В тот год ликорисы цвели пышнее.

Братья Учиха любили тишину. В ней не было беспорядка, не было мельтешения, она всегда была величественной и спокойной, холодной, как их глаза. Ее звон можно было ощутить, закрыв веки и растворяясь в темноте и безмолвии — вечная свита истинной тишины. Земля под ногами до сих пор была холодной и гладкой, словно из самих ее недр шла леденящая сырость. Твердые стены, хранящие в себе воспоминания об узниках, сидевших здесь многими годами раньше, так и не прогревались солнечными лучами. Прохлада, темнота и тишина, лишь изредка прерываемая глухими голосами охраны снаружи. Сколько прошло времени, а вернее, пролетело, быстро-быстро, как дурной сон, Итачи не знал, но был уверен, что сейчас разгорался поздний вечер. Скорее даже ночь. Чаще всего ненависть рождается из злополучного симбиоза озлобленности, несправедливости и обиды. Это новорожденное чувство или скорее новое человеческое миропонимание поселяется в душе и пускает свои корни, пробуя: можно ли дальше укрепиться? Ненависть похожа на сорную траву: попади на пути совестного землепашца, он ее тут же вырвет с корнем; попади на плодородную заброшенную землю — погубит собой все. Но новорожденная в сердце ненависть еще не является разросшимся сорняком: она как семя покоится в почве души, но лишь до поры — или же будет вырвана, или же пустит корень. Однако даже затаенное семя, которое не постигла ни та, ни иная участь, продолжает быть угрозой: оно выжидает, но чаще всего, если такое и происходит, стало быть, плодородная почва ждет питания тех же сил, которые породили завязь ненависти. Эта самая завязь уже пустила свои слабые корни в душе Саске. Любое растение приносит свои плоды. Ненависть не только рождает еще большую ненависть; она распускается цветом мести. Саске мрачно сидел в углу, не говорил, не шевелился, о чем он сейчас думал, в каком состоянии был, Итачи так же не знал. Он не хотел говорить с братом, подходить, касаться его, в нем кипели ниоткуда взявшиеся злость и досада на самого себя, на людей вокруг. Тогда, после чтения приговора, неимоверно сильно хотелось поставить Саске на место, силой закрыть ему рот. Чтобы видели все. Чтобы не смели наказывать смертью глупого и дурацки неблагодарного мальчишку. Просто мальчишку, не умеющего держать себя в руках, не умеющего владеть своей ненавистью и злобой, стараясь при удобном моменте выплеснуть ее, и ведь Саске сам того не понимает. За что и расплачивается тем, что его завтра тоже не станет. Именно от той мысли, что маленького брата через несколько часов не будет, просто не станет, как когда-то и не было на свете, как пропадает куда-то еще вчера цветущий цветок, — от этой мысли становилось нестерпимо пусто и страшно. Винить себя ли, деревню ли, брата ли — Итачи не знал и не хотел об этом думать. Он молчал. Своя участь его не волновала ни сейчас, ни раньше, но смерть младшего брата почему-то неимоверно, почти до ужаса впервые в жизни пугала. Раньше мысль о том, что Саске могут ранить на задании, убить, никогда не вызывала страха. Скорее простое смирение — все бывает в жизни шиноби, но сейчас Итачи брала злость непонятно на что. На несправедливые небеса? Возможно. Как это хорошо, ссылаться на небеса: так легко и просто воззвать к ним, так легко и просто обвинить их и попросить милости — ведь так тяжело признать собственные ошибки, причем неизвестно, что труднее: признать перед собой или перед людьми? Эти последние несколько часов жизни подарили отличную возможность подумать о том, что произошло буквально за считанные недели. Ведь в итоге они оба получили, что хотели, пусть и ценой своей жизни. Это глупо. Это была глупая связь. Почти эгоистичная связь. А ведь Итачи ненавидел связи. Без нее он был бы спокойнее, без нее он бы верно служил деревне, жил ли бы он без нее, существовал ли бы — неважно уже, но Саске бы жил, все было бы по-прежнему. Но Итачи не хотел жить по-прежнему. Не хотел, чтобы брат жил по-прежнему. Он снова и снова хотел — Итачи не мог этого больше отрицать — испытывать то, что он испытал, снова и снова переживать это, потому что