В тот год ликорисы цвели пышнее.

Язык словно завязали тугим узлом: из пересохшего от волнения горла нельзя было выдавить ни звука, поэтому Саске молчал и на вид совершенно спокойно смотрел на брата и Изуми, мысленно судорожно придумывая себе оправдание. Можно было сказать, что он не хотел их беспокоить, что не хотел мешать или просто уйти безо всяких объяснений, оставив пару — черт ее дери — дальше любоваться ночным небом, но факт оставался фактом: он их подслушивал, его кровь как никогда в жизни волновалась от странного поступка и слов Итачи. Не нарочно, а может и в самом деле специально подслушивал, Саске сам не мог понять. Но вряд ли бы он стал вслушиваться в разговор чужих людей или даже родителей, но в этой ситуации он просто не мог позволить себе заткнуть уши. — Итачи-сан, это ваш младший брат? — Изуми, почувствовав нависшую неловкость, мило улыбнулась, что, напротив, еще больше взбесило и так нервничающего Саске. — Да, мой брат, — несколько безучастно кивнул Итачи, безотрывно смотря на того. Его взгляд был почти таким же, как и пять минут назад, но смотрел лишь с несколько другим оттенком. Не осуждающе, не раздраженно, а с интересом? Любопытством? Усмешкой, в конце концов? — Что ты тут делал? — повторил свой вопрос Итачи. Саске глубоко вздохнул и взял себя в руки, но идеальный ответ он так и не придумал. — Мне стало душно в комнате, и я вышел сюда. Я не заметил вас, а мешать потом не хотел, — голос, хотя Саске и волновался, вышел абсолютно холодным и уверенным, не дрогнув ни разу. Саске смело смотрел на брата и Изуми, поочередно переводя взгляды с одного на другую. Придирчиво и настороженно осматривал хрупкую девичью фигуру, пока, наконец, не нахмурился, сталкиваясь с недвусмысленным взглядом старшего брата: — Итачи, можно тебя на пару слов? Прошу вас, извините… — Учиха Изуми, — подсказала та, поклонившись. — Извините, Изуми-сан, — Саске быстро поклонился в ответ, избегая смотреть ей в глаза. Итачи, быть может, и хотел возразить или отказать, но Изуми сама тихо удалилась, закрывая за собой проход раздвижной стены. В саду и на крыльце воцарилась тишина. Прохладный воздух продолжал разносить по округе тяжелый запах ночных цветов, в зелени которых стрекотали цикады и сверчки, заливаясь своими трелями. Кто-то вспорхнул и зашумел в разлапистых ветках деревьев: ночная птица или летучая мышь? В детстве Саске боялся последних, а теперь спокойно и безынтересно перевел свой взгляд в темные, крепко сплетенные между собой ветви. В фонтанчике ударился о гладкий круглый камень твердый бамбуковый стебель, вода побежала вниз, снова опускаясь в маленькую купель. В тишине квакнула лягушка, раздувая свое зеленое, полупрозрачное горло в большой упругий пузырь, клокочущий со звуком, похожим на звук лопающегося пузыря. Послышался всплеск, и снова все стихло; лишь сверчки продолжали яростно греметь. Итачи сел на деревянный порог террасы, спуская вниз свои ноги. Оперся руками о колени и поднял лицо к небу, тихо сказав или, скорее, приказав тоном, не терпящим возражений: — Садись. Саске не стал сопротивляться. Он, опустив голову вниз, медленно сел рядом, косясь на своего брата и изгибая брови в немом вопросе. — О чем хотел поговорить? — спросил Итачи. — Я не хотел подслушивать, это вышло случайно, — голос, вначале потекший с извиняющимся тоном, приобрел нотки уверенности и твердости в концу, если даже не злости, как и глаза, ставшие колючими. — Только почему я сейчас узнал, что ты женишься? Ты что, влюбился? — почти смешок. Колючий, едкий, несвойственный родственнику. «Что со мной?» — подумал Саске. Да, Саске, что с тобой? Почему твоя кровь так вскипела? Неужели впервые почувствовал, что могут отнять твое? Как это странно, всегда думать о своем старшем брате как о том, что является твоим и только твоим — это что, эгоизм? Собственничество? Нет же, наверное, просто привязанность Учихи Саске к Учихе Итачи. Почти больная, зависимая, неправильная, в каком-то смысле презираемая ими обоими. Проклятая привязанность с детства. То, что рождает жажду кровосмешения. Эти странные чувства были всегда, но они оба не признавали, не понимали это. Только вот Итачи уже проснулся. Его разбудила своя усталость и сила брата, и теперь ему надо разбудить Саске. Итачи повернулся в сторону брата, учтиво и холодно смотря на него. — Почему ты злишься? — Я не злюсь. — Не лги мне. Это видно по твоим глазам. Они горят, как будто я твой враг. Уголки губ Саске едва заметно дернулись: плохая примета. — Не люблю повторяться, но на сей раз сделаю исключение. Я не злюсь. Я спросил тебя: почему я ни о чем не знаю? Вы с отцом говорили сегодня об этом? — Да. — А мне знать необязательно? То есть, если бы я сейчас не услышал, до помолвки бы ничего и не узнал? — Да. — В таком случае, мне все равно, — плечи Саске дернулись в пренебрежительном жесте. Внутри все вздрогнуло. От бешеной ярости, сметающей все на своем пути. От обиды, от чувства того, что над тобой посмеялись и тебя поставили на последнее место, которому и говорить-то ничего не надо. Да, подумаешь, какой-то младший брат. Действительно, велика важность. В такие моменты Саске ненавидел своего брата. Иногда Саске был неудержим в порыве бешенства. Он мог сорваться с места, мог с криком рвануться вперед, а иногда был сдержан и холоден, как лед. Итачи все так же смотрел на него, как будто не видел всей тщательно сдерживаемой злости, адресованной в свою сторону. Он даже осмелился отвернуться и поддаться ветру, шелестевшему в складках кимоно. Как всегда спокойный, как всегда молчаливый и загадочный, что и злило, и привлекало его младшего брата: постоянная недоговоренность, постоянная преграда. — Доброй ночи, — наконец, сухо выдохнул накипевшее Саске и замолчал, судя по всему, собираясь встать с места и уйти. На сегодня ему хватило утомительного общения со своим старшим братом. Ему до боли и злой брани не хотелось уходить, но из-за чувства уязвленного достоинства он не собирался жертвовать своей гордостью, однако Итачи сделал знак рукой, останавливая своего младшего брата. На сей раз он был расположен к общению, что не могло не удивить Саске в очередной раз. — Да, ты бы ничего не узнал. Потому что этой свадьбы не будет. Я не люблю эту девушку. — То есть как? — Саске так и замер с приподнятым коленом. Итачи усмехнулся. — Я давно хотел с тобой поговорить, а сейчас выдался такой удачный момент. Послушаешь? — Конечно. Я уже слушаю. — Каждый на свете человек чего-то хочет от этой жизни. Стать великим шиноби или завести семью, или стать Хокаге, или разбогатеть. Я никому это не хочу и не буду говорить, но тебе одному скажу, я знаю, тебе можно сказать. Ведь тебе я могу все сказать, правда? Все вокруг, достигая целей, останавливаются, но мне и сейчас, когда я на вершине, не нужна жена, дети, теплый очаг. Отец думает, что мне это нужно, но это не так. Я не нуждаюсь в женщине. Она подчинит меня и сделает слабым, ты так не думаешь? Но, с другой стороны, меня в последнее время начала привлекать такая жизнь. Такая… простая, жизнь обычного человека. Я устал. Я хочу иногда становиться на секунду человеком, обычным человеком с обычной жизнью, которую могу менять сам как того захочу, отдельно от жизни шиноби, это совсем иное, не находишь? Для меня это то же самое, что стать независимым, сильным и свободным. Меня всегда что-то удерживает и связывает, но не обязанности или люди, это все мелочи, Саске. Все постоянно воспринимают себя как часть клана или деревни. Но никто не видит по-настоящему