в нем было что-то ужасно спокойно-хладнокровное, почти, на первый взгляд, мертвое, как у любого истинного шиноби, но во взгляде Саске читался не только твердый и характерный холод: в нем была упрямая искра настойчивого, сильного и независимого человека. — Ты прав. Но обо мне, — Неджи немного расслабился: ему не совсем нравилось общество Саске, но чувствовал он себя раскованно, — нечего рассказывать. Наш клан делится на две ветви: главную и побочную. Дело в том, что у моего деда было два сына-близнеца: дядя и мой отец. Мой отец родился на несколько минут позже, но это уже определило всю судьбу нашей семьи. Наследником стал дядя, наша ветвь стала его слугами. Мы живем для главной семьи. Думаю, вы слышали о наследнице Хьюга, Хинате-сама. Она старшая дочь моего дяди. Вы понимаете, что такое наследник клана, Итачи-сан. Постоянные опасность и угроза жизни из-за положения в обществе, а Хината-сама… робкая и слишком слабая и бесхарактерная для лидера и шиноби Хината-сама легкая жертва. Ее похитили, взяли в плен, и никто не мог найти ее. Не знаю, как главная семья с помощью Конохи, АНБУ и Хокаге вышла на след похитителей, но те отказались отдавать Хинату-сама: им нужны были деньги или девчонку бы продали. Конечно, что могли еще придумать эти люди? Побочная семья всегда была мусором. Меня продали за Хинату-сама, отдали с соглашения старейшин и Хокаге, а за меня, шиноби и гения клана, была большая цена на рынке. Я не смог сбежать: меня лишили всякой способности двигаться. Меня продали. Сюда. Изуна-сама заплатил большую сумму. Он дал мне свободу, но в Коноху возвращаться у меня не было ни сил, ни желания. Глупо сопротивляться своей судьбе, тем более, когда тебя гложет слепая ненависть. Изуна-сама поддержал меня в моих мыслях: он не любит Коноху и все, что с ней связано, называет это место гнездом гнили и лжи, и я отчасти согласен с ним. Что я могу сказать об Изуна-сама? Вряд ли он сам знает, что он за человек. Он дал мне свободу, дал мне путь, свое доверие, место своего помощника, крышу над головой, еду. Это все, что мне известно. Вам повезло, что вы попали сюда. Изуна-сама хотел посмотреть на тех, кого так хвалят в мире шиноби. Он заинтересовался вами, еще читая послание из Конохи. Саске, я удовлетворил твое любопытство? — Неджи холодно приподнял бровь. — Вполне, — сухо кинул Саске, отворачиваясь в сторону. — Тогда, — Неджи встал, — я удаляюсь. Захотите есть, звоните в колокол. Поднос можете поставить у седзи в коридоре, его заберут. Всего хорошего. Хьюга, зашуршав своей свободной одеждой, поклонился братьям Учиха в ответ на их поклоны и открыл ширму, скрываясь в ее проходе. Каштановые волосы мелькнули в темном коридоре и исчезли, скрываясь за задвинутыми седзи комнаты. История Неджи как история сильного гения своего клана не была правдоподобной, но никто не стал уличать его в этом. В конце концов, не так важно, как он сюда по-настоящему попал, и какова была его жизнь до этого момента. Он лгал, но лгали все, поэтому никто не раздувал из-за этого пожара. А, впрочем, личные проблемы, мысли, переживания, идеи, поступки — они бывают слишком грязны, слишком гадки и постыдны даже для самого себя, даже для того, чтобы самому признать их, поэтому человек всегда прячет в себе нечто, что принадлежит лишь ему. Это всегда считалось нормальным, это человеческое «я», и никто не в праве его осуждать. Как Саске не хотелось бы говорить о себе, так и кому-либо другому не хотелось бы рассказывать ему о своей жизни. Во всяком случае, Итачи для себя решил, что до конца доверять Хьюге все же не стоит, его явная ложь не вселяла доверия. Иногда