В тот год ликорисы цвели пышнее.

За столом как никогда царствовало гнетущее молчание. Саске исподлобья смотрел то на брата, то на отца, в который раз ощущая повисшее напряжение между ними. Он не любил раздоры в семье. Они казались ему предзнаменованием чего-то плохого. Итачи по непонятной причине отказался от еды; он только маленькими глотками пил из пиалы чай, игнорируя пространство вокруг и задумчиво смотря прямо перед собой на стол. Его темные глаза сейчас казались как никогда холодными и стеклянными, почти безжизненно застывшими. Отец, несколько раз кинув на него свой взгляд, едва заметно нахмурился, но, выдавливая на губах скупое подобие улыбки, повернулся к Саске, который тут же перевел глаза от брата к Фугаку. — Саске, как проводишь время, какие на сегодня планы? — У меня сегодня абсолютно свободный день. Потрачу его на тренировки. Правда, вечером я вероятно буду занят, — на всякий случай, спохватившись, добавил Саске. Он так же не мог с подозрением не заметить, как мать выкладывала соцветия и бутоны, а так же разнообразные пожелтевшие скляночки с маслами из деревянного ящика, к которому в детстве он с любопытством принюхивался, чувствуя настойчивый запах сухих цветов и благовоний. — Вечером у нас будет чаепитие. Я хотел бы тебя видеть там, если у тебя получится. Саске кивнул головой. Он не ждал другой просьбы. — Да, отец, если смогу, только не долго. Я посижу, а потом незаметно уйду по делам, но если что, извинитесь за меня. Фугаку коротко и сухо кивнул. — Что и следовало ожидать от моего сына. Ты никогда не подводишь семью. «Раньше не подводил», — Саске быстро и незаметно для родителей кинул взгляд на Итачи, внезапно встречаясь с его темными, внимательными глазами, в которых читалось что-то наподобие грустной отрешенной насмешки. — Итачи, бери пример с Саске, — продолжил между тем Фугаку, — тебе следовало бы поучиться манерам твоего младшего брата. У Саске перехватило дыхание от чувства гордости, как только, смотря на отца, а потом на брата, он услышал эти слова. В груди медленно, большими кругами расходилось тепло, щеки запылали, и Саске показалось, что на его губах появилась язвительно-торжествующая улыбка. Да, его хвалили, да, его поощряли как брата, но чтобы сказать, что с него следует брать пример, с младшего ребенка в доме, который всегда был как птенец в гнезде, учился, следовал, старался, а теперь… Какой должно быть это позор для Итачи, что его поставили ниже, чем мальчика на пять лет моложе его самого. Вот оно, признание. Видишь, Итачи, я лучше, лучше тебя. Я превзошел тебя, я оставил тебя позади. Так и должно быть, я заслужил этого. Но тут же одновременно с горделивым чувством превосходства над страшим братом, пришла и неловкость перед ним же, поэтому Саске согнал с лица всякое выдающее его радость выражение и серьезным, чуть хриплым, не прокашлявшимся голосом спросил: — А что брат сделал? — внезапно с губ сорвался тот самый неудачный вопрос, который Саске хотел задать самому Итачи, но не здесь и не сейчас, однако дело было сделано, поэтому немного нахмурившись, Саске хладнокровно посмотрел в глаза отцу. Фугаку, судя по его поджатым губам, также не считал вопрос сына удачным. — Твой брат решил позорно сбегать с наших приемов, как будто он здесь не живет. — Но, — Саске с пониманием во взгляде посмотрел на Итачи и снова серьезно — на отца, — у него могут быть более срочные дела, чем у меня. Это же брат. — Не надо оправдывать его, он просто решил, что ему можно все, и поэтому он считает удачной идеей опозорить нашу семью. Итачи, — в голосе прорезались угрожающие нотки, взгляд старшего сына, усталый и безразличный, изменился, отец и его наследник напряглись, но тут же вмешалась Микото, все это время в молчании стоящая в дверях и наблюдающая за семьей: — Итачи придет, не кричи. Ее голос был тихим и почему-то усталым, но глаза смотрели на Фугаку с укоризной и уверенностью, с необычной для женщины силой. Потом Микото, переведя уже ставший более ласковым взгляд на Итачи, сказала: — Не волнуйся, сынок, ты обязательно займешься своими делами, но только пять минут, пожалуйста, ради меня, хорошо? Уйдешь вместе с братом, договорились, Итачи? Фугаку отчего-то нахмурился, буркнув себе под нос нечленораздельные звуки. У его жены была удивительная способность владеть любой ситуацией, уговаривать и успокаивать, не стесняя при этом общение, и он, будучи негибким и упрямым, не мог не подчиниться ее голосу, голосу женщины, которую неимоверно сильно любил и прежде всего уважал. Микото подошла к Итачи, взяв из его рук пустую пиалу, и с невиданной прежде лаской, немного грустной, печально погладила его по худому плечу, что раньше редко позволяла себе делать. — Отец встал не с той ноги, Итачи. Ночью у него сильно болело сердце. — Все в порядке, мама, простите меня, — Итачи встал с пола, коротко кланяясь отцу и матери. — Я постараюсь прийти, отец. Саске тоскливым и напряженным взглядом проводил брата, под столом уже которую минуту неосознанно сжимая и разжимая в руках край своего юкато. «Что-то случилось, раз брат опять так странно себя ведет. Этот взгляд, и родители. Что-то не так». — Саске!  Тот вздрогнул, обращая свой мутный взгляд к матери. Судя по тону ее голоса, звали его уже несколько раз. Микото общалась с младшим сыном более раскованно, чем со страшим, которого где-то в глубине души не понимала и даже боялась, она, женщина, которая подарила ему этот мир. — Раз ты до вечера свободен, помоги мне с приготовлениями и заодно отдохни от занятий. Саске коротко кивнул. — Конечно, мама. Последний напряженный взгляд в проход, в котором скрылся незадолго перед тем Итачи. «Брат». *** На дворе медленно разгорался вечер. Небо, внезапно затянутое ниоткуда взявшимися тучами, казалось темно-фиолетовым, низким, что протяни вверх руку и ухватишься за толстый конец. Разожженные в саду фонари горели ярким светом, освещающим дорожку из больших камней и место для чаепития. Гости, постепенно наполнявшие дом, начали шуметь на заднем дворе. Приготовления к праздникам были не такими длительными и сложными, как казалось на первый взгляд, учитывая все затраченное время. Как раз-таки вся проблема и заключалась в длительности времени, а не в сложности самого процесса. Главное, что было важным и обязательным, — идеальный порядок в саду. Сад в поместье можно было разделить на несколько зон: чайная беседка, заросший лилиями уголок для «раздумий» — Фугаку там часто уединялся, решая проблемы, — площадка для тренировок и сам массив сада. Его пронизывали дорожки из крупного, мало обтесанного булыжника, старого, но именно в старых вещах и виднелось особое очарование времени. Трава, среди которой были разбросаны камни, была высокой, но в то же время ухоженной — удивительный контраст смеси необузданной природы и труда человека. Клумбы располагались хаотично, как и высокие деревья, и тут же низкие. Каждый участок островка с кустами и цветами был уникален и необыкновенен, пестрил разнообразием оттенков цвета. Сами по себе цветы, из которых складывались