важных вещей, которые увидел я. Нельзя измениться, когда тобой управляют и контролируют, будь то закон, родитель или жена. Понимаешь, о чем я? Я знаю, что ты все понимаешь лучше, чем я думаю. Я хочу стать независимым от предрассудков, и это сделает меня свободнее и сильнее. Сильнее, чем сейчас. — Сильнее? Ты одержим. — Глупый брат. Всегда смотри дальше, что бы ни было перед твоим носом. Мне не нужна физическая сила. Мне нужно другое. — Что? — Саске, — Итачи безотрывно смотрел на брата, медленно, как будто гипнотизируя, погружая на дно своих темных глаз, и Саске уже не мог оторваться от них, неосознанно пододвигаясь ближе. — Скажи, что бы ты подумал, если бы я сказал, что хочу нарушить закон и готов стать преступником в глазах людей? Саске осторожно гладил рукой складку своего шелкового кимоно. Завораживающий блеск, ему нравился именно такой глубокий и бездонный оттенок, близкий к черному, бездонно синий, как глубины океана из рассказов матери. Великолепный цвет, мягким и прохладным шелком разливающийся по горячему телу, трепещущему от волнительного чувства внутри. — Преступником? Братец, — Саске медленно покачал головой, — ты точно сам не свой. Ты решил убить кого-то гражданского? — усмешка. Надменная усмешка, почти скептическая, но не наигранно любопытная. Итачи выдавил легкий смешок, равносильный смеху любого другого человека. — Нет, всего лишь нарушить главный запрет деревни. — Какой? Итачи снисходительно улыбнулся. — Ты все-таки такой любопытный. Всему свое время, Саске. Давай пока поговорим о другом. Что бы ты сделал, соверши я такое? Саске пожал плечами. — Ничего. Ты мой брат, и всегда им будешь, кем бы ни был для других, что бы ты ни совершил. — Ты бы всегда думал обо мне так? Перед угрозой казни, позора? Саске на секунду задумался. Он все так же поглаживал ладонью складку своей одежды и смотрел вперед, пока вновь не тряхнул головой и не сказал уверенным голосом, в то время как взгляд приобрел оттенок осмысленности: — Да. Даже на казни я бы не отрекся от тебя. Не отступился бы от своих слов. Но почему ты это спрашиваешь? — Братец, — Итачи осторожно, как будто бы боялся навредить или спугнуть, или же сам старался держать себя на дистанции, пригладил рукой растрепанные волосы Саске, — поэтому ты мне и нравишься. За такие слова. И все-таки ты мне не ответил сегодня на вопрос на кухне. Помнишь? У тебя возникали когда-нибудь странные мысли? Саске немного отстранился, кидая мрачный и холодный взгляд в сад. Брат был странным, говорил он задумчивым и вкрадчивым голосом, как будто общался сам с собой, так ненавязчиво и размеренно, словно Саске случайно попал на его исповедь, как случайно подслушал сегодня их с Изуми. Это завлекало все дальше в свои сети. Но от ответа не уклонишься в любом случае. — Например? — Например, обо мне? Саске непонимающе пожал плечами, сдвигая брови. Казалось, что он был бледен, как никогда. — О чем ты? — твердый и одновременно напряженный голос. Итачи смотрел в небо. — Просто мне интересно узнать, чем вызвана твоя ревность. — Я не понимаю тебя, какая еще ревность, мне не с чего ревновать тебя, ты мне не жена, — на сей раз Саске решительно встал, решив, что говорить с этим человеком ему больше не о чем: разговор явно заходил в тупик. — Какая ревность? — Итачи с неподдельным удивлением посмотрел на вставшего на ноги Саске, чей взгляд внезапно стал чужим и холодным, почти озлобленным. Он смотрел на своего старшего брата, поджимая в гневе бледные губы. Саске не знал, почему вдруг так взвился, почему это его кольнуло и ужалило, но только намек на догадку о том, что это правда, почему-то заставил стайку мурашек с холодным потом пробежать по телу. Особенно когда его взгляд встретился с взглядом старшего брата. Это был странный взгляд. Такого прежде еще не было. Пытливый, внимательный, пронизывающий насквозь своим холодом, но в то же время и чем-то невероятно захватывающим дух: чем-то обжигающим. — Хочешь сказать, что ты не ревнуешь меня к Изуми-доно? Когда ты на нас смотрел, то взглядом почти уничтожал ее. Почему ты ревнуешь меня? Ты всегда ревновал меня. Ты заставлял меня видеть это. Ты, — Итачи задохнулся, словно от злости, — заставил меня думать, что я уродлив и слаб без человеческой жизни. — Ты устал, Итачи. Ты устал от миссий, Хокаге и говоришь глупые вещи, которые я не могу понять. Тебе точно нужна женщина, наш отец как никогда прав, — Саске быстро прошел мимо брата, стуча босыми ногами по деревянному настилу. Он сейчас горел единственным судорожным желанием: скорее уйти от Итачи, спрятаться от его взгляда и подумать. Просто подумать. Неважно, о чем именно. Только бы в тишине и одиночестве, подальше от его завораживающего взгляда. Саске не испугался. Произошедшее лишь сбило его с толку. Несколько напрягло, посеяло путаницу. Позади шумели голоса гостей, и долетали звуки музыки. Саске, юркнув в дом одинокой холодной тенью, быстро дошел до своей комнаты и упал на татами, растягиваясь на полу. *** Неприятная тишина, временами почти звенящая в ушах, разливалась по кромешной тьме комнаты. Гости давно разошлись, стуча своими босыми ногами по полам, огни в доме потушили, отдали на алтаре честь предкам и заперли все седзи (1), чтобы по полу не гулял сквозняк, навеянный прохладной летней ночью. Ревность всегда незримо следует по пятам за человеком, но ее коварство, в отличие от ненависти или от любви, в том, что ее порой трудно понять и определить, путая с другими чувствами. Ревность любит носить много масок и дает о себе знать в самых неожиданных моментах. Но, как и другое чувство, она имеет способность расти и укрепляться в душе, и это и есть ее главный порок: ревность не способна уменьшаться или исчезать. Саске не мог заснуть. Футон сбился, тонкое хлопковое одеяло серого цвета сползло в сторону неподвижным ворохом прохладных складок. Саске лежал на спине, раскинув руки в стороны и смотря то в старый деревянный потолок, то просто закрывая темные глаза, растворяясь в тонком запахе цветов и трав. Обычно после заданий он, усталый и измотанный, сразу окунался в часто пустой и не наполненный сновидениями сон, не позволяя с тяжестью мелькающим мыслям завладеть собой, но такое, как сейчас, было всего лишь второй раз в жизни. Первый раз — когда Саске пришел со своего первого в жизни задания с раненой ногой, раскроенной вражеским оружием от колена до щиколотки, но заснуть не мог не из-за боли по живому телу зашитой раны или лихорадки от попавшей в нее грязи, а из-за странной эйфории, почти из-за душевной горячки. Чувствовал он тогда себя, несмотря ни на что, сильным и способным, готовым встать с мокрой от пота постели, взять кунай и снова холодной рукой убивать, убивать, убивать, видеть кровь. А сейчас Саске был сбит с толку. Он прекрасно понимал, что брат был прав. Как всегда, впрочем, в его словах смысл открывался лишь позже. Итачи был не из тех людей, которые говорили все прямо, скорее, он накладывал одно на другое, и его слова никогда нельзя было воспринимать прямым текстом. И все же. А что такого ужасного в ревности, если он ее так преподносит, как будто она грешна или запретна, как будто она может навредить? Ревновать кого-то к кому-то — это естественно, тут нет никаких скрытых мотивов, дружба ли объединяет людей, любовь, родственные связи. Конечно, Саске ревновал, как и ревновал бы к родителям и возмущался бы, увидев свою мать с другим мужчиной, отца — с другой женщиной, он даже сейчас перед самим собой не пытался этого отрицать, ведь кто, как не