В тот год ликорисы цвели пышнее.

Время. Его ничем не остановить, оно неподвластное, непокорное, властное, жестокое и одновременно щадящее. Оно милостивое, благосклонное, но, оглядываясь назад, считая пройденные минуты и секунды, понимаешь — время, ты так жестоко. Все, что ты даришь — счастье, радость, горе, беды, покой — ты на свое усмотрение растягиваешь и замедляешь, ты правишь всем вокруг. Скажи, как начать править тобой? Как сказать тебе: «Остановись!», чтобы ты застыло, чтобы дало все понять, вернуть тебя, насладиться каждым мигом того, что ты уносишь навсегда? Не покрывай все пеплом небытия. Дай, разреши хоть изредка, хоть во сне овладевать тобой и возвращаться вновь и вновь туда, куда наяву пути нет, и не будет. Время, Итачи, мой брат, нам было отмерено слишком малое время, но мы и его растеряли, прости меня, брат. Итачи на пятках сидел на татами, расстилая в прозрачной темноте свой еще собранный с утра футон. Седзи в сад были открыты нараспашку, слабый, едва заметный намек на ветер устремлялся в комнату, овевая обнаженные стопы. В саду снова заквакала, надувая полупрозрачное горло, маленькая и прыткая лягушка, перепрыгивая с листа на лист и разбрызгивая с них опавшую ночью холодную росу. Саске закрыл за собой седзи, облизывая кончиком языка пересохшие губы, и, сдвинув напряженно брови, решительно отошел от стены, медленным шагом встав посредине комнаты над Итачи, который поднял вверх свою голову, пытаясь разглядеть в темноте лицо своего брата. Смущен? Будет кричать? Промолчит и уйдет? Может, он зол и ударит? Реакция Саске могла быть непредсказуемой. Но нет. Саске, мы оба знаем, что ты не поступишь так. Прости, мой брат. Губи меня дальше. Итачи спокойно в ожидании смотрел на брата, готовый принять любое его действие и слово. Но тот молчал, впиваясь взглядом в Итачи. Молчал, а пальцы то и дело сжимались в бледный кулак и медленно разжимались, словно пытаясь дать разуму быстрее собрать все мысли и подготовить все ответы. Ведь он ворвался сюда, даже не продумав, что скажет. Итачи, видимо поняв это, отложил на край футона жесткий валик для сна, который прежде собирался положить на деревянную подложку, и, садясь на пятки, снова посмотрел на Саске, только уже тихо разбавил неловкое и напряженное молчание словами: — Что-то хотел? Саске тем временем опомнился. — Я пришел ответить на твой вопрос. Мне не нужно время, чтобы обдумывать что-либо, я уже раньше знал, что сказать. — Вот как? — Итачи невозмутимо повел бровью. — Неожиданно, но я рад. Я боялся, что напугаю тебя. Как давно ты все понял? — Давно? Не думаю, что понятие времени тут уместно, — Саске по-прежнему стоял, не двигаясь. От напряжения и невозможной духоты кожа вспотела; сознание внезапно стало работать заторможено и медленно, тягуче, никак не желая связывать несколько простых мыслей в одно большое целое. Но что ж, Итачи сам это затеял, сам решил расшевелить мирный улей. — Ты такой странный. Родители были правы, когда говорили о тебе так. Ты никогда и ни в чем не желаешь поступать как нормальный, обычный человек, словно думаешь, что все житейские мысли и поступки ниже тебя. Какое самомнение, какое чертово самолюбие! Ненавижу его в тебе. Тебе нужно все не так, даже обычные человеческие желания, которые тебя посетили, тебе тоже не нужны просто так. Тебе нужен твой родной брат. Да, я… я не был бы рад, если бы ты женился на той девке, но решил пойти так далеко. Ты недооценил меня. Ты взбесил меня! Тебе не надо было этого делать, не надо было заставлять меня в реальности пожелать этого, как бы я ни был болен сам. Теперь нет пути назад. Ты отрезал нам все пути назад! И ты спрашиваешь меня, кто окажет тебе столь великую услугу? — Саске искренне пытался унять тяжелое дыхание, по-прежнему, успокаиваясь и держа себя в руках, сжимая и разжимая пальцы; Итачи смотрел со странным задумчивым огоньком в глазах. — Саске, думаешь, я так был откровенен, потому что недооценил тебя? Издевался над тобой? Я не такой самонадеянный, чтобы провоцировать тебя. Я хочу помочь нам обоим. Иначе мы утопнем. — Мы утопнем в любом случае! Ты хочешь, чтобы я разделил с тобой все грехи и преступления? Хочешь меня утопить с собой? Обратной дороги не будет, я же понимаю. Никогда не будет нормальной жизни после этого. Мы всегда будем вместе после этого. Хотел бы я сказать: «Почему я?», но тебе безумно повезло, что у тебя сумасшедший младший брат, которому слишком нужен в любом виде его драгоценный нии-сан. Значит, тебе нужен мой ответ? — как заведенный прошипел Саске, закусывая губу. Пальцы снова сжались, в темноте не было видно, как они побелели, как ногти впились в мокрые ладони, оставив белые борозды на коже. В эту секунду Саске не выдержал. Его колени подогнулись, и он упал на мягкий футон, ловя цепкими пальцами голову брата. Вцепился ими как тисками в виски, изо всех сил, что были в нем, сдавил их, чтобы Итачи почувствовал тягучую волну тупой боли в голове, и в это время Саске впился тому в губы. Резко, грубо, ненасытно, кусая и хрипло пытаясь отдышаться, он сдавливал их, проталкиваясь языком глубже — обратного пути нет. Он чувствовал рядом Итачи, ощущал его сперва остановившиеся от неожиданности руки на своем теле, его последовавший спокойный и уверенный ответ, остальное вокруг перестало волновать. Пальцы инстинктивно вцепились в темные, разметавшиеся по спине волосы — Боги, какие они прохладные и одновременно теплые, рассыпчатые, нежнее, чем расшитый лилиями шелк на парадных кимоно матери. Саске с наслаждением вбирал губами нижнюю, затем верхнюю губу, кончиком языка дотрагивался до уголка рта и снова целовал глубже, проникая в горячий рот, стараясь поймать каждый едва заметный вздох. Все равно, что он брат. Не брат теперь вообще. Просто Итачи. Как ни боялся потерять Саске брата, но этого было не избежать. Либо ничто, либо это безумие. Итачи, обхватив длинными тонкими пальцами узкие запястья брата, осторожно отодвинул того от себя, странным, почти больным взглядом вглядываясь в лицо Саске, который нервно сглотнул, смотря исподлобья немного по-детски виновато и осторожно, как будто на долю секунду позволил себе испугаться и усомниться, что сделал что-то не так. — Что ты делаешь? — несмотря ни на что спокойно прозвучал голос Итачи. Саске хотелось рассмеяться: этот человек всегда останется собой, даже в такие моменты, когда сам Саске был способен потерять, да и уже потерял самообладание. — Ты этого хотел, — фыркнул он, нервно поводя плечом. Его запястья до сих пор находились в тисках холодных пальцев брата. Итачи почему-то продолжал молчать, долгим и даже требовательным взглядом всматриваясь в глаза своего младшего брата. — Да, но я не до конца верил в то, что ты согласишься. Попробуем, возможно, ни мне, ни тебе не понравится это, и мы забудем обо всем. Как давно ты живешь с этим? — Когда дело касается тебя, нормальность и время перестают существовать. — Я, правда, недооценил тебя. Прости. — Как и всегда, — ответил Саске, пожал плечами, опять всматриваясь в лицо старшего брата. — Мне эти мысли и чувства всегда казались привычными и естественными. Я даже не задумывался о них. Я впервые задумался о них тогда, когда ты начал об этом говорить. Когда я увидел тебя с Изуми. — Вот как. Понимаю. — Скажи мне только одно: ты же не хочешь пользоваться мной в своих целях? Я не позволю тебе этого. Никогда. Итачи отрицательно покачал головой, отпуская руки брата. Тот автоматически начал потирать побелевшие запястья, удобнее усаживаясь на смятом футоне. Юкато, сбившись с нательной рубашкой, комом легло под ноги, но Саске этого не замечал: он смотрел, как Итачи скрещивает свои худые ноги в позе лотоса, руки — на груди, особенно высоко поднимая ее. Темно, тепло, спокойно, душно, волнующе. — Нет, ты даже в шутку не должен так думать. Ты немного меня не понял. Я объясню. Все люди в деревне и в клане подчинены своду правил и законов: для гражданских они не такие обширные, у шиноби намного больше ограничений, и тебе это известно. Главное ограничение — не быть человеком. Что это значит? Ты и так знаешь. Шиноби — это холодная и жестокая вещь, оружие для убийств, которому чужды жалость, страх, сомнения. Ты можешь предать своих товарищей, можешь умереть сам, но выполнить миссию и спасти деревню обязан. Я вижу, ты хочешь сказать, что я именно такой, но это не так. Я не такой. Я хотел быть таким, я думал, что это правильно, но я не такой, и это все неправильно. Я не могу быть идеальным шиноби. Я способен на обычное человеческое желание тепла и понимания. Да, я не такой, как остальные, моя сила невероятна для всех них, но все равно, меня что-то удерживает в рядах этих людей, и это «что-то» то, что я — человек. Я не так давно понял это, и это ужаснуло меня. Заставило меня понять себя и мир вокруг. Заставило меня понять тебя. Что я хочу, Саске? Ты знаешь, ведь раньше я хотел быть сильнейшим из шиноби, возможно, даже самим Хокаге. Мне льстило это — быть самым сильным, быть лучше всех. Как это смешно теперь. Теперь, когда я увидел нечто другое, мне кажется это мелочным, непостоянным, смешным, глупым. Зачем люди стремятся к пустой силе? Чтобы просто так погибнуть, не узнав той жизни, что скрывается рядом? Не узнав себя, не раскрыв себя, не раскрыв того, кто раскроет тебя? Саске, ты спас меня. Ты всегда спасал меня. Ты не дал мне стать шиноби, не дал совершить ошибку. Раньше я тебя за это не мог простить, а сейчас благодарен. И я хочу теперь спасти тебя, не дать тебе потеряться, позволить тебе увидеть мир, обрести силу. Я хочу вырваться из плена рамок и вырвать из них тебя. Я хочу стать собой, ведь я до конца не знаю, что представляю из себя на самом деле. Саске, я иногда не понимал, почему ты идешь за мной, когда я тебя прогоняю? Почему ты ищешь моего общества, хотя я почти всегда уходил, чтобы остаться наедине с самим собой? Но теперь я понял, и я хочу преодолеть