он — человек, и у него есть слабость, как у любого человека. Итачи не хотел жить как раньше; он хотел жить новой жизнью, чтобы пусть даже эгоистично доказать себе, что способен о ком-то подумать, позаботиться — доказать себе, что ты еще живое существо. Сейчас это казалось верхом цинизма и приводило Итачи в ужас. Потому что слишком поздно он вспомнил, что для него всегда было важнее всего другое: жизнь брата, неважно, какой ценой, своей ли жизни, чей-то еще. Не он сам, Итачи, а Саске. Саске был превыше всего. Все это было только ради него. Что же теперь, умирать, так вместе? Какая глупость! Итачи внезапно громко усмехнулся с досады и раздражения, колко бросив: — Что дальше, Саске? Итачи, не отрываясь, наблюдал, как его младший брат медленно поднимает свою опущенную на грудь голову, выпрямляется и, не опираясь руками о стену, встает, делая неожиданно твердый шаг вперед. — Ничего, — просто ответил Саске, останавливаясь на полпути. Льняная серая одежда криво свисала с плеч, как похоронное юкато на мертвеце. Слишком длинные рукава спускались ниже запястьев, растрепанные волосы закрыли лицо, особенно опустошенных и в то же время блестящих глаз совсем не было видно. — Я не встречал в этой жизни никого глупее тебя, — неожиданно холодно и жестоко бросил Итачи, морщась и прижимая ноги ближе к себе. — Зачем ты это сделал? Это такое детское геройство? Нет, на это просто тошно смотреть. — Заткнись. Воцарилась тишина, прерываемая звуками твердых и не останавливающихся ни перед каким препятствием шагов. Саске двигался медленно, но смело, растягивая секунды — чего он хотел? Наконец он остановился возле Итачи, неожиданно вызывающе и невероятно холодно смотря на него, и снова повторил, как будто его могли не расслышать: — Заткнись. Ответа, конечно, не последовало, его никто и не ждал. Саске опустил руки вдоль тела, в его глазах начинало закипать незнакомое Итачи чувство, которого раньше никогда не было в уверенном взгляде его брата. — Что ты знаешь? Что ты знаешь обо мне, Итачи? Что ты знаешь обо мне, брат?! Что?! Природу этого крика Итачи объяснить не мог. Как и то, что Саске медленно опустился на колени, положив ладони на плечи брата и сжав их, и пододвинулся слишком близко, почти насильно заставляя смотреть в свои глаза. Губы на бледном, как будто восковом лице Саске неестественно сжимались, кривясь в незнакомой раньше Итачи животной усмешке. Твердой, но нечеловечески жестокой, чем-то похожей на насмешливую улыбку человека, который глумится над тем, кто ниже него. — Ты спросил, зачем? Что же тебе непонятно? Я думал, ты более прозорливый, — съязвил Саске с неприятно наигранной интонацией сожаления в голосе. Итачи не отрывал глаз от темных зрачков напротив, и он готов был клясться — теперь уже все было неважно, — что эти глаза в нем всегда вызывали искру страсти. Да, они, эти холодные глаза. Похожие и не похожие на собственные. Холодные, но еще живые. Итачи обожал их. Они должны были продолжать смотреть на этот мир. — Ты должен жить. Ты совершил непоправимый и неоправданный поступок. — Я не желаю жить, зная, что ты чем-то пожертвовал для меня, что тебя убили за меня. Это не жизнь. У меня ведь больше ничего нет: ни тебя, ни родителей, ни клана, ни друзей, ни дома. У меня нет будущего. — Это не жертва, — неожиданно жестоко возразил Итачи, — это справедливость. — Справедливость? Всю жизнь носить на лбу выжженное клеймо? — Ты предпочел умереть из-за клейма? Нет. Признайся, что это просто зависимость. Это ужасно, Саске. Как я раньше не понимал, что это все ужасно и отвратительно, — Итачи сбросил с себя руки младшего брата, смотря в сторону. — Как я мог допустить то, что произошло. Я должен был выбить из нас эту дурь. На самом деле в том, чтобы делать близким людям больно, есть свое темное наслаждение, они же чувствительны, податливы на каждое слово, на каждую секунду внимания и невнимания, они же всегда слушают и чутко ощущают, когда им намеренно делают больно. Пусть Саске чувствует боль. Пусть жалеет. Или это ненависть к своей собственной слабости, которую хочется излить на того, кто косвенным