В тот год ликорисы цвели пышнее.

Итачи знал судей, сидящих перед ним. После ареста и ночи в холодном каменном подземелье его и брата утром, когда солнце поднялось над горизонтом, как обычно заливая все вокруг своим ярким желтым светом, а от тяжелых и плотных фиолетовых туч не осталось и следа, повели, как к убийцам приставив катаны, на суд. Это была одна из больших просторных комнат в резиденции Хокаге. Перед обвиняемыми, сидящими на полу на пятках, сидели Третий и старейшины деревни: Шимура Данзо, Утатане Кохару и Митокаду Хомура. Присутствие Хокаге, ищущего компромисс и старающегося всегда решить проблемы мирным путем, успокаивало. Присутствие Шимуры, наоборот, напрягало. Итачи, имея возможность в прошлом и настоящем по причине разногласий между кланом и деревней тесно общаться с этим человеком, когда попробовал зачислиться в ряды Корня АНБУ, как никто знал и понимал, что старик постарается сделать все, чтобы решить суд по-своему. Но как по-своему — неизвестно. Его наказание может быть страшнее смерти. У Шимуры было слишком сильное влияние даже над Хокаге. Его главное оружие — Корень АНБУ. Если он чего-то по-настоящему захочет, остальные старейшины поддержат его решение. Хокаге, конечно, будет судить по-своему, но ценится одно — мнение большинства. Итачи, мельком посмотрев на своих судей, опустил глаза к полу. От старейшин вдоль стены с обеих сторон сидели влиятельные и лучшие представители семей деревни Коноха: глава клана Нара, глава клана Абураме, а также глава Хьюга и Акимичи. От клана Учиха представителей не было: они отказались присутствовать на суде. Суд был определен как строго закрытый, для защиты от любопытных глаз по другие стороны дверей стояли люди из АНБУ, так же и для того, чтобы в случае опасности от Учиха пресечь их действия. Саске все вокруг казалось смешным и комичным. Он не думал, что когда-нибудь родная деревня будет судить его подобно предателю или убийце. Но, судя по словам Наруто, так судили всех, кто был пойман на кровосмешении. Хокаге мудрыми старческими глазами медленно и спокойно оглядел всех присутствующих. Его длинное белое одеяние шлейфом легло на пол, красная шляпа Каге, подминая под себя хлопок, покоилась на ссохшихся коленях. Убедившись, что все в сборе, Третий наклонил голову: — Начнем. Все, кто еще имел наглость перешептываться, замолкли. Хокаге, сдержав паузу, вытащил трубку изо рта, пустил тонкий извивающийся в воздухе дымок и начал: — Причина нашего сегодняшнего собрания — суд и вынесение приговора Учихе Итачи и Учихе Саске по обвинению, которое вы услышите далее. По показаниям свидетелей обвиняющая сторона прочтет то, в чем вы виновны. Прошу вас, Шимура-сан. Итачи следил взглядом за всеми присутствующими; когда на него упала тень Данзо, он снова отвел глаза, лицо его все так же выражало спокойствие. Шимура Данзо был ровесником Хокаге Конохи, таким же на вид дряблым стариком, но дряблость не делала его беспомощным и немощным. Один из его глаз закрывала белая повязка — след тяжелого ранения во Второй войне шиноби. Шимура достал из-под многочисленных и помпезных складок одежды аккуратно свернутый свиток и развернул его. Коротко поклонившись всем присутствующим судьям и участникам, которые ответили на поклон тем же, Данзо, кашлянув в кулак, начал зачитывать своим старческим, но еще сильным голосом: — Учиха Итачи и Учиха Саске, являющиеся членами клана Учиха, обвиняются в отношениях с потусторонней силой и в непозволительной связи друг с другом, а именно в кровосмешении. Как нам всем известно, это закон стоит наравне с законом о наказании за убийство. Почему — мы не знаем, но так сказал Первый Хокаге, Сенджу Хаширама, а, значит, мы обязаны подчиниться великому прародителю нашей деревни. Он — главный основатель всех законов, по которым мы живем, поэтому мы должны им подчиняться. «Старые, изжившие сами себя предрассудки», — Итачи покосился на брата. Тот слушал молча, опустив упрямые глаза с рассеянным взглядом к полу. По лицу разливалась обыденная маска равнодушия и гордого холода. — Итак, — продолжал Шимура, — наказание за это преступление при приговоре одно: смертная казнь… — Не всегда, — вдруг прервал старейшину Хокаге, выпустив изо рта клубок горячего дыма, — так же есть и изгнание за пределы деревни. Данзо перевел взгляд на Третьего, но тут же взял себя в руки, тактично, но с нажимом замечая: — Я считаю, что зло нужно уничтожать с корнем, Сарутоби-сан. Продолжим с вашего позволения. Итак, Учиха Итачи, Учиха Саске, напомню, что вы обвиняетесь в отношениях с дьяволом и совершении кровосмешения. Хокаге снова выпустил клубок дыма изо рта. Саске недовольно поморщился, не скрывая этого пренебрежительного жеста: едкий запах дыма окончательно взбесил его и растрепал и так расшатанные нервы. — Я, Шимура Данзо, буду допрашивать вас. Вас осудят по показаниям и донесению на вашу тайную связь Учихи Шисуи-сана. Саске, чьи плечи непроизвольно вздрогнули, выпрямился, словно забывая, где он находится, повернул голову к брату, задержался на нем секундным взглядом исподлобья и, замечая, как у того дернулся уголок губ, хмурясь, спросил: — Я, — Саске повернулся к Хокаге, — простите, Хокаге-сама, не расслышал… вы сказали, Учиха Шисуи-сан? — Учиха Шисуи, — подтвердил Данзо, на всякий случай сверяясь с записью в свитке. Итачи все так же молчал. В его молчании можно было многое заметить: и внимание, и спокойствие, но только Саске в уголках его губ заметил дрогнувшую грустную усмешку, как будто это не было для него новостью. Чувствовал? Предугадал? Или же всегда был готов к предательству? Эта мысль, как и сама новость, оставила после себя странную, пугающую собой смесь чувств и мыслей. Перед глазами еще стояла грустная усмешка брата, а губы с презрением выплюнули на весь зал: — Предатель. Все вокруг молчали. — Я попрошу, — твердо начал Шимура, но Саске снова его перебил, как будто не замечая голоса старейшины: — Неужели предательство в мире шиноби карается не так строго как то, что мы сделали? Он был лучшим другом моего старшего брата. Почему Первый не придумал законов о казни таких мерз… — Замолкните, вам не давали слово, — Шимура сказал спокойно, но с нотками угрозы в скрипучем голосе. Он начал пристальнее осматривать Саске, который между тем успокоился, замолчав. — Извините, Хокаге-сама, — коротко и холодно бросил тот, опуская глаза к полу. Повисшая атмосфера напряженности так и стояла над головами находящихся в зале людей. Хокаге, затушив трубку, ласково и осторожно улыбнулся Саске и кивнул головой: — Продолжайте, Данзо-сан, молодой человек принес вам извинения. Шимура все еще прожигал Саске странным взглядом, не то настороженным, не то злым, не то ненавидящим, не то не на шутку изумленным дерзкой смелостью. Саске, как будто его кто-то толкнул сзади, поднял глаза — и их взгляды встретились. Не положено смотреть незнакомцам или мало знакомым людям в глаза, но они не могли оторваться друг от друга. Смотрели и чувствовали нарастающие с каждой секундой взаимные неприязнь, почти ненависть, отвращение, брезгливость. Саске отвернулся, но былое равновесие в душе уже нельзя было восстановить. Шимура снова взглянул в свой свиток. На него редко кто смотрел до этого так, как Саске. — Учиха Шисуи-сан дал показания против вас. Он сказал, что вы угрожаете не только чести жителей клана Учиха, но сеете вражду между жителями Конохи и членами вашего клана. Я считаю, что вы позорите Коноху, выставляя ее посмешищем и гнездом грязного разврата перед остальными скрытыми деревнями. Слова и донесение Шисуи-сана обоснованы, так как у вашей тайной связи был свидетель — ныне покойная Учиха Изуми-сан. К сожалению, она покончила с собой этой ночью. Я настаиваю на допросе обвиняемых и на том, чтобы им вынесли стоящий их поступка приговор. Учиха Итачи, вы принимаете мое обвинение в кровосмешении и… да, пока только в кровосмешении? У вас есть обратные факты, вы возражаете, отказываетесь от слов свидетелей? Итачи, мы всегда были о тебе самого высокого мнения, ты всегда был гордостью деревни и нашей главной и незыблемой ценностью, скажи, в чем дело? Может, это лишь грязная клевета? На тебя действительно повлиял дьявол? Мы оправдаем тебя, просто скажи, что имело на тебя такое влияние? Твой брат? Саске сжал в полоску бескровные губы. Итачи, заметивший этот жест, не мог не увидеть в нем крайнюю степень раздражения. В его брате что-то изменилось с прошлой ночи ареста. «Удивительно. Был бы я несмышленым и глупым мальчишкой, не знал бы искусства лжи, решил бы, что все эти люди действительно хотят нам добра. Судя по всему, я просчитался: мне не стали доверять, желая расправиться с Учиха своими руками, и слава Богам, моя рука не поднялась бы на это», — Итачи с учтивым холодом смотрел на Данзо чуть ниже линии его глаз. — Нет, я не отрицаю того, что совершил кровосмешение по своей воле. Все молчали. Ни у кого не нашлось ни единой усмешки, которыми они до этого тешили друг друга в трактире. Преступник или нет, но человек, способный нести ответственность за свои поступки, — этот человек вызвал в рядах присутствующих лишь уважение. Грустное уважение, потому что судьи вряд ли испытают то же самое. Шимура никак не прокомментировал этого, как будто бы теряя интерес к Итачи. — А вы, Учиха Саске, имеете какие-то возражения? — Нет, я подтверждаю обвинения и слова моего брата. Снова колкие взгляды друг на друга. Саске понятия не имел, почему из всех присутствующих его так воротило от этого человека. Но находиться с ним в одном помещении он больше не мог. Шимура молча свернул свиток, протягивая его Хокаге. Хлопнул в сморщенные и дряблые ладони, и в седзи тут же вошли восемь человек из Корня АНБУ. Итачи мысленно холодно усмехнулся. Все прекрасно понимали, что их с братом сила, если они того сами пожелают, запросто уложит всех охранников, поэтому никто не стал рисковать своими жизнями, полагаясь на одних из лучших бойцов деревни. Итачи всегда боялись, даже связанного и стоящего почти на коленях. Никто не решался шутить с ним и с его не отстающим в силе братом. Главы кланов, братья Учиха и Хокаге со старейшинами встали и поклонились друг другу. Пока Саске и Итачи снова стягивали руки за спинами, все еще с опаской поглядывая на их облаченные в серые одежды сильные фигуры, Шимура громко сказал: — Завтра утром прошу прийти вас на допрос обвиняемых. На основе их слов будет выноситься приговор. После этого старейшины и Хокаге удалились, а братьев Учиха вывели наружу. *** Камерой служило ужасно темное, холодное и маленькое помещение в полуподземелье резиденции. В каменной кладке старых толстых стен не было ни единого окна или проема, откуда бы лился свет с улицы. Толстая дверь снаружи охранялась специально обученным отрядом АНБУ из четырех человек. Саске сидел на холодном земляном полу рядом со своим старшим братом. Оба прислонились спинами к каменной стене, боками прижались друг к другу в попытке согреться. Камера была холодной, что и следовало ожидать от подземелий. Однако это был далеко не худший вариант, чему оставалось радоваться. Серая, длинная и бесформенная