запрет, который мешает нам, чтобы стать сильнее, чем сейчас, чтобы попробовать жизнь, сделать маленькую передышку. Саске молчал. Итачи, передохнув, продолжил, словно все его мысли больше не могли оставаться неподвижной массой: — В этом клане меня ждет отвратительная участь: никто не разрешит мне ступить ни шагу, меня заставляют делать то, что я не желаю делать. Тебе такое бы понравилось? Я хочу стать сильным, чтобы разорвать все запреты, чтобы обрести впоследствии полную свободу к спокойной жизни шиноби. Связи уродливы, но одну из них я терять никогда не хотел. Мне нужна связь с тобой, потому что это единственная связь, которая меня никогда не отягощала. Ты поможешь мне выжить, а я помогу тебе. Я знаю, чего ты хочешь. Я дам тебе все, что ты хочешь. — Выжить? Глупости, — Саске сдвинул брови. — То, о чем ты говоришь, бред. Ты простое и ясное выдаешь так, что кажется, это нечто страшное и серьезное. Признайся, что ты меня, как и я тебя, просто… — Нет, это ты не понимаешь. Тебе это не понять. Ты не я. Ты не был проклятым куском поганого камня. Отныне, — Итачи протянул руку, касаясь кончика волос брата, — ты будешь мне нужен. Я стану сильным только с тобой и сделаю по-настоящему сильным тебя. Но я не пойду против твоей воли. Саске, коротко кивнув, откинулся на футон, когда Итачи навис над ним, всматриваясь в его глаза. Он невесомо проводил своей рукой по руке младшего брата, приподнимал край рукава юкато и скользил выше, касаясь прохладной кожи на складке локтя. Нагнулся чуть ниже — не трогая горячее тело, вдохнул запах шеи Саске, поставив свои ноги по обе стороны его дрогнувших в коленях ног. Одной рукой зарылся в мягкие волосы, почувствовал, как ладонь Саске скользит уже под его юкато, дотрагиваясь до плоской груди, дразнящее медленно пробираясь ниже, к животу, но тут же Итачи перехватил его руку, вытаскивая из-под своей одежды. Лег рядом, едва касаясь сухими губами запястья и чувствуя, как младший брат закидывает на него одну из ног, обхватывая его голову свободной рукой. — Нет, Саске, не сейчас. — Почему же? — Я не уверен в том, что с тобой будет все в порядке. Я хочу, чтобы даже если ты решил помочь мне, твоя честь и жизнь были в безопасности — это превыше всего для меня. — Почему именно я среди всех них? Итачи уткнулся носом в шею брата, проводя рукой линию вдоль его позвоночника, ощущая, как даже сквозь одежду вздрагивает Саске, прижимаясь ближе, стискивая в руках волосы старшего брата и тихо фыркая, коленом касаясь его паха. — Мне не нужны узы, из-за минутной слабости которых я стану слабым. Женщины чужды мне, у них есть свойство привязывать к себе навсегда, чего я крайне не хочу. Только не еще одна связь. Ты же — мой брат. Моя кровь, моя часть. Я могу тебе доверять, ты часть моего прошлого, моей жизни, мы прожили и живем бок о бок в одном доме всю жизнь. Я знаю тебя. Ты силен. Ты хочешь того же. Я могу продолжать защищать тебя. Я хочу защищать тебя. Ты мой брат, и этим все сказано. Саске сухо усмехнулся, откатываясь назад и привлекая за собой Итачи. Что ж, мысли обо всем этом никогда не казались безумными, и это всегда удивляло Саске, но сейчас все стало ясным и понятным. Почему Итачи прямо не скажет истинную причину? Он просто запутался, запутался в том, чему его учили, и в том, что он ощущает. У него все смешалось, потерялась грань, та грань, на которой держатся все люди. В этой жизни никто не выживет без секунды того, когда можно все скинуть с себя, забыть о том, кто ты, и быть просто живым существом со своими чувствами. Итачи всегда обходился без этого, пока не понял, что сломается в итоге или умрет в собственной жестокости. Саске видит его глаза, когда брат снова сухими губами ловит на его запястье бьющуюся в горячке жилку; когда ладонью забирается под ослабевший пояс юкато и осторожно, даже с робостью трогает горячие бедра младшего брата, в подсознательной и соскучившейся жажде желания того, чтобы его в ответ обняли сильнее. Но вдруг Итачи замер, обняв плечи Саске и положив подбородок на свои руки, прикрывая глаза. — Они меня ненавидят. Они все меня ненавидят. Я всегда думал, почему меня все так ненавидят? Я для них только вещь, которую используют. Меня уважают, но боятся и ненавидят. Клан Учиха никогда не любили, но меня особенно. Я привык к этому и не замечаю ненависть, я был всегда готов к ней, и она даже успокаивала меня, но мне интересно, почему, Саске? — шепот Итачи, быстрый, но четкий, опалял шею его брата. Тот, нахмурившись, молча слушал; когда старший брат затих, Саске осторожно перевернулся, укладываясь сверху на Итачи и упираясь локтями по обеим сторонам его головы. Саске казалось, что он спит. Он всегда хотел дотронуться до Итачи, почувствовать, какая у него кожа, какие волосы, губы. Теперь под действием внутреннего безумия поцеловав его дрогнувшие веки и разметав в восторге по футону темные длинные волосы, Саске дрожал как ребенок, когда брат ласково обнимал его теплыми руками, осторожно, но крепко надавливал ладонями на лопатки. Дыхание его все-таки спокойное и живое, почти горячее. Саске внутренне сжался, подтираясь о щеку брата, поддавшись внезапному теплому порыву. Он смутно подумал о том, что они не закрыли седзи. Вернее, прикрыли, но войти сюда мог кто угодно. Саске сдавленно сглотнул, переплетая свои ноги и руки с Итачи; юкато вместе со спальной рубашкой задрались выше некуда, обнажая тело. Саске так много хотел сказать: сказать о том, что Итачи все-таки такой же теплый, мягкий и надежный, как и казалось раньше, что в нем нет холода и безразличия, как всегда. Хотел сказать, что он все-таки победил и превзошел в чем-то своего старшего брата, хотя бы в том, что оказался именно нужным ему в большей степени, а не наоборот; хотел сказать, что и без странных объяснений ясна сущность происходящего, но слова застряли в горле, а поток мыслей кидал все новые и новые фразы, говорить их просто нельзя было успеть. Потому Саске только жался ближе, обнимал, оплетал руками тело брата, как будто плетьми, и прижался губами к щеке, резко втягивая носом воздух. — Брось, Итачи. Скрытый Лист недостоин тебя. Я все знаю, я видел. Ты хочешь, чтобы я помог тебе, да? Брат, я не оставлю тебя. Я помогу, не волнуйся. Я знаю, что это, когда у тебя ничего нет. Но в клане, родители, они же любят тебя. Как и все наши родственники, они горды тобой. — Саске, — Итачи поднялся на локтях, сбрасывая брата опять на футон, немного помедлил, всматриваясь в Саске, но лег рядом, обхватывая его руку, — я, как и все сыновья, нужен для чести семьи, но не больше. Я — оружие, но не больше. Наследник, представитель — и на этом все. Здесь нет никакой гордости и любви тем более. Я чужой среди своих. И сам виноват, и они так же. Так сложились обстоятельства. — Надо же, я думал, что знаю тебя, а я ничего не знаю о тебе. Такие мысли о родителях, как можно… а, впрочем, не думай об этом, брат, — Саске подвинулся ближе, прижимаясь лбом ко лбу Итачи, и зашептал, — тебе хватит меня? — Я… — Я хочу, чтобы тебе хватало меня. Ты же понимаешь, после всего ни себя, ни тебя я ни с кем не разделю. — Ладно, — Итачи усмехнулся, отодвигая колено брата от своего паха, — просто спи, засыпай, завтра я скажу, что будет дальше. Мы все решим. — Такое чувство, что у нас все по расчету взаимопомощи. Это так? Я больше ничего не значу? Итачи внимательно смотрел в глаза брата. — Я не буду врать. Я никогда никого не любил, наверное, даже родителей. Любовь та, о которой я слышал, и та, что я испытываю к ним, — разные вещи. Как я отношусь к тебе на самом деле? Уважаю. Испытываю к тебе глубоко внутри очень теплые родственные чувства, это правда. Я испытываю к тебе те чувства, которые не могу побороть. Все. Ты услышал, что хотел? Да, я испытываю к тебе странные чувства. Я не хочу называть это каким-либо словом. Я не люблю бросаться словами. Саске со снисхождением во взгляде смотрел на Итачи. Плевать, как брат и что называет. Слова не так важны, когда их суть одна и та же. Всему придет время, всем нужным мыслям и решениям. А, впрочем, это было неважно. Не надо говорить, пусть делает, что считает нужным. Саске поджал губы, обнимая Итачи за шею. Он с детства привык повиноваться старшему брату, сегодня не было исключением. Покорно закрыл глаза, отдавая свое полюбившееся брату запястье тому на растерзание, чувствуя, как сухие губы Итачи едва заметно касаются руки. «Брат, ты ли это? Что ты такое, брат?». Итачи, кто ты? Каким еще ты можешь быть? Кто бы мог подумать, что ты можешь оставить свою маску за пределами этого футона, этой комнаты, этого дома. Ты и холоден со мной и горяч, безумен и спокоен, невменяем и хладнокровен. Сумасшедший и рассудительный. Сколько лиц, и все ты, мой брат. Ты мечтал об этом? Мечтал о своем спасении, о побеге из калейдоскопа безжалостной жизни шиноби? Так вот она, жизнь за пределами строя Конохи. Нравится? Наслаждайся. Кусты в саду зашуршали под ветром, продувая комнату, но Саске не было холодно. Ему было жарко, он, наоборот, пытался обнаженной ногой поймать прохладный ветер, брат, не отпуская от себя, только еще больше распалял кожу. Время, не иди так быстро. Пощади нас, время. Мы еще неопытные и глупые, мы еще такие ничтожные по сравнению с твоим могуществом. Ты — Вселенная, ты — все, а мы лишь песчинки, соломинки, прах, пепел, ничто на твоем фоне, в твоем течении, которое кто-то обозвал красивым и громким словом — жизнь. Саске тихо рассмеялся, когда Итачи начал осторожно перебирать его пряди волос, пропуская их между пальцев. — Что? — голос брата донесся как сквозь воду. — Ничего. Продолжай. Итачи не стал продолжать. Он, перевернувшись на спину, обнял одной рукой брата, с неким удовлетворением чувствуя, как тот прижимается ближе. С одной стороны было странно чувствовать кого-то рядом, а с другой стороны — неописуемо тепло. Хорошо это или плохо, Итачи уже наверняка не знал. Он пытался раствориться