образом виновен? — Я ненавижу тебя, Итачи, — прохрипел Саске. Прохрипел прямо в его сжатые губы. Саске опустил голову вниз, снова сжимая плечи брата. Настойчиво и крепко, Итачи не сопротивлялся. — Неужели… — Прости меня, — вдруг удивительно тихим и серьезным голосом произнес Саске. После этих слов Итачи неожиданно ощутил, что больше не может злиться, что не имеет на это право, и его рука ласково прошлась по растрепанным и взъерошенным волосам младшего брата, спутывая их еще больше. — Тебе не за что просить прощение. Я не хотел тебя ранить. Ведь я так же глуп, мой Саске. Я не должен был делать то, что я сделал. Впутывать тебя в это все — бессмыслица. Ты разве не должен ненавидеть меня? Должен. Ты должен назло мне жить. Надо было оставить тебя и не сбивать с пути. Прости. — Если я бы сейчас остался один, я, у кого отняли все — дом, родителей, честь, оружие, тебя, — я бы мстил. Вне разницы насколько это трудно и сколькие виновны. Ты бы согласился на это? — Саске не поднял головы, но говорил твердо, незнакомым взрослым и осмысленным тоном, все так же настойчиво сжимая плечи брата. — Нет, разумеется, я не могу позволить тебе совершать такие поступки. А тем более поднять руку на Коноху. — Тогда заткнись. Заткнись! — Саске начал сбивчиво гладить пальцами лицо Итачи, трогать его веки и щеки, обхватывать подбородок и впиваться ногтями в его кожу, оставляя на ней белые отметины. — Что ты знаешь? Зачем мне теперь знать твои мысли, тебе — мои? Ты бы сбежал, я бы нашел тебя и потребовал ответа. Я бы спустился в преисподнюю и нашел тебя там, вытащил за шкирку, требуя ответа, после чего уничтожил бы — я не прощаю предателей. Теперь, когда я так долго ждал твоего внимания, когда я стал тобой, ты — мной, нет, теперь я ни за что не сдамся, не отступлю, а если надо будет — найду тебя. Я делаю то, что считаю нужным для своей жизни, я буду добиваться от тебя ответов на бесконечные вопросы любой ценой, пусть по головам других. Ты же хочешь быть со мной, ты же хочешь, ты же желаешь, чтобы я всегда был с тобой, да или нет? Отвечай! Я не зависим от тебя, ты зависим от меня. Ты, и только ты. Ты борешься с собой. Это так? Итачи молчал, его глаза неподвижно остановились на близком от него побледневшем лице младшего брата. Цепкие дрогнувшие пальцы Саске скользнули ниже, останавливаясь на основании шеи. Итачи расслабился, его мышцы обмякли сами собой. — Ты и так знаешь ответы на все вопросы. — Я не хочу знать, я хочу слышать. Итачи отвел глаза в сторону и отодвинулся дальше к стене. — Я не знаю, что ответить. И да, и нет. Саске пару секунд молчал, потом, откинувшись назад и отпуская Итачи, потер рукой свой напряженный лоб, разглаживая едва успевшие появиться морщины на нем: он бредил, он не знал, что говорит и зачем, казалось, что кто-то иной руководит его телом и разумом. — Мне кажется, что от этого места я сошел с ума, — усмехнулся Саске. Его плеча мягко коснулись, глаза Саске поднялись и встретились со взглядом напротив. Итачи свободной рукой поманил младшего брата к себе, когда тот пододвинулся, слегка приобнял его, отрезвляюще спокойно заглядывая в чужое лицо. — Послушай меня внимательно, — голос Итачи был рядом, Саске насторожился — такой тон ничего хорошего не предвещал, — здоровье, жизнь и благополучие моего младшего брата всегда были очень важны для меня. — Благополучие? Ты издеваешься. Ты отобрал это у меня. — Не перебивай. Защищать, учить и предостерегать моего младшего брата — мой долг. У меня два посмертных долга: Коноха и ты. Но я был слишком легкомысленным и непредусмотрительным, я думал, что знаю все и смогу избежать всего. И я не выполнил оба долга. Скрытый Лист я потерял, у меня остался ты. Все, что я хочу, чтобы ты жил, и мне не важно, какой ценой. Я когда-то думал о том, что будет, и решил, что ты в праве сам решать, идти за мной или нет. Конечно, я не могу приказать тебе, но мне больно от той мысли, что ты умрешь из-за моих ошибок. Если бы можно было начать все сначала, я бы не допустил того, что между нами произошло. Итачи стиснул руку Саске, отпуская его, но тот переплел