одежда, висевшая на плечах как широкий раскроенный снизу мешок, пахла сыростью и неприятно касалась кожи. Она была из низкосортного грубого льна, постоянно царапала кожу и совершенно не грела. Братья молчали с тех пор, как их оставили одних в камере. Не потому, что им нечего было сказать; они просто не знали, с чего начать, да и начинать ли вообще, когда и так все яснее некуда. Саске между тем неловко поежился, нахмуриваясь и прижимаясь ближе к брату. — Замерз? — Итачи смотрел вперед, на дверь, младшему брату был виден лишь его идеальный профиль. — Не то чтобы замерз, но немного прохладно. В ответ его одной рукой обняли за плечи, стараясь немного согреть. — Сейчас будет теплее. Как тебе наши судьи? Саске усмехнулся, по-прежнему самодовольно скрещивая руки на груди — казалось, его ничто не могло сломать теперь — слишком сильный, слишком уверенный, слишком хладнокровный, почти расчетливый. Ответ обдумывать он явно не собирался: он был готов раньше вопроса. — В последнее время ты удивительно часто хочешь слушать меня и мои паршивые второсортные мнения. Даже странно, что раньше ты морщился от моей болтливости. — Раньше, — Итачи подвинулся, чтобы его брат сел на уже нагретое им место. Саске незамедлительно последовал за ним, снова пододвигаясь к нему вплотную и ища тепло под его рукой. Что бы ни было согрей меня, мне нужно твое тепло, я привязался к нему, как низко и глупо, Итачи, но я, как и ты, забыл о том, что я лишь шиноби. Но я и человек. И мне нужно твое тепло. Чтобы остаться тем, кем я должен быть. Замкнутый круг, моя беспросветная и печальная судьба шиноби с разочарованиями и ненавистью. Я сам выбрал ее, я сам подписался на нее, ничем и никто не остановит уже то, что зародилось или зарождается во мне — не важно. Но это моя судьба. Я не хочу, чтобы кто-то вмешивался в нее. Тепло, дай мне тепла, Итачи. Чтобы я смог убить тех, кому не понравится, как я живу. — Они ужасны. Наши судьи ужасны. Лживы, отвратительны, напыщенны. Представители кланов просто скучающие занудные слушатели, приглашенные как свидетели процесса и думающие, как бы им скорее дождаться конца и уйти по делам. Их присутствие, видимо, должно устыдить нас, но мне все равно. Хокаге как всегда пунктуален и обходителен, но из-за этого выглядит слабаком, никогда не думал, что скажу это о нем; толком он ничего не сказал, думаю, ничего и не скажет, словно его нет. — Он лишь исполняет свой долг, — ответил Итачи. Саске не стал отвечать на его реплику, словно и не слышал ее, продолжая говорить о своем: — Теперь те трое. Один распинался так, что мне казалось, его гнилая желчь и злость затопят всех и все — я слышал разговоры отца, Корень АНБУ и его глава не любят наш клан. Я думал, что тебя помилуют как лучшего, но и лучших не обошла скверная участь, а, братец? Остальные двое молчали как рыбы, словно набрали в рот воды. — Те двое всегда советуются с Шимурой-саном и чаще всего соглашаются с его решениями. — Мне все равно, — отрезал Саске. — Меня не волнует, что нам вынесут. После затяжной паузы, в которой Итачи что-то обдумывал на основе того, что сказал ему брат, Саске осторожно коснулся его плеча, снова привлекая отвлекшееся внимание на себя: — Надеюсь, ты не винишь себя во всем этом? Не смей. Я и сам виноват. Итачи отрицательно покачал головой. — Нет. Я думаю, что все сделал правильно. Да, уберечь я тебя не смог, но все равно я доказал себе и всем, что могу перешагнуть черту, мой брат. — Все-таки ты эгоист или, по крайней мере, эгоизм любит звенеть в твоих словах, — Саске невольно усмехнулся. — Ты понял меня неправильно. Забудь. Хочу сказать одно: не надо больше кричать и спорить с судьями, ни к чему хорошему это не приведет. — Я все прекрасно понимаю, — спокойно ответил Саске, — но этот человек, который читал нам обвинение… он выводит меня из себя своим видом и тоном, которым говорит о нас, — Саске скривил уголки губ. — Смерть Изуми-сан меня удивила. А твой лучший дружок? Как тебе? По-моему, если память мне не изменяет, ты полагался на него как на себя? Тебя предал твой же лучший друг, ты называл его старшим братом, доверял, я же все видел. Я готов был ожидать от кого угодно подлости, от своих товарищей, но даже Наруто поклялся, что никогда не пожелает мне зла, а Шисуи? Если бы я его сейчас увидел, я клянусь, я заставил бы его за это ответить, кем бы он ни был — предателям нет прощения, они хуже убийц. Как у него хватало наглости общаться с отцом, с матерью, со мной — воротит, как он в детстве гладил меня по голове, — с тобой и так преданно смотреть в твои глаза, будь он проклят! — Саске резко замолчал, как будто прервался на полуслове. Его неестественно громкий голос так и повис в тишине камеры. Итачи, сперва решая оставить последнюю реплику без комментариев, передумал, и после паузы сказал: — Ничего бы не изменилось от того, сказал бы он о нас Хокаге или нет. Он лишь дорожит самым значимым в своей жизни. Это был его долг шиноби. — Он просто завидует, что по сравнению с тобой полное ничтожество, — отрезал холодным голосом Саске. Оба брата замолчали. Переносясь мысленно к завтрашнему дню, Саске не находил в себе страха или смятения перед глазами судьей и их вопросами. Он четко продумывал в хладнокровном уме возможные вопросы и всевозможные ответы, которые не порождали бы дальнейших обсуждений и трений. Надо было как можно быстрее расставить все точки и дело с концом. Казнь так казнь, умереть с Итачи с гордо поднятой головой — Саске всегда тайно мечтал о возвышенной смерти. — Брат, — Итачи повернул к Саске голову после долгого молчания, как будто что-то вспоминая. — Что? Глаза в глаза. — Прости, что подставил под удар тебя, отец был прав, я не способен любить, и ты прав, я просто эгоист. Я — ничтожество. — Перестань, твои слова глупо звучат. Как будто я не чертов эгоист. Мы стоим друг друга, — Саске, несколько мешкая, положил на плечо Итачи голову, прикрывая глаза. Тот ничего не ответил; щекой прижался к волосам младшего брата. *** Какаши с заметным облегчением молчал. Указательным пальцем правой руки уверенно поправил синюю повязку, закрывающую лицо до глаз; не мигая, Хатаке смотрел на Наруто, то ли ожидая, что он еще скажет, то ли продумывая очередной успокаивающий ответ на длинную эмоциональную реплику бывшего ученика, находящегося почти в невменяемом состоянии. Наруто был в ярости. Он то и дело сжимал кулаки и ерзал на месте, всеми силами желая сорваться с него. После, по его мнению, слишком затяжного молчания он снова, не выдержав бьющих фонтаном эмоций, ударил кулаком по столу таверны, где сидел: — Я помогу Саске! Какаши закатил глаза и вздохнул, обреченно цокая языком и покачивая головой. Узумаки умудрился сказать эту фразу раз двадцать за весь разговор, но дальше горячих слов, буйных эмоций и сжатых кулаков дело не пошло. — И как же? — поинтересовался Какаши, скрещивая руки перед лицом. Что он мог сказать, узнав, за что попал под суд его ученик? Более того, он хорошо был знаком с Итачи и даже если плохо знал его как человека, но все равно в голове не могла сложиться картина того, о чем ходили бурные обсуждения в деревне. Какаши сделал, что мог. Он ходил к Хокаге, вернее, был едва ли не насильно из постели притащен туда Наруто и Сакурой, дал свои показания в защиту младшего Учихи. Но Хатаке не кривил душой и не опускался до лести: он прямо сказал все, что знал, думал и видел. Рассказал и про характер, и про подвиги, и…, но его перебил Наруто, напирая на стол с Сакурой, которая чуть не плакала то ли от той ужасающей мысли, что ее любимый Саске-кун совершил, то ли от мысли, что он в беде. Но слишком громкий голос Наруто заглушил и ее слезы. Он кричал, он срывался, он бесился, он рвался, пока Какаши не увел его в таверну, где Наруто, то затихая, то стискивая зубы, то качая головой, снова выкрикивал свои бессвязные реплики. Но вопрос Какаши, беспардонно простой и короткий, привел Узумаки в замешательство. Слова словами, но как их воплотить? Наруто заметно приуныл. — Я… помогу сбежать им, датте байо. — Как? — Какаши-сенсей, что как?! — Как ты это сделаешь? Разломаешь стену, выроешь подкоп, заплатишь судьям денег, подкупишь отряд АНБУ? Каким образом ты собрался помогать? — Ну, — замялся Наруто, почесывая голову. Ну. На этом торжественные размышления молодого шиноби вслух закончились. Он сидел погруженный в глубокие раздумья и, казалось, даже был сконфужен простым вопросом. Какаши, подождав, пока его ученик что-нибудь скажет, подвинулся ближе, по-дружески крепко похлопывая его по плечу. Таверна была старой, с темными столиками и соломенной крышей, пахнущей сыростью и гнилью. Из небольшого решетчатого круглого окна выходил вид на пыльную проезжую дорогу, где гремели волы, лошади воинов феодала, где бегали неумытые и оборванные дети бедняков, ради любопытства заглядывая в пыльное окно забегаловки и с восторгом смотря на сильных шиноби. Седзи в таверне распахнуты настежь. На улице было до сих пор жарко, солнце по-прежнему неумолимо светило над головами обывателей, разморяя, не давая работать в полную силу, и только когда светило садилось за горизонт, окрашивая небо в бледно-голубой с оттенками оранжевого у горизонта цвет, люди спокойно вздыхали и выходили на залитые канувшим солнцем улицы, погружающиеся в прозрачные сумерки. Жизнь на какой-то час оживала, а затем засыпала. В таверне сидели только ученик и его учитель. Наруто, почувствовав на своем плече руку сенсея и сдвинув брови, смотрел ему в лицо, но уже молчал, прекрасно понимая, что ничего толкового на вопрос Хатаке он не сможет ответить. Какаши устало потер лоб: — Знаешь, Наруто, взгляни на это по-взрослому — что ты можешь? От твоих обещаний хуже лишь тебе. Поможет лишь тот, кто сам имеет власть, кто сам способен что-то сделать. Если хочешь чем-то помочь, то только сможешь сделать что-то для этого влиятельного человека, но для братьев Учиха без посредников — ты всего лишь шиноби, даже генин, а они: отряд АНБУ, Корень АНБУ, старейшины, Хокаге — ты пытаешься совершить безрассудные вещи, Наруто. Узумаки молча слушал, смотря на старый стол, покрытый трещинами, потемневшими и забившимися грязью. Ногтем он совершенно механически выковыривал пыль, что-то про себя обдумывая и анализируя слова учителя. На пороге таверны шаркнула чья-то обувь, и показалось лицо сморщенного старикашки, прищуренными глазами осматривающего темную комнату, пока не нашел двух единственных посетителей. — Какаши-сан, — протянул старик хриплым скрипящим голосом, — вас зовут к Хокаге. — Да, уже иду, — Какаши кивнул, и прежде чем встать, нагнулся к Наруто, тихо прошептав, — не дури, парень. Иначе можешь все испортить. Узумаки нахмурился, небрежно цокая языком. Что-то буркнул себе под нос и положил подбородок на стол, повернув голову к окну. «Какаши-сенсей прав, я ничего не могу. Но также он и не прав: я на все пойду, пусть и мало, чем могу помочь, датте байо». Немногое на этом свете могло удержать Наруто от самого себя. Если ему было что-то надо, он сбегал, вырывался, но все равно делал так, как ему казалось будет лучше. Кинув на стол мелкие монеты, он вышел из