в ощущении того, как Саске свернулся клубком под его боком, тихо засопев в юкато брата. Итачи не знал, радоваться этому или нет, ведь такие отношения вопреки ожиданиям могут сделать и Саске слабым, и его самого. Или все-таки сильным? Сила, где тебя больше? В тренировках или в тебе, Саске, в растворении хоть на одно мгновение в твоей жизни? Как ты думаешь, маленький брат? Ты мудрый, мой Саске. Я глуп, я делаю ошибки, я плачý за них, делая новые ошибки, в итоге ты расплачиваешься за их последствия. Прости, но я уже нырнул в топь, из которой не выйду даже после смерти. Но я счастлив, когда я с тобой. Большего мне не надо было. И мне не важно, что это. Не важно, как ты и я это называем. Слабость, сила. День, ночь. Холод, тепло. Ненависть, любовь. Жизнь, смерть. Вечность, миг. *** Громкий шум проехавшей по дороге телеги и грубый крик крестьянина гулкими всплесками отдались по улице в клане Учиха, пробираясь отдаленными отголосками и урывками затихающих в утренней тишине звуков в дома. В комнате Итачи до сих пор были открыты седзи в сад, посеревший от плотного и гнетущего все живое существо давления плотных дождевых туч на небе. Роса влажным покрывалом покоилась на траве; в кустах и в небольших деревцах снова зашумел порывистый и чересчур холодный для жаркого лета ветер; все вокруг на какую-то минуту затихло, повисло в мертвой тишине, пока о деревянную крышу не ударили первые капли долгожданного дождя. Мелкие и косые, они начали осторожно шуршать в траве, бить по твердым, насыщенно-зеленым, почти уже темным листьям кустов; цветы на тонких стеблях задрожали, пускаясь в танец под каждой каплей, небольшой уголок татами промок, когда дождь, усилившись и зазвенев сильнее, начал закрадываться в комнату. Природа и все живые существа вокруг, несмотря на то, что им пришлось найти себе укрытие во время бурного летнего ливня, радовались воде, которая разобьет длительную засуху, заполнит реки, напоит зверей и птиц, растений, и голод, возможно, не будет грозить ни скоту, ни людям. Где-то закричали дети и завизжали девушки, убегая с улицы в теплые дома с кувшинами воды. Итачи, сонно и медленно приподнявшись на локте, почти слепо, едва двигаясь в горячей дымке сна, потянулся и кое-как достал кончиками пальцев седзи, прикрыв их. Теперь дождь глухо застучал с обратной стороны. Юкато с ночной рубашкой небрежно сползли с одного плеча, в обнаженную кожу которого до сих пор цепко впились пальцы Саске. Он еще спал; пряди волос Итачи упали ему на щеку, защекотав ее, иссиня-черные волосы, разметавшиеся по ткани, перемешались с другими, темными, цвета вороньего крыла. Лицо Саске было спокойно, даже как будто холодно и строго, хоть и расслабленно. Итачи снова прилег, косясь на брата. Для него было необычно странно просыпаться с кем-то в одной постели. Бывало, что во время миссий для экономии они иногда спали на одном футоне, но никогда прежде не просыпались в обнимку: каждый строго на своей половине, и даже если касались друг друга, то делали вид, что не замечали этого, с абсолютно равнодушными лицами вставая с места. Итачи осторожно и как будто даже небрежно-отстраненно, словно ему было несколько неприятно, коснулся лежавших на его плече пальцев, а потом дотронулся до горячей щеки брата, отодвигая с нее прядь его же волос. Он долго всматривался в плотно закрытые веки, приоткрытые пересохшие и потрескавшиеся губы и холодное расслабленное лицо. Только сейчас Итачи почувствовал, что колено Саске все так же упирается ему между ног. Глупый нетерпеливый брат. Внезапно за пределами комнаты послышались глухие отдаленные шаги. Кто-то прошел мимо. Итачи на секунду напрягся, крепче сжимая пальцы Саске. «Мы так и не закрыли седзи. Нас могли увидеть в любой момент, нам повезло, что сюда никто не заходит без разрешения. Конечно, кроме Саске, и то, только вчера ворвался, — Итачи вновь перевел взгляд на брата. — Нас могли увидеть из сада. Странно, но почему-то мысль о том, что о нас узнают, не пугает меня. Хотя она и раньше не пугала, но теперь меня тем более ничто не пугает. Пусть знают, что для меня значит этот поступок». Из-за того, что все седзи в сад были закрыты, в комнате совсем потемнело. Дождь разбавлял ритмичным стуком повисшую тишину, но вязкая темнота, как легкие сумерки вечером, невероятно расслабляла, заставляла впасть в шаткий сон, почти полудрему, когда сознание неловко балансирует на грани сна и реальности. Итачи привстал на локте, задумчиво перебирая каждый палец младшего брата. «Предавая товарищей, предаешь честь шиноби — так мне говорили в детстве? Почему я так и не стал настоящим шиноби? Почему я все еще думаю об этом? Я хотел, я всеми силами желал одиночества, я почти достиг всего этого, почти превзошел все черты, но сил… у меня не хватило сил, чтобы дойти до черты и перешагнуть ее. Или же мне не хватило желания, я опомнился раньше, чем исчерпал себя как человека? Какая разница. Ведь для чего? Для чего я был шиноби? Чтобы укрепить чью-то власть или дать прийти другой? Чтобы потомки вновь воевали, возвращая прошлое или убирая пережитки? Чтобы обиженных судьбой становилось больше? Нет. Я был шиноби, чтобы в то время, когда мне надо было быть более чем хладнокровным, я мог защитить Саске. Да, я хочу быть рядом. Я хочу оберегать своего брата. Я волнуюсь за него, постоянно волнуюсь из-за него. Мне не все равно. Его жизнь не безразлична». Саске перевернулся под застывшим взглядом Итачи. Тот хотел сбросить его руку со своего плеча, но как только Саске крепче сжал его, это желание пропало. Итачи поджал губы, нахмуриваясь. «Я ведь даже себе не могу признаться во многих вещах. Я даже запрещаю себе лишний раз думать о нем. Что в нем такого? Почему, — Итачи нагнулся, прикасаясь губами к приоткрытым губам Саске, ловя его дыхание, смешивая со своим, и услышал тихий вздох младшего брата, крепче целуя его нижнюю губу, — меня тянет к нему? Именно к нему из всех людей мира? Почему не к той девушке, я бы мог быть счастлив с ней и нашими детьми? Почему он, именно он из тысячи? Или так лучше, что он мой брат? Да, — Итачи застыл, — так и есть. Я — это он. Не могу и не хочу быть без этой связи». Внезапно поток мыслей прервал стук в дверь. Итачи резко отпрянул от младшего брата, судорожно соображая, что ему помешало. — Итачи, ты спишь? Мать. Мгновенно собрав остатки хладнокровия, Итачи отодвинулся от брата, тихо, но внятно сказал: — Доброе утро. Что-то случилось? — Доброе утро. Саске у тебя? Я зашла к нему, но у него никого нет. Ты не знаешь, куда он мог пойти, не позавтракав? Итачи, глубоко вздохнув, сказал ни разу не вздрогнувшим голосом: — Он вчера вечером пришел ко мне что-то спросить, но я был занят, и пока разбирал вещи, брат заснул. Мне не хотелось его тревожить. Я его разбужу и отправлю к вам, — Итачи покосился на Саске, который снова повернулся в теплой смятой постели. Тонкое одеяло соскользнуло с его тела, ворот юкато, съехавший в сторону, обнажил крепкую шею и бледное плечо. — Хорошо, — за седзи снова прошаркали, и шаги постепенно стихли, пока не растворились в стуке дождя. Итачи резко, с облегчением выдохнул, только сейчас почувствовав, как был напряжен изнутри во время разговора. «Если бы она могла так же входить ко мне, как к Саске, она бы увидела, что я его целую. Наказали бы меня, но… сколько же можно врать себе? Почему я постоянно лгу, недоговариваю? Меня, скорее всего, казнят, как старшего по возрасту, а его изгонят. Будут смеяться, опозорят. Не знаю, что мне делать. Что мне надо было сделать. Я же должен был обуздать свои желания, а не губить брата. Губить? Боже, — Итачи закусил губу. — Кто кого еще убьет. Он сам согласился, выбрал, значит, пусть так и будет. Погибнем — вместе. Спасемся — вместе. Что ты сделал со мной, глупый Саске? Из двух сторон — клана и деревни — я выбрал третью — тебя», — Итачи, словно в нем что-то оборвали, порывисто и твердо встал с футона, оставляя брата мерзнуть без тепла тела рядом. Но тот вскоре и сам осторожно зашевелился, приоткрывая узкие щелочки сонных глаз. Первое, что увидел в это пасмурное и дождливое утро Саске, когда, лениво потянувшись, проснулся, это своего брата, гребешком причесывающего свои длинные волосы и сидящего спиной к своему родственнику. Саске привстал на руках, щурясь и хмурясь, огляделся вокруг отчужденным взглядом, словно вспоминая, что тут делает, и внезапно как будто пелена спала с его прежде затуманенного взгляда: вспомнил. Кончиками пальцев дотронулся до спины Итачи, мягко, но решительно, твердо и осторожно, как будто пробовал первый лед озера на твердость. Итачи повернул голову, в упор смотря на брата. Все тот же взгляд, неизменный, холодный, равнодушный, безразличный. Ты такой, мой брат, и ты мне нравишься таким и одновременно не нравишься. — Проснулся? Тебя искала мать. Да, вот еще что: я забыл вчера сказать, что Хокаге тоже искал тебя вечером, ты, он говорил, недавно просил задание, видимо, сегодня пойдешь на него, зайди к нему сейчас же, завтрак оставишь на потом. Саске ничего не ответил. Отдернув руку, он медленно, но твердо встал с футона, потягивая ноги и руки, и поправил юкато, сбившееся за ночь. По седзи грохотал дождь, стекая тенями от капель вниз. Было слышно, как оглушительный ливень теряется в шуршащей под ним траве, и идти куда-то в такую погоду по месиву холодной грязи и воды совсем не хотелось. Саске поморщился, настроение у него, и до этого не блистающее радостью, заметно упало. Неприятно было представлять, что в такое ненастье придется скользить по размякшей земле, мерзнуть в сырости темных лесов. — Матери я сказал, — снова подал голос Итачи, — что ты вечером заходил и случайно заснул, пока ждал, когда я разберу свитки. — Хорошо, — наконец, хриплым от недавнего сна голосом ответил Саске. Окончательно поправив свою одежду, он дотронулся до седзи, как вдруг нахмурился, словно что-то вспомнив: — Ты решил, что