композиции, не были экзотическими или редкими, нет, растения были очень просты, но так, как их обустроила мать семейства, они казались прекраснее цветущей сливы. В саду всегда была прохлада, легкая тень от дома, тишина, звук уютного бамбукового фонтанчика. Микото, завершая приготовления, отпустила Саске, который за весь день так и не смог найти свободную минуту, чтобы поговорить с братом. Он всегда чувствовал перемены его настроений, и сейчас это ощущалось особо остро, как навязчивая мысль о том, что Итачи никуда сегодня не придет. Что в этом торжестве такого, чего не было в других? Чего может бояться или избегать брат? В чем на этот раз дело? — Мама, — наконец, Саске остановился посреди комнаты, где, стоя на коленях у столика, Микото, прервав последние приготовления, ласково посмотрела на сына. — Что, дорогой? — Брат с отцом сегодня были опять как будто в ссоре. Почему? — Итачи не хочет приходить. Вот и все, — пожала плечами мать. Саске поджал губы: для него этой ничтожной информации было слишком мало. Тяжкое и колкое беспокойство с раздражением охватывали его все сильнее, пока, наконец, он не вспомнил об одной важной и интересной детали, о которой забыл думать. Сдвинув брови, он спросил: — А Учиха Изуми-сан придет? Микото удивленно посмотрела на сына. — Вы знакомы? — Брат нас познакомил на прошлом празднике. Сказал, что она его будущая жена. — Да, придет. Вместе с семьей. Они уважаемые и замечательные люди. — Ясно, — Саске кивнул головой. Так причина в этом? Нет, этого не достаточно, чтобы Итачи отпирался, злился; сегодня он небывало агрессивным взглядом смотрел на отца, этого нельзя было не заметить. Взгляд загнанного в угол сильного зверя, который полагается только на последний оставшийся зуб, чтобы кусаться. — Все, — Микото улыбнулась, оглядывая корзину с сухими цветами. Но заметив, что Саске как будто ее не слышал, смотря в одну точку остановившимся задумчивым взглядом, будто что-то напряженно соображая, мать вздохнула: и без того наигранно слабая улыбка пропала с ее лица. — Сынок, не волнуйся о брате, это не твои проблемы, тебя это не касается. Забудь об Итачи, брат — это брат, у тебя своя жизнь. Нам, родителям, трудно разговаривать с нашим сыном. Он всегда был таким, сторонился людей. Даже мы с отцом иногда не можем понять его. Не знаю почему, но Итачи ни в какую не хочет сегодняшней помолвки, как будто его заставляют идти на жертвоприношение в роли жертвы. Я уже согласна на любой его выбор, даже если он вне клана Учиха, но он тянет и с этим. Кто его знает, даже я не понимаю своего сына, — Микото замолчала, порывисто встав, взяла корзину, остановилась у седзи в сад и обернулась, неприятно сухо поджимая бледные губы. — Если увидишь брата, скажи, пусть придет. Заставь, уговори, если так волнуешься о его жизни. Иначе отец ему этого не простит. Не нужны лишние скандалы, их отношения и так тяжелые. Пожалуйста, пойми нас, Саске, — мать, отвернувшись, стремительно вышла за дверь, оставляя резко воцарившуюся тишину наедине с младшим сыном. Тот стоял как вкопанный, неподвижно и отрешенно смотря в пол, но не видя его, словно не слыша слов матери. Все, что эгоистично билось сейчас в его голове, в толстой костяной клетке, — это отвратительное и роковое для него слово «помолвка». «Значит, вот оно что. Понятно». Пальцы едва ли не сжались в крепкий кулак, в котором бы ногти впились почти до отметин в ладони, но никакая физическая боль от этого не сравнилась бы с теми секундным оцепенением и ненавистью вперемешку со все сметающей яростью, бурлящими у Саске глубоко внутри. Была задета гордость. Было задето острое чувство собственности. Проснулась ревность. Саске не совсем ясно понимал, что с ним творится. В более спокойном состоянии ему пришла бы мысль, что он ведет себя как эгоистичный, избалованный ребенок, но сейчас он не собирался мириться с мыслью, что Итачи придется отдать, что Итачи позволит себя отдать. Ну уж нет, после всего-то. Не думая больше ни секунды — к черту понимать, Саске никого не собирался понимать, — он, едва ли не задыхаясь от злости и ненависти, нырнул в темный дом, оставленный без огня. Саске, гонимый ревностью и бешенством, быстро шел по одиноким коридорам своего тихого поместья, холодного зимними ночами, мрачного от темноты и старого дерева, стараясь придать лицу как можно более спокойное и небрежное выражение, пока не остановился у закрытых седзи комнаты брата. Дернул — не получается. Стало быть, подперты изнутри. Проклятая Коноха, проклятые порядки, да что с вами такое?! — Итачи, открывай! — срываясь, гаркнул Саске, сдерживая порыв пинком вышибить перегородку. Почему мне опять ничего не сказали? Почему меня всегда смеют оставить в стороне? Почему меня смеют выкинуть за привычный круг жизни и оставить там навсегда в одиночестве? Сердись на меня, кричи на меня, злись, но говори, все говори, перестань молчать, перестань, перестань, ничтожество! — Я сказал, открой! Я знаю, что ты там. Выйди и скажи мне в лицо, что сегодня будешь помолвлен с ней, наберись духу и скажи! — голос немного успокоился, подернувшись пеленой холодка, и Саске в ожидании того, когда до него снизойдут своим вниманием, оперся рукой о стену, стараясь как можно тише и спокойнее вдыхать воздух короткими и глубокими вздохами. Больно. Черт возьми, почему так невыносимо больно делать каждый вздох, рассекающий нутро стремительнее и безжалостнее, чем самое отточенное лезвие катаны? Задетое достоинство. Задетая гордость. Задетые ненависть и любовь к брату. Седзи прошуршали совсем рядом, над ухом. Саске, бросив из-под сбившейся иссиня-черной челки косой и агрессивный взгляд, нашел им Итачи, а вернее — его руку, оперевшуюся о дерево стены. — Не кричи. Саске, чьи руки соскользнули вниз, неподвижно смотрел на брата, и взгляд с каждой секундой приобретал все большую осмысленность, становился все холоднее и спокойнее, пока совсем не принял свой обыденный облик. — Брат… — Я уже слышал твою тираду. Наверное, как и наши родители. А теперь, — Итачи посторонился; он даже не переоделся в праздничную шелковую одежду, струящуюся по его идеальному телу, оставаясь в своем юкато, что говорило о том, что он даже не думал куда-то идти, — заходи и замолкай, если хочешь что-то услышать от меня. Саске фыркнул, боком входя в комнату. Футон брата был уже разобран и вытянут на татами, на котором лежали развернутые свитки. Одеяло, не тронутое своим хозяином, покоилось свернутым квадратом на полу, а валик был смят, что говорило о том, что Итачи на нем только что лежал. На маленьком столике в углу стояла тканая походная сумка, в которую обычно складывали кунаи и сюрикены. Она была раздута, выдавая то, что в ней до отказа набито оружие. Маленький огарок свечи, в которой дрожал огонек, прозрачным золотистым цветом освещал комнату едва заметным намеком на свет: одной свечи было мало, да и та потухала. Саске, не думая церемониться, по-хозяйски сел на футон, поджимая ноги под себя. В его темных глазах отражалось дрожащее пламя, озаряя зрачки ярким светом, из-за