он, иногда невероятно сильно ревновал отца к брату, только тогда это чувство перерождалось в тонкую и ядовитую зависть — в грех. Кроме того, Итачи всегда был в какой-то степени открыт перед ним, пусть не до конца, но намного больше, чем даже перед родителями, даже сейчас. Он сказал такое безумство только Саске, тот был в этом уверен: никто другой не стал бы так внимательно слушать, как всегда слушал своего брата Саске. После этого представить, что кто-то другой будет это видеть, слышать, трогать? Как минимум странно до невероятно противного ощущения холодка в груди; неприятно, когда понимаешь, что-то, что говорили лишь тебе, что-то, чем делились лишь с тобой, что-то, что видел и принимал только лишь ты среди всех людей, станет вдруг известно кому-то еще, станет разделяться не только между тобой и другим, важным человеком, но и между кем-то третьим, или даже тому, чужому, может достаться больше, как так, почему? По какому праву? Да, ревность. Ревность, брат, я не буду отрицать: я ревную тебя к ней. И к отцу, и к маме, и к Шисуи-сану. И к самому себе. Я ненавижу тебя и восхищаюсь, я завидую тебе и готов сделать все, чтобы ты был лучшим, чтобы с гордостью говорить всем вокруг о тебе. Я проклинаю, и я же замираю перед твоим совершенством. Что мне еще нужно? Я достиг тебя, вот он, ты, по одно плечо с моим собственным, по одну руку, по один уровень признания с отцом, но нет, нет, нет, мне мало, мало! Я не понимаю, что мне нужно еще, но это не все. Я буду ревновать к тебе всегда. Почему? Возможно, я до сих пор, на всю жизнь буду одержим желанием… каким желанием? Я не понимаю себя и свое проклятое тело. Я ненавижу тебя, брат. И ненавижу себя за то, что смею или даже вынужден ставить слова «брат» и «ненависть» рядом. Пояс на тонком домашнем юкато перекрутился, распутался и ослаб, раскрывая полы одежды; воротник обнажил крепкую бледную грудь, мерно с дыханием поднимающуюся вверх, опускающуюся вниз, и шею, теплую шею, на горле которой изредка вздрагивала тонкая жилка, когда в тишине проскальзывал стыдливый звук острожного глотка. Широкие растянутые рукава задрались вверх, собираясь множеством складок, играющих с бесконечными тенями и бликами в своих глубинах; теперь сильные и натренированные годами руки, под кожей которых проходили тонкие узоры голубых вен, поддавались влиянию ночного холодка, вызванного сквозняком приоткрытых щелей в перегородках. Саске, прикрыв глаза, совершенно бездумно, механически положил ладонь на обнаженную грудь и вздрогнул: пальцы были ледяными, как будто кусок снежной глыбы. Но этот холодок был обжигающе приятным и нужным, и Саске, приоткрыв пересохшие губы, начал осторожно водить своей рукой по горячей коже, наслаждаясь ее теплом, нет, даже жаром, нежностью и биением крепкого сердца под ребрами. Потом пальцы, скользнув вверх вместе с мелкой дрожью наслаждения, рассыпавшейся по телу, и мурашками, сбежавшимися к напрягшемуся месту внизу живота, обхватили основание шеи, и Саске замер, распахнув глаза. «У тебя возникали когда-нибудь странные мысли?.. Например, обо мне?» Да, возникали. Всегда. Хоть сегодня в купальне, когда Саске чувствовал в себе странное желание прижаться к его крепкой мокрой спине и вдыхать аромат головокружительного вереска, вплетая пальцы в тяжелые влажные волосы, от воды ставшие особенно, глубоко темными, как его глаза. Саске с детства обожал волосы брата. Он часто, да, часто представлял, как будет сжимать их в руках, как они будут рассыпаться на мелкие пряди, пахнущие травами, как будет переплетать их, нарочито жестоко путать, пропускать сквозь пальцы, тереться об их прохладный шелк горячей щекой и подносить к губам, чтобы попробовать: так ли они мягки, как кажутся. Не странное ли это желание? Он всегда любил смотреть на обнаженного брата, как его тело, когда они мылись или купались в реке, изгибается, как двигаются его мускулы; смотрел, целомудренно любуясь его грацией и красотой, лишь сегодня как никогда хотелось прикасаться к нему. Ощутить самому, своим телом и своими руками, как напрягаются мышцы брата. О, черт, как это неправильно. Саске сжал в тонкую полосу губы, запахивая ворот своего юкато. Что такого в том, что он хочет потрогать его? Родного брата. Какие могут быть ограничения в том, в чем есть частица себя самого, кроме того, если учесть, что постыдно трогать даже собственное тело, не верно ли, что эти ограничения безрассудны и необоснованны? Просто ощутить, так ли Итачи податлив, так ли осторожен и нежен, как казалось сегодня в купальне. Просто ощутить, можно ли ему покориться. Просто ощутить, можно ли его покорить, прижать, сдавить, разбить, подавить. Саске никогда не видел, но чувствовал, что за холодом брата, сдержанностью, контролем, безэмоциональностью, безмятежным и отрешенным спокойствием прячется что-то трепетно осторожное, чувствительное, заботливое, даже трагическое — брат сам в этом признался, ему нужна человеческая страсть. Ведь Итачи умел крайне бережно перевязать рану, умел помочь больному, мог внезапно ласково потрепать по голове просящего мелочь нищего ребенка. Мысль о том, что это все в нем есть, но только не видно, забито, закрыто, спрятано от его собственных же глаз невероятно сильно будоражила в Саске непонятные для него чувства, слишком бурные, горячие, заставляющие грудь в истоме подниматься выше. Желание трогать, чтобы проверить чувствительность брата и ощутить легкую грацию и изящность жестокого и холодного убийцы на миссии, дотронуться до того места, которое прежде было пропитано свежим запахом крови. Его пустые и хладнокровные глаза, когда рука убивала врага, его бесчувственность, которую многие видели, холодная маска, жестокость, непробиваемость, грусть в глазах, некие смирение и обречение — Саске лишь восхищался. Ему нравился такой брат, безумно нравился. Он воодушевлял на подвиги, заставлял встать и убить. Холодно и пусть даже жестоко. Но ведь он может быть и чувствительным. Сегодня он так странно посмотрел, когда Саске касался его лопаток, он так напрягался, верно, на секунду задержал дыхание, не выдавая себя. Этот контраст еще больше заводил Саске, и он не мог остановиться. «И что? Это должно меня пугать? Отталкивать? Вызывать отвращение? Тогда почему я возвращаюсь к этим мыслям с удовольствием, и мне нравится это представлять? А если я и думаю, что это неправильно — ведь это действительно чертовски неправильно так думать о своем брате, — так меня еще больше подстрекает это делать, еще представлять, хочется ли ему так же этого. Выходит, что для меня это правильно? Было и будет правильным». Саске фыркнул, перевернувшись на живот. Нос уткнулся в нагретый им валик (2) для сна, а тело само прильнуло к нагретому футону, прижимаясь к нему в жестоком остервенении и животном наслаждении с мысленной картиной того, что это мог быть брат. Жарко. Мысли мыслями, но на этом пора бы и остановиться. Ведь Итачи никогда не разрешит трогать свои волосы, прижиматься к спине и смотреть на обнаженного себя. Он на корню запрещает это делать. Но Саске, как будто бы даже смирившись и забыв об этом — он уже привык к таким мыслям, — снова заворочался, только теперь по другому поводу. Изуми. Кто она такая, чтобы трогать его там, где не позволено даже самому Саске? О, что это скрутилось в боли и ярости глубоко внутри, выходя чуть ли не с рыком? Неужели ревность? Саске никогда не обращал на нее внимания, но теперь-то был уверен, что она всегда была в нем. Ревность к брату. Только раньше он не знал, как назвать