В тот год ликорисы цвели пышнее.

Шисуи, невольно нахмурившись, провожал Итачи тяжелым взглядом. Тот своей обычной мягкой поступью перешел на сторону поместья, не замечая — а может и замечая, но не показывая виду, — что люди тайком оборачиваются ему вслед. На улицах квартала Учиха, почти на каждом дворе и за пределами самого поселка, то есть в деревне Конохе, все только и делали, что сплетничали о том, чем занимаются братья Учиха, со временем приукрашивая слухи и искажая их до неузнаваемости. Они смеялись, подшучивали, хмурились, возмущались и сдвигали брови, оскорбляли; враги и завистники лелеяли мысль о том, чтобы донести новость до старейшин. Ни для кого не было секретом то, что клан Учиха недолюбливали в Конохе, а особенно его наследников — братьев Учиха. Злословцы пересказывали слова Изуми, искажали их, говорили о том, что братья занимались кровосмешением с детства, что они — дьяволы, что в них вселилось нечто демоническое, что угрожает всей деревне, — недаром у них неоткуда, у единственных такие силы. Это из-за их грехов стоит продолжительная засуха, иначе люди не могли думать и предполагать. Коноха была полна предрассудков и суеверий. Шисуи вначале не верил треску сплетников и злословцев, что раздавался за его спиной. Ему ничего не говорили, потому что он был лучшим другом Итачи, это знали все, но он хотел услышать, что произошло. То, что в воздухе разносились полушепотом имена Саске и Итачи, ему ни о чем конкретном не говорило, но интересовало. То, какие пристальные взгляды кидают в спину братьям, как смотрят им вслед, как усмехаются между собой, на виду у самих виновников торжества все так же восхищаясь и лебезя перед ними из-за страха перед необъяснимой силой, — все это Шисуи не мог упустить из виду. Зайдя в первую попавшуюся грязную таверну и подсев за ближайший столик к какому-то полупьяному жителю Конохи, видимо рабочему-строителю, судя по его запачканной глиной одежде, Шисуи заговорил с ним. Грязный, рваный, развязный и неумытый каменщик едва ворочал языком, пока прищурившись и пристально посмотрев на вышитый знак Учиха на одежде собеседника, не спросил в упор: — Ты что, один из собак Учиха? Шисуи потерял дар речи. Ведь честь клана для него была на первом месте. Но как бы в душе ни поднялось желание размазать по стенке глупого каменщика, пропахшего саке, он взял себя в руки. — Да. — Клан проклятых извращенцев! — выплюнул каменщик, залпом осушая еще порцию дешевого рисового пива. Шисуи не пришлось уточнять, что имел в виду его собеседник. Тот и так, шмыгнув сопливым носом, продолжил: — Эти ваши вечно надменные морды, наследники клана, как их там… ну, ты понял. Так вот, говорят, что они совокупляются друг с другом. Они сначала вступили в сношение с дьяволом, или их мать это сделала. Конечно, в вашем клане только шлюхи. Они точно дети дьявола. Он подарил им… силу. А Боги… Боги все видят на грешной земле! И посылают из-за ваших ублюдков нам беды. Вы виноваты в том, что наши дети голодают! Позор для вашего дешевого, пропахшего вонючей гордыней клана! — смешок. Каменщик ударил кулаком по столу. — Все, все, — он обвел сморщенной рукой пространство таверны, — говорят о том, что ваш клан — гнездо грязи и разврата. Родные братья, ха-ха-ха! От вас, паршивых собак Учиха, только этого и ждали. Позор вам, грязным скотам! В следующую секунду каменщик с грохотом и бранью едва ворочавшегося языка отлетел к противоположной стене, продолжая там что-то болтать, даже не вставая, когда к нему подбежал хозяин таверны; Шисуи вытер свою руку о край хакама. Честь клана. Теперь Шисуи смотрел вслед другу с таким же изумленным непониманием, как и все. Не потому, что не мог понять, как такой человек, как Итачи, мог такое сделать. Не потому, что ему было неприятно говорить с человеком, который спал с родным братом. Не потому, что было ниже достоинства и чести находиться в обществе преступника, нет. Не потому, что его лучший друг, почти брат попал в беду. Это были мелочи, это было ничто по сравнению с тем, во что теперь выльется его поступок. Шисуи, будучи старше своего друга, всегда удивлялся Итачи, не понимая, как человек младше него, человек, которого он помнил еще не умеющим держать кунай ребенком, вдруг так быстро и, казалось, без труда обошел его. Шисуи изо всех сил старался быть таким, как Итачи, но, осознав, что сделать это невозможно, ему была дана одна дорога: быть на уровне Итачи, своего названного младшего брата, которого он искренне любил и уважал. Но и тут его обошли. На этот раз Саске. Он приблизился к своему старшему брату, обогнал его друга; Итачи, который раньше не позволял себе кому-либо помогать, не раз протягивал руку Саске, всегда неким образом желал, чтобы именно он стал таким же или даже лучше, чем сам Итачи. Шисуи наблюдал за ними и любовался ими. Он уже не был таким, как они, и он начал думать о том, что могло сделать его не таким, как они. Мало тренировок? Бесталанность? Отсутствие упорства? Нет. Во всем этом не было недостатка. Но все равно постоянно чего-то не доставало. Из-за таких мыслей Шисуи начал часто приходить в плохое расположение духа. Плохое расположение духа ведет к раздражительности. Раздражительность ведет к усталости. Усталость — к невнимательности. Невнимательность — к провалам заданий. Последнее повторялось все чаще и чаще. Фугаку качал головой. Но все это была чепуха. Ведь для Шисуи всегда было нечто более важное, чем слава. Этим «нечто» был его клан. Честь клана, его чистота в глазах жителей деревни, доверие к нему в их глазах — вот, что ставил на первое место Шисуи. Он готов был сделать многое, принести в жертву талант и быть бесславным, но как ради живого и любимого человека он был согласен пожертвовать собой, несмотря на такую же сильную преданность деревне. И вдруг узнать, что те двое, что были надеждой, гордостью, силой, ценностью, чистотой Учиха, — предали, втоптавшие в грязь честь своей крови, обмаравшие позором и насмешками герб клана. Смеются не только над ними двумя, но и над всеми теми, кто носит фамилию Учиха. Они смеются над всеми ними и не доверяют им. Фугаку пока этого не знал. Он будет в ярости, он сам убьет своих сыновей. Об этом вряд ли знают старейшины и Хокаге деревни. Они, вероятно, будут судить преступников, если узнают, но и они же прекратят весь этот ужас. Шисуи не мог стерпеть, когда оскорбляли Микото. Эта