чего глаза казались пугающими, кошачьими, ярко-желтыми и неестественными, даже ядовитыми, готовыми наброситься и захватить в свой огонь. Итачи прилег рядом, касаясь головой валика, ноги положил на свернутое одеяло, складывая их одну на другую. Лицо его выражало безмятежность и спокойствие, что невероятно раздражало Саске. Он, стыдясь того, что пять минут назад попросту сорвался на своего брата, причем в первый раз в жизни, все же сдвинул брови, прошипев: — Меня злит не то, что ты… — Ты думаешь, что я постоянно лгу тебе, что я использовал тебя и подумал наконец решиться на предложение родителей, что я играю с тобой. Только вот единственный человек, которого я постоянно обманываю, — это я сам, — произнес Итачи. Открыв глаза, он убрал ноги с одеяла, поднялся на локтях и выпрямился, холодным и отрешенным взглядом смотря на брата. Было в этих глазах нечто пугающее, то, что смотрело куда-то сквозь его Саске, но тот быстро совладал с собой, однако говорить ничего не стал, смело и упрямо отвечая на немой вопрос брата так же — струей холодного и выжидающего взгляда в его зрачки. Итачи подавил в себе вздох, скрещивая руки на груди. — Мне так нравится то, как ты любишь пытать меня. — Не меняй тему разговора. — Я не меняю ее. Саске продолжал упрямо молчать, как будто забыв, зачем он сюда пришел. Он отвернулся в сторону, начиная оглядываться вокруг. Когда он начал позволять себе так беспардонно приходить сюда, кричать, спорить? Как будто это был не он, а другой, наглый и самоуверенный Саске, который так легко может оскорбить брата, ворваться к нему, в эту святую и загадочную обитель полу-Бога, потребовать непонятных объяснений. Объяснений чего? Своей собственной ревности? Собственному эгоизму? Тишина, воцарившаяся в комнате и длившаяся уже около пяти минут, все больше и больше холодила слух и нервировала. Она смотрела изо всех углов, сюда не долетали даже звуки веселья во дворе, тут всегда было тихо. Поэтому Итачи и любил быть тут, наслаждаться непоколебимыми покоем и тишиной своего убежища. Любил ли он их, навязывал ли он их, бежал ли от мира сюда — но, тем не менее, никому не позволял нарушить свой мир тут, даже маленькому брату в детстве. Тогда их отношения вообще отличались необъяснимым не то холодом, не то, несмотря на то, что они редко проводили время друг с другом, отрешенностью или отчужденностью. Не так, как сейчас. Саске ходил в Академию, Итачи — на миссии. Второго нагружали заданиями клана и деревни, первого — учебой и тренировками. Так, пока они не начали работать вместе. Если учесть, что за долгие годы они все больше отдалялись друг от друга, все стремительнее становились чужими, хоть и оставались все теми же по отношению друг к другу, заново учиться быть одним целым было невероятно сложно. Трудно было преодолеть порог, барьер, который вырос за длительные шесть лет. Все друг в друге казалось чужим, не тем, не родным. Саске был не ребенок, а уже подросток, Итачи стал молодым мужчиной, а не тринадцатилетним мальчиком. Оказалось невероятно трудно, почти нереально находить общий язык, подстраиваться друг под друга, когда на миссии находишься в обществе брата длительное время, хотя тут дома, казалось, Саске даже скучал, когда Итачи пропадал, но на заданиях — это оказалось пыткой. Страшной пыткой и в моральным плане, в то время как понимаешь, что тот, кого ты считал близким, оказывается более далеким, чем чужой; и в физическом, когда не знаешь, куда девать себя от неприятных ощущений неприятной близости почти неприятного человека. Все же, они преодолели этот барьер. Однажды утром в гостинице после задания столкнулись друг с другом. Случайно. Итачи был ранен, Саске тоже. Слово за слово они разговорились, сели на веранду; Саске начал перевязывать брату вновь засочившуюся рану. Тут он словно сорвался, говорил взахлеб, а Итачи молчал. Саске говорил о команде семь, об Академии, о родителях, об Учиха, о Конохе, о том, где он был, что умеет, что слышал, что видел, что думает. Саске казалось, что конца тому не будет. Казалось, что он не выдержит дрожащих в нем мыслей — Итачи впервые так слушал, впервые ему было так легко рассказывать обо всем. Брат сидел, замерев, смотрел на Саске; он так ничего и не ответил, даже когда Саске закончил с перевязкой и замолчал сам. Однако выражение глаз Итачи странно поменялось. С тех пор все стало по-другому. И что, теперь терять все это? Никогда в жизни. Это другой Саске кричал, ворвался. Настоящий сейчас хмурится, смотря в темный угол и напряженно вслушиваясь в звенящую тишину, воцарившуюся тут уже едва ли не полчаса. — Мы с отцом утром поссорились, — наконец, сказал Итачи. Он смотрел на своего брата и, читая напряженное выражение лица того, косвенно понимал, чем вызвано такое мрачное затишье. — Да, мне не нравится, когда ты кричишь и кидаешься на меня, врываешься сюда, но я не хочу сейчас заострять на этом внимание. Дело не в помолвке. Если я сказал, что ее не будет, значит, ее не будет. Я в самом начале говорил тебе: верь мне. Мне нужно готовиться к миссии, только и всего. Ко всему прочему, я больше не желаю проводить время в семейном кругу. В кругу клана. — В чем причина? — Саске почти силой заставил себя забыть свое смятение и теперь, пододвигаясь ближе, напряженно и внимательно вглядывался в спокойное и хладнокровное лицо старшего брата. — Есть одна проблема, ее суть я объясню тебе чуть позже, когда придет время. Скажу лишь то, что у совета клана и глав деревни возникли кое-какие разногласия, их, разумеется, стоит уладить до критического положения. — Я не совсем понимаю, о чем ты, — Саске невольно нахмурился. Осторожно дотронулся до ладони Итачи, но тот отдернул руку, покачав головой: это означало, что разговор был максимально серьезным. — Проблема серьезная, но разрешимая. Не без моего участия. И ты, и я, и отец — все должны понимать, что прежде всего мы — шиноби Конохи. Я слишком увлекся в последнее время тобой, отвлекся и едва ли не забыл о своем предназначении — Саске, помни о нем всегда. Также запомни то, что я тебе скажу. Ты в первую очередь шиноби Скрытого Листа, все остальное — потом. Я, ты, семья, друзья — все потом, в первую очередь твой долг. Запомнил? Я же должен исполнить свой. Отец этого как будто не понимает, — голос Итачи пронзила спица обреченности, — он слишком много внимания обращает на мою личную жизнь, которую я уже устроил без него; его внимание мне не нужно сейчас. Но речь не о том. Я расскажу тебе все позже. Сейчас меня волнует другое — ты. — Я? — голос Саске вспыхнул удивлением, взгляд же его, отметая прежнюю отрешенность и неопределенность, перестал быть непонимающим и сбитым с толку: он приобрел резкий оттенок любопытства и в то же время холодной осторожности. Итачи смотрел на брата странным выражением глаз, как будто не понимал до конца всей сути короткого вопроса, пока, наконец, не отвернулся, едва заметно пожав плечами. — Здесь нечему удивляться. Я же сказал: я слишком увлекся тобой, я не могу не думать о тебе в первую очередь. «Когда я не думал о