таверны, прищуриваясь на разморившее деревню полуденное солнце. *** Жизнь в доме главной семьи Учиха замерла. Люди давно перестали из любопытства простаивать под калиткой, неся свои соболезнования и утешения: им никто не открывал. Бледная Микото с робкой, как будто в чем-то извиняющейся улыбкой говорила, что муж заболел, но принимала все соболезнования, едва ли сдерживая желание захлопнуть перед посетителями калитку, и, в конце концов, просто перестала выходить на улицу. При каждом стуке в дверь, при каждом сочувствующем оклике родственников и подруг Микото морщилась, словно каждый звук болезненно отзывался в ее голове. Фактически, так оно и было. Микото стояла на пороге гостиной, сжав руки за спиной и молча смотря на сидящего за столиком мужа, медленно пившего свой любимый чай. Его темные остекленевшие глаза были обращены в сад, из которого шел горячий воздух улицы и тяжелый аромат цветов. Со вчерашнего дня он ни разу не повысил голос, только побледнел, когда ему сказали, что его сыновья арестованы. В ту ночь он в пылу вышел из дома, вернулся утром, сейчас пил успокаивающий нервы чай, не замечая того, как изредка нервно дергаются его пальцы. Фарфор звякнул о столешницу. Фугаку удобнее устроился на подушке, снова обхватил пальцами пиалу, но так и не поднял ее к губам: она казалась слишком тяжелой для сломленного горем отца. Он был не просто раздавлен, убит, уничтожен. Его мысли сейчас занимали не честь клана, не позор семьи, не позор самого себя, не слухи в деревне, не потерянная мощь Учиха, не глаза Микото, которая мужественно держалась перед мужем и посетителями, не позволяя себе слабости. Единственное, о чем думал Фугаку, — о жизнях его сыновей. Больше ничто не волновало его в тот момент. Как ни крути, как ни думай, но они — его дети. Родные, долгожданные и желанные дети, которых Фугаку любил сильнее всего в жизни, он готов был клясться этим, и, разумеется, остыв после вчерашнего, когда от ярости ничего не приходило в голову, он был готов помочь всем, чем только мог. Он холодно и спокойно, как и унаследовавший эту особенность мышления Итачи, обдумывал все уже порядком двух часов. Перед ним лежали приготовленные женой свиток и принадлежности для письма, осталось только подобрать слова. Фугаку поднял руку и раскрыл перед собой ладонь, запотевшую от горячей пиалы. Смотрел, как скопившиеся на коже капли воды стекают вниз, к рукаву рубашки, скользя и оставляя после себя след от влаги. Это была большая крепкая мужская рука, огрубевшая от оружия и тренировок в молодости, хранящая многочисленные шрамы. Рука, умевшая ласкать свою женщину; ладонь, в которую когда-то умещались крохотные, буквально размером с два больших пальца руки Итачи, а потом — Саске. Рука, которая держала их обоих, когда они крохотными и чистыми детьми появились на свет. Саске громко плакал, почти разрывался от своего крика, женщины вокруг не на шутку беспокоились; Итачи только тихо пищал, а потом и вовсе молчал. Он всегда был другим, непохожим на остальных детей. Фугаку, смотря на свою руку, жалел об одном: он не смог дать старшему сыну должной ласки, которая нужна была замкнутому по своему характеру ребенку, которая бы обернула все против того, что случилось сейчас; с Саске было проще, он был младшим, у него был брат, он другой, не такой, как Итачи. Фугаку же решил использовать недетскую серьезность и замкнутость сына, чтобы сделать ему карьеру. Глупая ошибка. Итачи не часто улыбался; вернее, младенцем, как и все, он расплывался в улыбке, видя родителей, берущих его на руки, но потом, с возрастом, перестал: повзрослел на много лет раньше, чем надо было. Он всегда смотрел чужим серьезным взглядом, но, тем не менее, голос у него был тихим и кротким, когда он звал отца, осторожно касаясь рукой его юкато. В какой-то момент все изменилось, в Итачи проснулись отчужденность и холод. Ах, если бы только можно было вернуть все назад, найти минуту, когда он замкнулся в себе, неправильно что-то понял. Возможно, все дело было в пережитой им войне, которую он встретил один на один. Родителям было не до него: один воевал, другая носила в себе младшего сына. Оглядываясь назад, Фугаку был склонен думать, что для Итачи это было предательством — видеть кровь, смерть, насилие без утешения, без помощи, без крепкой руки отца, которая закрыла бы его глаза, уши и прижала к себе, спрятала под свою одежду; мать делала, что могла, но ее ноша в виде вынашиваемого ей младенца была слишком болезненной и тяжелой, чтобы обращать на старшего сына все внимание. Искалеченные понятия о жизни, о любви, о смерти. Это все могло бы оправдать. Фугаку помнил не по-детски напуганные войной глаза Итачи, его плотно сжатые губы и крошечную фигуру, завороженно смотрящую на разлагающиеся исковерканные трупы. Но даже тогда он не плакал. Он молча грустил и слушал, как его учили выживать. Фугаку хотел, чтобы сын не боялся крови, знал жестокость людей и смотрел на войну с высоко поднятой головой, умел выжить самостоятельно. Но сейчас, смотря на свою руку, он думал, что если была бы возможность вернуться назад в то время, он бы обнял своего сына, поднял бы на руки и спрятал его лицо от ужасов, покачивая на руках четырехлетнее тельце своего ребенка. Возможно, дело не в том. Возможно, Итачи и сам не знает, не помнит, почему он замкнулся. Может, он всегда был таким, со временем некоторые черты характера затухают, другие ярче разгораются. Но в любом случае Фугаку не заметил того, как Итачи стал чужим. Вернее, слишком поздно заметил. …… Вечерело. Распаленное летнее солнце опустилось за смолкающий лес, распугивая на горизонте сгущающиеся сумерки, постепенно овладевавшие жизнью. Как ни странно, но ярко-оранжевый, сочный и горячий диск совершенно не грел грешную землю Страны Огня. По утрам стояли небывалые холод и сырость от туманов и упавшей росы; днем гнул высокую сорную траву к земле противный промозглый ветер; вечером, когда холодное солнце заходило, становилось совсем зябко, зато люди, не обремененные засухами и жарой, плодотворно трудились на полях. Вдали, верно у засаженных рисом затопленных полей, кричали летавшие низко-низко над пыльной и сухой землей ласточки; в высокой и на удивление не выжженной траве притаились цикады, заливаясь своими песнями. На ровную площадку опустилась темная тень от деревьев, земля, так и не прогретая на солнце, совсем окоченела, была как лед для голых ступней. К коже босых горячих ног постоянно прилипали мелкие листочки, камушки и пыль. К тому же, было холодно и неприятно стоять на твердой земле, да и в леденящей мокрой траве не было лучше. Громкий крик ласточек, крик, который почему-то до боли глубоко внутри любил слушать Итачи, разносился все громче и громче, отчаянно нарастая, звеня своей оглушительностью в ушах. Итачи любил те вечера, когда солнце уже садилось за горизонт, покрывая все голубыми сумерками. Тогда в последних аккордах сливались голоса птиц и насекомых, вспыхивали и замолкали, уступая дорогу безмолвию ночи. Итачи тяжело дышал, из последних детских сил маленькой руки сжимая казавшийся невероятно тяжелым и огромным кунай. Итачи почти не играл с другими детьми в их шумные игры. Не хотел, не было интереса, его не звали, да и без того были более любопытные занятия. Отец давно показывал сюрикены и кунаи, соблазняя ими, это нравилось Итачи, как и мысль о том, что он когда-нибудь станет лучшим шиноби в истории деревни. В нем росли тщеславие и честолюбие; то, что его ставили выше других детей, не могло повлиять на него в положительном плане. Борьба с этими чертами и одновременное покорение и потакание им — мальчик и боролся, и сдавался: он был слаб, чтобы понять и себя, и истинные цели. Фугаку стоял напротив, скрестив руки на крепкой груди. Он оценивающе и пристально осматривал уставшего сына и, наконец, произнес: — Ты просто ленишься. Представь, что я твой враг, я сейчас убью тебя. Нападай, попытайся ранить меня. Итачи молчал, по-прежнему сжимая в руке оружие. Сделал шаг — и внезапно споткнулся, падая на колено. Кунай выпал из рук, Итачи продолжал тяжело дышать. Это был второй час изматывающей тренировки. Второй час бессмысленных слов отца, игр с настоящим оружием. Спина вспотела, и рубашка прилипла к влажной коже, неприятно стягивая движения. Итачи подобрал кунай, вставая с земли. Он никогда не говорил: «Я устал, я не хочу». Он молча делал то, чему учил отец. Он сам же и хотел этого. Но сегодня Итачи действительно устал. Смотря под ноги, он понимал, что вряд ли сможет двинуть ими. Фугаку вздохнул, потирая лоб. Разумеется, он был чрезвычайно доволен успехами сына, который меньше чем за неделю уже научился кое-как нападать в его пятилетним возрасте, когда некоторые дети до сих пор плохо владеют своим телом, но сегодня его сын был слишком вялым и непохожим на себя.  — Итачи, — Фугаку серьезно и требовательно посмотрел на сына. Тот как всегда внимательно взглянул на отца, поднимая вверх свое детское лицо. — В жизни бывают такие моменты, когда у тебя нет сил, но нужно бороться. Сила заключена именно в том, чтобы преодолевать такие моменты. Я знаю, что ты еще ребенок, тебе рано овладевать искусством шиноби, но ты от рождения способный к этому, я не могу пустить такой талант на самотек. Смотри, чему ты уже научился. На тебе лежит будущее клана, на тебе лежит сотня жизней, на тебе лежит деревня. Забудь, что я твой отец. Нападай как на врага. Помнишь, как люди на войне из последних сил вставали? Давай, Итачи, напади, забудь об усталости и чувствах. Тут, на тренировках, я тебе не родитель, а всего лишь враг. Напади, не стой! — Фугаку кричал, но Итачи не шевелился, только сжимал и разжимал руку, смотря вперед. — Не будь слабаком, давай, не разочаровывай меня. Итачи! Ты должен делать то, что я говорю. Стиснув зубы, Итачи сделал неуверенный шаг вперед, еще один, еще и, наконец, сорвался с места, налетая на отца. Тот отошел в сторону, но Итачи нападал, судорожно вдыхал и выдыхал воздух, пока руки Фугаку не повалили его на землю. Поражение. Он еще слишком слаб. Итачи так и остался лежать, закрывая от изнеможения глаза. Единственное, что он сейчас чувствовал, это ненависть. Обязанный отцу, обязанный клану, обязанный деревне. Всегда кому-то обязанный почти с рождения. Даже честолюбие не имело тут своей роли. Итачи был не глуп в свои пять лет, прекрасно понимал все как взрослый. От него что-то хотели, требовали, вынуждали что-то делать. Все, всегда, всю маленькую жизнь. Гадко. Как же это гадко! Это неправильно! Итачи стиснул зубы, вставая и чувствуя, как ему за плечи помогает подняться отец. Странная вспышка отвращения. Впервые в жизни он испытывал такое отвращение. Итачи не мог понять, почему его испытывает. Фугаку поджал губы, виновато отряхивая спину сына и понимая, что переборщил. — Ладно, Итачи, на этом все, — он погладил сына по голове. Итачи все так же молчал. — Ты молодец, я горжусь тобой. Что и следовало ожидать от моего сына, — Фугаку хотел было присесть перед мальчиком и стереть с его щеки пыль, пусть изменить своему методу воспитания, но приласкать выкладывающегося на полную