он не знал, стоит ли утаивать что-то от своего брата, пытаться отодвинуть Саске с его переживаниями на второй план, разве это правильно, это ли не эгоизм, это ли не то самое, из-за чего начинают себя ненавидеть и презирать? Но Итачи посчитал, что не ввязывать брата сюда будет уместнее, чем вплетать его в свои трения и проблемы, поскольку решение одной из них Итачи взвалил на себя и только на себя, со всей готовностью к ненависти, боли, — больше забивать брату голову глупостями он не собирался и рисковать его жизнью тем более: кто знает, на что пойдет Корень АНБУ, но младший брат должен быть в безопасности. Ценой чего угодно. Это для Итачи не было жестоко. Вечная ошибка Учихи Итачи: недооценка своего брата. Саске, поднимаясь с футона, прошлепал босыми ногами по татами, потягиваясь и в то же время недовольно хмурясь; сел у столика с едой, но к палочкам не притронулся, поворачиваясь к рядом сидящему Итачи, который так же смотрел в глаза своему брату, словно настойчиво ожидая того, что он скажет. Так как старший брат молчал, пришлось делать шаг навстречу самостоятельно: — Поздравляю с началом новой жизни в нашей новой тюрьме. Тебе не кажется, что разумнее воспользоваться этой катаной на стене и убрать все препятствия с пути? — Саске, закончив свой недолгий монолог, ждал ответа от брата. Настойчиво, упрямо смотря тому в глаза. — Не кипятись, — Итачи в этот раз не заставил себя долго ждать. — Не ссорься с кем не попадя. Ответы на вопросы раскрываются сами. Завтра все увидим. — Почему ты боишься этого завтра? Итачи покачал головой, обрывая разговор. — Ешь, ты голоден, истощен. Никаких вопросов на сегодня, чем больше будешь болтать, тем больше буду я молчать. Саске холодно повел бровью, отворачиваясь. — Конечно, съем даже твое. Больше не думай о том, чтобы лишить меня обеда из-за какого-то Неджи. Ты поешь или мне тебя заставить? — Поем, — кивнул Итачи и принялся за еду, не лезущую в рот, ведь надо было успокоить Саске, потому что тот начал есть лишь после того, как к нему присоединился старший брат. Из-за упрямых детей постоянно приходиться давиться тошнотворной едой. — Приятного аппетита, — между прочим сказал Саске, не спуская глаз со своего старшего брата. «Это ты истощен, Итачи». *** Саске думал о том, что чаще всего человека беспокоит не столько молчание ближнего, сколько его задумчивый и грустный вид, особенно когда не знаешь причины этого состояния. Равнодушие — что еще может ранить более и сильнее всего? Особенно, если оно такое внезапное. Оно не может не вызвать вспышки ненависти и потом апатии, угасание интереса к равнодушному к тебе человеку, но как только вновь это самое равнодушие колет, сразу начинает вспыхивать прежняя святая ненависть — ненависть, основанная на нежности. Саске давно не испытывал такого неприятного ощущения скуки и беспокойства, как сегодня. Вчера Итачи не лег спать, сказав, что уже отоспался в телеге, но когда Саске упрямо настоял на своем, он лег с ним в одну постель; однако, полежав немного и решив, что младший брат уже спит, хотя тот не спал, поскольку сам погрузился в тяжелые раздумья, встал, бесшумно прикрыв Саске одеялом; сам Итачи где-то затих. Саске не помнил, когда он успел провалиться в своих неприятных и раздражающих мыслях в сон, но когда проснулся, встретил все то же молчание и холодное отдаление, природу которого понять не мог. Итачи, находясь в постоянных раздумьях, намеренно держал дистанцию. Подтверждал он это предположение своим молчанием и ненавистным его младшему брату равнодушием. Точно такое было уже и раньше, когда они только начали ходить вместе на