такое странное ощущение, и не обращал внимания, пока Итачи не указал ему на это. Саске мысленно вернулся в прошлое и попытался ответить на вопрос Итачи: почему он испытывает ревность? Причем не ту, которую можно оправдать братской привязанностью. Ревность. Безумная ревность. Такая, что не дает сейчас спать, злит и раздражает. Саске покорно закрыл глаза, мысленно прокручивая в засыпающем сознании ответ: никто не смеет просто так владеть Итачи, кроме того человека, которому это право дано с рождения — его младшего брата. Но, в любом случае, пора спать. Пора разрешить духам сна прикорнуть у постели Саске, позволить им в беспорядке разлететься по дому, собирая в свои мешки обрывки сновидений, тревог, беспокойств, радостей. Сад поместья никогда не спал. Огромные ночные бабочки порхали с цветка на цветок, наслаждаясь их сладким нектаром, разносящим по двору тяжелый запах головокружительных ночных цветов. По траве запрыгали лягушки, прячась в ее прохладе и подбираясь к маленькому фонтанчику, чтобы впитать каждую случайную каплю, и снова запрыгать, хватая надоедливых сверчков и раздувая горло, чтобы выпустить трель, слышимую далеко за пределами забора, в спящем поселке Скрытой деревни Листа Страны Огня. *** Жители Конохи начинали свою бурную деятельность с раннего утра, когда солнце первыми яркими лучами располосовывало темноту и заливало дороги и дома оранжевым сиянием рассвета. Птицы заливались всеми переливами, на которые были способны их чистые голоса; снова поднималась остывшая ночью и выпавшая с росой дымка жары, еще разбавленная в утренней прохладе. Продавцы опять открывали лавки, расставляли по полкам и прилавкам из темного дерева товар; по деревне разносился запах свежей хрустящей выпечки, шорох обуви о дороги и веселая и громкая песня пропитым голосом, кажется, закройщика. Все вокруг просыпалось и снова возвращалось на круги своя. Это был особый, свой, отличный от всего мира уклад жизни деревни шиноби. Впрочем, она ничем не отличалась от других деревень, лишь своей прелестью вкуса каждодневной суеты шиноби. Каждый вечер все засыпало, расходилось и мертвело, ночью стояла пронзительная тишина, что даже редкий пьяница или вор шумели в полночную тишь. Как только утро окрашивало все теплыми тонами, каждый звук, каждая жизнь, каждый листок — все обращалось в прежний круговорот, водоворот повседневной суеты, будничной праздности. Штатские тяготились тяжелой рутиной торговли и крестьянства, шиноби вновь и вновь рисковали своими жизнями и судьбами. Новый день старого уклада жизни. Коноху ничто не меняло и не изменит, как и людей в ней. В клане Учиха утро ничем не отличалось от того, что было в Скрытом Листе. Так же витал запах свежевыпеченной сдобы, так же кричали быки, блеяли во время дойки козы, шли с добычей сонные и продрогшие рыбаки, и везли за собой груженые тачки с овощами крестьяне в бедных одеждах; так же тренировались шиноби, метая в бревна кунаи и размахивая катанами. Небо было пронзительно ясным, бледно-голубого оттенка. Ужасно, опять жара. Нескончаемая жара, бегущая по пятам, выжигающая поля и посевы риса. Одним словом, несущая голодную засуху. Саске проснулся как всегда с лучами рассвета, переоделся из смятого и растянутого спального в домашнее юкато и открыл створки перегородки, впуская в комнату разогревающийся по мере того, как солнце встает, воздух с сада. Трава, покрытая каплями росы, блестела в лучах утра. Ноги просились окунуться в бодрящую прохладу, звенящую под ступнями, но Саске решительно побрел на кухню. Люди качали головами, а старики в тростниковых шляпах ворчали, что Боги послали на землю беду из-за грехов, которые надо искупить, принеся в жертву лучшего быка. Мать опять поставила широкий и длинный кувшин с молоком. Значит, ароматного и свежего чая сегодня вряд ли можно дождаться. Что за эпидемия, Саске так и не понял. Вчера он не услышал ни слова об этом, стало быть, люди или не знали, или не предавали этому значения. Отец обмолвился лишь тем, что в колодце нашли труп неместного шиноби, и хоть Фугаку запретил в клане использовать эту воду для питья, все равно люди, судя по всему, пользовались ей. Саске, возвращаясь с кухни к себе, медленно брел по еще тихому и сонному дому, ступая босыми ногами по дереву. Ему нравилось ощущение того, как рельеф холодных досок дотрагивается до его влажных ступней. По дороге к себе он не забыл отдать почтение Камидане (3), хлопнул в ладони и, закрыв глаза и преклонившись перед алтарем, мысленно обратился с краткой молитвой к духам предков. После этого снова пошел по еще полутемному коридору, растворявшемуся в рассветных сумерках. Замедлив свой шаг, Саске остановился возле одного из проходов, вечно закрытого от глаз людей. Но, недолго думая и поджимая губы, он все-таки решительно отодвинул седзи, шагнув в залитую восходящим солнцем комнату. Ему нечего и некого было бояться. Это был его дом, его жизнь, его брат. Тут так же был открыт выход в сад, где сквозь кусты с пышной растительностью чернела стена забора, огораживающего весь участок поместья, вдоль которого росли пышные кусты, весной отцветшие бледно-голубой шапкой мелких и горько пахнущих цветов. Ветер с охлажденного за ночь двора, наполненный свежестью леса, ежеминутно врывался внутрь, обходя сложенные в углу на столике ровной стопкой свитки и останавливаясь на распушенных волосах Итачи, завязывающего пояс своего домашнего черного юкато. Он не обернулся, услышав звук чужих шагов, но напрягся, осторожно покосился через плечо и, стоя на коленях на еще смятом и разобранном футоне, около которого небрежно лежало его одеяло, потянулся за тонкой ленточкой красного цвета, лежащей рядом с деревянным гребешком. В его комнате всегда был порядок, более того, разбрасывать было нечего: у Итачи было мало действительно необходимых ему вещей. Все богатство его заключалось в футоне, спальном белье, столике, умывальной чаше, старой и потертой лампаде, небольшом комплекте одежды, самой необходимой, оружии и в учебных, а так же художественных свитках. Ненужных украшений у него не было, ему хватало вечно зеленого вида сада, успокаивающего и приятного глазам; из немногих мелких вещиц у него были лишь гребешок, лента для волос и еще пара тех самых бесполезных штук, которые пылятся в небольшом плетеном сундуке с принадлежностями для письма: свитками, кистью и тушью. — Доброе утро, брат, — Саске, толком не понимая, что здесь забыл, бесшумно присел рядом на край постели, немного поодаль, осторожно, словно боясь, что его вот-вот прогонят. Итачи так делал иногда. Он щелкал Саске по лбу и то за руку, то словами отсылал брата за ширму, не позволяя входить. Но сейчас, видимо, Итачи был в настроении и даже не сдвинул как обычно брови, лишь только пододвинулся, взяв в руки гребешок. Саске любил смотреть, как брат расчесывает свои длинные волосы. Но помогать себе в этом занятии Итачи никому не позволял, даже матери, которая уже давно оставила эти попытки. — Доброе утро, Саске, — отозвался, наконец, Итачи после затяжного молчания со своей стороны: впрочем, оно было обыденным, иногда он вообще не отвечал. Итачи был неразговорчив, чаще всего отмалчивался, а если и говорил, то смысл его слов Саске редко мог понять, потому что брат почти никогда не говорил что-то прямо в лицо, маскируя все в бесконечных загадках. Вдруг его рука случайно выпустила гребешок, который бесшумно упал на остывающий от тепла тела футон. Итачи, все так же придерживая не расчесанную прядь волос пальцами, потянулся за ним, но