будет дальше? Итачи повернулся. Его глаза ничего не выражали, только лихорадочно блестели, но уже постепенно потухая. — Давай попробуем выжить. Ты и я. Саске внезапно улыбнулся в ответ. К черту дождь, к черту миссию, к черту Хокаге. К черту все запреты. *** Фугаку важно и медленно прошелся по хрустящему под ногами песку, внимательно разглядывая темными глазами, как работают мечами два человека — один из шиноби деревни и бывший самурай, охранник самого феодала. Последний ловко атаковал тонким острым мечом, крепким как сталь, неоднократно оставляя косые прорези на одежде воина Конохи. Оба с криками бросались друг на друга, горя желанием проверить, чья сила возьмет; этот самурай был известен за пределами многих деревень и слыл едва ли не самым искусным мастером в своем деле. Солнце скрылось за домами, заливая площадку боя серо-розовыми закатными тенями. Земля еще была влажной и скользкой от дождя, но песок, насыпанный под ноги, не давал бойцам измазаться и поскользнуться. — Этот человек отличный боец, редкий мастер. Смотри, какие у него отточенные движения, видно, что он был в десятках сражений, — Фугаку указал пальцем на самурая. — Не хочешь проверить свои силы с настоящим противником, а не с теми детьми, с которыми ты имеешь дело? — Фугаку встал рядом со старшим сыном, но в этот раз уже придирчиво оглядывая воинов: какими бы они ни выглядели, Итачи, как и его младший брат, в глазах своего отца всегда был на порядок выше всех. — Вы ведь настаиваете, отец? — Именно, покажи ему, на что способен мой сын, — глаза Фугаку сверкнули не то гордостью, не то упрямством. Итачи, на чьем теле сидело белое льняное косодэ и черные хакама, отточенным годами взглядом со вниманием и любопытством следил за движениями самурая. Если его называли самым сильным бойцом, если его слава так велика, если этот коноховец, уже упавший на землю, в изнеможении вдыхая воздух, так позорно проиграл — стало быть, тут нечего делать. Деревня слабаков, клан надутых индюков, гордецов, у которых одно оружие — собственная бравада. Единственную настоящую силу Итачи видел только в себе — он не признавал в этих словах отголоски эгоизма и большего самолюбия — и в младшем брате. Не отряд АНБУ, охранявший Хокаге, не самураи феодала, а только его родной брат был признан им сильнейшим и достойнейшим воином в деревне. Саске всегда хотел стать таким, как его брат. Но в итоге детское желание переросло в желание стать лучше, чем Итачи — стать собой. — Давай, Итачи! — крикнул кто-то из обывателей; узнав в старшем сыне Фугаку свою гордость, толпа воодушевленно подхватила возглас, и Итачи, очнувшись от своих мыслей, зорким и серьезным взглядом быстро оценил обстановку. Бойцу из Конохи перевязывали прокипяченными тряпками множественные косые раны, самурай стоял посреди двора, сжимая свой меч и гордо оглядываясь по сторонам с насмешкой в глазах. Фугаку твердо вложил в руку сына катану, поджимая губы. — Не смей втоптать в грязь нашу честь, Итачи. Итачи вышел на середину площадки, легко и изящно, восхитительно ненавязчиво обхватывая пальцами оружие. На этот раз не будет кунаев, рукопашного боя, сюрикенов. Только противник и только катана. Гениальность против мнимой силы. Глаза Итачи вспыхнули: отличная возможность проверить, чего ты стоишь. Противники не стали по старой традиции представляться друг другу. Сразу, взмахнув оружием, кинулись вперед. Правила просты: драться сквозь раны до изнеможения. Итачи, выбрасывая руку, легко и ловко пресекал атаки противника, то уворачиваясь, то отбрасывая вражеский клинок катаной, то меняя позицию на поле боя. Самурай двигался плавно, как кошка, готовый в любую секунду атаковать, но Итачи был спокоен. Вокруг него все стихли: вся деревня, не только клан Учиха, сбежалась посмотреть, как человек, которого боялись и уважали, будет защищать честь Конохи. Взмах катаной — самурай отскочил с широко раскрытыми глазами и, как будто не веря в произошедшее, дотронулся до плеча: косая рана. Бой неожиданно затянулся. Самурая начала одолевать тяжелая усталость; он, видя быстроту движений Итачи, видя его ловкость и силу, терял и терпение, и хладнокровие, и спокойствие. Итачи же начал раздражать затянувшийся бесполезный бой, затеянный отцом для потехи собственного самолюбия. Ему нанесли одно ранение в плечо, неглубокий, но длинный разрез, а самурай то и дело получал новые косые раны. Внезапно Итачи понял, что ему надоело. Это было ниже него, слишком ничтожно, слишком глупо и недостойно человека. Поэтому он резко и неожиданно, выскочив из-за спины, одним ударом обездвижил противника, сбивая его с толку оглушительным нападением, а вторым взмахом повалил на землю, оглашая двор чужим хриплым стоном. Зрители застыли. Клинок катаны вонзился со спины, но намеренно прошел ниже критической точки. Итачи не нужна была смерть, еще одна смерть из тысяч других. Встав над поверженным врагом, он вытащил из его груди меч, покрытый пленкой алой крови. Одна капля медленно стекала вниз, сорвалась с острого лезвия и упала на сбитый и стоптанный песок, впитываясь в него и оставаясь на нем крупным плоским пятном вишневого цвета. Самурай корчился, стискивая зубы, кусая свои губы, чтобы не застонать. Итачи лишь воткнул катану рядом с его головой и выпрямился, смотря на врага сверху вниз: — Это все? Жители деревни и клана с уважением в глазах расступились перед Итачи, никто не произнес ни слова. Все были ошеломлены, напуганы, восторженны, и тут же как по сигналу прошелся гул радостных криков, какие-то мужчины басом выкрикнули имя Итачи с неподдельной звенящей гордостью в голосе. После этого толпа зашевелилась, ожила, ухнула и заликовала с криком: «Знай Коноху!». Итачи видел действительно неподдельную гордость, восхищение, восторг на лице отца, но почему-то это снова, который раз оставило в душе чувство отрешенности. Он уходил вглубь толпы, он слышал, как Фугаку следует за ним, не спеша, важно, чинно, как глава клана, показавшего еще раз, какой силой владеет. Но на лицах людей, сияющих восторгом, Итачи видел слабый, но колкий налет страха. Страха перед силой. Перед его силой. В глазах каждого он видел не свое отражение, а восхищение мастерским убийцей, но не человеком. Итачи каждый день вынужден надевать маску, становиться кем-то другим, но не собой, безжалостно проливать кровь, не понимая смысла всего этого - да, смысла не было никогда, Итачи только недавно это понял. Но даже если бы он захотел все бросить, сейчас уже было поздно: слишком крепко пристала к нему немая маска холодного лица, жестокой руки, хладнокровного ума и острого взгляда. В пучине, где в итоге всего наедине с собой оставалось только сходить с ума от лихорадочной мысли: «Кто я? Человек ли? Шиноби ли?», нет возможности скинуть маску, обнажить себя. Перед кем? Кто поймет? Кто скажет, что это правильно? Идеальное спасение, лучшее спасение, когда находишь в себе что-то другое, не увиденное раньше, — Саске. С ним не страшно быть иногда, очень редко чуть-чуть откровенным. С самим собой не страшно поделиться некоторыми чувствами, чтобы потом надеть маску убийцы с той мыслью, что после этого всего душу ждет отдых и упокоение. Наконец, отец и сын вышли из шумной и тесной толпы, которая все кричала позади, только уже обращая внимание на поверженного самурая. Бесславное поражение было позором собственной чести. А позор можно загладить только самоубийством. — Я горд тобой, Итачи, — Фугаку тем временем, засунув руки в широкие рукава кимоно, чинно, высоко подняв голову, шел с сыном, радостно прожигая его своим одобряющим взглядом. Итачи же не смотрел на него, равнодушно вперяя глаза вдаль, невольно нахмурившись. — Ты сделал то, что и следовало ожидать от моего сына и наследника Учиха. Ты еще раз доказал, на что может быть способен наш клан. Итачи внезапно с неподдельной злостью взглянул на отца, замедляя шаг. — Я сделал это для деревни. — Конечно, для Скрытого Листа, но раз ты Учиха, следовательно, в первую очередь для клана. Итачи внезапно усмехнулся, чего практически никогда не позволял себе, лишь с братом, и то, когда был в плохом расположении духа. Холодно и даже с издевкой в тоне, а потом внезапно снова нахмурился, поджимая бледные губы. Взгляд темных глаз прожигал отца и окатывал его неожиданными злостью и агрессией, вместе с немым предупреждением. Фугаку невольно смутился взгляда сына: в нем было что-то властное и нетерпящее возражений. — Опять клан. Вы только и можете это повторять. Вы все недооцениваете свои возможности, как можете по-настоящему оценить мои? Победитель тот, кто побеждает учителя. Мой учитель — вы, и если надо доказать клану, — последнее слово Итачи произнес с отвращением, — что я его гений, дайте мне победить вас. А если вы боитесь меня, тогда как и все остальные лежите и дальше в грязи и не вставайте. — Что? — лицо Фугаку покраснело от гнева. Его губы вздрогнули, а взгляд пронзил сына стрелой ярости. Итачи так же остановился, обернувшись через плечо. — Постоянно связан, — его голос начал набирать обороты, пока не достиг высшей точки. — Почему я постоянно связан обязанностями и кланом? Почему мне нельзя поступить так, как я хочу? Вот, что я думаю! — Что ты говоришь? — Фугаку стиснул кулаки. — Ты бросаешь вызов мне и всему клану? Да что с тобой такое? Итачи спокойно перевел взгляд вниз, на землю. — Я просто говорю, что должен был сказать давно. Я теперь буду делать, что должен. Будучи дальше связанным, я ничего не смогу сделать для вас и деревни. — Хватит нести чушь! — Фугаку дал сыну нетерпеливый подзатыльник, закипая от неожиданной ярости. Чужой, стеклянный взгляд Итачи. Предупреждающий, глубокий, колкий. Эти странные глаза всегда удивляли Фугаку своей в одно и то же время выразительностью и полным отсутствием какого-либо чувства в них. И пугающие, и привлекательные, и незнакомые, Фугаку давно не понимал, о чем думает его сын, и неизвестность его