тебе в первую очередь?». — Но я-то здесь причем, что ты хочешь этим сказать? — с нескрываемой настороженностью твердо произнес Саске, пристально смотря на своего старшего брата: довольно загадок. Довольно недоговоренностей. Только правда. Когда-то в детстве Саске обиженно думал после очередного равнодушия брата к нему, вызванного спокойным и твердым отказом поиграть или потренироваться, что несчастнее него нет никого в мире. В такие моменты он предпочитал лютую ненависть, чем отрешенный холод и молчание. Но сейчас было все совсем по-другому. Свеча погружала юкато Итачи в свой золотистый блик, складки утонули в черном цвете, став глубокими и неподвижными. При каждом движении они распрямлялись, темный оттенок, вспыхивая, рассеивался, потом опять краска залегала, притаившись, на глубину ткани. Хлопок был прохладен, Саске убедился в этом, когда неожиданно смело начал перебирать пальцами складки одежды брата, едва касаясь сквозь юкато его тела. Настойчиво потянул за потрепанный край красной ленты и рассыпал волосы Итачи, наслаждаясь тем, как тень от золотистого света свечи тает в темном шелке. Волосы брата были теплыми, невозможно теплыми, почти ненастоящими. — Я не буду говорить о том, что ничего не понял. Как я понимаю, за разлад деревни и клана и их примирение отвечаешь ты, но я, как я могу быть замешан в этом? Итачи смотрел вперед. Ему неимоверно нравилось то, как перебирают его юкато — одновременно и осторожно, и настойчиво, — поэтому он ничего не хотел говорить, чтобы не прерывать невесомую и уверенную ласку. Горькое желание и борьба жили в нем как никогда; после того, как Саске замолчал, многозначительно, как знак поддержки во всем и везде кладя тяжелую ладонь на спину брату, Итачи порывисто, неестественно для себя и своего хваленого спокойствия прошептал, повернувшись к Саске: — Я хочу защитить тебя. Спасти тебя любой ценой. Саске молчал. Он напряженно смотрел в сторону, глаза его приняли неопределенное выражение. Итачи выдержал недолгую паузу. — Не важно, что я тебе потом скажу, но все, что заставит принять меня то или иное решение, будет твой ответ. Сможешь ли ты тогда, когда я это скажу, покинуть клан и Скрытый Лист? Разумеется, навсегда. Я бы этого не хотел, но и ты вряд ли бы остался. Вернее, ты не сможешь оставаться, я не позволю этого, я поведу тебя с собой, я не желаю отпускать тебя от себя. Твоя безопасность для меня на первом месте. Ты должен будешь, — Итачи несвойственным ему голосом напирал на брата, давил изо всех сил, которые в нем теплились, — бросить клан, ради которого учился и старался, бросить родителей. Отец и мать будут разочарованы, они будут злиться, скучать. Ты покинешь Наруто-куна, своего сенсея, знакомых. Простишься с деревней, со своей честью и признанием отца и окружающих — я не хочу отпускать тебя, и ты также не желаешь того. Ты будешь идти куда-то, терпеть лишения, забывать о кунаях и сюрикенах, будешь скрываться ото всех, от клана, от Конохи, будешь оклевещен в глазах наших собратьев — и все по моей просьбе. Огорчишь родителей, заставишь их бледнеть, разводить руками, проклинать тебя. Ты готов пойти на это? Готов при первой встрече увидеть ненависть тех, кто тобой восхищался? Готов увидеть ненависть в глазах отца? Теперь, только теперь я могу спросить тебя: ты готов пойти на это? Я, как твой старший брат, должен оставить тебя здесь, но не могу, и не только потому что не хочу, пусть даже это и неправильно. Не спрашивай, почему, мне нужен лишь твой ответ. Скажу одно: я делаю это не для себя, лишь для тебя. Итачи, замолчав так же резко, будто обрывая себя на полуфразе, как и начал говорить, отвернулся. Саске молчал, было видно, что он, несколько сбитый с толку и абсолютно не понимающий того, чего от него хотят, обдумывал свое положение. Потерять все? Глупо. Глупо, о чем, черт возьми, Итачи, ты только думаешь? Думаешь, я снова уступлю тебе? Столько лет труда, упорного труда, обид, мозолей, ран, чтобы так все разом оставить, отвернуться? Зачем? Что за дурацкая жертва. Жертвы ради кого? Ради чего? Ради какого абсурда? Итачи молчал, ему нечего было добавить. Он с любопытством прислушивался к тому, что делал за его спиной Саске. Тот не шевелился, дыхание стало почти неслышным. «Он встанет на их сторону и погибнет с отцом прежде, чем я смогу что-то сделать», — вынес свой вердикт Итачи, ощущая, как эта мысль приводит его в странное, почти отчаянное состояние. Заставлять? Просить? Уговаривать? Рассказывать о тех прелестях такой жизни, которых нет? Ни к чему. Итачи все видел в глазах Саске, человека, который был предан клану больше, чем его наследник. Что ж, младший брат сильно любил родителей, слишком сильно дорожил признанием и вниманием отца, чтобы разом отказаться от этого. Он слишком долго добивался того, что ему предлагали потерять. «Что ж, у родителей и клана должно быть хоть какое-то утешение», — в мыслях горько усмехнулся Итачи. Он ни на что и не рассчитывал. Но он и не мог не действовать. Итачи внезапно вздрогнул, напрягся и почувствовал, как по телу пробежались мурашки, когда горячее и влажное дыхание Саске коснулось его шеи. — Почему ты лжешь? Ты просто хочешь унизить меня, хочешь доказать мне, что я так слаб, что готов пойти на любое безумие только ради твоего внимания? — Я не лгал, это ради твоей… — Возможно, это так. Ты странный человек, самый странный их всех, кого я видел. Ты не такой, как все, ты все делаешь и говоришь не так, как обычный, нормальный человек. Хотя я и сам смешон в своих же глазах. Но после всего, что мы сделали и сказали, я начал понимать тебя. В твоих словах слишком много шелухи, брат. Я не знаю твоих остальных мотивов, но все опирается на то, что я как никогда нужен тебе, ты любишь меня. Ты почему-то упорно не хочешь этого признавать, даже для самого себя. Ты - лжец, — Саске чувствовал мелкую дрожь Итачи, когда еще раз опалил его ухо своим дыханием. — Ты давишь на мое слабое место, не понимая, каким оно стало сильным. Допустим, что я пойду с тобой. Мне не будет прощения от родителей, но я всегда буду с ними что бы ни было, а остальное — и остальные — не так важно. Мне грозит опасность? Хорошо. Ради твоего спокойствия я уйду, но взамен того, что перед этим ты мне обо всем расскажешь. Знаешь, чего я больше всего в жизни добивался? Твоего признания. Это мое слабое место, но по нему ты теперь никогда не ударишь. Итачи как будто неохотно развернулся, нагнулся к самому лицу Саске и напряженно, внимательно начал вглядываться в него, сначала как будто удивленным, а потом снова спокойным и учтиво-холодным взглядом. Пока не улыбнулся. Саске чувствовал его дыхание на своей коже, подавшись вперед можно было коснуться его губ, но не хотелось. Хотелось услышать его вопрос, который прозвучал тихо, но четко: — Как ты можешь понять то, чего я сам не вижу в себе? — Я хотел быть таким, как ты. Но быть тобой, не значит по физической силе походить на тебя. Это значит думать как ты. — Хм. Пара секунд молчания, долгого взгляда в глаза друг друга; Саске скользнул холодными