Саске уже быстро схватил его, сжимая в ладони. Во взгляде младшего брата горели твердая решительность и упрямство. Он медленно протянул вперед руку, осторожно касаясь волос брата, как будто те были сделаны изо льда, и осторожно отвел его пальцы, пододвигаясь ближе. Ладонями Саске слегка, словно успокаивая, надавил на плечи Итачи, опуская брата на пятки, а сам встал сзади, запуская гребешок в его волосы. — Можно, я сам? Итачи ничего не ответил, но и сопротивляться тоже не стал. Просто застыл как изваяние статуи. Саске медленно проводил гребешком по шелковым волосам, начиная от корней и заканчивая кончиками. Он двигал рукой плавно и осторожно, боясь случайно сделать больно или вырвать волосок, и не веря в то, что ему позволяли такую близость. Придерживая плечо брата, Саске в наслаждении ласкал его волосы, нагибался, тайком вдыхая их травяной запах, и прикрывал глаза, осторожно и бесшумно выдыхая через рот. — Саске, что ты делаешь? — раздался голос Итачи. Саске пожал плечами. — Ухаживаю за твоими волосами. Снова воцарилось молчание. Саске, по-прежнему тщетно стараясь сделать все как можно незаметнее для брата, когда гребешок скользил по волосам, разжимал свои пальцы, приглаживая пряди Итачи и наслаждаясь их мягкостью и рассыпчатостью, их податливостью и прохладой. Саске безумно нравился этот цвет, цвет вороньего крыла, отливающего серым, глубоким оттенком. А впрочем, ему все нравилось в брате. И его руки, и волосы, и тело, и глаза. Особенно глаза. Жаль, их нельзя как волосы приласкать. — Саске. — Да? — гребешок снова опустился к кончикам волос, оторвался и поднялся к макушке, вновь зарываясь зубцами в пряди. Жаль, что нельзя обратиться в эту расческу. — Прости, если я вчера напугал тебя. Не думай, что я пытался за что-то отругать или высмеять тебя. Я рад, что сегодня ты не сторонишься меня. Ничего, что я говорю слишком много глупостей, которые стоило бы оставить при себе? — Ничего, — Саске осторожно улыбнулся, не скрывая в голосе нотку торжества над старшим братом. — Ты просто человек, странный, но человек, и я понимаю твои желания, этого невозможно было бы избежать. Ты всегда можешь поговорить со мной о том, что волнует тебя. Я же твой брат. Мне это было в какой-то мере даже интересно и лестно. — Вот как? Тешишь себя тем, что избранный? — Итачи мягко улыбнулся. — Ладно. На самом деле, мне действительно нужна твоя помощь. Есть вещи, которые меня очень беспокоят. Я долго думал, делиться ли мне ими с тобой. Я ведь могу тебе довериться и кое о чем спросить? — Ты можешь мне доверить все, что хочешь. Спрашивай. — Как ты думаешь… вернее, нет, что ты думаешь о кровосмешении? Рука Саске на секунду застыла, но почти тут же вновь продолжила подниматься вверх. Саске молчал. Итачи не стал переспрашивать или окликать брата, настаивать на ответе; он молча смотрел в пронизанный солнцем сад, добровольно отдавая свои волосы на растерзание брату, который явно получал от происходящего удовольствие, впрочем, как и его Итачи. Глаза того были устремлены к небольшому деревцу во дворе. Оно должно было цвести летом, но почему-то этого никогда не происходило, сколько себя помнил Итачи. Вечно зеленые ветви и ни одного бутона, даже увядшего. — Странный вопрос, — наконец отозвался Саске. Видимо, он тщательно взвешивал и подбирал каждое слово, чтобы не попасть в какую-нибудь ловушку и в то же время понять настоящую цель вопроса. — Я думаю, это нехорошо. — Нехорошо? — усмехнулся Итачи. Он ожидал скорее услышать слово «отвратительно» или на худой конец брезгливую усмешку с блеском холодных черных глаз. Иногда они были еще более жестокими, чем Итачи. — А что хорошего, когда дети спят с родителями? Не знал, что тебя это интересует, надо же, братец, — нахмурился Саске, не понимая, чем его ответ не удовлетворил брата. Итачи снова усмехнулся, но уже громче и отрывистее, прикрывая глаза. — Почему сразу дети с родителями? А братья и сестры? Саске отложил гребешок на футон, усаживаясь на пятки удобнее. Последний раз пригладив волосы брата, он подхватил ленту и осторожно начал собирать руками смоляные пряди Итачи, которые так и норовили выпасть из пальцев, снова разметавшись по спине. Они то и дело выскальзывали из ладоней, Саске снова их терпеливо собирал, сидя на одном уровне с братом и даже замечая, как опускаются и поднимаются плечи того в дыхании. Это было волнующе, Саске не мог понять, почему. Вопрос поймал его врасплох, особенно когда на ум пришли умозаключения и метания прошлой ночи, да и всей жизни. Интуиция подсказывала, что именно хочет услышать Итачи, и Саске сам понимал, что он согласен с его мнением. Но что будет означать для брата его ответ, если его озвучить? Намек на что? Или, наоборот, разочарование? — Я думаю… — Брось, Саске. Не бойся меня, никогда не бойся меня. Я слушаю, не отвлекайся. Я обратился к тебе за помощью. Ты согласился ее оказать, не убегай теперь. — Я никогда ни от чего не бегу, — холодно ответил Саске, снова собирая волосы Итачи в хвост. — А зачем тебе это спрашивать именно у меня? И почему именно об этом? — Потому что мне интересно именно твое мнение как моего брата, я же сказал, — голос Итачи прозвучал спокойно, но с таким оттенком, как будто он что-то объяснял маленькому и глупому ребенку, тянущемуся к краю кимоно матери. Однако второй вопрос он оставил без ответа. — Я думаю, надо делать то, что ты считаешь правильным для себя, — твердо и уверенно подал голос Саске. — И не обращать ни на кого внимания. — Вот как? — в голосе скользнуло неподдельное удивление, но мягкое, даже немного грустное. — Так недалеко докатиться до преступности, Саске. — Это другой вопрос, и это я не имел в виду. Мы говорим о кровосмешении, ведь так? Так вот я про то, что если брат испытывает что-то к брату, то нечего тут думать. Ты же сам говорил, предрассудки связывают нас и не дают нам жить. Люди всегда выше наших желаний, они ограничивают нас. Твои слова? Так вот, брат, — Саске ловко подвязал волосы Итачи лентой, затянув ее так туго, что волосы сжались в плотный пучок, — я во всем согласен с тобой. Мне не надо лишний раз озвучивать твои мысли, они у нас одинаковые. Итачи, словно для проверки пощупав свой хвост, обернулся через плечо, заинтересованно разглядывая брата в упор блестевшими темными глазами. Он, не отводя их, внимательно рассматривал Саске, вглядывался в зрачки, в которых притаились легкая осторожность, холод и недоумение; смотрел на приоткрытые сухие губы, готовящиеся к любому ответу на любой вопрос своего брата, смотрел на едва сдвинутые в ожидании брови, а потом на шею, торчащую из воротника юкато. Итачи внезапно сдвинул брови, серьезно и даже недоуменно взглянув на своего брата, как будто только что понял, что в комнате с ним сидит кто-то еще. — Тебе еще далеко до моих мыслей, Саске, не зарывайся. То есть, если так рассуждать, захоти мы с тобой кровосмешения, ты бы пошел на такой шаг? Если бы я попросил тебя о таком, что бы ты мне ответил? Щеки Саске вспыхнули, горя изнутри. Взгляд его остановился в неожиданности от вопроса, горло судорожно сглотнуло слюну из пересохшего рта. Такого вопроса Саске точно не ждал услышать, по крайней мере, именно сегодня, сейчас; язык прилип к горлу и даже не шевелился, хотя сознание говорило, что надо хоть что-то ответить, пусть даже невпопад. — Да или нет? Не стесняйся, я не посмеюсь. Если не ответишь, я произнесу это сам, у нас же, как ты сказал, одинаковые мысли. Итачи смотрел пытливо и внимательно, но, тем не менее, заботливо, из-под его