миссии, проводя все время бок о бок: без родителей, без друзей, только они и их товарищи по миссии, которых они по возможности избегали. Тогда было совсем тяжело находиться рядом друг с другом в постоянном молчании, поскольку только в тот момент Саске, наконец, ясно осознал, что слишком мало знает своего брата, как и тот — его; казалось, что их соседи знают больше о них, чем они, родные люди, друг о друге. Итачи все так же отмалчивался, Саске же, находясь в постоянных чувствах неуюта и раздражении, не находил себе места от напряженной тишины, судорожно пытаясь найти хоть один повод, хоть одну тему начать разговор, хотя бы для того, чтобы доказать самому себе, что они как-никак братья. Но о чем? О чем им было говорить? Саске не знал, все их разговоры оканчивались после пары-тройки реплик ни о чем, и снова молчание, снова затишье, пока это не стало пыткой. Единственный верный выход, который Саске находил, — многочасовая прогулка по деревням или по городам, в которых они останавливались, а когда он возвращался, Итачи уже укладывался спать, и можно было вздохнуть с облегчением, незаметно для себя нахмуриваясь. Сегодня это ощущение вернулось. Оно было не таким тяжелым, как раньше, это молчание даже могло быть довольно уютным, Саске научился наслаждаться обществом брата без его слов, но то, в каком состоянии тот сейчас находился, не могло не напрягать. Итачи постоянно впадал в глубокие размышления; когда его звали, встряхивал головой как после пробуждения ото сна; был хмур и замкнут. Беспокойство и молчание плавно перетекало в крови Саске в навязчивую злость. Его просто-напросто стало раздражать такое отношение к себе. Поэтому, подобрав под себя ноги, он в очередной раз громко и серьезно позвал: — Что с тобой? Ты сам не свой. Итачи, все еще сидящий у окна, не повернулся: — Мне скучно. Умираю от скуки. — Не верю, — упрямо настаивал Саске. Прежде он отступал перед силой равнодушия и холода в голосе, но сейчас и не думал идти на попятную, слишком многого он перестал бояться и слушаться, и в чем-то это было благодаря стараниям старшего брата. Итачи обернулся. Его сдвинутые брови явно выражали недовольство и усталость. — Ты слишком шумный. — Ты слишком молчаливый. Если тебя что-то беспокоит, скажи же уже, что бы ты ни говорил, тебя-то я уж всегда слушаю в любом случае. Привкус горечи и обиды в голосе младшего брата задели Итачи укором совести. Он прекрасно понимал, что значит его поведение для Саске, понимал, как это раздражает брата. Но ведь родным людям приятно делать больно. Саске не отстанет, поэтому Итачи не нашел ничего лучшего, кроме как очередного своего бессильного жеста — приподнять правую руку, плавно и медленно, чтобы широкий рукав, ниспадая, воздушно повис в воздухе, и ладонью поманить к себе брата, с легкой, ненавязчивой, но усталой улыбкой. Саске никогда не мог устоять перед этим жестом. Он всегда знал, что за этим последуют разочарование и обида, но искра надежды на хоть маломальское сближение за счет этого жеста неумолимо поднимала Саске, и он встал, прикусив губу и шагнув навстречу протянутой ему руке. Да, пусть он снова поддастся на обман и еще одну иллюзию, неважно. Да, пусть снова он получит глупый щелчок по лбу, когда цель близка, когда кажется, что вот-вот тебе скажут что-то хорошее или, наконец, обратят внимание на тебя, — неважно. Это была вечная непреодолимая дистанция. Пусть маленькая, пусть расстоянием в два вытянутых пальца, но она есть, и всегда была, и какие бы отношения ни были, она никогда не пропадет, и выражается она именно в молчании Итачи. Саске машинально, по привычке тер свой