сына, как внезапно позади раздался хриплый женский крик: — Фугаку-сан! Отец и сын как по команде одновременно посмотрели в одну сторону. На краю тренировочной площадки у веранды дома стояла одна из их родственниц, старая тетка, хозяйка пекарни. Она, приложив руку к вздымающейся груди, тяжело дышала, видимо, очень спешила найти главу клана. У Фугаку к горлу стремительно подкатил комок. Не успел он что-то сказать, подумать или сделать, как женщина крикнула, махнув рукой: — Сын, у вас опять родился сын! Итачи безразлично и безучастно переводил взгляд от отца к тетке, не слушая, о чем они говорят между собой. Потом он равнодушно отвернулся в сторону, пользуясь тем, что отец отвлекся. Итачи смотрел на птицу. На серую маленькую птицу, опустившуюся недалеко на траву. Она даже не то чтобы опустилась, а неуклюже упала в заросли репейника и начала там трепыхаться, жалобно открывая свой клюв и всплескивая крыльями. Потом, выпутавшись, распласталась по земле и завозилась там, потягивая за собой одно из крыльев. «Подбита», — Итачи долго еще смотрел, как птица пытается взлететь, тянется, но помочь он ей ничем не мог. Ему хотелось ее взять на руки, осмотреть, Итачи как никогда было жаль живое существо, но двинуться с места он не мог: за руку его держал отец. Итачи напряженно и жалобно смотрел на держащую его ладонь и начал тянуть ее на себя, неприятно сморщивая свое красивое лицо. Он не мог понять, что сейчас владело им. Лихорадочное желание освободиться, почти страх и ужас, но тетка ушла, а отец повернулся к Итачи, и тот застыл, с изумлением и недоверием вглядываясь в лицо Фугаку. Тот улыбался. Искренне и открыто, смотрел как будто и на сына, и сквозь него одновременно. Присел перед Итачи и взял его под руки, резко отрывая от земли и поднимая вверх, усаживая тем самым на свои руки. Поцеловал. Впервые за много лет поцеловал своего сына в лоб, крепко обнимая его. Итачи странно и как будто в ступоре смотрел на своего отца, сбитый с толку неожиданной лаской и даже недовольный ей: он не привык к этому. — У тебя родился младший брат, Итачи, — Фугаку заглянул в глаза старшего сына, чтобы увидеть там радость или ревность, но то, что он заметил, неприятно поразило его. Это был абсолютно пустой и безразличный взгляд невероятно темных глаз. На лице не вспыхнуло ни эмоции, скорее наигранное недоумение, спокойное и безмятежное. Это был чужой взгляд. Странный взгляд, которого Фугаку раньше не замечал. Совсем не детский, но и не взрослый, по-неземному серьезный и холодный. Не взгляд ребенка на своего родителя, что-то другое, невероятно незнакомое, опасное. Взгляд, оставшийся на всю жизнь. Выражал он один-единственный вопрос: «И что?». В рождении брата Итачи не видел ничего необычного. Просто еще один ребенок в семье, о котором будут так же заботиться. Никаких эмоций, нет даже любопытства к новой жизни. Просто недоумение от внезапной радости отца. Фугаку, избегая смотреть в глаза сыну, немного встряхнул его. — Ты не рад? Итачи пожал плечами. — Ничего, — Фугаку опустил сына на землю, — познакомишься с ним, и он тебе обязательно понравится. — Хорошо, отец. Фугаку, развернувшись, уходил. Его большая и крепкая фигура, или только так казалось, удалялась все дальше к дому, а Итачи внезапно свободно вздохнул. Еле-еле шевеля ватными от изнеможения и усталости ногами, он дошел до птицы, куда, он сам не понимал почему, так рвалась его душа. Мягко опустился на колени и замер, печально улыбаясь: птица была мертва. Итачи кончиком пальца гладил ее гладкие перья, мягкие и удивительно холодные, потом осторожно взял ее, уже начинающую затвердевать, в руки и положил под дерево, почти засохшее, изъеденное насекомыми. Эта птица так же хотела жить, петь, хотела подняться, вырваться на свободу, как Итачи тщетно дергал свою руку. Но нечего было делать. Он поднялся с травы и пошел вслед за отцом, как ему предписывали идти всегда…… Микото подсела рядом, поправляя складки своего юкато и аккуратно пододвигая к себе принадлежности для письма. Спокойно взглянула на Фугаку, опустившего свою руку вниз, обреченно и как будто вопросительно смотря на жену. — Я напишу, — пояснила она и развернула свиток, ожидая того, что ей скажет муж. Тот кивнул. Все это можно было назвать самой гадкой идеей и отвратительным раскладом дела. Но выбора ни у Фугаку, ни у жены больше не оставалось. — Пиши, — сухо, со строгой ноткой приказал он. …… — Не приучай его к рукам, иначе так и будет проситься, чтобы его взяли, — седзи закрылись. Итачи оставили одного в небольшой, тихой и пропахшей сухой травой комнате, с плотно закрытыми перегородками, где в плетеной корзине что-то издавало странные беспомощные и сдавленные звуки: не то писк, не то стон, не то крик. Нечто неопределенное, неприятное для уха, не слышавшего этого раньше. Итачи острожными и мягкими шагами, чтобы не шуметь и не делать резких звуков — работал скорее инстинкт, — подошел к корзине, с опаской заглядывая туда. Ему все же было любопытно увидеть человека четырех дней от рождения, который теперь будет жить с ними в одном доме. То, что называлось теперь младшим братом, лежало закутанное в тканое полотно. Красное и сморщенное лицо ребенка ничуть не располагало к себе Итачи, даже чем-то отталкивало; слабо сжатые пухлые розовые пальчики в кулачки, дергающиеся изредка перед лицом, казались нелепыми и неестественными, кукольными — неужели этот комок непонятно чего когда-нибудь превратиться в полноценного человека? Итачи не чувствовал к брату ничего по-родственному теплого, безразлично и безучастно смотрел на комочек перед собой, потому что родители сказали, что надо познакомиться с младшим братом. В свои года Итачи понимал такие слова, как клан, обязанности, честь, сила, долг, но слова «брат» понять не мог. Что это? Зачем это? Все, что видел Итачи в жизни, имело свой смысл, малый или большой. Все было нужно для каких-то определенных целей, с определенными мотивами; мир вокруг создан для того, чтобы пользоваться им в достижении своих стремлений. Мать нужна, чтобы кормить и одевать. Отец — чтобы учить и воспитывать. Другие дети — чтобы в будущем соперничать с ними на экзаменах, а пока пытаться как-то общаться с ними. Учителя — чтобы наставлять и передавать свои знания и умения. Все на земле имело свой смысл, кроме одного-единственного существа: младшего брата. Итачи не видел в нем никакого смысла. Все, что в нем можно было увидеть, это отвратительную жалкую беспомощность и уязвимость перед абсолютно чужим миром. Итачи, как только его брат издал нечто похожее на вскрик, нагнулся ниже, опираясь на край корзины. «Ведь он ничего не знает обо мне. Не знает, что я тут стою, что у меня болят ноги, и о чем я мечтаю в этой жизни. Я ему никто, ему еще все никто. Представить только, — Итачи с холодным любопытством оглядывал вздрагивающие щеки младенца, — какой он, наверное, глупый. Он же ничего не знает, ничего не умеет. Из него можно сделать все, что захочешь. Абсолютно все. Самому, своими руками. Какой он странный. Да, странный, необычный, другой». Младший брат был действительно другим. Он никак не реагировал на Итачи, по-прежнему дергая сжатыми кулачками и сморщивая красное лицо: у него были свои проблемы, свой мир, отдельный от старшего брата и ото всего вокруг. Взрослые настороженно относились к Итачи за его недетский взгляд. Дети не понимали его, он — их. Резкий крик вывел Итачи из минутного оцепенения. Совершенно не понимая, что и зачем делает, он не успел опомниться, как уже держал брата на руках, покачивая его. Инстинкт. Секундное движение, и Итачи уже непонимающе смотрел на Саске. Брат оказался неожиданно слишком тяжелым, тяжелее, чем он выглядел и можно было себе представить, и ужасно теплым. А еще таким крошечным и слабым, что Итачи на его фоне почувствовал себя необычайно сильным, знающим, умелым. Раньше, со взрослыми, Итачи такого не ощущал. Он понимал, что слабее их всех, но сейчас все было иначе. Иначе откуда взялось ощущение неимоверно бьющей силы? Откуда ощущение тепла и покоя? И покоя ли? «Что это такое?», — Итачи напряженно и пристально вглядывался в брата. Что же это за существо? Что оно принесло с собой? Итачи больше не чувствовал, как у него болят от недавней тренировки ноги, не чувствовал, как саднит от пореза рука. Ему хотелось тренироваться, быстрее, больше, становиться совершеннее. «Чтобы потом я смог научить брата всему. Чтобы я сам создал его таким, каким он должен стать». Эта мысль, скользнувшая на задворках сознания, успокоила Итачи и принесла странное чувство удовлетворения. Своей простотой, или бескорыстностью, или теплом, или случайностью. Итачи, держа на руках брата, привыкал к его теплу. Оно было приятным, приятна была тяжесть крошечного тела. Все это относилось к числу того, чего Итачи еще ни от кого не чувствовал. Младший брат был другим, не таким, как все. Он был чем-то ужасно знакомым и ужасно чужим, беспомощным и одновременно ужасающе сильным; казалось, его тепло не иссякнет, оно привязывало к себе раз и навсегда. Итачи учили тому, что надо помогать клану, охранять и заботиться о людях в нем и в деревне, но он не понимал этого. Вернее, понимал, но отстраненно, но до конца. У него не было какой-либо ясной цели, все было размытым, неясным и призрачным, пустым. Он не знал, что точно ему защищать и от кого, чем дорожить и ради чего. Сейчас краски вокруг приобрели более четкие оттенки, размытая картина сменилась резкой, режущей глаза. Перед Итачи был чистый и ничего не знающий ребенок, которому безразличен клан, безразлична погода, безразличен тот, кто его сейчас держит на руках, лишь бы только качали и успокаивали, кормили и меняли пеленки, ему нужно лишь тепло и уход, он не знает ни о войне, ни о Хокаге, ни о лжи и крови мира, в который окунется. У него своя, другая жизнь, странная, непонятная и простая, пока еще без налета цинизма и жестокости. Ужасно трогательная своей простотой. Абсолютно чистый лист, который сложишь, как захочешь, так он и будет сложен на всю жизнь. Младшему брату были не понятны чувства и мысли Итачи, он не знал о его существовании, будучи на его же руках и под его же пристальным взглядом, и это изумляло Итачи, приводило в замешательство. Он дотронулся указательным и средним пальцами до слабо сжатого кулака младенца. Брат вздрогнул и обхватил красной сморщенной ладонью протянутые ему пальцы, вероятно думая, что ему дадут это как материнскую грудь. Уголки губ Итачи дернулись. Тепло. Он не помнил за собой настолько бьющей фонтаном энергии. «Я живу. Я живой». Итачи улыбнулся. Он не любил Саске. Это не была любовь, Итачи еще этого не знал и не чувствовал. Это было простое принятие младшего брата в свою жизнь, смирение со сосуществованием с ним. Какой смысл имеют слова «младший брат», Итачи поймет только в будущем, ведь у каждого слова и предмета свой смысл. И это были его сила и его жизнь. Младший брат, игнорируя Итачи и требуя молока матери, резко оттолкнул протянутый ему палец, опять капризно и настойчиво закричал, дергая ногами и открывая узкие щелочки темных-темных глаз. Глаза настоящего ребенка Учиха: бездонно