взгляда, прожигающего насквозь, нельзя было просто так выйти, уйти, фыркнуть. Он словно пригвоздил к месту, обездвижил, в конце концов, напугал и окончательно сбил с толку. Отвратительное ощущение того, что находишься в ловушке, где не ступишь ни шагу влево, ни шагу вправо. «Брат никогда не был таким странным. В последнее время он постоянно говорит странные вещи, думает о чем-то ужасно неправильном. Вчера, сегодня и несколькими днями раньше, да и всегда, наверное, всегда говорил мне странные вещи. Или он просто так говорит, что все кажется запутанным и непонятным? Что ему надо? В любом случае, я не должен проиграть и поддаться. Я должен все выдержать достойно, я должен выиграть. Тем более, такие разговоры и о таком. А если ты и знаешь ответ, то тогда скажи, что сам бы стал моим», — Саске, выпрямляясь, решительно вздохнул, искривляя губы в мягкой усмешке. Самоуверенность снова вспыхнула в его глазах с новой силой; легкий и холодный смешок, срываясь с все так же приоткрытых губ, немного удивил Итачи, ожидавшего немного другую реакцию, но одобряющего и эту. — Я не буду отвечать на этот вопрос, потому что не вижу в нем ни логики, ни смысла, ни надобности. Прости, брат. Ты знаешь ответ, я его знаю — смысл что-то говорить? Итачи, задерживая на секунду взгляд чуть ниже глаз брата, отвернулся. Интересно, на что еще может быть способен младший брат? Он никогда не позволял людям управлять его телом и эмоциями. В какой-то степени он был независим. В какой-то степени ему можно было завидовать. В какой-то степени он олицетворял свободу. — Саске, если бы я сказал, чтобы ты делал сейчас все, что хочешь, что бы ты сделал? — Я? Заварил, наконец-то, чай. У нас снова молоко. Отвел разговор в другое русло. Ненавязчиво, осторожно, но точно. Плечи старшего брата внезапно судорожно вздрогнули. Итачи рассмеялся, громко, искренне, так, что даже в саду был слышен звон его смеха. Теплый смех, в чем-то даже одобряющий, в нем не было ни йоты насмешки или издевки. Итачи нравились маневры младшего брата, они утомляли и в то же время умиляли. Он любил своего младшего брата. Не признавал этого, но любил. — Со мной это не пройдет, Саске, я не Наруто-кун. Нет, я имею в виду со мной. Давай, сделай со мной все, что пожелаешь. Сейчас. Саске не шевелился, напряженно смотря в спину брату, обтянутую тонкой тканью домашнего юкато, шершавой на ощупь и даже до сих пор прохладной, кое-где неаккуратно смятой и потертой, например, на плечах. Голова и здравый рассудок отказались воспринимать слова брата как нечто нормальное, переводя все в издевку и шутку. Но другая часть Саске ликовала в то же время, сознание работало четко и хладнокровно. Итачи скрестил руки на груди. — Я жду, — приказ. Твердый приказ, не терпящий возражений и неповиновения. Холод, перемешанный с теплом. Дурманящая смесь. Жестокость и ласка — Саске любил контрасты. Он молчал и упрямо не двигался, странным и проницательным взглядом смотря на брата. Что делать? Что бы сделал Итачи? Уйти, бежать, послать ко всем чертям, обвинить в сумасшествии, испугаться, прыснуть от смеха, что-нибудь съязвить, нагло усмехнуться, уличить, обвинить, закричать, рассмеяться, ударить. Но нет. Нет. Никогда. Можно убежать от кого угодно, но только не от Итачи. Проиграть кому угодно, но не ему. Вечное соперничество, вечная зависть, вечная ревность, вечное влечение, почти роковое, почти смертельное, почти погубившее все и всех. Откажи он сейчас, уйди он сейчас, скажи он что-то другое сейчас — все было бы так, как и было. Но нет. Точка отсчета оказалась пройдена. Саске решительно, как будто ликуя, что ему разрешили что-то долгое время недоступное, подвинулся вперед, неожиданно властно кладя свои руки на хрупкие на вид и худые плечи Итачи, сжимая их своими длинными пальцами, носом утыкаясь в горячую складку его шеи, вдыхая запах по-детски нежной кожи — Итачи, да ты еще просто мальчик, рано выросший ребенок. Прикрыл глаза дрогнувшими веками и расслабился, лениво и с усмешкой ухватываясь за мысль о том, что это ужасно — так обнимать своего родного брата. Насколько потрясающе делать что-то непозволительное, наслаждаясь этим. Саске еще крепче обнял Итачи, прижимаясь к его спине, как хотел вчера, вдыхая запах близких волос, ощущая его тепло, живое и неподдельное, настоящее, которое можно потрогать — удивительно, когда лед оказывается теплой водой; ощущая, как его плечи поднимаются и опускаются в тихом дыхании, слышать его, уловить, как брат сглотнул слюну. У него все напряглось. Верно, Итачи? Признайся, я заставил тебя что-то почувствовать, вздрогнуть, захотеть, признайся, что сам попал в мои сети, признайся, что желаешь быть на моем месте и вдохнуть мой запах. Признайся, я буду восхищаться твоими мыслями, меня сведут с ума твои мысли. Признайся, что ты просто — и это так банально и отвратительно — любишь меня, потому что я — твой брат. Саске никогда не думал, что сделает это, что просто возьмет и обнимет его без барьеров, без страха быть осмеянным или отруганным, просто так, действуя своими желаниями. Как в детстве, когда катался на спине, но сейчас только как будто откровенней. — Хм, — Итачи мягко усмехнулся; он явно получал удовольствие, и эта мысль заставляла кровь Саске вскипать с новыми силами. — Что? — тот обжег своим шепотом его шею, прижимаясь еще ближе. Голос брата звучал совсем близко, и это безумно нравилось Саске: звук низкого голоса прямо над ухом. — Что это, по-твоему, значит? Это объятие? — Это значит, что ты мой брат. — А что такое для тебя брат? — Опора, поддержка, соперничество, тепло. Саске шумно вдохнул носом запах шеи брата, крепче сжимая руки на его плечах. Ткань юкато Итачи касалось его щеки, она была пропитана родным запахом, чем-то знакомым и донельзя домашним, от чего ужасно защемило сердце и захотелось раздавить Итачи, только бы сидеть так всю жизнь, слушая его голос над ухом и тихие удары сердца. — Саске, но это же — то, что ты делаешь, — ужасно, низко, гадко, аморально. Как сказали бы люди. — Плевать. Все, что ты разрешаешь и говоришь, не может быть неправильным. Итачи фыркнул. — Вот и весь ответ на мой вопрос. Я знал об этом еще задолго до вчерашнего и сегодняшнего дней. Но мне хотелось бы услышать это вслух от тебя. Чтобы ты сказал то, чем посмел заставить меня задуматься о человеческих желаниях, делающих меня слабым. Ты никогда не был идеальным шиноби. Я смотрел на тебя и становился сам неидеальным, глупый брат. Саске отпрянул от брата, скользнув руками по его плечам и вставая на ноги. Сердце билось слишком быстро, невозможно быстро. Саске захлестнула колючая злость. Именно злость, и именно она, а никакое другое чувство сейчас вспыхнула в его черных как уголь глазах, именно она исказила губы в невероятно холодной гримасе. Саске смотрел на брата сверху вниз, ядовито, с непониманием и дикой яростью, злобой, как будто перед ним сидел враг всей жизни. Стук, удар о ребра. Почему внутри все так взъелось, встало на дыбы, как будто укололи в самое уязвимое место? Ведь это, действительно, самое уязвимое место. Или такова реакция на стыдливую правду? Или же просто ужасный стыд перед собой за то, что все это действительно так? Каждое слово брата словно что-то меняло внутри ежесекундно, и Саске не мог понять, нравится ему это или нет. — Итачи, — твердо сказал он, — чего ты хочешь? Я назло не буду ничего говорить. Я не понимаю, в чем ты меня обвиняешь? В том, что у тебя не получилось что-то, о чем я понятия не имею? Возможно, ты просто неудачник. Ты уже давно