пальцами под воротник юкато брата, коснулся его кожи, пробежался по плечу и лег ладонью на лопатку, тем временем как Итачи, не разрывая поцелуя, с которым ответил на ласку, мягко толкнул младшего брата вниз. Саске подчинял себе, его соблазнительно непокорное и сильное тело, холодные пальцы, заставляющие колючие мурашки бежать быстрее. Запах, губы, независимый, отчего-то нежно-спокойный и смелый взгляд блестящих от возбуждения глаз — Итачи проигрывал самому себе. Та грань, на которой можно было выйти из этой ситуации сильным и непоколебимым, пройдена. Итачи был сломлен, разгромлен и побежден тем, кто сейчас вскинул руки, снимая с себя кимоно, шелк которого шуршал уже на холодном татами. Саске не собирался никого понимать. Был он, и был брат. Руки Итачи подняли нательную рубашку Саске и опустились на его горячую и гладкую грудь; зубы кусали припухшие губы, голова поддавалась напору настойчивой ладони, прижимающей его ближе к брату. Твердая сила Саске, поза, ласка во взгляде, срывающееся дыхание, когда Итачи кончиками пальцев коснулся трепещущего низа его живота, — руки Саске развязали юкато старшего брата; ладонями, словно на секунду поколебавшись, коснулись его бледной теплой груди, в которой билось сердце. Плевать. Пусть видят, пусть слышат, пусть знают, что Саске стал таким, каким опасался его увидеть Итачи и их родители. Слишком сильным, чтобы устоять перед его силой. Итачи доставляло невероятное удовольствие снимать с брата белье, разводить в стороны его ноги, не оставляя без внимания внутреннюю сторону бедра, напрягающегося, когда пальцы особенно сильно сминали их или проводили легкую, едва ощутимую линию до ягодиц. Саске лежал обнаженный, распростертый на футоне, тяжело дышащий и смотрящий невероятно пристально из-под сбитой челки, по его телу разливались мягкие дрожащие тени от свечи; Итачи кончиком языка слизывал их и держал над головой брата его сжатые запястья. Итачи испытывал практически паническое влечение к парадоксально узким запястьям сильных рук Саске. Он не мог восстановить ни свое дыхание, ни размеренность и плавность движения, превращая все в одну яркую, ослепительную и оглушительную вспышку срыва внутреннего равновесия и хладнокровия шиноби. Его губы оставляли багровые отметины на плечах Саске, тот замирал и тяжело вздыхал, разводил ноги еще шире, нарочито мучительно быстро касался своим членом твердого члена брата, словно поддразнивая его, снова опускался на футон, мокрой спиной прижимаясь к сбитой ткани. Все, что жило и управляло его телом, — желание. Почти нечеловеческое, почти зверское, особенно когда Саске сдерживал безумный торжествующий смех, зарываясь пальцами в волосы брата и бесстыдно сминая его губы. Наконец-то граница будет пройдена, та точка, с которой уже окончательно и бесповоротно невозможно вернуться, будет позади. Брат, он, только он, только Итачи, только его еще чистое тело, только его еще не до конца познанные ласки теплыми руками, настолько горячими, сухими, не то что ледяные пальцы его младшего брата, — Саске никогда прежде с таким остервенением не врывался в волосы брата, не путал их, не сбивал, не прижимался к его щеке с почти безумной ненавистью, нежностью, жаром, желанием. Саске давно раздел Итачи, позволяя только тонкому юкато болтаться на руках того, но это еще больше заводило Саске. Ему безумно нравилось ощущать, как мягкий край ткани легко бьется о его бедра, как он накрывает его тело и руки; нравилось, как смотрится изящное, но крепкое обнаженное тело Итачи в распахнутом юкато, как на него ложатся тени и блики; Саске сильнее прижимал брата к себе. Никто не заметил, как потух огонек маленькой свечи. В комнате по-прежнему было светло, хотя на двор опустилась ночь. Итачи задыхался, в непонятно откуда нахлынувшем бешенстве сминая все на своем пути. Если было хоть чуть-чуть больно — Саске поймет, хотя вряд ли он сейчас обращает внимание на что-либо столь мелочное. Его рука наглой и бесстыдной ладонью водит по твердому и горячему члену брата, подталкивает его ближе к своим бедрам, поводя плечами от нетерпения и наблюдая, не скрывая торжества во взгляде, как удивленно и туманно смотрит на него старший брат. Да, пожалуй, Саске играет с огнем, но ему нравилась эта мысль, и чтобы только подтвердить ее, он продолжил поглаживать пульсирующий член и подушечками пальцев очерчивать головку, облизывая пальцы Итачи, оказавшиеся у него на губах. Медленно, уверенно, смотря ему в глаза и узким кольцом губ проводя вниз по фаланге, смачивая ее слюной. Еще одно касание до Итачи внизу его напряженного и плоского живота, как тот стремительно сдался, рывком переворачивая Саске на бок. Рука Саске вцепилась в футон. Крепко. Почти отчаянно. Ноги согнули в коленях, одну из них перебросили через тело брата, и Саске мог бедрами сжать талию Итачи, чье распахнутое и сбитое юкато на узких плечах приводило в почти сумасшедший восторг. Рассыпанные темные волосы по плечам и холодным складкам хлопка, горячий и туманный взгляд обычно стеклянных темных глаз — Саске все больше и больше нравилось это, он уже и забыл, где они и кто, зачем он пришел сюда и что будет дальше. Желание почувствовать себя с Итачи одним целым росло с каждой секундой все больше. Саске готов был уже умолять, но только после того, как его будет умолять Итачи. Итачи умолял. Тихо прошептал на ухо, своими волосами и дыханием щекоча и без того раздраженную от прикосновений кожу: — Что же ты делаешь, Саске? — Ничего. — Ты больший убийца, чем я. Ты убиваешь меня. Саске закрыл глаза. Так и есть. В ответ на очередное движение Итачи, он охнул и выгнулся, выпрямился на постели, отдавая свои запястья на растерзание рук старшего брата. Ему безумно нравилась его грубость, критичность, резкость в контрасте с ласковым взглядом; нравилось, как мокрые пальцы с болезненным ощущением вошли в него; ему хотелось снова и снова чувствовать боль, закрывать глаза и растворяться в ней, наслаждаться ей как высшим благом. Саске ощущал, как воздух холодит его обнаженное влажное тело, как брат шевелит пальцами внутри, принося новую волну боли и облегчения одновременно, продолжая дразнить Саске своими губами, отчего тот, все так же мирясь с обездвиженными руками, облизывал свой рот, в нетерпении закусывая губы. Развратно, запретно, ужасно. Восхитительно. Ради этого Саске готов был все отдать. Ради этого Итачи готов был все отдать, Саске был в этом уверен. Он лежал на боку, откровенно двигаясь навстречу пальцам Итачи, а тот, навалившись сверху своим телом, вжимая брата в постель своим весом, обжигал горячим дыханием и губами обнаженное плечо Саске, отпустив одно из его запястьев, позволяя ему стискивать свои волосы, откидывать голову назад и, резко отпуская в приступе пряди старшего брата, шумно вдыхать воздух сквозь сжатые зубы. Итачи, разжигая щекотку и дрожь, едва касался губами лопаток, раз за разом обжигая их своих сбитым дыханием, плавя тело под собой, подчиняя и одновременно проигрывая, поддаваясь каждому идеальному изгибу. Он разбивал Саске, разбивался