их пальцы, цепляясь за одежду брата. — Понимаю. Я бы так же сказал, если бы был на твоем месте. Дыхание Саске обожгло ухо Итачи, и тот напрягся, чувствуя, как брат скользит по одежде подушечками пальцев, касаясь сквозь ткань бледной худой груди. — Но я не жалею. Ладонь Саске мягко легла на глаза брата, заставляя того прикрыть дрожащие веки. Итачи из-под полуопущенных ресниц наблюдал, как его младший брат ставит свои ноги по обе стороны его бедер, сжимая его аристократично тонкие запястья над головой. Настойчивые губы, горячее дыхание, обжигающее щеку, рот, теперь шею у ее самого основания, отодвигая одежду. Как только пальцы Саске отпустили руки Итачи, те безвольно упали вдоль его тела, словно позволяя делать с ним все, что хотелось. Саске действовал неспешно, но настойчиво, покрывая кожу прикосновениями пересохших губ, рукой поглаживая теплую складку на животе брата, спускаясь рукой чуть ниже, проникая в штаны и кладя свою прохладную ладонь на изгиб бедер, чувствуя, как втягивает в себя живот Итачи и вздрагивает, инстинктивно хватаясь руками за плечи младшего брата. Саске прекрасно понимал, что он делал. Сгибая ноги Итачи в коленях и приспуская его одежду, он начал гладить его твердеющий член, одновременно целуя брата в губы, ненасытно, дерзко, прокусывая их. Саске вздрагивал, когда Итачи в муке наслаждения напрягался, и мелкая дрожь передавалась и его младшему брату, заставляя совершать безумные вещи. Саске нравилось смотреть, как стыдливо розовеют щеки Итачи, как в глазах появляется тот самый незнакомый горячий огонек, как он открывает тонкие губы, пытаясь глотнуть воздуха, а его брат жесток: медленно, слишком медленно работает горячей от трения рукой, перебирая шелковые пряди волос и вдыхая их бесконечно знакомый запах. Саске подушечками пальцев касался груди Итачи, наслаждаясь тем, как она высоко поднимается, наблюдая, как вздрагивает горло старшего брата, сглатывая слюну; наконец Саске не сдерживается: убирая руку от горячего члена брата, он нагибается над ним, смыкая вокруг головки кольцо горячих губ. Итачи вздрогнул, закрыв глаза и неестественно откинув голову назад. Он и сам не понял, когда его руки оказались в растрепанных волосах младшего брата. Это была пытка. Саске работал нестерпимо медленно. Он терзал бедра Итачи, перемешивая наслаждение с жаром, текущим по вздувшимся от возбуждения венам. Убедившись, что цель достигнута, что брат уже почти готов просить, Саске полностью заглатывает твердый член, ритмично работая головой и языком. Особенно сильно он сжимал губы у головки, медленно поднимаясь вверх и опускаясь вниз, потом уже снова начинал так же, но быстрее. Язык работал настойчиво, не позволяя ни секунды расслабиться или забыться в плавном наслаждении. Закрыв глаза, Саске короткими толчками двигался у основания, касаясь губами и низа живота, и слушая отрывистый шепот Итачи: — Саске… подожди. Но Саске не ждал. Он снова взял член брата в руку, потирая горячую покрасневшую кожу, пока Итачи не вздрогнул, прохрипев и сжав бедра. Саске снова начал скользить губами по всей длине члена, но уже непростительно быстро, с нарастающим темпом. Замедлился в конце и резко толкнулся вперед; Итачи наконец прогнулся в спине, так и не открывая сомкнутых в приступе высшего наслаждения глаз. Саске проглотил все. Кончиком пальца он вытирал уголок губы, свободной рукой натягивая на брата его белье. Потом, так и не поднимая головы, остался сидеть рядом неподвижно, закрывая челкой свои темные глаза. Сердце у Итачи еще громко стучало, расширенные зрачки прятались под полупрозрачными веками, которые казались налитыми свинцом: их невозможно было поднять. Итачи на ощупь протянул вперед внезапно сладко ослабевшие руки и, поймав плечи младшего брата, привлек его к себе, пронзительно бережно обнимая как едва родившегося младенца и так затихая, не смея двинуться. Оба не шевелились, вдыхая запах друг друга, спокойно устроившись на руках друг у друга. Итачи, так и продолжая сидеть с плотно закрытыми глазами, дышал в щеку Саске, и в этот момент стало ужасно грустно, непростительно