лоб, неподвижными глазами наблюдая, как рука брата опускается вниз, а уголки его губ шевелятся, снова повторяя заезженную фразу: — Прости, Саске. В другой раз. Саске не шевелился, хмуря брови, молчал, так и не убрав руку ото лба, покрасневшего от щелчка. Итачи смотрел с некоторой скукой, незаинтересованно, как будто делал одолжение. И в этот момент в Саске вспыхнула злость. Злость и обида, тянущиеся с детства. Они не уйдут, пока будет расстояние в два пальца. Саске протянул вперед свою кисть и нашел ею холодную ладонь Итачи. Ту самую, которой получил глупый щелчок, всегда являвшийся точкой в их дальнейших взаимоотношениях. Он сжимал ее, щупал как слепой, давил на каждую жилку, косточку, не отрывая тяжелого взгляда от брата, от его темных глубоких глаз, которые выражали искреннее удивление и неоткуда взявшееся глубокое спокойствие. — Брат, — Саске смотрел серьезно, его взгляд не бегал, застыв на лице Итачи; он не играл, — почему ты опять так далеко? Что ты не договариваешь, скажи же. Итачи молчал. Руку свою не выдергивал, но молчал. Едва ли не впервые Саске ударила ревностная, эгоистичная и собственническая мысль о том, что теперь никогда и ни за что он не разделит брата с кем-то еще: с другом ли, с воздухом ли, не важно. Саске чувствовал в своем теле небывалые силы, которыми он мог раздавить Итачи или подчинить, но это вызывало только острожный трепет, ведь брат где-то глубоко внутри может быть очень хрупким, как тонкий фарфор в деревянном ящике матери. — Саске, — Итачи нагнулся вперед, прислоняясь своим лбом к горячему лбу брата и ловя его застывший взгляд, — что ты хочешь услышать? Ответ на вопрос, что со мной? Просто мне иногда страшно за тебя. Ты бываешь неуправляемым, можешь пойти не по той дороге, ослепленный чем-то большим, чем обычные человеческие стремления, я всего лишь иногда безумно боюсь за тебя. Но если пообещаешь, что все будет хорошо, я успокоюсь. Итачи выпрямился, напоследок пальцами мимолетно пригладил пряди волос Саске, который задумчиво кивнул головой. — Да. Снова молчание, снова ощущение стоящей между ними преграды. Саске не понимал, почему им овладел внезапный порыв почти безумного страха перед отчуждением, разделяющим их. Он только, казалось, задохнулся и схватил отвернувшегося было брата на воротник его юкато, привлекая к себе. — Нас с тобой всегда разделяла вытянутая рука, твои стеклянные глаза, даже когда мы вместе, нас постоянно что-то разделяет, — Саске так же быстро и резко отпустил Итачи, как и притянул. — Скажи, что опять может испортить нашу жизнь? Я уничтожу эту преграду. У Саске были решительно-холодные глаза. Итачи любил этот сильный взгляд, и бывали моменты, когда он боялся его уверенности. Но ответить он ничего не успел, поскольку в седзи постучались, и братья отодвинулись, садясь на татами. Они ждали Неджи, но человек, вошедший в седзи, не был им. Это был незнакомец, совершенно свободно и по-хозяйски уверенно вошедший в комнату, плотно закрывая за собой раздвижную ширму. Он был одет в серое косодэ, черные хакама, перетянутые широким поясом так же черного цвета. Поверх рубашки было надето темно-коричневое хаори (3), свисающее в рукавах до линии бледных, сухих и жилистых запястьев. Мужчина в возрасте был худощав и высок ростом, но, несмотря на это, его тело источало дух крепкого здоровья и силы, как у настоящего шиноби: ощущение, которое не спутаешь ни с чем. Длинные, почти до талии темные, но заметно поседевшие волосы, рваной челкой обрамляющие лицо, были завязаны белой лентой в тонкий хвост. В острых чертах лица прежде всего обращали на себя внимание темные глаза, в которых