сам, но не мог остановиться, только сильнее прижимался к его лбу своим, почти захлебываясь в собственной эйфории, почти как ребенок, почти прося о помощи. Глаза Итачи впервые в его жизни так живо горели. Безумно и маниакально. Не в силах терпеть, он вынул пальцы. Его младший брат был готов: напряжение внутри уже и без того болезненно сдавливало его твердый член. Саске устало привстал на локти, перевернулся на спину и поднял бедра, впиваясь своим жадным и любопытным взглядом в то, как Итачи садится между его ног. Поймав на себе тот самый заинтересованный взгляд, он остановился, ладонью откидывая Саске обратно на футон: — Что смотришь? — Хочу посмотреть, как ты это сделаешь, — прошептал Саске, но его глаза прикрыли рукой: — Не стоит. Толчок, нет, скорее мучительно медленное проникновение горячей плоти. Настолько мучительно медленное, что оба судорожно задержали дыхание, стискивая зубы. Саске приоткрыл рот, напрягаясь, вжимаясь в постель, и снова расслабился, едва ли не по-мальчишечьи всхлипывая; ему как никогда хотелось сжать свои ноги, чтобы больше не позволять проникать в себя и наслаждаться тем, что есть. Итачи, глубоко дыша и прижимаясь подбородком к плечу брата — запах его иссиня-черных волос и их прохлада сводили с ума, — входил все дальше, почти силой проталкивался вперед и окончательно терял голову. Подхватив Саске под лопатки, он приподнял его, начиная двигаться. Младший брат не протестовал, только морщился от боли, неестественно сжимал бедра и, судорожно сминая одной рукой ткань юкато на плече брата, другой гладил себя внизу. Душно. Итачи постанывал глухо и тихо, его горловые, почти воркующие стоны испепеляли кровь Саске. Тот, закрыв глаза, представлял, как выглядят со стороны их тела, сплетенные вместе, двигающиеся как одно, но открыв веки, он остановил свой взгляд на лице Итачи, то напряженном, то расслабленном, но неизменно нежном; порывистые и резкие толчки брата, иногда мучительно медленные — тогда Итачи коротко вздыхал в губы брата своим севшим голосом, мягко прогибая спину, — ощущение глубокого и временами дразнящего проникновения его разгоряченного члена, несдержанный темп, сотрясающий тело, и хриплое дыхание, дрожащие веки в абсолютном наслаждении, пальцы, узким кольцом обхватывающие напряженный член младшего брата, заставляя толкаться в него, — Саске не понимал, что трогает искаженное в удовольствие лицо руками, сжимает его горячие пылающие щеки и давит пальцами на дрожащие губы, раскрывая их, упиваясь ощущением брата внутри себя, и, вцепившись руками в темные волосы, прижимает его лицо вплотную к себе. Терпение, играющее на намерении для продления удовольствия отсрочить конец, кончилось. Оттолкнув от себя брата и неуклюже свалившись с ним на бок, Саске, оперевшись на его плечи, поднялся чуть выше Итачи, и уже смотрел на него сверху вниз, видя, как на лице старшего брата разгорается знакомая туманная снисходительная улыбка. Именно так смотреть. Сверху вниз. Требовательные движения сведенными бедрами - Саске приподнялся, судорожно прохрипел, снова припал головой к брату, кладя свои руки ему на спину и целуя его губы, целуя, целуя. «Черт побери!». Итачи, откуда это в тебе? Откуда ты, из каких недр своей души взял свои страсть и желание? Итачи позволял Саске всевозможные дерзости, а сам владел и еще раз владел, пока не дошел до исступления, когда толкнувшись резко вверх, глубже всего и быстрее всего, не замер, на секунду в неверии распахивая глаза шире и тихо выдыхая сквозь зубы воздух, вздрагивая в надежных руках Саске. Итачи чувствовал, как он сам пульсирует внутри брата, изливаясь в него и заполняя собой, как пришло резкое расслабление после неимоверного напряжения, как болезненно сжались и обмякли его ноги, а Саске обхватывает его руками и ногами, оплетает, не давая возможности отдышаться: Итачи уткнулся носом в его грудь, где часто-часто билось сердце младшего брата. Тук-тук-тук-тук-тук. Как стук барабана на обряде в храме. Тук-тук-тук-тук-тук. Но Саске еще не разрядился. Он резко толкнулся между сжатых ног брата, и еще раз, и еще, едва ли не возбуждая этим еще больше, достаточно для того, чтобы начать сначала, закусывая губы до крови и хватаясь за край юкато Итачи. Глаза закрылись, и оба застыли, сплетаясь в один комок. Наступила тишина. Звенящая тишина, в которой можно услышать, как трещит телега крестьянина, как соседские грязные дети в старых рваных одеждах где-то бегают, играя в шиноби. Можно расслышать, как в саду кто-то разговаривает, временами посмеиваясь; они начинали вспоминать, что они в своем доме, там, где куча гостей, будущая невеста, родители. Заметили, что они уже в темноте, что вокруг воцарился вечерний холодок; Саске натянул на себя край юкато брата, пытаясь сохранить тепло. Теперь уже нет смысла отступать. Нет смысла одеваться и снова выходить к родителям, в дом. В сад. Они остались лежать обнаженными, вытерли животы и ноги — футон нельзя было уже спасти, — снова легли рядом, устало поджимая ноги к себе. — Ожидаемое оправдало себя? — только и выдавил Саске. — Полностью. — Что дальше? Итачи продолжал молча дышать в щеку брата. Другого ответа Саске не ожидал. Однако на сей раз молчание было красноречивее чего бы то ни было. Сердце Саске билось непозволительно быстро, достаточно быстро для безумств, как и его недвусмысленный туманный взгляд, когда Саске устроился на бедрах Итачи. Взгляд его холодных темных глаз сверху вниз — самое прекрасное, что могла создать природа. Ничто другое в этом мире. В жалком, пустом и никчемном мире. *** Полупрозрачные бумажные фонари, покачиваясь на легком ветру, светились как маленькие луны и солнца в темном саду, привлекая к себе мотыльков и мошек, безнадежно бившихся о тонкую рисовую бумагу, тем самым еще больше начиная раскачивать светильники. Звон миниатюрных пиал. Изуми, с затаенным беспокойством оглядываясь вокруг, рассматривала сад, рукой, словно чтобы успокоить себя, гладила мягкую траву, потом смотрела на тех, кто сидел с ней в чайном домике; особенно в этот вечер ей нравилась Микото с ее высокой прической, тонким, но многослойным желтом кимоно с огромными цветами сакуры. Ее бледное выбеленное пудрой лицо, яркие на его фоне алые губы и как всегда кроткая и милая гостеприимная улыбка. Только ее взгляд, обращенный временами к Фугаку, вспыхивал внутренним беспокойством. Изуми со скучающим взглядом теребила в руках сухой цветок, взятый ею из большой плетеной корзины, пахнущей поздним летом и травами. Один лепесток упал вниз, на холодный каменный пол. Изуми нагнулась, чтобы поднять его, но ветер, все еще хоть довольно слабый, поднял сухой лепесток, опуская его чуть подальше в густую траву. — Где же ваш сын, Фугаку-сан? — поинтересовался один из гостей. Изуми подняла на него выжидательный и настороженный взгляд: это был отец. — Или собирается, или идет уже сюда, а может его вызвал Хокаге. Вы знаете, Хокаге совершенно беспардонно относятся к нашим клановым порядкам, — убедительно учтиво ответил Фугаку, скрещивая на груди руки. Хоть он и выглядел