грустно, тоскливо. Итачи никогда не задумывался о смерти, но сейчас, представляя, что после этих минут живого жара, трепетания, теплого тела рядом, вдруг перестать существовать, упасть, провалиться в вечную темноту под острым лезвием меча — Итачи чувствовал, что не хочет умирать, что хочет жить, что он это только-только начал делать. — Саске, я обещаю тебе, что попрошу у них, чтобы тебя помиловали. Саске вдруг шевельнулся в руках брата, выбираясь из объятий, даже пришлось открыть еще мутные и уже опустошенные глаза, чтобы столкнуться с такими же, но почему-то еще более стеклянными и темными. — Тебя не послушают. Ты теперь никто. Саске твердо встал, выпрямился, смотря сверху вниз на Итачи. Хотел сказать что-то еще, но их взгляды так и застыли, когда в двери зашуршали ключом. «Уже?» — Саске, на долю секунды остолбенев, не оборачивался. Смотрел в глаза Итачи, читал все по ним, пока еще мог это делать, пока еще видел их живыми. Неужели осталось недолго? Сначала руки стянут веревками, отведут на место казни, не позволят глазам проститься с землей, завязывая их белой тканью. Саске знал, что он услышит звук рассекающего воздух меча, услышит хруст и неприятный звук вошедшего в плоть клинка, затем глухой стук о землю. Затем та же участь постигнет и его. После казни их головы повесят на копьях на воротах города, чтобы все видели, как Коноха карает преступников закона. Так всегда делали, это не будет исключением. Дверь сзади скрипнула. Саске не мог сойти с места, продолжая безотрывно смотреть в темные глаза Итачи, в которых он читал нечто пугающее своим спокойствием. В Саске нечто сжалось и дрогнуло, заклокотало, но тут же он совладал с собой и окончательно успокоился, он не мог позволить себе слабость. Он должен быть примером силы и гордостью для семьи и брата с первой до последней минуты жизни. Саске повернулся в сторону открывшейся двери. Пошевелиться еще раз ему снова не удалось. Теперь не от страха, а от изумленного непонимания. В темном проходе, скинув капюшоны плащей с голов, стояли мать и отец. Быстро скользнув в камеру, они закрыли дверь, останавливаясь перед сыновьями. «Им дали попрощаться с нами?», — Итачи тоже встал, и его взгляд внезапно встретился со взглядом отца. Оба, на секунду задержавшись друг на друге, отвернулись. — Мать? Отец? — Саске облегченно сглотнул слюну. Микото рванулась вперед, и оба сына оказались в ее объятиях. Она не плакала. Ее бледное и ужасно спокойное лицо выражало уверенность, какой даже не было во взгляде ее сыновей. — Собирайтесь, — Фугаку, все такой же на вид деспотичный и строгий, кинул на пол связку тряпья. Саске аккуратно отодвигая от себя мать, перевел взгляд на комок одежды. — Что это? Похоронная одежда? — Нет, — Микото покачала головой, — это ваши походные плащи и походная форма, а так же обувь. Лишних вопросов не последовало. В какой-то степени Итачи лелеял в душе надежду на то, что родители не оставят хотя бы Саске. — Вы хотите, чтобы мы сбежали? — Итачи, присев перед одеждой, начал ее разбирать, откладывая в две стороны свою и брата. Он был внутри ужасающе взволнован, но в то же самое время ему было все равно. В любом случае им было нечего терять. Поймают — как ни крути им по-прежнему грозит казнь, не поймают — что ж. Итачи не мог понять, почему при этой мысли в нем что-то подпрыгнуло, разливая безумную эйфорию. — Мы договорились со старейшинами, — начал Фугаку, — вместо казни вас ждет изгнание и пожизненное заточение, вы больше не шиноби. Вы поедете на присланной сюда телеге, груженной мешками, чтобы вас не нашли члены АНБУ; за вас все уладят, ваше дело сидеть и молчать. Вы поедете в Тандзаку (1), к одному нашему дальнему родственнику, давно не живущему в Конохе, Учихе Изуне-сану. Одевайтесь, а ты, Итачи, возьми одежду и подойди ко мне. Саске, проводив брата взглядом, начал быстро раздеваться, развязывая пояс тюремной одежды. «Значит, мои родители унижались перед этими мерзавцами? Я запомню это, Скрытый Лист». — Как же казнь? Что будут делать с этим? — внезапно не без интереса поинтересовался Саске. Микото протянула сыну нательную рубашку и