отражались замеревшие братья Учиха. Во внешности статного мужчины не было ни изъяна, все точно отмерено, настолько неестественная идеальность даже стала казаться неприятной, особенно после его спокойного оценивающего взгляда. Незнакомец, слабым и надменным кивком отвечая на низкий приветственный поклон братьев, осматривал их с головы до ног: сначала Саске — тот напрягся под пристальным взглядом, — а потом Итачи, и как будто в чем-то удостоверившись для себя, коротко и неожиданно живо оглянулся вокруг в поиске того, куда можно сесть, и, в конце концов, сел на татами без подушки, удивительно просто и приятно на изумление обоих братьев улыбнувшись бледными тонкими губами: — Ну, здравствуйте, дорогие родственники. Саске и Итачи достаточно было взглянуть на этого человека один раз, чтобы сразу понять, что в нем течет гордая кровь Учиха. Причем, самая настоящая, самая сильная, наиболее выраженная во внешности. Взгляд семейный, родовой, который ни с чем не спутаешь: самоуверенный, гордый, но удивительно холодно-спокойный, как будто отрешенный от мира и возвышенный над ним. Сейчас он смотрел с добродушным интересом, наигранным или нет, но это в любом случае было удивительно: Изуне, а ведь это был именно он, вероятно, было также невероятно любопытно увидеть других Учиха. Скрестив свои ноги и оперевшись руками о колени — Саске про себя изумлялся этой раскованности и непринужденности, — Изуна ожидал ответа, пока Итачи, как старший, не прервал молчание: — Здравствуйте, Изуна-сан. Итачи насторожился: эта встреча должна была расставить все точки над «и», но что скажет человек напротив, что вообще можно сказать в этой ситуации, и как Изуна повлияет на то, что надо будет сделать, Итачи не знал, что его и беспокоило. Изуна с неким холодом фыркнул, глаза его не улыбнулись. Это был один из тех людей, которые с рождения были переполнены собственной амбициозностью и уверенностью в себе и в своих взглядах. Чаще всего они были жестокими и целеустремленными, властолюбивыми, подчиняли себе, покориться или проиграть для них равнялось потере чести. Такие, как Изуна, чаще всего не обзаводятся семьями. Они холодны, решительны, но в то же самое время, несмотря на сухость и некое бесчувственное хладнокровие, неимоверно дорожат близкими людьми, могут помогать тем, кто разделяет их мнение, кто может приблизить их цель. Такие люди умели пользоваться всеми вокруг, но не давали пользоваться собой; любили наблюдать со стороны, обращать чужие судьбы в собственное поприще развлечений, и как бы они ни были сильны, они всегда были одиноки и замкнуты в себе и своих слепых стремлениях. Чаще всего к концу жизни характер становился более жестоким, сердце — черствым, взгляд — суровым. Кроме того, такие люди всегда были почтительными, воспитанными, аристократично утонченными, умными, прозорливыми, честь и самоуважение были для них на первом месте. Нельзя сказать, что такой сорт людей принято считать плохим, вовсе нет, именно такие люди достигали высот, но и чаще всего они становились диктаторами. Но их склад характера не был таким, каким принято считать зло. Это были особенные люди, сильные люди. — Вы отдохнули с дороги? Как поживает Коноха, клан Учиха? Давненько я не слышал оттуда вестей, а тут вы как снег на голову. — Мы вас не стеснили? — Итачи, казалось, был заинтересован этим человеком, чего Саске никогда за ним не замечал: брат недолюбливал новые знакомства и общение с малознакомыми людьми. Но от Изуны веяло тонким холодным обаянием, поэтому Саске так же расслабился, неосознанно чувствуя интерес и даже уважение к этому человеку. В конце концов, это