невероятно беспокоила: он терял своего сына. Всей семье было видно, что настоящего вкуса жизни у Итачи никогда не было. Откуда могли взяться эти слова, что на этот раз могло их породить? Фугаку успел заметить во взгляде сына раньше не виданный блеск, мелькнувший на долю секунды. Что это было? В таком человеке, как Итачи, это могло лишь настораживать. Итачи в это время сделал мягкий шаг назад. — Я позволил вам такую вольность, как будто я мальчишка, только потому, что вы мой отец. Но второго раза не будет, — и он, развернувшись, пошел быстрым шагом, оставляя позади вконец изумленного отца. Тот яростно сплюнул на землю, наконец, замечая, как вокруг застыли люди в немой маске страха и любопытства. *** Пересохшие и потрескавшиеся губы были плотно сжаты. Руки покоились на коленях, сбитых от очередного боя. На улице разливались сумерки, покрывая за собой засыпающую деревню. Дождей снова не было, поля опять начали пересыхать, крестьяне таскали на своих сгорбившихся спинах большие кадушки с водой из реки, тяжело и устало передвигая ногами по заросшей траве. Кое-где выгоревшая и едва ли не испепеленная, она была как будто железная проволока на ощупь, по ней почти нельзя было ходить. Саске исколол себе ноги, пока брел с группой по полям, пока кутался ночью в выгоревший пепельный плащ, порванный внизу у подола в давней драке. После недели отсутствия дома холодные татами в гостиной, где сидел отец, казались настоящим раем для грязного тела, которое в конец измучили на докладе у Хокаге. Саске искренне наслаждался приятным полумраком комнаты, опускающейся в сизую тень по мере того, как солнце садилось все ниже. Мать зажгла три свечи деревянного светильника, тенями плясавшими на стенах и то и дело освещавшими выпрямленную в спине фигуру отца, скрестившего ноги в позе лотоса. Саске, только что отчитавшись перед Фугаку, молчал, желая немногое: смыть с себя грязь, помазать и перевязать раны и надеть свое юкато, пахнущее уютом и домашним теплом. Его любимое юкато темно-синего цвета. Отец, наконец, открыв глаза, которые держал закрытыми на протяжении всего рассказа сына, встал, оперевшись рукой о татами. Саске мгновенно поднялся следом за ним, но едва заметно покачнулся: он долго не ел, был измотан в сражении, где они потеряли одного своего шиноби. Усталость была не смертельной, но довольно тяжелой, и поэтому Саске уже было все равно, что скажет отец. — Что и следовало ожидать от моего сына. Я искренне рад, что ты отличился на миссии. Но впредь старайся не терять свою команду, от этого во многом зависит успех заданий и твоя собственная жизнь. — Да, отец, — Саске поклонился, чувствуя вспыхнувшее в остывшей было крови торжество: слова Фугаку обладали почти чудесным свойством, Саске готов был слушать их каждый раз, принимая любую драгоценную, заработанную тяжким трудом, кровью и пóтом похвалу из уст своего отца, и неважно, в каком состоянии приходилось находиться. — Саске, — Фугаку внезапно поднял согнувшегося в поклоне сына, крепко сжимая его мускулистые и натруженные плечи и смотря серьезным немигающим взглядом прямо в глаза того. Саске, вовсе не ожидавший этого, сначала не понял, что произошло, но все равно внимательно и доверчиво смотрел на отца, пытаясь понять, что значит эта непривычная для Фугаку скупая ласка. — Ты не представляешь, как я горд и рад, что у меня такие сыновья. Ты должен понимать и серьезно относиться к тому, что вы моя бесконечная гордость и радость, ты и брат не должны подводить нас с матерью и расстраивать. — О чем вы, отец? Мы с братом всегда стараемся для вас с мамой, вы можете положиться на нас, — Саске, сбитый с толку, когда Фугаку начал трясти его плечи, крепко сжимая их и отстраненно прожигая взглядом запекшуюся рану на правом локте сына, непонимающе смотрел на отца. — Я верю в тебя, Саске. Верю в Итачи. В вас обоих, пойми, я могу доверять и положиться только на одних вас как на самого себя. Вы — моя честь. Вы - моя жизнь. Ты, Саске, ты понимаешь, что значит быть честью и жизнью своего отца? Когда у тебя будут дети, ты поймешь это, сын. Только прошу об одном: никогда не думай так, как твой брат, — Фугаку отпустил плечи Саске, выходя из гостиной. Саске все еще стоял на месте, отчужденно наблюдая, как пламя свечей светильника вспыхивает на стенах. «Как брат?». Саске нахмурился, медленно поворачиваясь к выходу. «Странно, — он медленно выходил на веранду, обращая взгляд, ставший серьезным, с толикой напряжения, к побледневшему на западе небу, — что Итачи мог ему сказать? Его мысли… они очень запретные, неправильные, но вряд ли, что он сказал отцу что-то о нас, иначе бы родители не позволили бы мне к нему приближаться или изгнали бы Итачи из клана и деревни. Что такого мог сказать брат? То, что думал о клане? Даже тут у него неправильные мысли. Я люблю и восхищаюсь его неправильными мыслями, делающими брата другим, неизвестным мне, если бы только все они знали, как я их обожаю, но и не разделяю некоторые из них», — Саске посмотрел в спину удаляющемуся по деревянному настилу отцу. «Если бы он знал, что я испытываю к брату, а он - ко мне… прости, отец, но мы паршивые дети». Внезапно Саске, решая вернуться опять в дом, к очагу и поужинать, застыл, напряженно вглядываясь в сторону, где одиноко удалялся отец, чьи плечи едва заметно опустились. Навстречу отцу шел Итачи. Шел медленно, его юкато не шевелилось под ветром, ткань шуршала только под легкими движениями тела. Сын и отец приближались друг к другу, но никто из них не думал поднимать опущенной головы. Вот они поравнялись. Глаза Саске приобрели оттенок отрешенного изумления. Фугаку и Итачи прошли мимо, даже не взглянув друг на друга, даже не почтив отца поклоном, а сына - кивком. В этот момент внутри что-то замерло. Брат приближался, шлепая босыми ногами по дереву, а Саске беспокойно и даже вопросительно вглядывался в него, неосознанно сжимая кулаки. Он старался не обращать внимания на то, что непривычным и незнакомым огнем вспыхнуло внутри. Он только пытался понять, что произошло в их семье. Итачи с ним поравнялся, но даже не поднял головы, даже не взглянул, даже не шевельнул плотно сжатыми губами. Саске, словно задетый за живое, обернулся, тихо, но твердо и внятно позвав Итачи: — Брат. Тот остановился, оборачиваясь. В первую секунду Итачи хотел пройти мимо. Он не хотел останавливаться, но когда брат его позвал, нельзя было молча уйти, ноги не могли больше двигаться. Увидев на лице Саске смесь испуга, непонимания и потерянности, Итачи не смог сдержать измученную и натянутую улыбку: за эту неделю он открыл в себе новое, раньше не замечаемое ощущение — он с изумлением осознал, что скучает по Саске, что еще способен делать это. — Мы с отцом поссорились, не бери в голову. Все в порядке. Помойся и иди ужинать, уже темнеет. Саске кивнул головой. Итачи, снова спрятав улыбку и опустив глаза к полу, сухо и слишком холодно кинул перед тем, как снова продолжить путь: — С возвращением. *** Сумерки, сгущающиеся с каждой секундой все больше, лились из открытых седзи, в которых светилось темно-синее, почти черное небо, наполняли комнату все большей вязкой темнотой, слипающей глаза. Саске, лениво не разжигая огня в очаге для света, сидел на своем месте у старой деревянной табуретки. Мать, перед тем как уйти спать, поставила сыну еду и даже хотела посидеть с ним, но Саске только покачал головой, отказываясь от ее общества: было позднее время, даже отец уже лег в постель. Месяц еще не сиял на этой части неба, он был по другую сторону дома. Из открытых седзи снова доносилось шуршание кустов сада, как будто там кто-то осторожно бродил, неслышной поступью ступая на огромные плоские камни, разбросанные среди невысокой мягкой травы. Саске, поужинав, маленькими глоточками пил воду, которую уже и не надеялся встретить из-за эпидемии в клане. Он медленно отпивал ее, прохладную и со сладковатым привкусом, не отрывая темных глаз от Итачи, сидящего напротив. Тот не возражал против того, что оба сидели впотьмах; наоборот, казалось, ему нравилось пить взбитый веничком чай из крошечной пиалы, растворяясь в звенящих сумерках. — Из-за чего вы поссорились с отцом? — Саске отставил глиняный стакан, подпирая подбородок руками. Его все еще волновал этот инцидент. — Ты до сих пор думаешь об этом? Забудь, ничего такого, ты же знаешь отца, он может разозлиться из-за любой мелочи. — Но если учитывать, что ты думаешь и говоришь странные вещи, — недвусмысленно усмехнулся Саске, — я бы не сказал, что это такие уж и мелочи. — Успокойся, это только наше с ним дело. Не лезь. Твое дело заканчивать с ужином и идти спать. Ты только вернулся домой, я знаю, ты валишься от усталости, — Итачи кончиком пальца провел по нижней губе, стирая с нее влажный след чая. Саске не сводил свой взгляд с брата, наблюдая за тем, как тот пьет. Как тонкими бледными губами обхватывает тонкий край пиалы, как его горло вздрагивает при каждом глотке, как Итачи кончиком языка механически слизывает пенку с уголков рта. Его хрупкая фигура в черном хлопковом юкато на фоне открытых седзи и сада казалась чем-то невероятно изящным и легким из-за складок одежды и непринужденной позы. Саске никогда не позволял себе наглости вот так рассматривать брата. Обычно он делал это тайком, так, чтобы обратить внимание на некоторые детали, а иногда вовсе не находил в себе потребности смотреть на Итачи, но сейчас во всю разглядывал его, пока в глазах не появился странный огонек. Саске никогда не представлял, он даже не думал о той глупости и дерзости, чтобы представить брата с собой, или того в каких-либо откровенных позах, или совершающего будоражащие кровь действия. Если такое и случалось, то мутно, неопределенно, быстро, мимолетно и бездумно, как шутка сознания. Когда брат слизал с края пиалы последние капли чая, терпение у Саске кончилось: он и сам не понял, когда уже очутился рядом с Итачи, когда