штаны. — Вам повезло, что казнь по приговору не публичная. Вместо вас убьют других осужденных. Они придут, когда вы уйдете. Я сделаю им макияж, чтобы походили на вас. Саске смущенно повернулся к матери, взяв из ее рук одежду. — Мама, отвернись. Та, стыдливо улыбнувшись, повернула голову в другую сторону, пытаясь рассмотреть вокруг себя камеру. Краем глаза она видела, как Саске натягивает на себя штаны, видела, как он обнажает свою крепкую спину и мощные плечи. Ей хотелось, чтобы эти плечи умело любили, пусть даже и Итачи. Пусть даже его родной брат. Микото одобряюще похлопала Саске по спине, сдерживая дрожь в своей руке. Он опять нахмурился, дернув плечом: — Не смотри. Фугаку терпеливо ждал, пока его сын прочитает письмо, адресованное ему Шимурой. Итачи в это время уже оделся и теперь, ознакомившись со свитком, медленно переводил взгляд от отца к брату, не шевеля бледными губами. Глаза снова опустились вниз, к листу бумаги. «Ты совершил ошибку, Итачи, но ты еще в силах ее исправить: только поэтому я дарю вам обоим жизни. В первую очередь ты — шиноби, поэтому избавься от своей порчи. Оставь это своему брату, пусть он сам порвет с тобой связь, тогда он останется жив, а ты будешь свободным и поймешь, как глупо поступил — только так можно бороться с твоей порчей. Учиха Изуна-сан знает, что делать, он все скажет. Не сопротивляйся, помни, что не в твоих руках жизнь твоих близких. Стань собой, шиноби Скрытого Листа Учиха Итачи». Дочитывать до конца не стоило, все было и так ясно. Итачи смотрел, как его младший брат едва улыбается уголками губ матери. Он был по-настоящему счастлив, ему давали жизнь без клейма, и как он желал. Глупый. Итачи снова посмотрел на отца. — Все в порядке. — Что там написано? — Фугаку нахмурился. — Не волнуйтесь, отец, ничего важного. Я не подведу вас, а тем более брата, будьте спокойны. Итачи напряженно нахмурился. Фугаку, судя по всему обеспокоенный задумчивостью сына, прокашлялся: — Пожалуйста, прошу тебя, защищай брата до конца, он еще не так опытен. И не забывай о том, что ты наш любимый старший ребенок. Фугаку положил тяжелую руку на голову сына, примиряюще трепля его по макушке. Они оба молчали, смотря в глаза друг другу. — Я знаю, отец, — наконец, Итачи убрал с себя руку отца. — Я все сделаю так, как нужно. У Итачи не было другого выбора кроме как выполнять предъявленные требования, они были жестоки, но в каком-то смысле справедливы: казнить и пытать себя самих — что может быть лучшим наказанием? Смерть не то, это покой и тишина, это долгожданные отдых, освобождение, а вечные муки — торжество победителя. Выхода не было. После настойчивых мыслей о смерти Саске, после переживаний Итачи главное было уже не быть вместе, а сохранить данную и доверенную ему в руки родителями жизнь их младшего сына. Проклятье? Наверное. Глупо делать что-то для кого-то, отдавать свою жизнь для кого-то. Глупо, но Итачи ничего не мог с собой сделать. Он был сильным шиноби, он никогда не проигрывал ни единой миссии, он был лучшим в своих техниках и техниках всего клана, в оборонах, в нападениях не было слабых мест, как и в маске, натянутой на лицо. Итачи был абсолютно защищен во всех местах: его нельзя было заставить для кого-то что-то сделать под угрозой смерти клана, родителей, друзей. У него не было тех самых слабых мест, из-за которых люди теряют голову и становятся готовыми отдать все. Его единственной слабостью был лишь он сам, не способный устоять перед собой. — Готов? — Итачи оглядел фигуру брата, облаченную в темные одежды. Саске кивнул. Обняв мать, почувствовав на плече руку отца и собираясь сказать ему два-три слова сожаления о том, что они с братом обманули их доверие, Саске внезапно передумал и не стал этого делать, просто попрощавшись: — Прости нас, отец. Фугаку кивнул. Поворачиваясь к Микото, он коротко кинул: — Я их провожу. — А мать? — Итачи остановился возле выхода, поглядывая в подозрительно пустой коридор. — Я останусь ждать заключенных, — неловко улыбнулась она. Саске в последний раз взмахнул в ее сторону рукой, и Микото услышала его голос: — Мама, я