ходишь вокруг да около, я не могу понять, что мне думать? Задаешь глупые вопросы, на которые я не намерен отвечать в здравом уме. Я не могу понять, где настоящий ты, ты путаешь меня, водя по кругу. Сколько раз я зарекался не слушать тебя. Я не знаю, чего ждать от тебя, ты непредсказуем, ты становишься все более чужим день ото дня, я боюсь тебя, я не доверяю тебе, твоим словам. Ты хочешь, чтобы я начал избегать тебя? Тогда прекрати издеваться над моим терпением. Итачи не повернулся. Он молча выслушал Саске, услышал, как тот вышел, стискивая зубы, и все так же продолжил смотреть в сад, только уже с дымкой задумчивости в глазах. Он отрешенно поглаживал пальцами тот участок кожи, в который дышал Саске, утыкаясь своим носом. *** Отточенное лезвие куная, блеснув в полете на ярком солнце, вонзилось в истерзанный ствол дерева с глухим и коротким стуком, как удар топора о плаху. Точно в цель, в центр, ни миллиметра уклонения от мишени, идеально. Результат хладнокровия и бесконечных тренировок. Шисуи, в ожидании стоявший рядом с деревом, не глядя, протянул к ножу руку и на ощупь выдернул с треском кунай, начиная крутить его на пальце. — Откуда только у тебя берутся силы? — усмехнулся он. Лес, казалось, омертвел от жары. Ни единая птица не нарушала тишину хлопками своих острых как лезвие крыльев, рассекающих в полете воздух, не набиралась дерзости, чтобы пронзить окрестность громким криком, как будто последнее дыхание забирает ее короткую жизнь. Ни один зверек не прошуршал в густых кустах, только ветер с далекой реки и запах свежескошенной крестьянами травы жили сейчас на этой небольшой опушке, лежащей в тени крон деревьев. Это был третий час упорной, безостановочной тренировки. Шисуи, чья челка прилипла ко лбу, устало двигая отекшими ногами, плюхнулся на траву рядом с присевшим на нее Итачи, который аккуратно и осторожно убирал каждый кунай, откладывая отдельно те, которые следует заточить. Палец то и дело проверял лезвие, один раз на коже остался длинный, но неглубокий порез. А, впрочем, для шиноби это так же мелочно, как и заусенец на пальце обычных людей. Шисуи оставалось только искренне изумляться. У него не хватало больше сил, а его друг, кажется, даже не устал. После трех часов упорного изнеможения так ловко и точно метнуть оружие, что таить, он практически не целился, но это было выше человеческих способностей. Итачи без тени усталости сидел в тени, уклонив свою голову от бьющих напрямую солнечных лучей. Шисуи, задумчиво смотря в темный лес, держал в зубах тонкую травинку, покусывая ее, а потом, через минуту, с досадой выплюнул, брезгливо оттирая бледные губы. — Гадость. Итачи не ответил, только едва заметно приподнял брови, высказывая этим высшую степень заинтересованности происходящим. Собранные кунаи звякнули в связке. — Ну, — Шисуи, привыкший к практически постоянному равнодушию своего друга, был явно настроен на общение, — что там вчера, познакомился с той красавицей? — Да, — коротко отозвался Итачи. Его отрывистый и безразличный тон ясно дал понять, это эта тема разговора его не интересует. — И что же ты решил? — Я согласен с тобой, в ней нет того, что должно быть в жене шиноби. Моя жена должна быть сильной, независимой, твердой, со стрежнем внутри. Она должна дарить мне упокоение, оставляя меня сильным и свободным. Я должен идти с ней и благодаря ей вперед. Она должна давать мне силу жить дальше. Шисуи нарочито наигранно, небрежно и громко присвистнул, откидываясь назад. Трава приятно защекотала вспотевшую кожу, а еще не испарившаяся в тени роса приносила долгожданную свежесть и приятный холодок. — Боюсь огорчить тебя, Итачи, но таких не существует. Женщина опутает тебя сетями, и в итоге ты будешь таким же, как твой отец. Тебя надо в таком случае женить на мужчине, он-то точно и даст нужное тебе наслаждение, и не будет давить смешными семейными узами, — насмешливо фыркнул Шисуи. Он ловко, одними пальцами достал свой кунай и, не поднимая от земли головы, резко вскинул рукой, отпуская оружие вперед. Звук рассеченного лезвием воздуха, буквально доля секунды — и глухой стук куная о дерево, прервавший тишину леса. Шисуи поднял голову, напряженно всматриваясь вперед. Снова откинулся назад. Мимо цели. Как Итачи удается такое? Вопрос, мучивший Шисуи все больше и больше и даже сейчас, как ни старался он давить это в себе, возбуждающий неподдельную зависть. Итачи безразлично и холодно посмотрел на истерзанный ножами ствол, опираясь руками о колени, встал с прогретой земли. Его одежда не шуршала, она мягко скользила по телу, максимально облегчая каждое движение. Варадзи шевелили стоптанную траву, поднося своего хозяина ближе к цели. Итачи легко и небрежно, несмотря на то, что кунай вошел хоть и косо, но глубоко, рукой, не тратя лишних сил, выдернул его, но не так, как Шисуи, с треском, а бесшумно, осторожно, двигаясь плавно и грациозно, как кошка. А потом он через плечо откинул нож обратно, прислушиваясь к тому, как Шисуи вскакивает в попытке то ли уклониться от куная, то ли в попытке его поймать. Глаза Итачи, внезапно сузившись в дымке печали, задумчиво смотрели в темный лес, пробитый лучами солнца. — Да, ты прав. Мне подойдет только мужчина. Прозвучало как шутка, неожиданно легко и ненавязчиво. Шисуи шутливо фыркнул в ответ, убирая оружие к себе в сумку. Итачи действительно шутил. На одну сотую долю. *** Наруто, как ни странно для него, лениво отлеживаясь в тени дерева и, закинув перевязанную ногу на ногу, сонно и скептически наблюдал за тем, как сюрикены один за другим яростно и быстро врезаются в бревно, выстраиваясь в строгий тонкий ряд: ни миллиметра откоса. Глухие и короткие удары то и дело оглушали окрестность ритмичным стуком, а хриплое, иногда срывающееся дыхание в конец достало Наруто. Он, рукой нащупав небольшой по размеру, но довольно весомый камешек, прищурился и кинул его вперед, попадая им прямо между лопаток Саске. И буквально в ту же секунду быстро перевернулся, откатываясь в сторону: на том месте, где раньше сидел Наруто, теперь из земли торчали два острых сюрикена. — Придурок, — громко выругался Саске, наконец переводя свое дыхание. Узумаки встал с земли, отряхивая свои хакама (4), и скрестил руки за головой, озаряя все вокруг себя открытой улыбкой. Небесно-голубые глаза прищурились, губы, расплываясь до ушей, приоткрылись, по-дружески небрежно и даже фамильярно выдыхая: — Да ладно тебе, Саске, ты уже два часа работаешь, отдохни. — Потому ты так беспомощен и слаб, что постоянно отдыхаешь, Узумаки-тян, — прошипел Саске, снова, как ни в чем не бывало, доставая сюрикены. Он тренировался вовсе не для того, чтобы повысить свои навыки и умения, а для того, чтобы как можно больше провести времени вне дома и отвлечься от назойливых мыслей, героически разделяя свое личное пространство с Узумаки Наруто, непредсказуемым ниндзя номер один, как называл того их учитель Какаши. Когда-то в раннем подростковом возрасте они были одной командой под номером семь: Учиха Саске, Узумаки Наруто, Харуно Сакура и их учитель Хатаке Какаши. Они уже давно перестали работать командой; Саске постепенно, по мере взросления отошел в дела своего клана и семьи, вливаясь в ряд брата и отца, остальные — попросту расформировались: Сакура стала все больше уделять внимание медицине, Какаши под давлением Хокаге подумывал о новых учениках, но делал это довольно безрадостно и неохотно, а Узумаки начал ходить на совместные миссии с другими шиноби, иногда попадая то с Саске, то с его братом