женщина была ему больше, чем жена главы его клана. Он уважал ее и любил как собственную мать. Шисуи не мог стерпеть, когда оскорбляли Фугаку. Этот человек был больше, чем глава его клана; он был как отец. Слышать, как этих двух людей оскорбляют из-за их же детей, Шисуи не мог: это оскорбляло его чувства к семье Фугаку. Он чувствовал себя обязанным как угодно прекратить все это, несмотря на то, что один из обвиняемых называл его старшим братом. Шисуи смог стать великим шиноби, но что это за честь, если он не сможет защитить клан и деревню от еще сильнее разгорающейся неприязни друг к другу. И все из-за этих двоих. Неужели Итачи не понимал, что подливает масло в огонь! Шисуи должен был сделать что угодно. Как угодно, через кровь, через самобичевание за содеянное, только бы прекратить слухи и усмешки. Хотя бы ради самого Итачи. Быть может, это заставит его опомниться, сбежать от опасности? Шисуи был уверен в правильности своего поступка, медленно продвигаясь к резиденции Хокаге, почему-то не замечая в глубине души страха. Как только главная семья Учиха еще не узнала обо всем? Микото замечала, как с насмешками смотрят на нее торговки, чьи сыновья всегда оставались в тени. Но она не обращала внимания, рассеянно улыбаясь и слушая, как после ее ухода все сбегаются в ту палатку, где только что была она, и начинают что-то обсуждать. Микото думала, что проблема в ней: может, второпях перепутала запах кимоно, или перекрутилось оби, или она сказала что-то не так, или чайная церемония на прошлой неделе была совершена с ошибками. Фугаку заметил, с каким небрежением отец Изуми сказал, что помолвки быть не может, потому что у них грядут семейные проблемы. Тактично якобы отложил решение этой проблемы, но Фугаку ясно понял намек на то, что свадьбы никогда не будет. Саске и Итачи слышали шепот за спинами; Саске раздражался, говорил брату об этом, но тот словно был глух к его словам. Итачи говорил, что люди всегда ненавидели Учиха. Саске на этом не успокаивался. Он всем существом чувствовал взгляды в свою спину, слышал разговоры, видел глаза жителей деревни. Возможно, какая-то догадка заползла к нему в душу, но как ни странно ему не было страшно. Мысль о том, что клан и Коноха все знают, не вызывала ужаса. Саске чувствовал себя достаточно сильным, чтобы не обращать внимания на сплетни и предрассудки. Рядом с ним был Итачи, рядом с ним была его сила. Остальное не мешало и не имело значения. В конце концов, брат предупреждал, и Саске знал, на что идет. Шисуи подошел к резиденции Хокаге. Все это надо прекращать, не так ли? Замучает совесть? Такова судьба шиноби — быть ненавидимым близкими для их же блага. Да, возможно это предательство. А возможно - спасение. Прости, Итачи, но лучше Хокаге узнает все с моих слов, чем со слов грязных людей без знака Учиха на своих спинах. Прости, Итачи, прости, мой названный младший брат, если в другом мире можно будет испросить твоего прощения, я встану на колени у твоих ног. *** Задний двор семьи Учиха представлял собой не только живописный сад с маленьким фонтанчиком, клокочущем в полой бамбуковой трости, но еще и был, если пойти чуть правее от чайного домика, домашним местом для тренировок: заниматься на воздухе было удобнее, чем в специально отведенной для этого комнате в доме. Небольшая, но вместительная и утоптанная ровная площадка, на которой не было травы: Микото неустанно трудилась над этим кусочком земли, вырывая с корнями все сорняки. Это было любимое место Саске помимо того в лесу, где он тренировался раньше со своей командой. Здесь же его тренером, противником, помощником был один Итачи. Он нападал, он учил. Саске нравилось тренироваться с братом не только потому, что это был его старший брат; он был единственным человеком, который во время дружеского боя настроен максимум серьезно, поскольку использовал все время с толком и для самого себя. Братья могли ранить друг друга, ударить, но как только выигрыш был явно за кем-то из них, игра останавливалась. Оба поднимались, пыльные, растрепанные, в ссадинах, делали друг другу замечания и расходились приводить себя в порядок. Но Саске точно мог знать: если ему не хватает буквально доли секунды для выигрыша, то с такими ничтожными шиноби, как на заданиях, он справится одной рукой. С Какаши-сенсеем, Сакурой и Наруто были глупые игры, бесившие своей детской наивностью и неприкосновенностью. Там нельзя было ничему по-настоящему научиться, нельзя было по-настоящему поранить, по-настоящему почувствовать себя в схватке, по-настоящему почувствовать, как сочится из свежей раны твоя кровь. Разминка, детский сад. Даже если Наруто и Саске сходились как два бойца, их вечно разнимали либо учитель, либо Сакура. Оба противника смеряли друг друга злыми взглядами, мысленно обещая, что наступит тот момент, когда никто им не помешает. Постоянная напряженная конкуренция в команде, конечно, помогала Саске расти в своих умениях; он ни на секунду не забывал о соперничестве, старался всякий раз подпрыгнуть выше, чем Наруто, жизнь проводилась в постоянном напряжении, в вечной гонке. Все равно, Итачи преподал те уроки, которые не мог дать никто другой. Когда Саске, победивший сенсея, бывшего члена АНБУ Хокаге в обоюдной схватке, самоуверенно вызвал брата на тренировку, игнорируя его холодный взгляд, то был и разочарован, и изумлен: в два счета он оказался на земле, к его горлу была приставлена катана, давившая своим острым и холодным лезвием. «Ты не заслужил орудовать катаной, поэтому у тебя ее и нет», — тогда лицо Итачи было равнодушным, голос непреклонным. Были времена, когда меча не доставало в арсенале Саске: он его еще не заработал. Поражение взбесило Саске. Оказалось, что, несмотря на все тренировки, он даже не смог приблизиться к брату, это постоянно мучило; он, на своем достаточно высоком уровне, был ничто по сравнению с Итачи. Значит, ничто для отца, для матери, клана и самого брата. Тогда, когда Саске лежал в пыли, побежденный и потерявший дар речи, Итачи сказал лишь одну фразу: «Начинай совершенствовать себя с тех, кто намного выше тебя, как бы безрассудно не звучало, иначе побеждая себе подобных и тех, кто чуть сильнее, навсегда останешься на одном и том же месте; не жди того, когда станешь сильным: соперничай с колыбели с теми, кто кажется тебе недосягаемыми». С тех пор хотя бы раз в неделю, а то и чаще