спокойно и уверенно, внутри него кипела и клокотала бешеная злость на сына, что он едва сдерживался, чтобы унять вздрагивающие губы. Но, все же попытавшись улыбнуться, он повернулся к Микото: — Жена, может, ты поторопишь Итачи? — Может, мне сходить за Итачи-саном? — тонкий голос Изуми раздался тихо, но уверенно. Общество серьезных и уважаемых людей смущало ее и стесняло, бывали моменты, когда она не знала, куда деться от посторонних взглядов; сбежать от них в дом и перевести дух казалось Изуми хорошей идеей, пусть даже если придется найти Итачи, встречи с которым она и трепетно ждала, и необъяснимо боялась — она восхищалась его силой, но она же ее и пугала. Фугаку, посмотрев на родителей Изуми и жену и не увидев в их глазах отрицательного настроя, сухо кивнул девушке: — Он может быть в доме. Его комната ближе к южной части, по коридору налево, предпоследние седзи. — Да, Фугаку-сан, — Изуми, простучав деревянными сандалиями по каменному полу, уже зашуршала ими в траве. Медленно и чинно пройдя несколько метров и скрывшись за зарослями ветвистых кустарников, она, подхватывая полы кимоно, побежала через прохладный сад напрямик к дому, грозно темневшему впереди. Трава была влажной и леденящей, ноги скользили в деревянной обуви, Изуми чуть не упала, пока, наконец, не схватилась за перила входа в дом со стороны сада. Обернулась — чайного домика не было видно, только доносились голоса мужчин, снова о чем-то спорящих и что-то обсуждающих. Переведя дух, собрав все мысли и решительность и оставив на пороге сандали, Изуми осторожно пошла по деревянному настилу, сухому и шершавому. Некоторые доски тихо скрипели под ногами, но это доставляло очарование тому, что видела Изуми на своем пути. Дом главной семьи Учиха всегда славился своей красотой и безупречностью. Изуми зашла в проем открытых седзи, ныряя в пустеющий темный дом. Оглядевшись вокруг, она увидела, что стоит у очага, на кухне, откуда ведет одна-единственная ширма в комнаты. Темнота и гробовая тишина пустого дома пугали, и Изуми не могла понять, почему. Слишком пусто или тихо? Темно или холодно? Мертво? Безжизненно? Коридор казался длинным. Комната Итачи должна была быть в самом конце. Изуми шла медленно, прислушиваясь к тому, как бьется ее сердце. Ей уже не было так страшно, она хотела одного — пересилить себя и сделать то, за чем ее послали. Мысль о том, что придется какое-то время остаться наедине с Итачи, пугала Изуми. Она понимала, что ей нечего бояться, что с этим человеком придется разделить свою жизнь, в конце концов, она любила его или думала, что любила, восхищалась, впрочем, как и все, но прекрасно понимая равнодушие Итачи к ней, Изуми боялась навязываться, боялась принудить этого человека к нежеланному браку. Но седзи были все ближе, уверенность постепенно возвращалась. Вспоминая черты лица Итачи, рисуя себе их в приукрашенном виде, Изуми цеплялась за свою уверенность и четкое осознание того, что все будет хорошо. С замиранием сердца останавливаясь у предпоследних, едва приоткрытых седзи, Изуми села на пол, поправляя складки кимоно. Потом, прикусывая губу и соображая, что следует сделать и сказать, она прильнула глазом к щелке, так и не решившись потревожить покой хозяина дома. Еще когда Изуми подходила, то заметила, что свет у Итачи не горит. Но по шорохам из комнаты все же казалось, что он не спит, а скорее собирается. Глаз оглядывал кусочек комнаты, открывшийся перед его взглядом. Как только Изуми решилась постучаться, а зрачки начали яснее воспринимать предметы в темноте, рука так и застыла, не в силах опуститься на тонкую перегородку. Изуми видела чью-то обнаженную спину и выступающий на ней позвоночник. Этот человек, чьей головы не было видно, и нельзя было определить, кто это, полусидел на чьих-то бедрах, оперевшись локтями на тело под собой, чьи руки покоилась на обнаженной пояснице первого незнакомца. До ушей долетали звуки шепота, но что именно говорили, понять было невозможно. Изуми остолбенела, отодвигаясь назад. Женщина? Несмотря на колючее чувство внутри — злость или обида, — девушка не ушла. Ей казалось жизненно важным увидеть, с кем мог быть Итачи, кто мог быть лучше той, которую ему прочили в жены. Если она и правда красавица, то Изуми готова была уступить ей. Она снова прильнула к щелке, начиная усиленно вслушиваться, пока, наконец, не разобрала слова: — Я серьезно говорю. — Мне тоже не до шуток, Саске. Сейчас встанем. «Саске-сан?». Глаз снова прильнул к щели; тело, как будто парализованное и ужасом, и любопытством, и неверием, отказывалось повиноваться хозяйке. Сейчас, когда первый человек распрямился, Изуми узнала в нем младшего сына Фугаку, сидящего обнаженным на своем старшем брате. Руки Итачи покоились на его пояснице, он с братом опять начал перешептываться, а потом Саске сполз на футон рядом с Итачи, и, кажется, они обнялись, опять тихо разговаривая. Тихий смешок младшего из братьев. Изуми — щеки ее против воли запылали, хоть лицо и побледнело — отшатнулась от седзи, отяжелевшим сознанием понимая, что не может встать и уйти. Сердце ее почти не колотилось, страх быть пойманной на месте преступления не мог привести ее в чувство. У Изуми не было слез, не было слов. Пальцы одеревенели, в них учащенно забился пульс девичьего сердца. Ревность? Ревность была бы к женщине, сопернице, здесь только холодное непонимание, неверие, страх, отвращение. Изуми могла бы понять все, но только не то, что видела. Это было сильнее, чем ревность. Это были обида и кипящая злость. Она, наконец, поднялась с пола, неслышно как мышь скользнула в распахнутые седзи в сад, желая вдохнуть прохладу и совладать с собой. Изуми не помнила, как дошла до веранды, как одела свои сандалии; все так же отрешенно смотря на мир, погруженная в свои мысли подошла к чайному домику, из которого начали выходить люди. Мать, улыбающаяся Фугаку. Микото, красиво наряженная и несущая широкий фарфоровый поднос. Она, Изуми, стоящая посреди всего этого безумия. — Изуми, ты одна? — отец коснулся ее плеча. Изуми, чья обида взяла все же верх над всеми остальными чувствами, промолчала. Гости остановились. — Изуми-тян, что с тобой? Где Итачи, что-то случилось? Ты чего-то испугалась? — Микото, отдав поднос Фугаку, осторожно коснулась щеки так нравящейся ей, как будущая жена сына, девушке. Но в глазах Изуми она ничего не прочитала. Та, сдерживая в себе детский порыв расплакаться и раскричаться, только умоляюще посмотрела на свою мать, словно не замечала ничего вокруг: — В поместье никого нет. Ни в одной комнате. Простите, я в темноте ударилась головой о деревянную балку, мне сделалось дурно, у меня кружится голова. Вернемся домой, мама. *** Фугаку ограничился тем, что дал сыну наутро перед миссией пощечину, не проронив ни одного слова. Саске, стоявший поодаль, едва ли не почувствовал ее на себе, едва ли не ощутил, как твердая рука отца ударяет по его лицу: таким оглушительным был звук удара. Микото стояла в стороне, печально и строго сузив глаза. Саске видел, как она поджала свои губы, с