еще вернусь к вам. — Конечно, — поспешно с уверенностью в голосе заверила она. Тихие голоса членов семьи постепенно умолкали, пока окончательно не воцарилась тишина. Шаги сыновей и мужа где-то растворялись, терялись в темноте камеры и холоде ее толстых стен с голой землей под ногами. Микото зябко поежилась, тоскливо оглядываясь вокруг. Ни единой щели наружу, ни единой свечи хоть для малейшего поддержания тепла и света. Сыро, темно, холодно, тихо. Слишком тихо, почти кладбищенская тишина. Микото медленно расстегнула плащ, спуская его со своих узких плеч. Отложила его в сторону, в белом похоронном кимоно садясь в угол ждать своего мужа, одетого в точно такой же наряд под длинным серым плащом. Отныне главой клана был Учиха Шисуи. *** На улицах города и в низинах за ним разливался в темноте плотный и густой туман, покрывая собой поле и дома. Он был настолько белым, что казался дымом от горевших недавно с засухи лесов. В трех шагах были едва заметны силуэты предметов перед собой, дальше все совсем терялось в плотном тумане, смазывалось как акварель на холсте. Пока Фугаку разговаривал с незнакомым человеком в длинном сером плаще, Саске и Итачи усаживались в телеге на тюках, накидывая на голову капюшоны и прячась между поклажей. Оглядывая телегу, Итачи размышлял о том, что ему делать дальше. Саске не выдержит того, что ему предстоит перетерпеть, на этом видимо, проверив и выявив на приговоре эту его особенность, и хотел сыграть данный уговор. Саске опрометчиво показал себя с импульсивной стороны, слишком горячей и ревнивой. Отец был прав: холод и выдержка — все в жизни шиноби, без них не будет ничего. Не трудно было осознать, что Саске никогда не поймет, никогда не примет, никогда не согласится с условием, поставленным Данзо — великолепный шиноби, предвидел все, Итачи снимал перед ним шляпу, но он и сам был виноват — выставил на показ свои слабости. Лучше бы Саске ушел или нет, его брат и сам не понимал, чего хотел. Итачи пристально смотрел в сторону отца и их провожатого на пути к новой жизни, которой ужасно не хотелось: он не представлял своего существования без искусства шиноби, без своей прежней жизни. Потом перевел свой взгляд на Саске, сидящего по другую сторону тюка. Тот судорожно, почти давясь и захлебываясь собственным голодом, ел дешевый, грубого помола хлеб, который им дали, как только они вышли на улицу; ел почти как животное. Итачи лишь приложился к воде, отказываясь от еды. В поисках непонятно чего, перегнувшись через телегу, он заметил небольшую яму, терявшуюся в темноте ночи и тумане. Снова взглянув на стоящих вдалеке людей, он нагнулся к младшему брату, притянув его за ворот плаща к себе, дождался, пока тот проглотит кусок хлеба и удивленно отложит его в сторону, и быстро шепнул: — Беги. Саске непонимающе нахмурился. — Что? — Я сказал, беги. — Бежать? Постой. Куда? Зачем? Подожди… мы же едем в город, куда мне бежать? Итачи дотронулся до плеча Саске. — Я сказал, чтобы ты бежал, немедленно. Тебе не надо ехать со мной. Я найду тебя через пару лет или раньше, как получится. А сейчас уходи, я что-нибудь придумаю, чтобы тебя не искали. Найди приют у своих друзей: Наруто-кун, Сакура-сан и Какаши-сан помогали нашим родителям, как сказал отец, они не оставят тебя без защиты, если ты останешься здесь, доверься им. Тут есть тюки, я положу их так, как будто ты спишь, и никто не заподозрит, что ты сбежал. — Я никуда не пойду, что за глупости, брат, — отрезал Саске. Внимательно смотря в глаза Итачи, он снова нахмурился, серьезно вглядываясь в лицо напротив. — Я знаю, что посмертная жизнь в клетке во сто крат хуже любой собачьей смерти, особенно для нас, но мы с тобой придумаем выход из этого лабиринта, всегда есть выход. Или есть что-то, чего я не знаю? — Неважно. — Важно. Все, что касается нас и тебя, мне важнее всего. Что было в том свитке, что дал тебе отец? Я все видел. Что там было? К чему тебя принудили? Из-за меня? Итачи промолчал. Он еще и сам не знал, какую роль ему придется играть, кем рядиться в очередной раз. Не знал, как будут издеваться над ним, как ему самому