Саске почти силой заставлял брата пойти на тренировку. Итачи отказывался, пресекал все просьбы, говоря, что его младший брат еще слишком слаб для этого, противореча этим своим словам; каждый раз когда старший из братьев соглашался, он почти избивал Саске до того состояния, когда отец запрещал им подходить друг к другу, а мать ужасалась, говоря, что не позволит сыновьям даже думать о карьере шиноби; Саске после поражений все так же и даже упорнее тренировался, тренировался и быстро рос в своем искусстве, пока в одной из схваток не заломил руку Итачи, обездвижив его и тем самым получив в награду свою любимицу — катану. Итачи тогда только улыбнулся. Их соперничество сделало маленького брата неимоверно сильнее. Прощения за тяжелые увечья Итачи никогда не просил: Саске не позволял. Он получал как недоучка по заслугам и жил с этим, думая о том, как превзойти брата. На тренировке они были только врагами, почти убийцами друг друга, родители называли это братоубийством; и Итачи, и Саске игнорировали шинаи (1), считая, что научиться сражаться можно лишь настоящим оружием. Каждый из братьев был уверен, что без жестокости не обойтись. Саске разминал затекшие и расслабленные плечи, разрабатывая крепкую спину и потягивая стопы, смотрел, как напротив него Итачи осматривает свою боевую катану, кончиком пальца проверяя отточенность ее лезвия. Облаченный в хлопковое косоде и льняные хакама, Итачи босиком стоял на утоптанной тренировочной площадке, где еще ребенком его учил отец. Широкие рукава его рубашки, некая почти неземная изящность движений, утонченность рокового взмаха мечом — Саске самоуверенно улыбнулся, хмыкая себе под нос и так же вооружаясь катаной. Сейчас было не до нежностей. Братья медленно, как соперники на задании подходили друг к другу, становясь в стойку. Лезвие меча пока было опущено вниз, каждый напряженно и зорко всматривался в действия и мимику другого. Итачи и Саске не двигались. Стояли как застывшие статуи, чувствуя, как от напряжения начинают ныть икры ног. Шорох. Кто-то решил разорвать повисшее остолбенение. Старший из братьев сделал шаг вперед. Младший крепче сжал рукоятку катаны, как будто пытался заручиться ее поддержкой. Внезапно Итачи, до этого безотрывно смотрящий в глаза брата, отвел взгляд в сторону, и Саске инстинктивно перевел свои глаза от старшего, как тот тут же атаковал. Громкий звон, скрип металла и оба застыли, только уже скрестив оружие. — Ты играешь, — прошипел Саске, вскидывая руку. Итачи ловко, словно клещами ухватился за его плечо, рывком пригнул к земле, но нанести удар не успел: младший брат выкинул вперед ногу, ударяя Итачи под колено. Тот отшатнулся назад, одновременно отражая нападение Саске своей катаной. Разворот, и Итачи плашмя ударил брата мечом по плечу, разрезая ткань его косоде и пропитывая его края алой краской крови. Саске поморщился, но это только еще больше взвинтило его: не помня себя, он с криком бросился в атаку. Итачи уворачивался мастерски, пригибался, выкидывая руку с лезвием вперед, но его брат вовремя подпрыгивал, наступая все стремительнее. Металл, то и дело сталкиваясь, звенел, и площадка постепенно наполнилась звуками возни и хриплого дыхания. Если младший брат был взвинчен, то Итачи, наоборот, был спокойнее некуда. Он ловко и без напряжения отражал все нападки, атаковал сам и успел даже метнуть пару кунаев в Саске, который отразил все взмахом меча. Они еще долго ходили вокруг да около, меняясь местами, яростно нанося порезы, испытывая силы друг друга, наступая, отпрыгивая в разные стороны, пригибаясь, изворачиваясь, пока не скрутились в один комок. Саске действовал и катаной, и свободной рукой — в схватку пошло все. Они с братом дрались полчаса, но Саске чувствовал, что Итачи до сих пор играет: в его действиях не было прежней агрессии. Отводит атаки, но сам слишком вял для настоящего себя. «Поддается?». Саске нахмурился. Не бывать этому никогда. Саске вскинул оружие вперед, но оно разрезало воздух, когда как Итачи сам пригнулся. Глаза Саске загорелись: вот оно! В этот момент он не стал больше пытаться напасть так, как делал раньше: сделал вид, что попробовал ударить Итачи снизу, но как только тот, явно ожидая такой маневр, встал, Саске сразу бросился вперед, замечая как в любопытстве открылись глаза Итачи. Рука схватила старшего брата за рубашку, и хоть собственное тело ускользнуло от удара катаной, Саске зажал ее лезвие между своей правой рукой и грудью противника; пригибая голову брата к земле, Саске резко ударил рукой по основанию шеи Итачи, потом за руку, не дав опомниться от боли, повалил его вниз, ногой надавливая на спину, руками, отбросив оружие, стягивая запястья брата у него сзади, заставляя вывернуть суставы и приподняться над землей. — Сдавайся, — победно и самоуверенно прозвучал голос Саске. Он был уверен в своей абсолютной победе, его глаза горели огнем триумфатора, горячее тело судорожно захлебывалось в рваном дыхании, но тут же произошло немыслимое и неожиданное для Саске: он почувствовал, как что-то резким ударом сзади попадает ему в обратную сторону колена. Ноги, увы, сами собой подогнулись, и, продолжая сжимать руки брата, Саске свалился на пыльную землю, брыкаясь и с явными намерениями встать, но тут же цепкие пальцы Итачи помогли себе ловко вывернуться из захвата; когда младший брат начал сопротивляться этому, его ударили в живот, и выхода не осталось: Итачи уселся на его бедра, и Саске хотел уже коленом врезать ему между ног, как почувствовал холодное лезвие куная у своего горла. Итачи смотрел спокойно, только рубашка теперь его была кое-где в алых пятнах и стала серой от пыли и пота. Саске был на взводе. Он был максимально рассержен, разозлен, удивлен и разочарован. Поэтому колючим и едким взглядом сверлил лицо брата, пытаясь вырваться из-под того. — Не забывай о том, — спокойным голосом Итачи как будто издевался над чрезвычайно глупым поражением, — что у тебя за спиной. Там могут быть чужие ноги, которые способны преподнести сюрприз, глупый брат. — Я почти выиграл! — Почти — это не выиграл. Почти — это жалкое утешение для проигравших. Выиграл я. Но признаюсь, мне понравилась твоя идея, — Итачи убрал от горла брата кунай. Саске лежал со все еще сдвинутыми бровями, но выбраться он больше не пытался. Он, до сих пор не скрывая запал злости и соперничества, смотрел в глаза старшему