была его кровь, его круг, в котором он вырос, который привык видеть день ото дня с рождения. Клан Учиха всегда считался кланом наивысшего почтения к традициям. Кроме того, вне зависимости от положения в родовой линии люди с этим именем ходили с гордо поднятой головой и холодным, почти надменным взглядом — честь Учиха словно рождалась раньше них. — Нет, вовсе нет, — заверил их Изуна, скрещивая руки перед лицом. Его взгляд внезапно потерял свою ненавязчивость, сделавшись серьезным. Уже без всякого дружелюбия, он железным тоном, который был у него обычно, произнес: — Кто из вас Итачи? — Я, — ответил тот. Изуна пристально оглядел его с ног до головы. Потер переносицу, но теперь настойчиво смотря на Саске. — А ты, Саске, я вижу, еще тот парень. Саске, сбитый с толку внезапной и совершенно не подходящей к месту репликой, выжидающе смотрел на своих родственников, не находя слов в ответ. — Что ж, — продолжил тем временем Изуна. — Я вижу, претензий по поводу вашего нового дома у вас нет, поэтому перейдем сразу к делу. Шимура-сан уже сообщил мне обо всем, что случилось. Скажу сразу: я не буду читать нотации и осуждать вас, это не моя проблема и не мое дело, мне все равно, что у вас, что вы делаете и как живете, вы мне не дети, и, стало быть, меня это не волнует. Я считаю, что жизнь сугубо ваша, вам ее жить, и вам решать, как ее жить. Откровенно скажу, что я не понимаю, почему вы не сбежали до ареста. У вас было столько возможностей. Неужели вы думали, что Скрытый Лист никуда без вашего драгоценного общества? А может, это вы никуда без него? Наверняка вы оба или кто-то один из вас готовы туда вернуться. Но я ничем не могу помочь. Поздравляю, вы попали в идеальные сети Шимуры, лучше не бывает. Итачи, вам же уже все объяснили? «Объяснили? Что он имеет в виду?» — но вслух Итачи произнес: — Да. Саске молчал. Изуна как будто даже удивился, приподняв левую бровь. Его темные глаза насмешливо сверкнули. — Надо же, ты действительно отличный, надрессированный Скрытым Листом шиноби, хотя и мало ценящий себя, раз позволяешь такое, — Изуна посмотрел на Саске. — Ладно, мне не понять вашу… кхм… связь или что там между вами. Вы действительно выглядите внушительно, как о вас и говорили. Теперь, Итачи, перейдем к главному: снимай юкато, я должен знать насколько идеально твое тело. Повисла пауза. Итачи в ступоре безотрывно смотрел на Изуну, не в силах придумать ответ, как его размышления прервались весьма неожиданно: — Подождите, — Саске казалось, что на какую-то долю секунды он потерял дар речи от изумления, ничего другого в этот момент он не испытал. Нет, слова Изуны не вызвали в нем злость или ревность, это не вызвало ничего, кроме как ступора, когда язык говорил за своего хозяина, выдавая его одну-единственную мысль. Изуна строго нахмурился, взглянув на Итачи. — Ты сказал, что вы в курсе событий. Он что, не знает? Итачи молчал, все еще изумленный: что он мог сказать, если и сам ничего не понимал? Единственное, что ему нужно было делать, это кивать головой на все, что ему здесь прикажут, но скрыть то, что он сам был сбит с толку, получалось трудно. Но медленное осознание ситуации, когда взгляд Итачи внезапно пересекся со взглядом Изуны, в котором он прочитал ответ на свой вопрос, — осознание всего проникало как яд, заставляя нечто внутри холодеть. Можно было ожидать чего угодно, но не ту ложь, что предстояло преподносить младшему брату. Конечно, возненавидеть так сильно, как может его душа, он способен лишь после того, что он никогда не прощает, — предательства. Вот только ненависть Саске была его свободой. Он, до всего нервничающий