успел взять из его рук пустую пиалу и положить свою ладонь на его теплую щеку. — Что ты делаешь? — тихо спросил Итачи, как будто с ними рядом находился кто-то еще, готовый подслушать все до мелочей. — Думаю, как мне раньше не пришло в голову вот так быть рядом. Ты был так далеко, а теперь вдруг близко, совсем близко. Я догоняю тебя, брат. Что думаешь, если ты превратишься в ничто на моем фоне? — Саске, словно опомнившись, отстранился. Он сел рядом с Итачи на татами, чувствуя, как сзади в спину упирается тупой и твердый край стола. Итачи едва заметно приподнял уголки губ. Он протянул руку вперед, касаясь мягкого воротника юкато брата, пробегаясь по хлопку кончиками пальцев и дотрагиваясь до яремной впадины на шее, замечая, как участился пульс Саске. Итачи со спокойным удивлением от приятного ощущения наслаждался прикосновениями к его коже, к ткани одежды и уже совершенно без улыбки вглядывался в лицо младшего брата, пока не сказал достаточно серьезным и строгим тоном: — Я хочу, чтобы ты кое-что помнил. Мы необычные братья. У нас есть только мы с тобой. Даже если это будет всего лишь преграда, которую тебе надо преодолеть, я всегда буду с тобой. Даже если ты возненавидишь меня, для этого и нужны старшие братья. Саске подвинулся к брату и осторожно, как будто нерешительно нагнулся к его лицу, приоткрывая губы. Итачи было необычно и странно видеть Саске таким, по-настоящему желающим чего-то большего чем слова, братские объятия, щелчки по лбу — в нем пробудились его мужские инстинкты; особенно необычно и захватавающе было чувствовать то же самое внутри себя — запоздалое пробуждение молодой крови. Саске твердо упирался руками о колени своего брата, отрезая пути к отступлению, и Итачи не мог не признать, что это приносило волнующее ощущение, которое прежде никто из них не испытывал. Это была та самая головокружительная жизнь. Итачи молча смотрел в глаза напротив испытывающим взглядом. Неужели он мог когда-то думать о том, чтобы уничтожить все это из своей жизни? Казалось, что сейчас закружится голова. Итачи больше не думал о сомнениях или о том, хорошо для брата это или плохо: они оба решили так и договорились, ведомые собственными мыслями и чувствами. Все было естественным, нужным, правильным, что никто и не смел думать о том, что так нельзя делать. Все было разрешено, больше границ между ними не существовало. Это была свобода, о которой мечтал Итачи. То, что эта свобода запретна, только еще больше подстегивало на дальнейшие действия. Саске, приблизившись, кончиком языка слизал полузасохшую пенку с нижней губы брата, прикусив ее острыми зубами. Рука Итачи, теплая и тяжелая, легла на его затылок, аккуратно сжимая мягкие волосы; другая коснулась одними кончиками пальцев до чувствительного места между лопаток, заставляя Саске внезапно вздрогнуть и задержать на секунду дыхание. И Саске не выдержал: сжав пальцами ткань хлопкового юкато на плечах брата, он впился в его губы. Итачи резко вздохнул, напрягаясь и одновременно расслабляясь, отвечая; внутри все незнакомо сжималось, пока не загорелось огнем. Оторвавшись от губ старшего брата и хрипло задышав ему на ухо, смотря, как их волосы смешиваются, переплетаясь друг с другом, Саске прижимался к телу Итачи и, своим животом касаясь его, опираясь на его плечи, неосознанно откидывая голову назад и шипя сквозь зубы, терся о нечто твердое, что упиралось ему в бедро. Внизу живота что-то скручивалось, собиралось в плотный комок, несущий напряжение и удивительно приятное ощущение жара внутри себя. Итачи обнимал младшего брата за лопатки, закрыв глаза, тяжело дышал ему во впадину на шее, всякий раз вздрагивая, когда Саске касался своим пахом его. Руки, блуждающие по молодому телу, осторожно касались его, словно точно знали, где надо прикасаться; губы, мягкие, сухие, покрасневшие; кровь, почти кипящая, стучащая в висках. Саске едва ли не дрожал, извиваясь в руках брата и сидя у него на коленях; терся своим телом о его, вцепившись в волосы Итачи, шипя и требуя, чтобы его сжимали в своих руках сильнее. Как только холодные пальцы старшего брата забрались под край длинного юкато, ложась на горячие бедра Саске, тот, коротко усмехнувшись, впился в губы Итачи, толкаясь бедрами ему навстречу. Итачи не понимал, что происходит. Он чувствовал, как его губы, уже припухшие от ласк, целуют и тянут на себя, рычат в них, покусывают, вскидывая бедрами и все больше прижимаясь к его горячему животу. Сопротивляться безумию было бесполезно, Итачи понял это, как только увидел взгляд младшего брата. Саске не помнил, когда оказался на прохладном татами со спущенным на одно плечо юкато, раздвинув ноги и позволяя Итачи тереться о свой живот, подавляя вздохи и закусывая губы, чтобы не простонать. Старший брат припал к его лицу с восхищением, вздрагивая от тесного контакта, целовал горячие щеки, дрожащие веки, прокусанные губы, ощущая, как рука Саске настойчиво гладит его гладкую грудь, другой рукой лаская себя. Итачи, заметив это, нахмурился, сбрасывая ладонь брата с его же груди и, нагнувшись, начал прикасаться к его горячей коже сам, толкаясь все быстрее. Духота накалялась, становилась неимоверно тяжелой. Им обоим было смешно думать о том, чем они занимаются на полу в том месте, где завтракают родители и готовят на очаге пищу. Внезапно они резко застыли, услышав где-то в доме легкие, осторожные шаги. Итачи и Саске, в мгновение взглянув друг другу в глаза, тихо, но быстро встали; старший брат ловко помог младшему, натягивающему на обнаженное плечо юкато, встать, и они вместе бесшумно выскользнули в открытые седзи, стараясь как можно тише ступать по прохладной и мокрой траве. Казалось, что в саду воздух был обжигающе ледяным, но в то же самое время он отрезвлял. Продолжая крепко держать Саске за руку, чем тот наслаждался и только крепче сжимал ладонь, Итачи быстро поднялся на длинную и темную в ночи веранду, замечая, что в доме погашены огни. Быстро, почти бегом они обогнули угол дома и юркнули в открытые седзи гостиной, где еще не закрыли на ночь ширмы. Итачи, кончиками пальцев открыв проход в коридор, потянул за собой Саске, который чуть задержался, закрывая все так, как оно и было. Итачи мягкой поступью кошки осторожно шел по дому, прислушиваясь к далеким шагам в глубине поместья. Скорее всего, это была мать. Проверяет, закрыты ли на ночь седзи и ставит свечи на Камидану. Внезапно шаги стали чуть громче; Саске осторожно, но требовательно потянул брата на себя, едва сдерживая рвавшийся смех, и, открыв проход в свою комнату, оказавшуюся ближе, чем комната брата, скользнул туда, потянув Итачи за собой. Оказавшись у младшего из братьев, оба затихли, чутко вслушиваясь в то, что творится за перегородкой. Кто-то прошел мимо. Спустя минуту все замерло в мертвой тишине. Саске хмыкнул. Опасная ситуация только еще больше взвинтила его, и теперь он, горячо дыша в губы все еще возбужденному брату, непослушными пальцами пытался развязать свое оби (1), которое никак не хотело поддаваться напору дрожащей от напряжения руки. В конце концов, с раздражением оставляя это дело, Саске повалил брата на пол, спуская одежду со своих плеч и прикладывая указательные пальцы к его и своим губам: перегородки были очень тонки. Внутри у Саске все трепетало, и он не мог спокойно лежать. Сидя на бедрах брата, он переплетал свои пальцы с чужими, закусывая губы и откидывая голову назад, терся о тело Итачи, постанывая сквозь зубы. Наконец, потеряв всякое терпение и нагнувшись к лицу старшего брата, Саске прошептал, засовывая руку Итачи к себе в белье и кладя на свой твердый член: — Трогай меня тут. — Откуда столько разврата? — усмехнулся Итачи и скинул Саске на пол, ложась между его ног. Саске, вздрогнув, коротко вздохнул, носом вбирая живительный воздух. Итачи нравилось ласкать его бедра, ногтями расцарапывать их; он удивлялся себе, откуда у него могло взяться столько энергии, страсти, когда он, пальцами поглаживая низ живота брата, лег между его ног, целуя лицо напротив. — Брат. — Что? — Итачи вздрогнул, приоткрыв рот и задохнувшись, когда руки брата начали сжимать сквозь ткань одежды его член. — Мне не доставляет удовольствия твоя тряпка. Итачи коротко усмехнулся, но раздеваться не стал, и одновременно с братом, смотря ему в глаза, начал скользить ниже, пальцами задевая чувствительные места внизу напряженного живота; они одновременно вздрагивали и шумно вдыхали носом воздух, замирали и задерживали дыхание, пока их руки не коснулись возбужденных членов друг друга. Нежели это все возможно? Для них обоих это было почти роковым открытием. Оказалось, что их тела предназначены не только для убийств, они могут ласкать, желать, отдаваться, брать; оказалось, что руки созданы не только для того, чтобы держать оружие, они способны быть нежными, требовательными, способны касаться так, что темнело в глазах от терпкого наслаждения; оказалось, что угольные глаза могут смотреть туманно, горячо, блестеть не от вида боя, а от дыхания другого человека рядом; оказалось, что голос может быть не только холодным, ледяным, безжалостным, но и умеет глухо постанывать. Оказалось, что помимо жизни шиноби есть еще что-то важное, что-то головокружительное, что-то безумное, как переплетение рук, объятия, глухой шепот, блестящий взгляд; наслаждение, чуждое раньше, рождалось из неоткуда, охватывало, стискивало. Шиноби не совершенен. Он также умеет разбиться вдребезги под давлением взгляда черных глаз напротив. Быть с братом, быть с ним так, как не был ни с кем прежде; отдаваться, брать, желать, просить, отказывать, играть, ласкать, быть и нежным, и убийственно жестоким, — оказалось, что это возможно. Возможно коснуться Итачи так, чтобы он опустил свои веки, судорожно выдохнув воздух из полуоткрытых губ. Возможно коснуться Саске так, чтобы его леденяще мрачный взгляд загорелся прежде непознанным огнем желания. Они впервые