брату, постепенно смягчаясь. Потом слегка двинул ногами, сказав: — Встань. Итачи, изогнув бровь, хмыкнул, но встал, поднимая с земли свою выпавшую в схватке катану. Саске, приподнявшись на локтях и не замечая того, как мелкие камни и пыль впивались в его и без того порезанные и поцарапанные руки, продолжал наблюдать за Итачи, но уже с другим, ласковым огнем в глазах. Как только он собирался что-то сказать, что-то очень хорошее, но тихо-тихо, чтобы никто кроме Итачи не услышал, чужой голос прервал его на этой мысли: — Саске, ты занят? Саске, проклиная привычку людей вмешиваться не вовремя, обернулся. На одном из больших и плоских камней, лежащих в низкой траве и нагретых на сегодняшнем солнце, босиком стоял Наруто, оглядывая обоих братьев. Саске невольно нахмурился. Итачи, коротко обернувшись один раз, тихо, но четко произнес: — Здравствуй, Наруто-кун. — Добрый вечер, Итачи-сан, — Наруто, что еще больше изумило Саске, никогда не имевший привычки церемониться с чужими людьми, коротко поклонился Итачи и отвел глаза в сторону, когда тот, прижимая оружие к груди и аккуратно сжав лезвия, чтобы ножи не выпали из рук, прошел мимо, направляясь к дому с целью оставить друзей наедине. Саске по-прежнему в недоумении молчал, пока не опомнился: — Ты что тут делаешь? В доме главной семьи Учиха Узумаки никогда не жаловали и не ждали в гостях. Может из-за того, что никто в деревни его не любил, считая изгоем, ребенком казненных родителей-убийц; может, потому что он был слишком развязным. Но, тем не менее, в этот раз его впустили, причем в сад, куда обычно ходили только хозяева дома и их приглашенные гости во время чаепития. Наруто подошел ближе, поднимая с земли катану Саске, и присел рядом с ним, все еще лежащим на площадке. Странный и невозможно серьезный взгляд напротив ввел Саске в недоумение, одновременно раздражая. Голубые глаза Узумаки смотрели уж слишком пытливо и ужасно серьезно, тон голоса, необычно спокойный и твердый, приводил в замешательство. Саске хмыкнул, присаживаясь напротив Наруто: — Я еще раз спрашиваю: что ты тут делаешь? Да что это с тобой? — Саске хотел уже добавить что-то еще, что могло бы обидеть друга и задеть его чувство гордости шиноби, но его прервали — рука Наруто коснулась его плеча: — Саске, поговорим? — О чем? — Саске невольно насторожился. Судя по всему, разговор планировался быть долгим и серьезным, да и сам Саске был рад оставить все шутки в стороне при таком раскладе. Он не мог понять, почему сейчас в его душу закралось странное чувство тревоги и неуюта, когда в глазах Наруто он прочитал непривычное для того выражение: это была недетская, почти старческая серьезность. Необычно и неприятно видеть Наруто со взглядом как у Итачи — холодным и прямым. Но внезапно Узумаки усмехнулся, словно почувствовав напряжение Саске: — Да расслабься, я же не убивать тебя пришел, датте байо. Мне страшно, когда ты так на меня смотришь. Саске, в одно и то же время чувствуя облегчение и раздражение, недовольно скрестил руки: Наруто в любой ситуации будет Наруто, даже на краю своей смерти. — Ну, так давай, говори уже, у меня дела. — Отойдем? — Наруто кивнул вглубь сада. Саске молча встал, безразлично пожимая печами. *** Фугаку уважал Шисуи не только как хорошего человека, отличного воина, но и как единственного близкого друга нелюдимого и замкнутого старшего сына. Он привык прислушиваться к словам этого человека, потому что наверняка знал, что Шисуи не скажет и не посоветует того, что может выйти боком для Учиха. На тайном совете он воздерживался говорить что-то определенное о планировавшемся восстании, но всегда готов был помочь Фугаку. Именно Шисуи, неуверенно улыбнувшись, предложил, чтобы после переворота, если он все-таки будет, новым Хокаге стал Итачи. Фугаку благосклонно принял эту идею, Итачи же промолчал. Но для него это было чересчур. С того дня все вылилось в протест, поставивший начало его отношений с братом. Саске ничего не знал. Он не участвовал на собраниях после двух-трех раз, где на одном из них позорно заснул; больше слушать скучные разговоры и споры, в то время когда все можно осторожно выведать у брата, он не хотел. Но сейчас Итачи был уверен: если он правильно раскроет Саске ситуацию, то тот поступит должным образом: согласится со своим старшим братом. Хотя Саске и был предан Учиха, но разделять такое безумство — слишком низко. Шисуи всегда приветливо улыбался Фугаку, спрашивал о здоровье Микото и ее сыновей, передавал им поклон, любил баловать Саске на фестивалях мелочами и заботился о нем, когда Итачи не было рядом, и его часто приглашали и ждали в поместье. Сейчас, когда они с Фугаку поравнялись на пути, Шисуи коротко поклонился главе клана. Тот сдержанно кивнул головой, пряча ладони в рукавах одежды. Фугаку был не в духе. Он хотел продолжить идти дальше, как Шисуи его остановил, дотронувшись до края одежды: — Фугаку-сан, я бы хотел вам кое-что сказать. — Обязательно сейчас? — Простите, если отрываю вас от дел, но именно сейчас, — взгляд Шисуи был серьезен: в нем не мелькало ни доли шутки. Фугаку, пять секунд вглядываясь в напряженное лицо напротив, немного смягчился, выдавливая на обветренных губах сухую улыбку: — Хорошо. Если это так срочно, стало быть, нечто серьезное? Шисуи кивнул. — Фугаку-сан, в нашем клане случилась неприятность. — Что? Шисуи в ответ молчал. Говорить ли о том, что их разговор с Хокаге подслушали старейшины, которые и без того обо всем уже узнали, Шисуи не знал. Говорить ли о том, что взгляды всех стариков, кроме Сарутоби, не выражали ничего хорошего, Шисуи не знал. Не знал, говорить ли, наконец, о том, что один из старейшин, Данзо, сказал, недобро усмехнувшись: «Я уже все подготовил для их ареста»? Хокаге молчал, опустив взгляд вниз и покуривая свою старую, давно потрескавшуюся и потрепанную в боях трубку. Когда старейшины ушли, Третий вытащил ее изо рта и отложил на подставку. Потом он устало встал со своей подушки и сказал: «Конечно, их арестуют. Данзо-сама никогда не оставил бы этого просто так. И я тоже, даже если бы Данзо-сама не знал. Закон крови выше меня. Возможно, их изгонят или казнят: закон крови блюдется строго, а они преступили его, и действительно, унизили достоинство своего клана и семьи. Но я думаю, что смогу их оправдать отличной службой на благо деревни и Учиха». Шисуи ничего не ответил. Он, выйдя из