из-за Итачи, из-за недавнего приговора, из-за беспокойства за родителей, из-за перемен в жизни, из-за слов Изуны, выпалил, смотря по очереди на каждого из родственников: — Да что происходит, в конце концов?! Итачи хотел что-то сказать, хотя он и сам не знал, что, но Изуна властным взмахом руки прервал его, с серьезными нотками в голосе говоря: — Нет, Итачи, я сам. У тебя было время, но ты не решился, стало быть, сам отдал все в мои руки. Ты — шиноби, впредь будешь знать то, что людям, особенно близким, желательно рассказывать все из ближайших уст. Кто кому из вас не доверяет, теперь будет ясно. А ты, Саске, внимательно и желательно молча меня послушай. Тебе известно, что ваша жизнь стоила немалых унижений и прошений ваших родителей. Милость надо уважать, ты не мальчик и знаешь, что это. У наших старейшин есть одна маленькая, но очень неприятная привычка: дарить исковерканную жизнь. Один человек из Корня АНБУ круглосуточно наблюдет за вами, и ты не сбежишь, Саске, как и твой брат. «Член Корня? — Итачи поджал губы. — Это труднее, чем я думал, вряд ли даже я найду его». — Однако я не тюремщик, — продолжал Изуна, — я могу дать тебе относительную свободу, но твоего брата я не могу отпустить, если, конечно, он не согласится поменяться с тобой местами. Что бы ни было, но на одной из чаш весов всегда лежит твоя жизнь. Вам никогда не вернуть полную свободу, но и содержать Коноха вас не будет, у меня не так много средств, чтобы кормить вас, поэтому будьте добры зарабатывать на пищу и воду. Прости, Саске, но боюсь, брата придется поделить с другими. Не моя воля была оставлять вас тут, не смотри на меня так. Твой брат это знал, согласился, у него был выбор. Видимо, твоя жизнь дороже, чем собственное тело. Вы мне нравитесь. Но помочь я не в силах, потому что вы — два глупца, пусть в мое время не было чести, зато была хитрость, которую вам надо бы занять. Итачи… — Я не верю. Саске покачал головой, уверено и твердо, смотря в лицо своего старшего брата. — Да, Итачи, ложь? Он же лжет, ты бы не согласился на такую гадость. Это ниже Учиха. «Ниже? Да, возможно, но тебе стоит так думать, а мне стоит быть жестоким с тобой, чтобы спасти тебя». — Нет, Саске, это не ложь. Прости, — Итачи тут же перевел взгляд на Изуну. — Я думаю, нам лучше поговорить наедине. Изуна ничего не успел ответить. — Стойте, — Саске поднялся с татами. Ледяными сухими губами он тихо прошипел, угрожающе сужая глаза. — Постойте, — голос обрел ужасающе спокойные нотки, — постойте. У меня будет лишь парочка вопросов. Итачи поджал губы. Он прекрасно понимал, что повлиять на события не в силах, возможно, стоило все рассказать Саске, действительно, рискнуть, но риск казался почти кощунством, а Итачи поклялся отцу, что защитит брата. Ярость тем временем клокотала в Саске все с большими силами, несмотря на дьявольски спокойное, как маска покойника, лицо. Ненависть пустила свои корни. Оставалось ждать побегов и цветка цвета крови. Иногда молчание Итачи лишь вредило. Увы, но он не доверял силе своего младшего брата, к ужасу для себя своими руками взращивая в нем ненависть. *** 1 — 9ый эндинг Наруто: Я хочу ухватить все вещи, которые ты любишь, Своими руками, Никогда не позволяя им остудиться. Вопреки тому, что мы, как люди, Не способны разделить это чувство. Смысл твоих слов прощания, неоспоримой любви, Чувство, что не имеет ответов, Если бы только мы могли передать всё это, Просто смотря на друг друга. 2 — сандогаса — круглая шляпа для путешественников, с широкими загнутыми вниз полями и почти плоской вершиной. 3 — хаори — накидка поверх рубашки, юкато или кимоно.