открывали это для себя. Саске, не понимая, что творит, раздвинул ноги еще шире, поддаваясь напору ласкающей его руки. Он не целовал Итачи, их языки лишь соприкасались, переплетаясь, без контакта губ, в этом бреду не до ласк. Только животная страсть, только понять, узнать - как это? Саске начал нетерпеливо, едва почувствовал на себе горячие пальцы, толкаться в плотное кольцо руки брата, смотря в его почти алые от кипевшей страсти глаза и позволяя в исступлении гладить свое тело. Странный и чужой Итачи. Но по-прежнему неизменно безупречный. Его взгляд и холодный, и надменный. Его дыхание и горячее, и порывистое. Итачи может смотреть с выдержкой и лаской, может что-то вкрадчиво шептать — почему у Саске внутри все замирало, едва его уха касался этот невозможный для холода шепот? Брат, брат, брат. Итачи. Он сам толкался в горячую руку Саске, который водил плотно сжатой ладонью по твердому пульсирующему члену, ласкал его напряженную, горячую и влажную головку, подушечками пальцев перебирал бархатную кожу и сгибал до боли свои ноги в коленях. Ослабевшее и перекрутившееся юкато почти упало с его спины; Итачи, приподняв брата за обнаженные плечи над татами, смотря в его лицо с невыносимой нежностью и страстью, толкался все быстрее, что-то шепча и набирая темп собственной ладони, которая сжимала и обхватывала, двигалась и мучительно медленно замирала на члене младшего брата, дотрагиваясь до головки и опускаясь к основанию, скользя ниже, сжимая пальцы, и снова вверх, накрывая бархатную кожу. Наслаждаешься, маленький брат? Это я позволил тебе это, я открыл для тебя это, я отдал себя в твои руки. Помни об этом всегда, мой Саске. Саске втянул в себя воздух. Чем быстрее он толкался, тем быстрее работал своей рукой, уже не в силах сдерживать первоначальный дразнящий темп, сменяя его на более жадный. С губ рвалось сбитое дыхание, хрип, бессвязные слова, пока Саске не перестал невнятно шевелить языком; не зная куда деть себя от волны жара, он начал кусать губы Итачи, дерзко и властно врываться в его рот и свободной рукой обнимать его голову, стискивая волосы до боли — жизненно важно коснуться его с одновременными грубостью и лаской. Саске все так же смотрел в глаза напротив, окончательно сходя с ума от власти темных и бездонных зрачков. Они одновременно дотрагивались друг до друга: то кончиком пальца надавливая на влажную головку, то своей ладонью быстро и туго проводя по всей длине гладкого и твердого члена, то замирая в последних секундах перед вспышкой. Они скатились на бок, грубо толкаясь в руки друг другу, извиваясь и ногами обнимая бедра друг друга. Саске, отдавшись в руки брата, прогнулся в пояснице, откидываясь назад. Толчки Итачи подбрасывали его, а свои собственные опускали снова вниз, и так без конца. Все завертелось перед глазами, стерлось, вылетело из памяти, даже то, что ширма была только прикрыта, но никто не обращал на это внимания, отдаваясь в свои жадные руки и терзая свободными все, что только попадало на пути. Они разорвали по швам юкато друг друга в некоторых местах, скользили пальцами по обнаженным спинам и плечам, сдавливали их до синяков, расцарапывали до красных отметин и задыхались. Итачи прижался губами к виску Саске, на секунду в изнеможении закрыв глаза. Он уже не помнил, что именно делал в этом дыму наслаждения, но только точно чувствовал под свободной рукой влажную прогнутую спину горячо желанного брата, ее совершенный изгиб, пылающий, подвижный и живой, позволяющий чувствовать самого себя, жить, ощущать и оставляющий после себя неудержимое желание дальше и дальше продолжать существовать в этом мире. Так забавно было сейчас отдаваться эмоциям, Итачи даже не мог и подумать, что это восхитительно - так быть с кем-то вместе. Восхитительно. От чего он пытался отказаться? Это было особое непередаваемое чувство, отличающееся от жизнерадостности и силы, от любви и боли. Другое, иное, странное. Итачи, зажмуриваясь, резко толкнулся в последний раз, мучительно медленно проводя по всей длине пульсирующего члена брата ладонью, и замер, утыкаясь носом в его шею, ощущая, как Саске несколько раз судорожно вздрагивает, стискивая свои пальцы и замирая, обхватив бедра Итачи своими ногами. Потом Саске расслабился, резко, мучительно резко, с облегчением смотря вверх, бестолково открывая губы и обмякая на татами. «Что это было?». Итачи глубоко дышал, пытаясь унять дрожь и восстановить дыхание. Он только сейчас, снова перевернувшись и позволяя брату притянуть себя ближе, почувствовал, как тот обнимает одной рукой его за талию, не выпуская из ослабевшей и разболевшейся руки его член. Вокруг резко стало темно и тихо, что пронеслась мысль о том, как вероятно были хорошо слышны в этой ночи их стоны, но все же вряд ли их услышали: братья пытались сдерживать себя как могли. — Что с этим делать? — Итачи отстранился, когда Саске вытащил из белья брата свою руку, разглядывая на ней белую жидкость, крупными каплями застывающую на коже. Итачи последовал его примеру, начав рассматривать свою покрасневшую ладонь. Но недолго думая, он кончиком языка начал слизывать все со своих пальцев. Язык плавно и медленно очерчивал ладонь, заглатывал пальцы, и Саске не мог просто так смотреть на это: он тоже начал облизывать свои перепачканные солоноватой жидкостью подушечки, не сводя взгляда с брата и копируя каждое его движение. — Спи, — Итачи убрал свою руку, — спи, Саске. — Боже, — Саске, не поправляя одежду, откровенно обнажившую его горячее бедро и плечи, так и растянулся на татами, не заботясь о том, чтобы разобрать хотя бы для брата свой футон, обнимая того и сжимая смятый воротник его юкато. — Как я раньше жил? Я не понимаю, как я раньше не мог догадаться или решиться пойти на такой шаг первым. Мне кажется, что какая-то преграда, сдерживающая мой… не знаю, как сказать, мой… мое развитие, этой преграды не существует. Я чувствую себя свободным и сильным. — Так и должно быть. Теперь засыпай, а я пойду, заодно плотнее закрою седзи. Все-таки думаю, это не вариант для нас, если родители увидят тебя в таком виде. — К черту, — Саске не дал Итачи попытки встать, обвивая его тело ногами и прижимаясь своим лбом к его, — пусть видят. Пусть все видят, я больше… мне все равно. — Отец скажет, что я испортил тебя, — серьезно и без насмешки в голосе ответил Итачи. — Помирись с отцом, — тон Саске приобрел настойчивые и требовательные нотки. После секунды оцепенения он уютно уткнулся носом в щеку брата, осторожно засопев в нее. «А ведь правда, они могут увидеть». Но почему-то сейчас эта мысль казалась действительно ничтожной и пустой, смешной, ничего не значащей. Саске даже показалось, что он хочет, чтобы все увидели, что они сделали с братом. Почти сделали. Без границ, только бы теперь быть без границ. — Спи, я все улажу, не волнуйся, — голос Итачи всегда успокаивал, вселял доверие, и Саске подсознательно успокаивался и верил, особенно сейчас, когда его по-настоящему тепло и крепко обнимали родные руки. Было привычно и совершенно не стыдно, как будто они всю жизнь делали это вместе. А, впрочем, чего стыдиться? Саске откровенно не мог понять, почему раньше не дошел до таких мыслей своим путем. «Итачи все же обошел меня», — мысленно усмехнулся он, растворяясь во сне. Саске окончательно раскрепостился: он, заснув, выбрался каким-то образом из-под брата, навалился на него всей тяжестью своего разморенного сном и изнеженного теплом тела, развалился и оплел руками и ногами Итачи, как тигр или лев сжимает в огромных и сильных лапах свою добычу: с такой силой Саске сдавил старшего брата. Итачи только улыбнулся. Он удобнее повернул голову и не сделал попытку выбраться: ему нравилась властная поза брата, доказывающая право на полную принадлежность старшего брата младшему. Однако как только Итачи, прислушавшись к тихому дыханию Саске, окончательно убедился, что тот спит, он мягко и медленно, стараясь не делать лишних движений, выбрался из-под брата. Запахнул крепче юкато, затянул оби, краем глаза заметив, что младший брат во сне неосознанно повернулся, словно пытаясь найти покинувшее его тепло. Все, что Итачи мог сделать для Саске, это накрыть его одеялом, поправляя сбившееся юкато на плечах и спине. Задержав свой взгляд на младшем брате, Итачи скользнул за седзи, плотно закрывая их с другой стороны. В коридоре было холодно и неимоверно тихо. После того, что произошло, обстановка вне комнаты Саске казалось нереальной, чуждой, враждебной. Итачи прислонился спиной к стене. Несмотря на холод и пустоту безжизненного коридора, он никогда так ярко не чувствовал горячее дыхание собственной жизни. *** Та неприятная суета, которую с утра устроила мать, доставая из больших связок, обмотанных старыми кусками тряпок, благовония и большие сухие цветы из плетеных корявых банок, Итачи сразу не понравилось. Он долгим и внимательным взглядом смотрел, стоя в раскрытых седзи, как Микото, сидя у их очага, раскладывает все на деревянной табуретке, берет в руки каждый цветок, готовый тут же рассыпаться, и вдыхает его уже приглушенный запах увядших трав. Вывод из всего этого следовал один: сегодня стоило ждать гостей. Гости были часты в доме главной семьи клана. Собирались они по разным поводам: семейные ли празднества, клановые, собрания ли, чаепития, неформальные приемы, торжественные советы с представителями других кланов деревни и ее правительства — часто, очень часто в поместье устраивали приемы, поэтому приготовления к каждому было делом трудным и кропотливым, часто утомительным, как и уборка. Но доходы семьи, величина поместья, прекрасный сад, дух традиций — все это позволяло собирать в доме подобные компании. Итачи нахмурился. Он с детства не любил гостей даже не потому, что в это время его дом становился проходным двором, а потому что приходилось сидеть перед гостями с семьей в лучшем месте и не забывать о почтении и традициях