резиденции Хокаге, внезапно почувствовал на себе тяжелый груз предательства, и даже оправдание, что он пытался спасти и Итачи, и Учиха от грязного пятна в их истории, его не успокаивало — он не понимал, что двигало им, когда он пришел сюда, не понимал, почему он это сделал, почему не пришел к Итачи и не поговорил с ним. Пусть сейчас Шисуи злился на Итачи за его глупость, но он всегда знал, что ему можно доверять, Итачи никогда не предал бы его сам; Шисуи не мог не признаться в том, что гордился, когда такой человек, как Итачи, самый сильный, самый лучший, ограничивающий общение с лучшими шиноби деревни, называет его своими старшим братом. Теперь, Шисуи мучила совесть и слепое желание помочь названному младшему брату. Хоть чем-то, хоть как-то. Но это было уже невозможно. Из-за того, что уже ничто не поправишь, из-за того, что стыдно смотреть Итачи в глаза. Не ему, тому, кто спал с братом, будет стыдно, а его другу, чистому от всех преступлений. Может, только родители Итачи успеют поговорить с ним и изгнать его и брата из клана до того, как их позорно схватят и поведут на суд, как посмешище всей деревни. Их, учившихся отдавать все Конохе и Учиха. Поэтому, набравшись смелости и серьезно поджав губы, Шисуи тихо сказал Фугаку: — Ваши сыновья предали свою семью и клан. *** Саске молчал, перекручивая и растирая в руке сочную травинку. Подушечки пальцев стали липкими от ее горького сока, кожа покрылась зеленой краской, резко пахнущей скошенными стеблями растений. В дикой и почти нелюдимой части сада сорняками росли тигровые лилии, ярко-красные с темными пятнами, как окраска хищника. Их тяжелая пыльца постоянно сыпалась вниз, оседала на длинных темно-зеленых листьях оранжевой пылью. Саске не любил лилии. Когда-то в детстве он засовывал свой любопытный нос в венчики, вставая на носочки, чтобы вдохнуть аромат цветов, но никакого аромата он не находил, только пачкал носик и долго чихал, размазывая по оранжевому лицу слезы от бесконечных чихов. Рука смяла перетертую траву и откинула ее в сторону. Саске молчал, Наруто тоже. Наконец, Саске, положив голову на сложенные на коленях руки, посмотрел в глаза друга и коротко, отрывисто и четко, почти с некой усмешкой недопонятости в голосе сказал: — Правда. Наруто долго и пристально смотрел в лицо напротив, как будто пытался что-то разглядеть или увидеть нечто новое, например, свидетельство того, что только что сказали. Саске и вся эта канитель — да он просто пошутил! Это же Саске, он всегда так прикалывается, надменный и пафосный ублюдок. Но почему-то сейчас Наруто и сам не верил своим мыслям. Осторожно обводя взглядом крепкую фигуру друга, он тихо, как будто боясь услышать уже предугаданный ответ, спросил: — Ты? Я не верю. Ты не способен на такое. — Почему? — с некой холодной брезгливостью дернул плечом Саске. — Разве я не человек? — А разве люди делают такое? — Что такое? Какое такое? — Саске раздраженно цокнул языком. — Меня не волнует их мнение. Пусть болтают. — Да как ты можешь! — Наруто оперся руками о землю, почти со злостью смотря в лицо напротив. — О вас же на каждом углу болтают невесть что, как будто вы разгульные девки, те байо. На вас показывают пальцами и смеются. О вас говорят, как о дьяволах, они же, люди, суеверны, они уверены, что вы дети сатаны, решившие погубить деревню. На вас сваливают вину засухи, вину неурожая, жару, как ты не можешь понять, Саске! Ты запираешься тут и говоришь, что пусть болтают, а твоя семья, датте байо? Что скажут они, как будут смотреть в глаза других они, ты подумал об этом? Да как ты, теме, будешь жить дальше?! — Пусть болтают, пусть валят на нас все неприятности, меня не волнует все это, — Саске поджал губы. Его холодные темные глаза сверлили Узумаки насквозь, и тот отпрянул под маниакальным взглядом. — Итачи выбрал одного меня из сотен и тысяч. Итачи открыл мне глаза, сдернул пелену предрассудков. Эти твои люди всего лишь мелочные жабы и не больше. Говоря о нас, унижают они себя, а не меня и брата. Как буду смотреть в глаза? — Саске холодно и надменно фыркнул. Лицо его исказилось в гримасе издевки и небрежения. — Да так и скажу каждому, что переспал с родным братом, и буду спать с ним всю жизнь, каждый день, каждую ночь! Пусть они болтают, они просто жалкие крысы, боящиеся развязать язык при нас. Тоже мне, запрет крови… глупо. Запреты придумывает тот, кто сам их нарушает. Проваливай отсюда, мне не нужны твои проповеди, — Саске откинулся назад, устало падая в заросли лилий. Те, покачнувшись, осыпали на лицо Саске свою пыльцу, но тот только усмехнулся: венчики ярких цветов прекрасны на бледно-голубом небе, затягивающемся облаками прохладного вечера. Рядом прошуршала трава, Саске недовольно покосился: Наруто так же беспардонно помял лилии, укладываясь рядом. Оба молчали. Молчали долго, каждый думал о своем, каждый смотрел вверх. Саске догадывался о том, что люди могли узнать обо всем, и даже догадывался, кто мог увидеть их вместе. Но как ни странно, Саске и сам ожидал от себя другой реакции. Он ожидал отчаяние, страх, но почему-то почувствовал облегчение и легкое равнодушие ко всему, что ему сказали: ему было все равно. Тот момент, когда хотелось дрожать от мысли о том, что все раскроется, давно прошел. Саске гордился своим поступком, гордился братом, гордился самим собой. Единственное, что доставляло ему неуют, это родители и их честь. Искренняя любовь и привязанность к ним и слова Наруто укололи Саске в больное место. — Слушай, — голос Наруто звучал тихо. Саске закрыл глаза, чувствуя на своем лице тень от склонившихся над ним тигровых лилий. — Чего тебе? — Это, конечно, хорошо, что ты не раскаиваешься… вернее, вам с Итачи-саном не было бы легче от этого. Ты только пойми, если узнает Хокаге-сама или старейшины, вас же арестуют и будут судить. Уже были такие случаи в Конохе, и людей изгоняли, лишали всего того, что было раньше: семьи, дома, друзей, работы, крова над головой, хлеба. К чему я говорю все это, те байо? Я, конечно, никогда не отвернусь, не отрекусь, не брошу, буду рядом с тобой до конца и помогу, если что: сбежать, уйти — но ты не сможешь жить, как раньше здесь: рано или поздно ты столкнешься с тем, от чего убежал — с наказанием. Надо же, — Наруто усмехнулся, — из-за какой-то глупости, подумать только… как это можно приравнивать к убийству? — Хм, видишь, удивительно, даже такой