придется издеваться над братом. — Молчишь? — Саске фыркнул. — В таком случае я никуда не намерен идти. Итачи с опаской посмотрел в сторону, нервно сжимаясь в приступе озноба. Отец собирался уходить, провожатый тоже взмахивал своей рукой. Кажется, они о чем-то договаривались с этим человеком, но в любом случае, незнакомец собирался возвращаться, что значило — другого шанса не будет. — Прости, Саске, — Итачи ловко перегнулся через тюк и, игнорируя застывший в изумлении взгляд младшего брата, плашмя ударил его по основанию шеи, поддерживая за спину, чтобы тот не упал. Вздрогнув, Саске безвольно повис, теряя сознание, и Итачи ничего не оставалось сделать, как столкнуть его с телеги вниз, искренне надеясь, что с братом все будет в порядке. Кое-как набросав тюки и накинув сверху на Саске какое-то темное покрывало, Итачи снова уселся на место, опуская голову и закрываясь капюшоном. Больше он не мог позволить себе играть с братом. Это было его окончательным решением. Внутреннее потрясение от дыхнувшей на Саске смерти сделало свое дело, сдернуло пелену с глаз. Возница подошел к телеге, прыгая на нее. Можно было убежать, можно было ударить его сзади и уехать, но куда они пойдут? Везде стоят патрули Корня АНБУ, а Итачи был слишком слаб, чтобы что-то сделать против них, не имея при себе оружия. Саске найдет выход из положения. У него остались те, кто предан ему. Сейчас он был сильнее, чем его старший брат. — Туман… ничего, сейчас мы минуем патруль, там уже у равнины к Тандзаку будет лучше. Где второй? — кинул возница, оглядываясь на телегу. Итачи невозмутимо покосился на тюки, спокойно и тихо говоря: — Заснул. — Ну и пусть спит. Пошла! — удар хлыстом. Лошадь, вздрогнув, лениво и медленно пошла вперед, фыркая носом и встряхивая гривой. Большие колеса телеги заскрипели, тяжелым движением поднимая под собой пыль, и путники медленно поехали, подскакивая на кочках. Лошадь шла степенно, не спеша, продолжая фыркать губами, набирая темп и стуча копытами по земле. Возница что-то тихо засвистел себе под нос, легкомысленно и весело болтая ногами, а Итачи уныло смотрел в темноту, хмуря лоб. Слишком пусто было где-то глубоко внутри. Почти безжизненно пусто. — Стойте! — раздался сзади голос, возница притормозил, Итачи не смел шевельнуться, парализованный голосом сзади. Топот. Кто-то с грохотом и скрипом вскочил в телегу, садясь рядом с Итачи. Возница, прищурившись, подозрительно фыркнул: — Разве ты не спал здесь? — Я упал, когда проезжали одну из кочек, — несколько раздраженно и даже агрессивно сказал Саске, потирая шею. — Ну, так осторожнее, малец. А ты, старший, на что? Смотри за ним! Лошадь снова пошла, телега скрипела, большие колеса проворачивались тяжело и вяло, но как ни странно они быстро набирали скорость, отъезжая все дальше от Конохи и квартала Учиха, потерявшиеся в тумане и погашенных темных домах. Итачи не повернулся к младшему брату, продолжая смотреть в одинокое рисовое поле. Саске сам сел рядом, пальцами отодвигая капюшон брата и шепча: — Я же сказал, что найду тебя, где бы ни был. Зря ты это. Итачи повернулся, сталкиваясь с темными упрямыми глазами, раздраженными и злыми, но почему-то до сих пор ужасно любимыми. «Что же ты заставляешь меня делать с тобой, брат?». — Глупый, — только и сказал обреченно Итачи; Саске, помешкав, положил голову на его худое плечо, прикрывая налитые усталостью глаза. — Брат, что бы ты ни прочитал в том свитке, — тихо продолжил он нашептывать, — ты же знаешь, я все равно не отстану от тебя. Это ты глупый, раз думаешь, что так легко можно отделаться от меня. Итачи молчал, смотря в лицо своему брату. Он не сводил с него взгляда, с любопытством разглядывая блуждающую спокойную улыбку Саске, покоившуюся на его еще по-мальчишечьи нежных губах. — Ладно, Саске. Как знаешь. Возница продолжал насвистывать себе под нос незнакомый никому мотив, а где-то далеко на горизонте загорелась бледная полоска наступавшего рассвета: они выехали из Конохи, оставшейся позади в тумане. Впереди их ждала лишь охрана АНБУ. *** 1 — город по манге, где Наруто и Джирайя нашли Цунаде.