вне зависимости от того, что ты думаешь о всех этих людях — извечное лицемерие, и все знали о нем. Чинные мужчины, в которых так же текла кровь Учиха, всегда гордо и одновременно с уважением оглядывали старшего сына Фугаку, признавая еще ребенком его, их будущего главу, как равного себе. Итачи не мог сказать, что ненавидит все это, скорее его утомляло обильное внимание, утомлял шум, и, будучи необщительным и нелюдимым человеком, он тяжело и с неохотой переносил такие испытания. Даже Саске, которому сперва было и лестно, и любопытно сидеть среди взрослых людей, впоследствии это надоело, а все, что долго вызывает отвращение, в конечном итоге перетекает в ненависть. Итачи, едва сдерживаясь от того, чтобы все-таки поинтересоваться планами родителей, пошел дальше, ступая по еще не прогретому первыми лучами солнца деревянному настилу. В саду отдаленно и коротко стучал бамбуковый фонтанчик, журчала вода, ветра и вовсе не было, как будто все разом замерло в воздухе вместе с дурманящим запахом сладостных цветов. Проходя мимо пустующей в тени гостиной, у входа в которую темнела фигура отца, Итачи внутренне напрягся: сейчас, после утреннего визита к Хокаге, ему совсем не хотелось видеть отца. Неделю назад он искренне принес свои извинения отцу, Итачи даже сомневался в правильности своего поступка и хода мыслей. Фугаку не стоило этого слышать, все равно делу бы это не помогло, но подтолкнуло бы на ненужные подозрения и волнения. — Итачи, подожди. Итачи знал, что его позовут, потому намеренно замедлил свой шаг, останавливаясь ровно перед отцом и коротко кланяясь ему. — Доброе утро, отец. — Пойдем, поговорим, — Фугаку развернулся, проходя в гостиную. Он как всегда садился у стены напротив седзи в сад, скрестив ноги и оперившись по-мужски крепкими руками о колени. Итачи не унаследовал этой мощи рук, они перешли младшему из братьев, а изящество Микото — Итачи. Фугаку всегда смотрел прямо, твердо и смело, в его зрачках отражалось то, как напротив присаживался напротив на пятки Итачи, покорно складывая руки на коленях. Смотрел он все так же, без страха, но как будто отстраненно, пусто и безразлично. Отец был в своем темно-зеленом домашнем юкато. Он давно не был на миссиях, забыл, как это, сидеть в засаде с оружием в руках, в памяти остались только молодые годы, когда у него еще была лишь невеста, а не как позже молодая жена; сейчас как глава клана он только распределял задания с советом между своими шиноби. — Я все утро искал тебя. Где ты был? Итачи опустил глаза вниз. — Мне нужно было посетить Хокаге. Думаю, вы понимаете, чем вызвано его волнение. Фугаку поджал губы: тема этого разговора явно была не к месту. — Об этом поговорим позже, в присутствии совета клана. Тебя пока не должно это волновать. Я не желаю, чтобы эти проблемы портили вашу с Саске жизнь. Итачи, сегодня вечером я устраиваю чаепитие в поместье. У Учихи Ре-сана родился сын. — Я рад за него и его семью, отец. Мои поздравления. Но почему праздник у нас? — Праздник не у нас и не по этому поводу. Семья Ре-сана еще не празднует рождение ребенка. Сегодня наша семья устраивает чаепитие с другими целями. Итачи покорно склонил голову в знак согласия. Он иногда ненавидел эту покорность. Терпеть не мог склонять голову и соглашаться. Но и по-другому поступить он не смел. Хотя бы из-за уважения к своему родителю. — Но мне же необязательно быть там? У меня… Фугаку тяжело вздохнул, как будто пытался совладать с раздражением и усталостью. — Итачи, на сей раз обязательно с начала до конца. Не позорь нашу семью, ради Богов. Саске быть необязательно, а вот ты пойдешь. — Я думаю, это лишнее, — Итачи равнодушно смотрел мимо отца, в стену. — У меня дела, мне некогда. Я должен подготовиться к сложной миссии, на которую отправлюсь завтра утром. Я планировал собираться весь вечер. Простите, отец. Думаю, вы понимаете, что это значит. Итачи незамедлительно встал с пяток, совершенно спокойно и без вызова смотрел на отца. В клане, с отцом, ничего не добьешься, никакой свободы, только с каждым годом цепей все больше. Если бы он стал главой Учиха, все было бы легче и лучше, все было бы по-другому. — Какая еще миссия? — напрягся Фугаку. — Не могу сказать, — тихо, но твердо ответил Итачи, — она тайная. В любом случае, прежде всего, я - шиноби Скрытого Листа. — Прежде всего, ты - наследник Учиха. — Не думаю. — Что опять за дерзость с твоей стороны? Итачи, — Фугаку так же встал напротив сына, напряженно сдвигая брови, но говорил он спокойно, без злости, с усталостью, — в последнее время я не узнаю тебя. Что случилось? Ты можешь мне сказать? Я помогу, решу сам твои проблемы, что бы ни стряслось. Если я, твой отец и пока что глава клана, сказал, что ты пойдешь, значит, ты отложишь все дела, какими бы они ни были; я, если что-то серьезное, договорюсь обо всем и со всеми, даже с Хокаге и старейшинами, они мне никто, ты в первую очередь мой сын, а не их верный пес. Ты меня понял? — Я не хочу с вами спорить, — спокойно начал Итачи, ни разу не шевельнувшись за время всего разговора, — но вынужден не согласиться, хоть я и ценю вашу заботу обо мне и семье, отец. В первую очередь, я - шиноби, который должен выполнять свои задания и подчиняться деревне. Клан еще не моя ноша. Я вам уже сказал, что думаю по поводу всего этого. Или не приказывайте мне больше, или дайте руководить кланом, чтобы я смог чувствовать на себе всю ответственность. Вы все решаете за меня, я не могу с этим согласиться, даже если вы делаете это из лучших побуждений. У меня и так многое отнимают и многое запрещают, а вы не закон, и как бы я вас ни уважал и ни почитал как отца и главу клана, простите, но на праздник я не пойду: я буду готовиться к миссии. Мои извинения гостям, и особенно прошу прощения у вас, отец. Поклон. Фугаку обреченно вздохнул. — Ты точно не из мира сего, я больше не понимаю тебя, Итачи. Почему с твоим младшим братом все легче и проще, чем с тобой, скажи? Почему мне легче с ним говорить? Почему я вижу от него адекватный, взрослый ответ на свои вопросы? Почему ты как будто чужой нам, когда твой брат так дорожит нами? Я вас воспитывал несколько по-разному, но это ничего не значит, почему вы такие разные? Бери иногда пример у Саске, Итачи. Хоть в искусстве шиноби тебе нет равных, но в некоторых вопросах тебе стоит поучиться у брата. Итачи приподнял брови, едва ли не в изумлении. Всю свою жизнь, сколько он себя помнил, им, обоим братьям, говорили, чтобы Саске везде и всегда брал пример со своего брата, чтобы стремился стать таким, как он, а выходит, он стал еще лучше, чем его старший брат. Итачи мысленно усмехнулся. «Когда же ты успел обойти меня, маленький Саске?». Правильно, так все и должно быть, с его потенциалом он должен был обойти меня, превзойти, но почему я одновременно радуюсь и ощущаю странную опаску перед его силой? Если бы он был на моем месте, я был бы ничем. Я не завидую, Саске нужна эта сила, никто в мире больше меня не желал того, что бы брат превзошел меня и всех вокруг, но почему сейчас мне кажется, что это неправильно, неправильно, что у него такая сила? Может потому, что она подчинила себе и меня? — Ты нужен, — продолжил Фугаку, — чтобы, наконец, покончить с помолвкой. Придет Учиха Изуми-сан, сегодня вы будете помолвлены или хотя бы договоритесь об этом. Я видел, вы хорошо общались, ты ей понравился, она неплоха, и тебе пришлась по вкусу, не таи, от меня не скроешь своих взглядов, обращенных к этой особе. В конце концов, откажешь им, не буду давить, так и быть. Но лишь с тем условием, что вечером предложишь мне новую кандидатуру, черт с ним, если ты будешь счастлив с другой, я согласен на любой твой выбор. Но как отец и глава клана настаиваю: присутствуй с нами. Жду тебя. Итачи ничего не ответил, заканчивая разговор молчанием со своей стороны. Он даже не поклонился и лишь опустил глаза к полу, как следовало делать по традиции, затем незамедлительно вышел на залитую солнцем деревянную площадку и мягко пошел по ней. Значит, вот как? Взгляды, обращенные к особе? Итачи остановился посреди прохода. Хотел он того или нет, но все же пришло время того, когда постепенно надо отдаляться от клана и собственной семьи. Трения между Учиха и Конохой набирали обороты, столкновение было неизбежно, колебался лишь Хокаге, но сегодняшний совет старейшин и Третьего явно говорил о том, что рано или поздно все кончится. Стало быть, сегодня же надо начинать рвать все, что связывало Итачи с кланом. Ему еще не поступило никакого приказа от совета, но он чувствовал, что еще все впереди. Это неотвратимое предчувствие нависало над ним как лезвие ножа. Итачи снова медленно продолжил идти, но уже свернул в дом, окунаясь в его прохладный сумрак утра, зашел к себе в комнату, подходя к крошечному столику в углу, на котором аккуратно лежали горкой свитки. Чтобы сосредоточится, забыться и все взвесить и обдумать, Итачи развернул один из них, пытаясь начать его читать. Но глаза упорно не видели символов, пропускали их, и как только Итачи понял, что смотрит на один из знаков уже несколько минут, он решил оставить эту затею, как вдруг свиток выпал из его рук, упал на другие, и те, не выдержав удара и потеряв равновесие, развернувшись, попадали на татами с глухими короткими стуками. После этого воцарилась тишина. Сквозь маленькую щель в седзи светило солнце, заходящее за толстое белое облако, космато расползшееся по небу. Итачи как будто бессильно оперся локтями о столик, пряча свое бледное лицо в ладонях. Не важно, все не важно, все уже решено само за себя, оставалось лишь ждать. Никто точно не знал, что будет дальше, возможно, все сойдет на нет, кто знает, равновесие было шатким, но все еще возможно было спасти. А если нет, то и черт с ним. Только любой ценой оставить в стороне ото всего младшего брата. *** 1 — оби — японские пояса, носимые как мужчинами, так и женщинами поверх кимоно.