черные. — Привет, брат, — Итачи усмехнулся. Неожиданно искренне и тепло. Фугаку молча стоял в дверях. Он редко видел старшего сына таким странным и не смел даже подойти и нарушить гармонию, от которой нечто глубоко внутри почти неприятно сжалось…… Микото четко отпечатала на свитке последний символ и аккуратно, чтобы не размазать густые чернила, свернула тонкую бумагу, протягивая ее мужу. Фугаку, снова опомнившись от своих мыслей, взял в руки протянутый ему сверток и потянулся за печатью с гербом клана. Итачи не сошел с ума, не развратился, не стал безумцем. Та улыбка не была братской. Итачи не знал, что такое братские и не-братские чувства. Он чувствовал, что чувствовал, для него все было одно, он раз и навсегда полюбил и зациклился на том, что дало ему почувствовать собственную силу и значимость. Как и Саске. Почему? Фугаку не мог понять, от этого ему и хотелось рвать на себе волосы с горькой досады. Он никогда не понимал своих детей и то, что связало их. Печать шлепнулась о свиток. Готово. Внезапно с веранды в гостиную резко упала большая тень, послышался звук громкого шарканья обуви и скрип доски. Микото и Фугаку разом обернулись. Наруто, громко дыша от быстрого бега и задыхаясь, стоял у открытых седзи, не смея в обуви ступить дальше порога дома. Он держался за раздвинутую ширму и его взгляд выражал такую решительность, что Фугаку, нахмурившись и подумав сначала о том, чтобы прогнать раздражающего своей бестактностью наглеца, не сказал ни слова, лишь вопросительно изгибая бровь и ожидая объяснений того, что значит столь дерзкая выходка. Микото же, побледнев от неожиданности, расслабилась, так же останавливаясь взглядом на непрошенном госте. — Простите, — поклонившись, быстро сказал Узумаки, шумно сглатывая и оттирая со лба пот. — Мне Саске как-то показывал черный ход, я вошел без спроса, потому что у парадного входа вы не отвечали. — Что тебе нужно? — голос Фугаку был спокоен, но тверд и насторожен. Он не любил Наруто. — Я понимаю, что вы никогда не были рады меня видеть, а тем более сейчас. Я бы не пришел и не потревожил вашего спокойствия, но я хочу помочь Саске. Если вам что-то нужно, просите, я помогу всем, могу я или нет. Я не брошу своего друга в беде. Я сделаю все, что угодно, Фугаку-сан, Микото-сан. Микото, с осторожностью смерив Наруто взглядом темных глаз, вопросительно взглянула на Фугаку, будто спрашивая, стоит ли доверять мальчишке. Отец семейства молча, как будто так же раздумывая над чем-то, потянулся за печатью, снова скрепляя ею другой край свитка. После минуты молчания, мужчина, наконец, поднял голову, сжимая в руках сверток: — Чем же ты поможешь, желторотый? Наруто нахмурился, явно уязвленный в больное место несправедливой усмешкой. — Ты ничего не сделаешь, такие как ты в таких ситуациях сидят дома и не высовываются. Но если действительно так сильно хочешь помочь, — Фугаку ловко кинул свиток Узумаки, который с быстротой молнии цепко схватил его, — то отнеси это к Шимуре Данзо-сану лично ему в руки. Попроси письменного ответа сразу же. Потом принесешь. Хокаге нет смысла показывать, глава Корня АНБУ сам все решит. — Это поможет Саске? — Наруто, прищурившись, осмотрел свиток. — Надеюсь, — Микото встала с пола, оправляя край кимоно. Наруто, прижав руку к налобной повязке со знаком шиноби деревни Листа, поклонился. — Да, Фугаку-сан, Микото-сан! Я клянусь, что не подведу вас, те байо! *** Раздался глухой короткий стук по другую сторону двери, как будто что-то нечаянно уронили; чьи-то приглушенные голоса, доносящиеся как жалкий и подвывающий гул ветра в пустых трубах домов осенью. Саске приоткрыл сонные глаза, морщась от боли, когда попытался сесть удобней; затекшее тело отказывалось двигаться, как будто оцепенев после долгой ночи. Сколько прошло часов или минут? Итачи еще спал; скрестив руки на животе и подогнув под себя ноги, он настолько сжался от холода, что казался совсем хрупким и беззащитным больным. Оба брата сидели, прислонившись к холодной стене камеры и прижавшись друг к другу, чтобы можно было согреться. Голова Итачи по-прежнему лежала на плече младшего брата, и тот аккуратно поворачивался, распрямляя затекшие от сидения мышцы ног. В любом случае, они были шиноби, поэтому ничего страшного во всем этом Саске не увидел. Намного хуже были ситуации. Оставив Итачи одного досыпать на холодном полу, Саске стал прохаживаться взад-вперед, разминая плечи и шею, болевшую после того, как он всю ночь утыкался в плечо своего старшего брата, а потом еще и держал его упавшую от усталости голову, меняясь с ним ролями. Опять послышались чьи-то приглушенные дверью голоса. Саске остановился, нахмуриваясь. Он понятия не имел, сколько сейчас времени: день, ночь ли, утро. Совершенно бесшумно Саске подошел к двери, вставая перед ней на сбитые и грязные колени. Руки принялись нащупывать хотя бы один маленький замок, хоть какую-либо щелочку, чтобы посмотреть в нее, но все было намертво глухо. Саске продолжал как слепой шарить кончиками пальцев по холодному и тяжелому полотну, пока не застыл под голос брата: — Бесполезно. Итачи уже стоял на ногах, так же как и Саске пятью минутами раньше разминая онемевшее тело. Морщась, он растирал поясницу, смотря сквозь темноту вперед, на своего младшего брата, и даже казалось, что в блеснувших глазах напротив Саске прочитал выражение насмешки. — Что ты там делал? Рыл подкоп? Судя по голосу, усмешка все-таки не показалась и была более чем реальной. Саске невозмутимо встал, небрежным рывком отходя от двери. — Ничего, — хладнокровно отрезал он, с досадой садясь рядом со стоящим братом, опять же к спиной к стене, и вытягивая вперед ноги. Итачи промолчал, присаживаясь так же вниз. Они молчали. Саске прожигал задумчивым и отрешенным взглядом земляной пол, его брат не двигался, неподвижно смотря в сторону. Пряди его смольных волос опустились на, казалось, еще больше побледневшее и осунувшееся от голода и усталости лицо, на котором залегли тяжелые отекшие синяки. Шорох одежды — и Саске убирал со лба Итачи длинную челку, тщательно и настойчиво отводил ее назад, стараясь не смотреть в глаза брата, чей прямой пристальный взгляд пронизывал его насквозь. Он знал этот взгляд: холодный, усталый, отрешенный и совсем чужой, не того странного и родного Итачи, теплого и живого, а холодного и жестокого шиноби, расчетливо убивающего других. Непробиваемая ничем и никем маска, застывшая на лице на всю жизнь. Глаза, которые когда-то бросили отца в холодный пот. В них всегда было что-то мертвое, но в то же время удивительно мягкое. Саске привык к этому с колыбели, никогда не боялся, не обращал внимания — он не знал другого Итачи, и более эмоциональным, как в постели, он уже казался ему странным. — Из-за чего ты мучаешься, Итачи? — Мучаюсь? — брови Итачи приподнялись от удивления. — Ты меня не обманешь. Ты потерял со вчерашнего дня спокойствие, сегодня же как будто не можешь найти себе места. Я чувствую это. Из-за Шисуи? Из-за предательства Скрытого Листа? Я думал, ты будешь неприкосновенен, но я не знал, что Коноха настолько подла. Настолько, что даже тебя поставили в один ряд с другими преступниками. Итачи молчал, прямо смотря в глаза брата. Тот так же замолк, вглядывался в лицо напротив, пока после минуты молчания не выдавил глухим голосом: — Из-за меня? Итачи отвел глаза вниз. Саске нахмурился. — Из-за меня, значит. Братья молчали. Младший смотрел в сторону, задумавшись; Итачи пошевелился, и Саске поднял голову. Протянул руку, стер с теплой и осунувшейся щеки старшего брата пыль; хотел что-то сказать, родное и ободряющее, чуть подаваясь вперед, но тут же в двери загремели замки, и братья отодвинулись друг от друга, напряженно всматриваясь вперед. В проеме прохода, залитого так давно не видимым глазами светом, стояли четыре человека в масках на лице. Один из них, держа в руках веревки, шагнул вперед, словно не видя испепеляющего взгляда, посланного Саске: — На выход. *** Фугаку терпеливо не тревожил жену, сам погруженный в раздумья. Микото все так же пустыми и помертвевшими глазами смотрела на свиток, скрепленный печатью Корня АНБУ. Ее бледные и аристократично узкие ладони лежали на гладком столе. Отрывая взгляд от бумаги, Микото посмотрела на Фугаку. Он мог бы решить все сам, он был главой семьи и по традициям ему подчинялись все, включая жену. Но решать что-либо без нее он не желал, это были и ее дети. Предложение Шимуры, согласованное со старейшинами деревни, казалось вполне приемлемым, к тому же измученным родителям все, что могло продлить жизнь их детей, казалось спасением. Договор был четок, как подобает грязному миру шиноби, жизни за жизни; Фугаку ясно дали понять, что в обратном случае на помилование их сыновьям надеться не следует, ведь как бы их заслуги ни были велики, Шимура с прискорбием сообщал, что «в деревне должны понять, что вне зависимости от своего положения, все предстают как равные перед законами: и я, и Хокаге-сама, и ваши дети». Но условие, за счет которого даровалась свобода, приводили Фугаку и Микото в замешательство. Согласятся ли их сыновья с такой жизнью, ожидающей их впереди? Вряд ли. Поблагодарят ли или будут проклинать, думая о том, что было бы лучше с честью и высоко поднятой головой умереть на казни? Микото точно не знала ответов на эти вопросы, но догадывалась. Она смотрела на мужа, пытаясь найти их у него, но там так же была лишь напряженная рассеянность и усталость. — Муж, — Микото отложила свиток в сторону, — если бы тебе поставили такие условия, то что бы ты сделал? Фугаку нахмурился. — Ты знаешь. — И ты думаешь, дети поблагодарят нас? А может, они выберут то, что ты выбрал для себя? — Ты хочешь, чтобы они умерли как собаки? — вспыхнул Фугаку, на секунду теряя самообладание. — Они умрут с честью. Если мы согласимся на то, что нам предложили, — тогда как собаки, — спокойно заметила Микото. Фугаку молчал, хмурясь и отворачиваясь в сторону. Его жена отвела взгляд. — Саске весь в тебя, с каждым днем я все больше узнаю в нем твое упрямство. Ты думаешь, я бы не была согласна на все ради них? Я бы без колебаний согласилась на такие условия, но здесь мы не можем решить за тех, кто живет жизнью шиноби. Это бесчестно. — О чем ты говоришь? Какая честь у старой собаки Шимуры? — Фугаку запустил пальцы в поседевшие за два дня у корней волосы, устало вздыхая. — Я не знаю, я не знаю! Ничего больше не спрашивай у меня. Боги послали мне в наказание этих детей, в наказание и позор. Микото протянула руку, смело и решительно дотрагиваясь до мужа. — Посмотри на меня. Голос звучал чересчур сильно и требовательно для женщины. Микото никогда не была слабой, Фугаку бы не выбрал тряпку в свои жены. Она была сильнее и своих детей, и своего мужа. Он, хмурясь, нехотя поднял голову. — Я все понимаю. Что ж, надо соглашаться. Другого шанса не будет, это тот случай, где все средства хороши. Они — шиноби, они что-нибудь придумают, — Микото снова решительно и без колебаний пододвинула к себе письменные принадлежности и развернула чистый свиток. — Диктуй, а потом попросим того мальчишку, Узумаки-сана, чтобы он