придурок и идиот как ты это понял. Ничего, — Саске на удивление хладнокровно пожал плечами, — возможно, лучшим выходом будет нам с Итачи уйти, раз все так сложилось. Я не знаю. — Ты готов сейчас переживать все это ради брата? — Брат переживает то же ради меня, не глупи, Наруто. Ему еще тяжелее. — Не понимаю я тебя, Саске. Не понимаю, но это не повод отворачиваться от тебя, те байо, ты же мой лучший друг, — судя по шороху травы, Наруто поднялся с земли, провожая взглядом позолотившиеся на западе облака. — Не укладывается в голове, что такой эгоистичный ублюдок, как ты, готов совершать такое ради другого человека. Хотя я тебя, может, и не знаю, а только думаю, что понимаю как свои пять пальцев, — снова усмешка, но уже та самая, искренняя, которую Саске хорошо знал, пусть она и несколько грустная. Он и сам невольно улыбнулся, не в силах оставаться в стороне тихо произнес: — Дурак. — Ты только, — теперь голос Наруто раздавался вверху, — скажи Итачи-сану обо всем, пусть он знает. Он же старше, чем ты, во всем могут обвинить одного его. Я пойду, если что, говори, я вытащу вас, те байо. — Выпендрежник, — усмехнулся Саске. Как только звук шагов затих, и Саске остался наедине с бесконечным небом и склонившимися над ним поломанными красными лилиями, брови нахмурились сами собой. Наруто был прав. Времени нет. Саске поднялся с земли. Вечерело. На небо опускалась белая дымка заката, переходящая в нежно-розовый цвет, на горизонте сгущаясь в оранжево-желтую полосу. Сверчки и цикады завели свои громкие несмолкающие трели, не зная того, что на востоке наползают косматые фиолетовые тучи, закрывающие небо и разливающие по нему темноту наступающей пасмурной ночи. Саске все так же босыми ногами, наслаждаясь прохладой от земли, с тяжелым расположением духа шел по траве к дому, на пороге веранды которого как в далеком детстве сидел Итачи, родной Итачи, старший брат, и как всегда точил кунаи. Саске сел рядом, сел так, как садился мальчишкой: с левой стороны от брата. Он молча смотрел на небо, смотрел, как оно тонет в последних вспышках дня, и внезапно это навеяло такую тоску, что захотелось закричать от разрывающего напополам внезапного почти отчаяния. Как будто Саске предчувствовал, что это их последний родной и счастливый вечер здесь, дома, в этой жизни. — У тебя все лицо оранжевое. Опять в лилии лазил, малыш Саске? — Итачи, не поднимая головы, коротко усмехнулся. Саске небрежно оттер рукавом лоб и щеки: ну да, конечно, ткань покрылась оранжевой пылью. — А ты очень догадливый, малыш Итачи. Красивый закат, брат. Итачи перевел свой взгляд на небо. — Да, красивый. — Знаешь, — Саске осторожно болтал ногами, прислушиваясь к звону металла куная, — Наруто сказал, что в деревне говорят о том, как мы с тобой спим. — Я догадывался. Саске приподнял бровь. — Я тоже. Думаешь, это Изуми? — Да, — Итачи кивнул, — она заболела после того праздника у нас, а когда ее родители отказали и пошли слухи, у меня родилось подозрение. Тем более я заметил тогда тень у седзи, но думал, что мне показалось. Я не думал, что она сможет так отомстить мне. Хотя… нет, вряд ли бы Изуми-доно была способна на такое. — Брат, — Саске сдвинул брови, — я все понимаю, твои обязанности и дела, твой долг деревне и клану, как понимаю и собственный, но сегодня же надо уходить. Родители все равно нас не простят, выхода нет. Нас с тобой больше ничего не будет связывать с Конохой, бросай все дела. Надо бежать, если не хочешь ареста. Итачи пристально смотрел на Саске своими темными глазами, оценивающе пронизывая младшего брата насквозь. Его губы искривились в тонкой горькой полуулыбке, родной и знакомой, что Саске едва ли не зажмурился: он не понимал, что творится с ним, откуда тоска, боль, тревога. Но он только тряхнул головой, пытаясь вытряхнуть из нее глупую сентиментальность, и на лице разлилась холодная маска прежнего Саске. Итачи, явно все взвесив и обдумав, хотел что-то сказать, причем явно возразить, как внезапно сзади их обоих окликнул железный голос: — Итачи, Саске, быстро в дом! Оба брата обернулись. Они готовы были клясться, что никогда не видели отца таким. На его красном от злости лице бешено горели покрасневшие глаза, дрожащие губы, вздрагивающие всякий раз, когда сжимались кулаки, пересохли. Откуда-то из дома слышался тихий, едва заметный плач матери. В Саске что-то дрогнуло, и он быстро обменялся взглядом с братом: узнали? — Что такое, отец? — Итачи как будто назло спровоцировал его своими наивными спокойствием и невозмутимостью. Фугаку, сделав два шага вперед, со срывающимся хрипом схватил обоих сыновей за воротники рубашек как двух слабых котят и буквально силой толкнул их внутрь дома, заходя туда сам и с оглушительным грохотом закрывая седзи от любопытных глаз. Солнце окончательно ушло за горизонт. *** Микото, сжавшись в углу, беззвучно плакала. В длинном бордовом кимоно она выглядела как сломанная деревянная кукла, осевшая на пол после того, как кукловод отпустил ее тонкие веревочки. Фугаку, неестественно выпрямившись, сидел рядом, не смотря в сторону жены. Он оглядывал своих сыновей, сидящих напротив с покорно опущенными вниз головами. За все это время никто не проронил ни слова. Одинокая свеча светильника в темном помещении предательски дрожала тонким огнем. Итачи это настойчиво напоминало тот раз, когда они с Саске впервые попробовали друг друга. Тогда лились те же дрожащие тени от прозрачного света, сводящие с ума, когда смешивались с теплом и запахом невозможно напряженного родного тела, только сейчас язык пламени отражал дьявольскую гримасу отца. — Выродки. Никто не пошевелился.  — Грязные выродки. Саске туго и бесшумно сглотнул; парализованный, даже если бы он захотел, то не смог бы пошевелить и пальцем. В нем до сих пор не было ожидаемого страха разоблачения. Страх был только от осознания того, что ему абсолютно все равно. Саске был готов держать пари, что Итачи всегда ощущал это равнодушие, поэтому никогда не улыбался пустым похвалам. Ему было все равно, как Саске сейчас. Горела жажда лишь одного: переждать бурю и сбежать. Итачи, наконец-то ты послушаешь меня? Нет другого выхода, брат. К черту долг, к черту Коноху. Родители не простят, а это самое страшное, что я потерял. — Я подозревал, — начал Фугаку, — что ты, Итачи, от рождения больной. Ты всегда был как будто не в себе, особенно в последнее время. Все твои пафосные слова, монологи — я даже представить не мог, что все так далеко зайдет. Я ожидал, глубоко в душе ожидал от тебя подлости или предательства, да чего угодно на этом свете, даже побега, даже предательство клана. Но сделать такое — я не могу понять, у меня нет слов. Ты спал с родным братом, ты так низко пал, подумать только, Итачи! Он - твой родной младший брат, кровь, плоть, мой сын и сын твоей матери, ты понимаешь? Ты понимаешь, что он - твой самый близкий родственник, ближе нас по крови? И ты после этого хочешь называться моим ребенком? Моей гордостью? Мне стыдно думать о том, что в тебе течет моя кровь! Мне противно от той мысли, что ты - мой сын! Ты — выродок и мерзавец! Не представляешь, как я желал задушить тебя своими руками, Итачи, когда мне рассказывали о ваших развлечениях. Я думал, что убью вас обоих, как только увижу. А ты, Саске? Я не ожидал от тебя такого, от тебя я не ожидал. Кого ты слушаешь? Кого ты слушаешь, ты, мой ребенок, мой любимый сын? Этого безумца? Саске, сын, признайся, он угрожал тебе, он заставлял тебя, он брал тебя силой? Скажи, это все оправдает. Воцарилось напряженное молчание, в котором беззвучно замер последний вопрос. — Нет, — коротко ответил Саске. Фугаку на секунду замолчал от изумления, так и оставляя рот открытым. — Значит, нет? Тебе, Саске, интересно, что я скажу? У вас больше нет матери и отца. У вас нет дома. Пусть вас повяжут и осудят, пусть казнят, вы мне не дети, а позор на мою голову. Вы мне никто. Я отрекаюсь от вас. — Пожалуйста, не говори так, — Микото, мужественно сдерживая слезы, дернулась к мужу, хватая его за руку. — Умоляю, пощади их. — Не лезь, женщина! Уйди! Хватит ныть! Меня окружают одни тряпки! — Фугаку оттолкнул жену. — Ты видишь, в кого они превратились? Видишь, что мы породили? Видишь, что ты вскормила грудью? Двух грязных ублюдков. Микото молчала. — Посмотри на них, это предатели собственных родителей и клана. Предатели собственной чести и гордости. Они опозорили нас, о нашей семье болтают как о рисе на каждом углу. Наши имена треплют, как ветер листья. Поливают грязью, и все из-за вас. Вы не можете носить фамилию Учиха, вы не имеете права носить те имена, которые я дал вам при рождении. Мои сыновья, моя гордость и такой позор. Позор! Вы выставили посмешищем не себя, на себя вы наплевали, как и на свою мать, а меня, клан опозорили. О нас болтают, о каждом, кто носит имя Учиха, как о… противно произнести. Вы не себя предали, не себя унизили. Вы своих людей унизили, родителей, друзей, имя шиноби, Итачи, Саске! Вы убили меня. Смотрите, — Фугаку указал пальцем на Микото, вновь зашедшуюся в беззвучном плаче, — до чего вы довели мать. Вы будете виновниками ее смерти, если что-то случится. Вы не мои дети, убирайтесь отсюда! Все то время, пока Фугаку говорил, ему вторил тихий, но переворачивающий душу плач матери. У Саске сжималось сердце: отец кричал, отец захлебывался в ненависти и ярости, он был в бешенстве, но только глупец не поймет, что кроется за жестокими словами. Саске собирался встать, поклониться, как всегда это делал, как услышал на сей раз голос брата: — Клан — то, что вас волнует? То, что мы запятнали клан, — это не дает вам покоя? — Итачи холодно смотрел в глаза отцу, смело, без страха или раскаяния. — У нас никогда не было отца. У нас с братом был человек, который называл себя нашим отцом и использовал нас как оружие для своего тщеславия и клана. Убиваетесь, что все в очередной раз не по-вашему? За что мне вас благодарить? За то, что не дали мне стать таким, каким я хотел быть? За то, что не даете мне жить с моим братом, как я того хочу, как он того хочет, как мы того хотим? За это не придумали благодарностей. Я не желаю, чтобы мной и моим братом пользовались как оружием для своего самолюбия. Я не позволю, чтобы мой брат и я были впутаны в ваши интриги с Конохой. Не позволю больше пользоваться нами, не позволю пользоваться им, не позволю Саске просто так страдать. Пусть я умру, пусть умру в чудовищных мучениях, но не позволю своему брату хоть долю секунды страдать! Фугаку встал, сжимая кулаки и едва ли не задыхаясь. — Не позволишь страдать, значит? Ты предал своего брата, убил его, отдал на растерзание, уничтожил его жизнь и судьбу. Ты уже заставил и заставишь его еще больше страдать, ты никого не любишь, ты не способен любить. Ты уничтожил и себя, и своего младшего брата. Черт с кланом, черт со всем остальным, но, жена, ты слышишь, ты понимаешь, что он говорит? Что он говорит! Саске, ты понимаешь, с кем связался? Я тебя предупреждал, чтобы ты даже не смел ни секунды думать, как он! Итачи, я не узнаю тебя. Я не узнаю родного сына, сыновей, ты понимаешь, что это такое, понимаешь, мальчишка? Ты еще сопляк, зеленый недоумок, возомнивший себя умным, ты понятия не имеешь, что такое отдавать себя и свою жизнь ради детей. Ты понятия не имеешь, тебе не знать, что я, когда ты еще был в утробе матери, начал делать все, чтобы тебе жилось хорошо. Я делал все ради тебя, я готов был брать ответственность за любое твое преступление на себя, потому что я — отец. Я делал все ради вас с Саске. Ради вас, выродки. Все делал, чтобы вами гордились, чтобы вас любила вся деревня и клан, будь он проклят. Мне ничего не надо было, Итачи, откуда такие мысли? Я ни секунды не думал о том, чтобы воспользоваться вами. Я хотел вам лишь человеческого счастья, чтобы вы были со своими женами и детьми так же счастливы, как я. Да, я может был в чем-то жесток, несправедлив, деспотичен, категоричен, но вам не нравится, какими вы выросли? Смелыми, умелыми, сильными, храбрыми, умными, настоящими потомками своего рода. Вы - мое продолжение, моя гордость, мое будущее, и что я получил от вас? Позор? Вы по-прежнему мои дети, поэтому я не допущу этого разврата, слышишь, Итачи, я не дам вам погубить себя, пока буду жив. Я, наверное, все-таки был плохим и недостойным отцом, раз не заметил, упустил, не учел такой возможности. Где моя ошибка, Итачи? Саске, может, ты знаешь? Вы же самые умные и не знаете? Если у тебя, Итачи, может появиться мысль о том, что я вами пользуюсь как средством для власти, — ты не можешь быть моим сыном. Мой сын знал бы, что я могу отдать за него жизнь, надо или нет. Плачь, Микото, плачь, — Фугаку сухо усмехнулся, — оплакивай их чувственную любовь и благодарность нашим усилиям. Вот они, дети. Хороши