недовольством и жалостью смотря на старшего сына. Она была за наказание, но в последний момент в ней что-то дрогнуло, а Фугаку был непреклонен. Он не стал церемониться, оставив на щеке Итачи красный отпечаток. — Идиот, — злобно бросил глава семьи и ушел, хмуро посмотрев на Саске. *** — Что случилось? — Норои (1) печально смотрела на свою сестру Изуми, безотрывно прожигавшую взглядом открытые седзи, за которыми виднелось серое летнее небо. Громкие ласточки вчера весь вечер летали очень низко, кричали над полями свои песни, задевая острыми крыльями высокие сорняковые травы, еще не убранные с дороги. Крестьяне все так же продолжили ездить от полей к городам и деревням, на телегах везя с собой овощи и свежую скошенную траву и натягивая на обгоревшие лица потрепанные поля соломенных шляп. — Оставь меня в покое, я занята, — сказала Изуми, продолжая вышивать на ткани знак клана Учиха. Она который день не желала выходить из комнаты, откупаясь тем, что у нее болит голова. Все то, что она испытала памятным вечером у главы клана, сменилось злостью и едва ли не завистливой ненавистью, но слышать о старшем сыне Фугаку, чьи родители, спрашивая о здоровье своей будущей невестки, принесли корзину сладостей, Изуми больше ничего не хотела. Ей было обидно. До слез. Но Изуми так ни разу и не заплакала. Она не могла плакать, она считала, что это будет ниже ее достоинства. Норои, подвинувшись ближе, отвела одну из прядей волос Изуми за ухо, грустно улыбаясь: — Не сердись, сестра, твой будущий жених, между прочим, спрашивал, как… — Не говори мне ничего о нем. — Почему? — Норои открыто удивилась, изгибая бровь. — Он же… — Я сказала… не говори. Изуми медленно отложила вышивку в сторону, вскидывая на старшую сестру блестящие глаза. — Забудь об этой семье. Норои немного помолчала, давая любопытству обуять себя и захватить воображение. Осторожно взяв сестру за холодную руку, она прошептала: — Ты же его любила. Изуми не шевелилась. — Я всегда буду любить его. Нет человека, которым я восхищалась бы больше. Но свою жизнь я с ним не свяжу. — Почему? — Я боюсь его, к тому же ему не нужна жена, а принуждения я ненавижу. Я не желаю, чтобы он ненавидел меня за это всю оставшуюся жизнь, которая превратится в ад, если я соглашусь. — Не ври. Ты никогда не сдаешься. Скажи, что случилось? Мне все можешь рассказать, все останется в тайне. Ты видела его с другой? Изуми смотрела с недоверием и как будто колебалась. — Я не лгала. — Значит причина в чем-то еще. Для тебя это не было преградой. — Точно не расскажешь? — Клянусь честью клана Учиха! — Норои дотронулась до вышитого на своем юкато знака клана. Изуми вздохнула, держа сестру за руку. Сомнения где-то теплились глубоко в душе, но близкому человеку можно рассказать, почему бы и нет? — В тот вечер, когда меня послали за страшим сыном Фугаку-сана, я зашла в их дом и увидела, как Итачи-сан со своим родным братом, — Изуми понизила голос, нагибаясь к уху, — они… — Что? — Они… Дрогнувший голос перешел на холодный шепот. Норои отпрянула, картинно округляя глаза и зажимая рот рукой. — Ужас! — выкрикнула она. Изуми, вздрогнув, приложила палец к скривившимся губам. — Тише! Я не хочу больше ничего о них слышать. — Ты уверена, что это были они? — Нет сомнений. Они называли имена друг друга. Норои, — Изуми снова потянулась за вышивкой, сухо усмехнувшись, — придумай, что сказать родителям, потому что правду рассказывать я не собираюсь. — Почему? Скажи отцу, он поговорит с Фугаку-саном. — Зачем? — усмехнулась Изуми. — Мне не нужна месть. Это выбор Итачи-сана. К тому же это останется пятном позора на мне и нашем доме. Изуми замолчала. Она долгим взглядом смотрела на еще незаконченный знак клана в руке, смотрела долго, потом сжала руки и улыбнулась, тихо прошептав: — Я злилась и злюсь на Итачи-сана. Но я действительно люблю его и хочу, чтобы он нашел свое счастье. Если его счастье в его брате, пусть так. Даже я, женщина, не смогла приблизиться к Итачи-сану, так сильно восхищаясь им, а он посмел преступить закон и мораль. Должно быть, у Саске-сана и у его брата сильные чувства, раз они пошли на то, что заранее обречено. Я уважаю любое проявление любви, даже такое. Пусть Итачи-сан будет счастлив. Я не прощу ему того, что случилось, но вреда и ему, и его брату я никогда не пожелаю. Сестра, придумай, что сказать родителям. — Придумаем. Забудь о них, — Норои гладила сестру по голове. Внезапно Изуми подняла голову, сверкнув глазами. — Никому не болтай! Даже не смей никому намекать на то, что я тебе сказала. Я жалею, что растрепала тебе это, но раз сделано, то сделано. Молчи. — Клянусь, я не скажу ни слова даже на краю могилы! — Узнаю, что ты разболтала, отрежу язык и прокляну в храме! Если с Итачи-саном что-то случится из-за этого, и мое имя так же будет на устах у людей, я покончу с собой. Ты меня поняла? *** — Послушай, — Норои прикрыла рот веером, нагибаясь к подруге, — я только что говорила с сестрой. У меня нет слов, я узнала нечто страшное. — Что? — полная девушка лениво зевнула. Обе медленно прохаживались по сонной Конохе, озираясь по сторонам. Торговцы убирали свои товары, вечерело, пасмурное небо окрашивалось в синий цвет. Норои вздохнула, воровато оглядываясь по сторонам. — Ты моя лучшая подруга после Изуми, я не могу не рассказать тебе. Я обещала сестре, что буду молчать, но ты мне так дорога, что я не могу не поделиться с тобой, мне хочется обсудить эту тему. Только обещай, что никому не скажешь! — Конечно, не скажу, что случилось? — вторая девушка пытливо вглядывалась в лицо Норои, словно пыталась прочитать оттуда мысли подруги. — Представляешь себе, — дерзкий смешок, — братья Учиха спят друг с другом как муж с женой. — Быть не может! — Тихо ты! — шикнула Норои, отводя подругу в сторону. У той глаза раскрылись так широко, что едва не вылезли из орбит. — Сестра сама это видела. Представляешь, они занимаются кровосмешением прямо в своем доме. — Но это же незаконно, самый старый и чтимый запрет деревни, их могут судить вплоть до казни. — Да. Представь себе, в нашем клане и наследники всего владения Фугаку-сана… позор. — Вот будет новость, если Тен-Тен узнает, что Саске-сан, обожаемый ее подругой Сакурой-тян, тот самый Саске-сан, за которого готова продать душу вся Коноха, со своим братом… — С ума сошла, не вздумай говорить, — строго покачала головой Норои, — особенно каким-то глупым жителям Конохи. Мне запретили болтать, сестра отрежет мне язык и проклянет, если узнает, и наложит на себя руки, но ты моя лучшая подруга, поэтому я не могла не рассказать. Ни слова никому. Это тайна. Между нами. — Да, конечно, — кивнула головой вторая девушка. Они пошли дальше, в полголоса обсуждая братьев Учиха. То они посмеивались, то ужасались над теми, кем восхищались и боготворили, гордились и готовы были пасть к ногам. Сейчас они были всего лишь посмешищем, сплетней. В голове подруги Норои вертелась одна мысль: «Надо сказать матери и Тен-Тен. Вот потеха будет». *** 1 — в отличие от Изуми является вымышленным мною персонажем