быстро отвез это в тот город, а потом еще один отправим Шимуре-сану. Фугаку молчал. Он долго смотрел на жену, на ее руку, цепко взявшую чернила, смотрел на белую и чистую бумагу свитка, смотрел в сад, на комнату, где сидел. В конце концов взгляд пал на его крепкие ладони, широкие, сильные и натруженные оружием. Руки, которые, не веря своему счастью, дрожали как у стыдливой девушки перед ее свадьбой, когда на них оказался его первенец еще едва ли не в крови матери. Руки, которые дрожали и потом, когда держали кричащего младшего сына. Все сомнения разом отпали. — Пиши. *** Зрители были все те же. Саске они казались стаей воронов, прилетевших на запах крови. Хокаге так же курил трубку, а Шимура так же стоял, возвышаясь над всеми сидящими. Уже было прочитано обращение к представителям кланов, снова зачитали выученное всеми наизусть обвинение. Саске не знал, что ему делать. Плакать от абсурдности ситуации или же смеяться. Итачи молчал, как всегда спокойно и твердо смотрел перед собой, не выдавая ничем внутреннею усмешку, притаившуюся в уголках губ. — Приступим к допросу, — Шимура встал перед Итачи, который молча почтительно поклонился ему. — Учиха Итачи, ты слышал, какое обвинение тебе вынесли? — Да. — Вчера ты сказал, что не отрекаешься от этого и подтверждаешь наши слова. Но скажи, по своей ли ты воле сделал это или тебя кто-то принудил? Человек ли, другая сила. Итачи спокойно смотрел вперед. — Я сам. — Ты уверен? Это было только твоей идеей? — Да. Я так решил. Я так хотел. — Получается, ты не спросил мнения брата? — Спросил, — дрожащим от спокойствия голосом отрывисто произнес Саске. Но тут же замолчал, сталкиваясь с предупреждающим взглядом брата и угрожающим — от Данзо. — Я думаю, эти вопросы лучше задать Саске, — предусмотрительно заметил Хокаге. Однако Саске, казалось, не слышал его. Не отрывая колючих и жестоко суженых в ненависти и презрении глаз от Шимуры, он ловил на себе точно такой же взгляд. Оба не могли понять, откуда взялась взаимная и, казалось бы, беспочвенная ненависть друг к другу, но что она была, этого нельзя было отрицать. Это понимали оба. Саске отвернулся, осознавая, что своим неуместным участием задерживает и брата. Шимура, так же снова обращая свое внимание на Итачи, холодно кивнул: — Согласен с вами, Хокаге-сама. Уместнее спросить у Саске-сана, — голос прозвучал с нескрываемой интонацией холодной усмешки. Саске задержал дыхание, борясь с яростью. Он не помнил, чтобы когда-нибудь так сильно кого-то ненавидел. Ненависть подкатывала к горлу как большой колючий комок, который невозможно было сглотнуть. Он проталкивался все глубже, проникая внутрь, но никакого сопротивления себе он не встречал, продолжая двигаться дальше, к сердцу. Семя ненависти скользило в артериях, учащая пульс крови в висках и кончиках пальцев, распаляя ткани и органы, почти не позволяя дышать и даже двигаться; ненависть неслась все дальше, дальше, пока, наконец-то, не достигла сердца. Там она и остановилась, замечая, как благодатна вокруг нее почва. Сердце, в котором поселилась тьма. Ожесточенное сердце, безумное, которое не в силах биться спокойно. Сердце Саске. — То есть, — продолжил Шимура, не замечая теперь вокруг себя никого, кроме Итачи, — ты говоришь, что никто не влиял на твое решение, кроме тебя самого. Но тогда, Итачи, зная тебя, у меня не укладывается это в голове. Почему? Итачи молчал. — Я спросил причину. Отвечай. Итачи поднял свои глаза прямо на Шимуру и смотрел на него, не мигая, долго, ниже его глаз, пока не ответил: — Вы не поймете. — Пойму или нет, это допрос, Итачи. Твои мысли угрожают деревне, и не только твои мысли. Итачи поочередно оглядел каждого вокруг себя, остановился взглядом на брате и снова обратил свое внимание к Данзо, внезапно серьезно и даже как будто печально-обреченно смотря в никуда: — Хорошо. Верно, у меня нет прав молчать. Я сделал это, потому что не принимаю ваши законы. Я не понимаю их, расцениваю пережившими себя и не считаю должным выполнять то, что кажется мне глупостью. Если я что-то решаю, я делаю это, несмотря ни на какие законы и обычаи — мой долг шиноби для меня первый закон, остальное все подчинено ему. То, что меня хотели женить на троюродной сестре, — прощается. То, что мой отец — родственник матери, — прощается. То, что отношения между двумя неродственными мужчинами считаются нормальным, -прощается. То, что ученик может по позволяющему и закрепленному праву быть с учителем, который старше его в несколько раз, — прощается. А то, что я… то, что я с мужчиной, но всего лишь по иронии с тем, кто является мне братом, — преступление. Я не понимаю этого. Не понимаю, как это может повлиять на мою судьбу шиноби, на мой первый и последний долг. Почему одно можно, а другое — нельзя? Почему в одном случае закон — ничто, в другом — святая честь? В нашей деревне достаточно грязи помимо наших с братом… грехов. Я не считаю, что закон имеет право лезть в нашу семью, где это — наши проблемы. Больше я ничего объяснять не намерен. Простите, пожалуйста, за дерзость, если я допустил таковую, Шимура-сама, но я по-прежнему верен Скрытому Листу, и буду верен ему до последней секунды жизни, — Итачи низко поклонился, выказывая этим и свое уважение, и извинение. Вокруг все молчали. Молчал даже Данзо. Саске со странным чувством в застывших глазах и замиранием души смотрел на брата, смотрел и не до конца понимал его фанатичную преданность деревне, но все же одновременно гордился его словами. Но что-то в этом беспрекословном подчинении и отдачи своей жизни Конохе было такое, что внезапно до глубины души возмутило Саске, хотя он всегда знал, что брат как никто другой предан Скрытому Листу, и все равно, чем-то эти слова его задели, Саске не мог понять, чем именно. Возможно, потому что он сам никогда этого не чувствовал? Такой преданности деревне? Особенно теперь, когда она их предала. Ненависть, почувствовав изменение в душе Саске, вонзилась своими слабыми корнями глубже в сердце. Шимура, кашлянув, нахмурился. — Ты раскаиваешься? — Нет, — последовал твердый и спокойный ответ. — А если тебя из-за этого казнят? Под угрозой смерти ты откажешься от своих слов? — Я же сказал, — терпеливо повторил Итачи, — что никогда не откажусь от своих слов и от своего брата, даже под секирой палача. Данзо немного помолчал, прислушиваясь к тому, как сзади за спиной зашептались. — Я думаю, — внезапно продолжил он, — Итачи, ты понимаешь, что опозорено твое имя. Имя твоих родителей, твоего клана, твоих будущих потомков, если мы решим тебя помиловать. На всех на них будет висеть клеймо позора. Ты хочешь, чтобы твои люди были изгоями? Ответа не последовало. — Я даю тебе шанс: ты имеешь право с честью покончить жизнь самоубийством, чтобы искупить позор. Саске показалось, что на секунду внутри перехватило дыхание, но Итачи смотрел прямо перед собой, пока не ответил: — Я не буду этого делать. Мне нечего стыдиться, я могу с честью защищать свою деревню от всех бед, несмотря ни на что, жертвуя собой и своей кровью. Данзо повернулся к Хокаге. Тот едва заметно кивнул, откладывая трубку в сторону. Двое старейшин так же промолчали. Допрос Итачи закончился. Саске не мог понять, почему ему стало так легко после этого дышать, и все напряжение в секунду куда-то делось, не оставив после себя ни следа. Он осторожно коснулся холодной рукой горячего и мокрого лба и тихо выдохнул воздух, замечая, как на него упала тень фигуры Шимуры. Осталось лишь ему пережить последнее испытание. Глаза Данзо ясно говорили, что не стоит ждать пощады, что бы ты ни сказал. Но Саске самоуверенно позволил себе холодную и жестокую усмешку уголком губы: смело смотря в лицо Шимуры, чуть ниже линии его глаз, он поклялся, что не отстанет от своего брата. Саске никогда ранее не боялся высоких чинов, не чувствовал перед ними внутреннего преклонения возрасту или силе, нет, они были людьми, а значит, такими, как и он сам. — Учиха Саске, — старческий голос тек медленно, скрипя, — вы добровольно или вас силой заставили совершить данное преступление? — Добровольно. — Мотив. Это единственное короткое слово внезапно вызвало бурю смятения в душе Саске. Он знал, что на каждое действие, даже самое примитивное и элементарное, есть своя причина, не важно, будь то потребность поесть или приступ сумасшествия. Он знал, что если человек говорит, что не знает причины своего поступка или отговаривается словами «просто так» и «захотелось», — он лжет. Гораздо труднее в чем-то признаться, особенно тогда, когда ты сам понимаешь, как просты и этим-то и постыдны твои внутренние побуждения, но все равно причина каждого поступка есть, и всегда была, вне зависимости от веков и устройства мира. Впрочем, самые короткие и простые вопросы — и эта истина довольно часто бывает верной — оказываются самыми трудными и порой даже неразрешимыми. Например, объяснение природы своего действия, когда ты не можешь разобраться в себе и понять: почему я так сделал? С этой проблемой и столкнулся Саске. Он до сих пор не знал, почему это сделал, как позволил себе, тому, кто даже серьезно не думал о таком раскладе, тому, кто хотел лишь превзойти брата, — как позволил совершить все это. Итачи только предложил, его брат необъяснимо восторженно согласился. Хотел и сам того же? Возможно. Однако, находясь наедине с Итачи, проникая в его мысли, соединяясь с ними, как с его тогда горящим желанием телом, Саске уже не мог просто сказать: «Захотелось». Это была бы ложь в первую очередь себе. Итачи желал чувствовать жизнь в передышке между постоянным ношением масок, Саске только сейчас понял, что до всего этого и сам был послушным мертвецом в руках клана и деревни. Отец был прав. Влияние Итачи слишком большое, чтобы не начать думать, как он. — Я хотел жить, — вдруг ответил Саске, ловя на себе удивленные и даже снисходительные взгляды. Ложь. Ложь, ложь, ложь, причина не в этом, причина в другом, но я не хочу, не могу ее признать даже перед самим собой. Я проиграл Итачи. Наслаждался своим проигрышем ему, позволил себе забыть о цели, о долге — так бы ты сказал, брат? Я ненавижу тебя, себя, все ненавижу за то, что поддался тебе. Но если бы мне позволили вернуться, начать все заново, я раз за разом бы поддавался тебе. Потому что причина одна: я люблю тебя, Итачи, и ненавижу и свою любовь к тебе, и свою ненависть к тебе, мое совершенство. — А что же раньше? Не было такого желания? Не хотелось жить? — Это не имеет значения и на дело никаким образом не повлияет, — холодно и твердо отрезал Саске, ясно давая понять, что сказать ему больше по этому поводу нечего: сказанные невпопад слова завели разговор в тупик. Что-то объяснять подобно тому, как это делал брат, Саске посчитал ниже своего достоинства. — Раскаиваешься? — спокойно поинтересовался Данзо. — Нет. — Ты же хотел жить, но понимаешь, что тебя могут казнить за это желание? Глубоко внутри что-то колко сжалось после этих слов, но Саске даже не подал виду того, как темная тень холодного ужаса пробежала по его душе. Казнь? Сейчас, когда все стало на свои места? Когда я начал понимать свой проигрыш и признавать