наши с тобой дети. Я убит вашими словами и поступками. Я умываю руки. Пусть вас казнят, изгоняют, что я могу, раз вы так думаете о нас с матерью? Лучше бы вы бегали грязными и неумытыми, были бы ремесленниками, лепили бы горшки или чистили бы сапоги, тогда отец был бы хорошим. Тогда отца бы любили и уважали. Давай, Итачи, иди с Саске, раз мы тебе не даем жизни, губим ее, отнимаем свободу. Давайте, уходите. У вас больше нет дома, раз ты, Итачи, отказался от нас, — Фугаку порывисто вышел, оставляя сыновей наедине с бьющейся в истерике матерью. Саске не шевелился. Он как прикованный к месту не знал, что думать, что говорить и куда смотреть. В горле пересохло, то, что билось внутри и стучало в ушах, застыло. Мог ли он подумать, что отец, его холодный и равнодушный отец сможет такое сказать? Теперь Саске со стыдом во взгляде смотрел на мать. Она плакала и, кажется, молилась богам. Молилась, упав на пол, кланяясь, сбиваясь на словах и сжимая в дрожащих руках край своего кимоно. Саске встал с татами, не взглянув на Итачи, и застыл, не понимая, зачем сделал это. Брат тоже молчал. Впервые в жизни тот ощущал противное чувство того, что так жестоко просчитался. Впервые в жизни ему было так стыдно и неприятно из-за жалости к родителям. Итачи подавил больную усмешку. Впервые он испытал чувство глубокого уважения и любви к ним. Итачи никогда до этой минуты не мог и представить себе, что может чувствовать нечто необъяснимо теплое к родителям, несмотря ни на что. Может, из-за искренности слов отца; может, из-за стыда. Может, из-за молчания Саске. Может, из-за плача матери. Но как бы то ни было, Итачи, так же медленно встав, прошел мимо младшего брата и подошел к Микото, садясь рядом, и осторожно, словно сомневаясь, опустил руки ей на голову. Оттолкнет или нет — не было сейчас важно. Только взять ее мокрую от слез ладонь и прижать к губам как благодарность за все. Хотя бы за брата, хотя бы за попытку для существования. Микото, коротко всхлипнув и подняв голову, дрожащими руками обхватила лицо прижавшегося губами к ее ладони сына, начиная поглаживать его своими пальцами, как будто увидела его впервые за много лет. — Сы… сыночек, Итачи. Микото порывисто обняла его, почти сдавила, как не позволяла себе никогда раньше, подавившись в слабом всхлипе. Обнимала долго и крепко, рыдала в его шелковые волосы, целовала их, его щеки, веки, лоб как когда-то хотела, стремясь дать своему замкнутому ребенку искорку ласки; прижимала его голову к своей груди, так сильно, как никогда; Саске, подошедший сзади, тихо прошептал, поглаживая вздрагивающую от рыданий спину матери: — Не надо, мама, мы действительно ужасные дети. Микото покачала головой, руками обхватывая обоих сыновей. Она крепко прижала их к груди, вплетая пальцы в их волосы, и твердо сказала недрогнувшим голосом: — Нет, вы лучшие дети. Бегите, пока вас не поймали. Отец мне сказал, что старейшины все знают. Бегите, ради Богов, иначе вас арестуют. — А ты, мама? А как же наш отец? — прошептал Саске. Прижатый к сердцу матери, он невероятно близко видел перед собой лицо старшего брата, что невольно смутился: они почти касались друг друга губами. — Мы возьмем все на себя. Мы всего лишь родители, давайте, — Микото отпустила сыновей, почти отталкивая их от себя, — бегите, пока не поздно. Итачи, мгновенно оценивая слова матери и обстановку, не дал себе ни секунды мешкать, резко поднимаясь; Саске, так же не задерживаясь, встал следом за ним. Обменявшись взглядами, они быстро покинули комнату, оставляя мать в темноте. Остановившись в коридоре, как сбившиеся путники с пути, Саске прошептал: — Что теперь? Итачи молчал, рукой опираясь о стену. Вдруг без лишних слов, абсолютно молча он прошел к себе, как вихрь быстро влетая в свою комнату, где посреди нее на татами лежал свернутый в последний раз хозяином сегодня утром родной футон. Быстро встав на колени, Итачи начал почти машинально собирать оружие, которое попадалось под руки; Саске как парализованный, стоя в открытых седзи, безмолвно и отрешенно наблюдал за ним, пока не понял сути действий брата. Он, судорожно соображая и ногой отпихивая в сторону старшего брата лежавший на полу кунай, упавший в суматохе, скрылся в коридоре. Пока Итачи собирал оружие в походную сумку, Саске вернулся, уже накинув на плечи свой плащ шиноби и протягивая такой же брату. — Походных шляп я не нашел, — коротко кинул он. Итачи промолчал, быстро облачаясь в песчаного цвета ткань. Последний раз оглянувшись вокруг, он вышел, слыша, как следом за ним идет Саске. У двери они неимоверно быстро обулись, руки неизвестно от чего дрожали, Саске даже не стал натягивать варадзи: схватил свои сандалии и полу-обутый вышел вслед за страшим братом. На улице царствовала летняя ночь, замеревшая среди головокружительного запаха садовых цветов. Кое-где горели редкие огни в окнах домов, но в воздухе физически ощущаемо застыло тяжелое безмолвие. Небо казалось неприятного фиолетового цвета: тучи затянули собой все. Саске и Итачи, запахивая плащи, пошли вперед. Но, сделав два-три шага, они остановились, замерев как вкопанные. У калитки их дома, открыв ее и войдя внутрь двора, стояли десять человек, держа в руках наготове оружие. Они все как один были одеты в форму АНБУ Хокаге, сжимали катаны, лицо скрывали белые маски животных и духов, делающие шиноби абсолютно безликими. Один человек из отряда в длинном черном плаще сделал шаг вперед, отрывисто и небрежно произнеся: — Куда собрались? Итачи предпочел молчание, с холодным потом понимая, какую ошибку совершил, не предугадывая ее второпях: надо было выходить через черный ход. Возможно, охрана была и там, но не факт, и сбежать в лес было бы легче. Саске нервно цокнул за спиной. Он находился сейчас в таком взвинченном состоянии, что готов был драться со всеми ними, если бы потребовалось. — Не двигайтесь, Третий Хокаге приказал лишить свободы вас по обвинению в кровосмешении и союзе с дьяволом. Братья переглянулись. Они ничего не могли сделать отряду АНБУ. Если бы их было меньше, тогда можно было бы ввязаться в драку. Руки Итачи и Саске связали крепкими веревками, оружие и сумку с ним отобрали и нетерпеливо, дерзко толкнули в спину, заставляя идти по темной улице под шепот и взгляды вышедших из своих домов жителей квартала Учиха. *** 1 — шинай — бамбуковый меч, который используется для тренировок.