его? Когда смог беспрепятственно быть с братом? Когда смог любить его так, как могу и хочу? — Я все прекрасно понимаю. Я хочу умереть как шиноби, и для меня это будет честью, но скажу вам одно: я не раскаиваюсь, и если бы вы дали мне шанс, я бы еще и еще раз преступил запрет, хотя бы, — Саске язвительно равнодушно и безмятежно прикрыл глаза, поджимая бледные губы, — назло вам. Простите за дерзость. Шимура молча прожигал Саске своим потускневшим взглядом, вызывающе смотрел в его темные, как уголь, глаза. Никто из них не мог понять, откуда взялась ненависть друг к другу. Почему именно Данзо — Саске не знал, но он не мог спокойно сидеть в присутствии этого человека, внутри все клокотало и кипело, горело и разрывалось. Ненависть. Еще слаба, как не родившийся младенец. — А если мы скажем, что казним одного из вас, что ты предпочтешь: выжить или умереть? Предашь или пожертвуешь? «Это же смешно, ответ и так понятен», — Саске молчал, стиснув зубы. Наполненными яростью глазами, он смотрел на старейшину, едва выдавливая из себя: — Это не относится к допросу. Шимура перевел взгляд на Итачи. — Ты, — внезапно начал он, продолжая смотреть на Итачи, но говоря это его младшему брату, — всего лишь мальчишка, который, действительно, хочет одного: выжить. Поэтому ты, конечно, не ответил на мой вопрос, но в душе выбрал себе путь живых, оставив брата расплачиваться за грехи. Правильно, это же он толкнул тебя сюда, я уверен, что раньше ты и не думал о чем-то таком. Ты, наверное, проклинаешь, ненавидишь и желаешь смерти своему старшему брату, — голос в конце упал до интонации пренебрежения. Итачи молчал, не смотря на них обоих. Его молчание после всего того, что было сейчас сказано, ужасно не нравилось Саске. Ведь в словах, произнесенных Шимурой, была доля правды, это поняли все, включая младшего из братьев. Но Саске в ответ не промолчал, как это следовало бы сделать, когда его укололи в уязвимое и постыдное место. Он поднял голову, забывая о том, где он сейчас, и выкрикнул, почти срывая голос, почти хрипя в конце: — Я не предатель своей семьи! Все вокруг молчали. Саске глубоко, но спокойно дышал, ожидая того, что с минуту на минуту сюда явятся АНБУ и повяжут его. Но ему уже было плевать: он смотрел красными глазами на Данзо, смеряя его гордым и надменным взглядом семьи Учиха. — Саске, прекрати, — одернул его Итачи. Но Саске и не думал слушать. Он закипал все больше, чувствуя, как в голове бьются слова Шимуры; а что подумает Итачи, что он вообразит себе? А вдруг это заставит его мучиться еще сильнее? — Я не позволю, — начал Саске, бесстрашно и с вызовом смотря в глаза Шимуры, — чтобы твой грязный рот называл имя моего брата. От уважения не осталось ни следа, после взгляда в глаза друг друга и после фамильярного и гнусного обращения на «ты». — Я не позволю, чтобы ты, трусливая собака, боящаяся нас связанных, говорила что-то о том, что я думаю и чего не думаю. Единственный, кого я ненавижу и кому желаю смерти, — это ты. Будь ты проклят. — Саске! — голос Итачи прозвучал со стальной ноткой угрозы. — Будь ты проклят. — Я сказал, немедленно прекрати. Ты меня слышишь? — Будь ты проклят, — Саске стиснул кулаки, — старый грязный трус! — Довольно же, Саске! — голос Итачи сорвался, и нельзя было в нем не услышать злость. — Почему ты меня затыкаешь?! — глаза, обратившись к брату, в ярости сверкнули. Саске не контролировал себя. Итачи, ты не понимаешь, что я пойду на что угодно для… да, черт побери, да и сотню раз да, пусть я глупец, идиот, негодяй, пусть я буду ненавидеть себя за слабость и собственные мысли, но ради тебя пойду на все. Взгляд Итачи был холоден как сталь. — Не позорь меня, молчи, мальчишка. Саске тут же осекся, опустил глаза и голову, стараясь не смотреть на старшего брата, голос которого так резко сорвался на крик. — Я прошу у вас прощения, Хокаге-сама, Шимура-сама, и забираю свои слова, в которых раскаиваюсь. Я не знаю, что меня заставило их сказать, — низкий поклон. Ты видишь, как я унизился ради тебя, Итачи? Я не прощу тебе этого. Саске понимал, что брат был прав: зря он так вспылил. Но сил молчать после таких вопросов, после таких слов, с частью которых Саске где-то глубоко в душе согласился, что заставляло чувствовать отвращение к себе, ведь брат согласился даже на смерть, а Саске хотел жить, — сил молчать не было. «Самое мое беспомощное желание, братец, да?» — Саске опустил голову, чувствуя, как во рту все стремительно пересыхает. — Если этот мальчишка, — проскрипел голос одной из старейшин, дряхлой старухи с пучком седых волос на макушке, до этого все время молчавшей, — не понимая, в каком он положении находится, смеет кричать, его следует наказать. — Да, я согласен, это неприемлемо, — кивнул головой рядом сидящий старик. — Завтра вам огласят приговор, — закончил Шимура. Все разошлись. *** На улице шел мелкий теплый дождь, какой обычно бывает только жарким летом, и вся и без того холодная и тонкая одежда промокла насквозь, пока узников вели по боковой улочке, дальше от любопытных глаз обывателей. Всю дорогу братья молчали, как, впрочем, и всегда, но даже когда их толкнули в камеру, когда за ними закрыли дверь, — Саске даже тогда не вымолвил ни слова, словно в изнеможении укладываясь на холодную землю. Итачи сел поодаль, по-прежнему молча с тех пор, как они вышли с суда. Саске не помнил, сколько он так лежал, не шевелясь, смотря вверх в одну точку. Только помнил, что хмурился, сдвигал брови и думал, думал, думал. Он не хотел умирать, эта мысль впервые за всю жизнь грянула после слов Шимуры как гром среди ясного неба, и теперь не давала покоя, почему-то настойчиво продолжая давать о себе знать. Но все же в чем-то Саске был спокоен: если пришлось бы умирать, брата бы он не оставил. Данзо здесь просчитался, но, увы, все выглядело, как будто так и есть. То, что Итачи сидел в другом конце камеры, молчал и не промолвил ни одного слова за несколько часов, укололо Саске сильнее чем что-либо еще. Его всегда больнее всего кололо равнодушие брата. Саске приподнялся с холодной земли на локтях. Сколько прошло часов? Дурные мысли все чаще и чаще и с большей силой бились и дрожали в голове, не давали желаемого покоя и отдыха. Саске сквозь тени сумрака смотрел на фигуру брата, смотрел, и ему почему-то становилось и стыдно, и обидно. Брала злость, беспомощность, раздражение, в конце концов отчаяние. Ведь это все неправда. «Неправда, неправда, неправда!». — Не молчи. Но Итачи продолжал молчать, не шевелясь. Он смотрел перед собой, смотрел спокойно, как будто был один, как будто не слышал младшего брата. Наткнувшись на очередное безразличие, Саске не смог больше держать себя в руках. Он почти залпом, быстро начал говорить, запинаясь и перебивая самого себя: — Почему ты не скажешь мне то, что думаешь? Ты меня теперь ненавидишь? Я тебе противен? Да, я не хочу умирать, не хочу подыхать, как и ты не хочешь этого, признайся в этом, мы все хотим любыми способами держаться за жизнь, я хочу жить, — я ведь просто обычный человек, что в этом плохого?! — но не в том смысле, как говорил этот ублюдок. Я хочу жить с тобой, как хочешь и ты. Итачи, ты специально меня игнорируешь? Скажи прямо, что ненавидишь меня, скажи, и я отстану, только перестань молчать. Я всегда терпеть не мог твое молчание, меня тошнит от твоего молчания, я боюсь твоего молчания, ненавижу его. Я бы никогда не оставил тебя умирать одного, как ты не поймешь! Саске, осознавая, что его слова не произвели на брата никакого впечатления, замолчал, одновременно успокаиваясь и набираясь сил для дальнейшего, увы, монолога, но подкошенный усталостью, переживаниями, холодом, недосыпом, голодом, он безмолвно застыл, чувствуя как под кожей разливается зловещий холод. Думать ни о чем не хотелось, даже Итачи и их проблемы отошли на второй план из-за холода, заставляющего подрагивать челюсть. Земля под ногами была как гранит. «Неужели в могиле так же холодно?», — промелькнула мысль; Саске из-под полуопущенных ресниц видел, как возле него остановился Итачи, присаживаясь рядом. Его рука коснулась младшего брата, дотрагиваясь до покрытого сетью мурашек плеча. — Тебе холодно. Я согрею, ложись. Саске твердо скинул с себя руку брата, словно показывая то, что ему не нужна ничья помощь. Всегда, во всех случаях, что бы ни было, Саске не нужна была жалость. Он презирал ее как нечто, что стояло ниже слабости; жалость для него была равносильна жесту победителя, с торжествующим взглядом протягивающего руку побежденному им. Самое глупое, самое жалкое слово, оно жалит сильнее, чем слова ненависти; жалость хуже и беспомощнее, чем боль, она дарована лишь тому, кто не способен встать на ноги, кто упал, кто умер, но не сильным. Для Саске не было жалости, он не позволял жалеть себя, и часто, очень часто сожалел о том, что настолько сильно презирал это чувство. — Мне не холодно. Ты не ответил. Ты меня ненавидишь? Я не удивлюсь этому. Я и сам иногда ненавижу себя. Итачи помолчал, темными глазами всматриваясь в лицо младшего брата. — Нет, — твердо прозвучал его голос и, как показалось, слишком громко для долго царившей здесь тишины. — Тогда почему ты молчишь? — не унимался Саске, не обращая внимания на озноб. Итачи вздохнул. Коротко, тихо и устало. Мягко, но довольно настойчиво опустил Саске на землю, ложась рядом и обхватывая его ладони своими, согревая похолодевшие пальцы собственным дыханием. Саске был бледен как никогда прежде. Казалось, что его лицо было слеплено из прозрачного белого воска, глаза выглядели необыкновенно стеклянно. Итачи долго всматривался в них, дыша на руки у своих губ, пока не произнес: — Я бы не был тут, если бы ненавидел тебя. Виноват, действительно, я, и наказание должен понести, действительно, только я. Вокруг меня все правы, а я не видел правды. Я полон честолюбия и эгоизма, прости, я действительно подвел тебя к гибели. Саске подвинулся ближе, нахмуривая брови и качая головой. — Вовсе нет, я же… — О чем ты беспокоишься? Итачи настойчиво смотрел в лицо Саске, отрешенным взглядом и стеклянными глазами пронизывал его насквозь. Саске упорно молчал. А потом он бессильно закрыл глаза и застыл. Он больше не мог думать, у него не было сил говорить. Итачи видел, как мечутся зрачки брата под его полупрозрачными веками и пододвинулся чуть ближе, не обращая внимания на то, что бок уколол мелкий камень. — Ты волнуешься о приговоре? Молчание в ответ. — Чего ты боишься? — Глупой смерти. Саске внезапно открыл потускневшие глаза и приблизился к лицу брата, замирая от его губ буквально в сантиметре. Он смотрел в блестящие напротив зрачки диким, почти животным взглядом. — Никогда не думал об этом, ни на одной из миссий, а теперь даже не страшно, а просто неприятно думать, что погибну так бесславно и бесполезно, не как шиноби. Вот, чего я боюсь. — Точно в этом причина? Только в этом? Признавайся. — Да, теперь-то лишь в этом. Если бы ты спросил меня пятилетним ребенком, то я бы ответил, что темноты, которая там будет. Тогда я боялся ее. Итачи усмехнулся. Криво и грустно, щипая брата за кончик его носа. — Ты боишься темноты и сейчас? Ты еще такой маленький брат, ребенок, во что я ввязал ребенка. — Я боялся в детстве не темноты, а того, что никого не будет в этой темноте. Не хотел быть один в темноте, я боялся потеряться со всеми вами, брат. Понимаешь? Как об этом глупо теперь вспоминать, в детстве все кажется более внушительным, — Саске спокойно, слишком спокойно, пугающе спокойно перебирал пальцами пряди волос Итачи, игнорируя его заинтересованный и в то же время тяжелый взгляд. — Хотя, если подумать, целую вечность и без тебя, без всех. — Когда-нибудь это должно случиться, — возразил Итачи. — Рано или поздно мы бы потерялись в этой темноте, как теряются все. — Но не тогда же, когда я еще едва начал жить. — А что же ты делал до этого? — То же, что и ты. Саске порывисто, почти в приступе неожиданного яростного безумства обнял Итачи, пальцами зарываясь в его волосы на затылке, вдыхая носом запах его теплой шеи, закрывая, даже болезненно зажмуривая глаза. — Я ни о чем ни секунды не жалею. Расскажи, что произошло между кланом и деревней? Ты обещал. Десятисекундная пауза. — Это уже не важно. В следующий раз, Саске. Итачи почти силой сжали в тисках, но он не сопротивлялся. Его собственные руки оказались зажаты у его худой груди, но Итачи не смел шевельнуться: брат уже осторожно дышал в его шею, забывшись во сне. Итачи не оставалось ничего, кроме того, как осторожно повернуться и продолжить лежать, так и не сомкнув за всю ночь глаза. Он ни в коем случае не чувствовал страха, верно, это было смирение шиноби, однако тяжелая беспокойная мысль лишала спокойствия и не давала возможности свободно вздохнуть: что будет, если Саске одного оставят в живых? Как ни странно, мысль о возможной казни и смерти младшего брата не волновала Итачи. Хотя он давно жил с этими мыслями, но почему-то не мог увидеть как неизбежную реальность, с неведением ребенка отмахиваясь от них как от глупой шутки. Ведь Саске не может умереть. *** Сквозь сон, шаткий и беспокойный, можно было почувствовать, как от холода, идущего от земли, онемели грязные ноги, перепачканные в пыли, сбитые и исколотые камнями улиц. Саске как слепой, не открывая глаз, бездумно и совершенно на уровне инстинкта подался к источнику тепла, уютно пытаясь согреться. Он не помнил, крепко и долго спал он или же просто шатко дремал, но громкий стук, скорее всего, сильной мужской ногой в дверь окончательно разбудил его. Все еще не разлепляя глаз, Саске ощущал, как тепло рядом отодвинулось, и зашуршала одежда брата. «Вот и все. Начало конца». — За вами скоро придут, — гремел глухой голос по другую сторону двери. — Хорошо. Саске не стал думать о том, кто стучался, не стал думать о старейшинах, это все останется на потом, он только как можно сильнее зажмурился, ожидая, когда его коснется рука старшего брата. — Вставай. Рука брата коснулась волос. Терпеть спокойный, но почему-то непозволительно пронзительный нежный голос, терпеть то, как его руки, пусть это раньше и не нравилось, трогают голову, Саске не мог. Он перехватил руку Итачи и встал с земли, садясь на пятки и открывая глаза, пытающиеся пробиться взглядом сквозь темноту. — Вставай, — между тем повторил Итачи. Он был бледен, под глазами легли тяжелые синие круги, кожа казалась чересчур прозрачной, как будто кукольной. У него был болезненный и отяжелевший вид, он выглядел страшно, отталкивающе, но в Саске это не вызвало отвращения. Он, продолжая держать его руку в своей, с теплым спокойствием смотрел в родное лицо, вглядывался в него, и оно казалось все лучше и лучше, пока Итачи не встал с места, вытаскивая свою ладонь из крепкого захвата: — Нас давно ждут. — Почему же ты меня не будил? Итачи, оставив вопрос без ответа, как всегда любил это делать, как будто непонимающе посмотрел на Саске. Смотрел удивительно добродушно, пусть и теми же безжизненными стеклянными глазами. — Да, ты этого никогда не делал раньше, — Саске встал, еще нетвердым ото сна шагом подходя к двери и стуча в нее ногой. Итачи улыбался одними уголками губ, незаметно, осторожно. Он и не успел уследить за тем моментом, когда Саске научился читать его мысли и понимать их. Может, он действительно начал так же думать? На самом деле Итачи было не до улыбок. Когда дверь открылась и на фоне внезапно яркого света темным пятном выделилась фигура брата, облаченная в длинную, как похоронную одежду, свисающую с плеч подобно широкой тряпке с узкой вешалки, случайно пронеслась странная мысль. Странная, но почему-то казалось, что верная, а поэтому и пугающая своей простотой. Безумная мысль отречься от брата. Почему она не пришла раньше? Итачи почти с ненавистью смотрел на Саске, смотрел на то, что он погубил, и постепенно начинал ненавидеть себя за это. «Я мог сказать что угодно, но не сказал, я убил нас». — Брат, — Саске, которому уже связали руки, ожидал Итачи, напряженно смотря в темноту камеры. Итачи все еще не шевелился. Когда-то он пообещал, что брат сам будет решать свою судьбу. Когда-то он сам себе говорил, даже почти силой уговаривал, что Саске выбрал это сам, поэтому нет места колебаниям и самоволию в его судьбе и жизни, которые он выбрал. Итачи мягко шагнул вперед. «Как знаешь, маленький брат». *** В дряблых руках Шимуры был разверну свиток из дорогой и тонкой рисовой бумаги, сделанной по заказу у именитых крестьян, веками выпускающих свою продукцию. Складки одежды старейшины величественно падали на пол, неподвижно замирая. Главы кланов, сидевшие в строгий ряд, явно любопытствовали по поводу приговора; Хокаге молча, с мрачным видом курил трубку. Наконец, Шимура опустил глаза к свитку: — Учиха Итачи и Учиха Саске были обвинены в кровосмешении и в отношениях с дьяволом. В ходе процесса последнее обвинение было снято, хотя не все в деревне поддержали наше решение, но свидетельств на тайную связь с дьяволом мы не нашли. Приговор подписан нами, старейшинами и Третьим Хокаге, поэтому он признается законным для всей Конохи и страны Огня, а также для остальных стран. По показаниям обвиненных и свидетелей мы вынесли свое решение. Учиха Итачи, как старший родственник Саске, был признан виновным в кровосмешении, которое совершил с родным младшим его на пять лет братом. Как инициатор, вы приговорены к закрытой смертной казни через обезглавливание завтра утром. Учиха Саске, признанный виновным в кровосмешении со старшим его на пять лет братом, как последователь инициатора приговорен к пожизненному изгнанию из Конохи. Также старейшины вынесли решение поставить на нем клеймо, как знак того преступления, что он совершил. Все должны помнить: даже если ты спасся, преступление должно быть искуплено, особенно, если оно против деревни. На этом все. Хокаге казался в этой ситуации беспомощным в собственной власти. Шимура спокойным взглядом оглядел глав клана и, не встретив несогласия с их стороны, обратился к Итачи: — Желаешь что-либо сказать? — Нет. — Я желаю что-либо сказать, — изумляющий своими холодом и спокойствием голос сразу обратил на себя внимание всех присутствующих. Губы у Саске на удивление не дрожали, прежняя маска не дрогнула на его лице, только глаза, на первый взгляд гордые и холодные, выдали истинную суть дела. Родился новый человек с новыми представлениями о жизни и мире шиноби. Губы у Саске искривились, и он громко, но до дрожи спокойно и холодно сказал: — Приговор должен быть один на двоих. — Ты должен быть благодарен, — послышался со стороны чей-то голос. Саске сглотнул. — Тогда пусть ваша Коноха, ваша неблагодарная Коноха, ради которой вы готовы убить и продать семью и себя, не существует на этом свете. Даже после смерти я буду вас ненавидеть. Неужели я живой представляю меньшую угрозу для вас, чем мертвый? — Мы подарили тебе жизнь ценой жизни брата, как ты и хотел. Скрытый Лист не благодарен своим предателям, — добавил Шимура. — А твой брат — предатель. — Предатель?.. После всего, что мы делали для деревни, за все наши заслуги, предатель? — взревел Саске и в мгновение ока вскочил с места; никто не успел ничего сообразить, как он вцепился мертвой хваткой в одежду Данзо, у которого резко покраснело от гнева лицо и вздулись щеки, — Саске вцепился в него и коротко выплюнул в его лицо, посеревшее от неподдельного страха: — Убью… убью! Минутная борьба — и Саске схватили за руки, опуская его на пол. Их, АНБУ, было больше, он был один, Итачи молчал, непонятным даже для его брата взглядом окидывая картину, развернувшуюся перед ним. На какую-то долю секунды Саске понял, что это за взгляд. — Я всех вас уничтожу! — во внезапном яростном припадке, в порыве бешенства, Саске почувствовал в себе прилив сил в десять, в двадцать раз больше, чем обычно, чем на любом другом задании или миссии, когда от твоих сил зависела твоя судьба. Унижение, отчаяние, мысль о том, что брата убьют, — все это вызвало безумную жажду крови и мести, и Саске попросту раскидал тех, кто держал его, бросился вперед, готовый руками разорвать плоть того, кто посмел посягнуть на святое — на жизнь его брата, на его семью. Да на его собственную жизнь, в конце концов. На честь семьи, на честь клана. Это они, все они — главы кланов, Хокаге, старейшины, простые люди — Скрытый Лист, который предал, оставил, отвернулся, несмотря ни на какие заслуги, проклятая деревня с проклятыми представлениями о жизни, мире, войне и шиноби. Саске снова схватили сзади, окончательно отсекая попытку вырваться. Он ничего не помнил, он не узнавал себя, только расслышал слова Данзо как сквозь толщу воды: — Я думаю, его тоже следует казнить. Потом их увели, завязав Саске глаза и рот, перед этим ударив в солнечное сплетение, перетянув руки и толкая вперед, вслед за братом, который окатил его таким страшным, едва ли не ненавидящим взглядом, что Саске понял: у него просто не было ни сил, ни шанса своим протестом что-то изменить или сделать в лучшую сторону, он лишь обрек себя этим на гибель. *** Шимура, прочитав свиток, отложил его на край стола. В комнате, где он сидел, было темно. Седзи оставались плотно закрытыми, никого рядом, кроме как темноты, больше не было, а маленький стол и уютная пиала с чаем, принесенная служанкой, грела душу, как и мысли, метавшиеся в голове. «Вот мы и договорились». Он и так знал исход дела, ему не нужно было дожидаться согласия, чтобы повернуть все как надо в пользу Скрытого Листа. Родительская любовь может служить отличным оружием, как и любая дорогая связь. Правда, Итачи? Сделаешь нашим оружием свою связь с братом? Данзо, не отрываясь взглядом от отложенного им свитка, хлопнул в ладони. В эту минуту седзи раскрылись, появился Узумаки, стоявший теперь на пороге комнаты. Он уже был в курсе того, что случилось на последнем допросе. Теперь Наруто стоял, стиснув кулаки, тяжелым взглядом прожигая Шимуру, но на удивление молчал. Данзо, лениво развернув чистый свиток, начал в нем что-то выводить. — Пусть Фугаку-сан и Микото-доно приходят сюда. Мы все обсудим. — Да. Получив свиток, Узумаки поспешил уйти, оставив Шимуру одного размышлять и составлять в голове кучу планов. Тот покрутил в руках один из кунаев, отложив его в сторону. На улице снова накрапывал дождь.