в одно формирование. Но Саске до сих пор считал Наруто своим другом, хотя они большую часть своей жизни, практически постоянно только и делали, что попадали в вечном соперничестве в стычки друг с другом. Однако все находили оправдание. Мальчишки. Теперь Наруто стоял, стиснув кулаки и сдвинув брови, как будто готовился напасть. Глаза сделались злыми и колючими, что только развеселило Саске, который хмыкнул, видя в друге запал соперничества и бурю задетой гордости шиноби. — Не смей недооценивать меня, идиот! Ты не лучше меня, ты просто показушник. — Хм, а ты всего лишь непредсказуемый придурок номер один. — Ублюдок! — Наруто бросился вперед, резко, концентрируя все силы и выбрасывая правую руку, сжатую в кулак. Саске быстро пригнулся, выкидывая вытянутую ногу. Прыжок Наруто — Саске отскочил назад, стискивая кулаки. Азарт, вспыхнувший в крови. Наруто опять напал. Он выкидывал вперед руки и размахивал крепко сжатыми кулаками, пытаясь снизу ногой сбить на землю Саске. Но тот ловко уворачивался и пригибался, ставя блок на каждый удар. Рука соперника слишком близко — быстрый поворот влево, перехват за шею, схватиться для верности за плечо — у Наруто все же крепкие плечи, — кинуть вниз. Узумаки быстро вскочил с земли, не давая другу возможности прижать его и обездвижить, вероломно и яростно нападая со спины. Снова поворот, грубый танец силы, но, уже потеряв равновесие и попросту затеяв битву без правил, лишь бы наподдать друг другу, они катаются по пыльной земле, то и дело из-за изворотливости и быстрой реакции друг друга рыхля землю вокруг себя сильными ударами кулаков. Наконец Саске, зажав ноги Наруто, несильно, но действенно ударил того в живот, на секунду обездвиживая соперника. Узумаки резко и шумно втянул в себя воздух, искажая губы гримасой боли, и пихнул Саске в бедро, едва ли не попадая в критическое место, тем самым сталкивая с себя. — Я не проиграю! — Наруто снова кидается вперед, не обращая внимания на ноющую боль внутри живота. Саске хмыкает, так дерзко, азартно, раздражающе, самоуверенно, эгоистично и холодно, что это еще больше бесит и подстегивает на более яростные атаки. Только бы поставить на место этого ублюдка. Но уже через полчаса оба измотанные и грязные сидели на траве, прижимаясь к стволу одного и того же дерева, и хрипло дышали, смахивая со лба пот и вытирая прилипшую к лицу пыль. Наруто улыбнулся, поворачивая голову к другу: — Черт, я почти тебя сделал. — Всего лишь почти, дурень. — Когда я стану Хокаге, я еще отыграюсь на тебе своими приказами. Я уже вижу, как ты будешь стоять передо мной на коленях, вымаливая о моей милости. — Болтай, болтай, посмотрим. Саске давно наизусть знал все сказки Наруто о том, как тот станет главой деревни, все будут его уважать и слушать, подчиняться, бегать на побегушках, хотя на эти слова были свои причины: Узумаки рос брошенной сиротой, ребенком казненных убийц, которых ненавидели все в деревне, и едва ли кто хотя бы раз его действительно пожалел или посочувствовал. Саске понимал его привязанность к их команде: эта была его семья. Уже вечерело. В лесу стремительно темнело, вдали был виден блик ярко-алой полоски, пронизывающей небо насквозь. Саске всегда становилось и грустно, и одновременно с тем до трепета уютно на душе во время заката. Приносящее боль умиротворение — вот как бы он это назвал. Он никогда не любовался пейзажами, не задерживался взглядом на вспыхивающем и потухающем небе, у него не было привычки наслаждаться закатом дня, но когда они с командой шли по полю, то, прикрыв глаза от бросающегося и слепящего зрачки своими последними лучами солнца, он с замиранием души смотрел, как угасает небо на востоке, и как оно пожаром вспыхивает на западе. Стало холодать. Ночью снова опустится роса. Саске, зябко поведя плечом, угрюмо смотрел в сторону чернеющего в сумерках леса, механически перебирая в руке сухую тонкую ветку, хрупкую, что надави на нее мизинцем — переломится пополам, издавая глухой треск. Он не хотел идти домой, он впервые в жизни боялся присутствия там Итачи, которое волновало его все больше и больше. Трудно быть идеальным шиноби постоянно, носить вечную маску. Иногда хочется пожить, хотя бы одну ночь, хотя бы просто на секунду отдаться всепожирающему огню, сгореть в нем, восстать из пепла, ведь даже в пепле, даже в черной золе остаются тлеющие угли. Саске знал эту странную нужду по себе, но у него была отдушина в виде команды номер семь, в виде того, кто сидит сейчас рядом с ним и потирает ушибленный в схватке локоть: они все так отличались от клана Учиха, их жизнь была не такая, как в семьях клана, и это почему-то расслабляло. А Итачи? Тоже мечется из-за этого? Он, огораживающий себя от других людей, верно, боится посетившего его желания, верно, не знает, куда его деть, что с ним сделать, если ни семья, ни женщина не нужны вне зависимости от ситуации. Верно, пытается направить его в иное русло, Саске знал, в какое. Это должно было случиться. Саске — и Итачи тоже, здесь не было сомнений — глубоко внутри ждал этого момента. Но обвинения брата казались мерзкими, пустыми. Даже если он злится из-за того, что все же не устоял, Саске не понимал, в чем он сам может быть виноват. Если только в том, что он не идеальный ледяной шиноби? Саске прикусил губу. Это сродни оскорблению. Даже если Саске и готов был выслушать брата — не более того, лучше ничего не начинать, — в то же время было страшно остаться с ним наедине, с его глазами, телом, мыслями, голосом, потому что если он еще раз что-то предложит, позволит коснуться себя, посмотреть в свои глаза — почему он это позволяет? — и приблизиться к нему… Саске раздраженно откинул ветку, чувствуя, как вспыхивают его щеки и что-то словно сжимается глубоко внутри. Разве он сможет отказаться? Хотя бы из желания разбить ничтожество Итачи в щепки. Ведь брат мягкий внутри, хоть в нем и ничем не сгибаемый стержень из стали. — Эй, теме, — от прикосновения руки Наруто к плечу и от звука его голоса Саске неожиданно вздрогнул, как будто забыл, что находится здесь не один. — Что тебе? — недовольно отозвался Саске, сбрасывая его ладонь со своего плеча. — Домой пора, уже темнеет, и холодно что-то стало, те байо. И я хочу есть. Я хочу рамен, — Наруто вздохнул, но был в этом вздохе какой-то подвох. — Пошли, составишь мне компанию на вечер. — Иди, я еще потренируюсь, — Саске поднялся с земли, решительно подхватывая свои сюрикены. Узумаки только пожал плечами. Но все же встал рядом с Саске, приготавливаясь самонадеянно соревноваться в метании оружия. *** Саске начинало злить свое же поведение. Но сделать он ничего не мог. Как только он решительно останавливался у двери Итачи или чувствовал, что отец встанет с завтрака и оставит их с братом наедине, Саске внезапно ощущал в себе противный страх перед донельзя спокойным и обыденным взглядом Итачи, который вел себя как всегда. Казалось, что ему было все равно. Давал время? Чего-то ждал? Не так все понял? Решил не поднимать очередную бурю? Кто поймет человека по имени Учиха Итачи? Саске не понимал, что его так сбивало с толку; только общаться с братом стало труднее, слова выходили с давлением, снова и снова просился неоконченный, оборванный разговор, как преследует убийцу душа убитого им. Саске не мог понять, что на сей раз было барьером. Разве свои мысли? Нет, предрассудками он не страдал и совестью напрасно не мучился, когда раз за разом проходил через миллион мыслей в своей голове. Загвоздкой всему был вопрос брата: решились ли бы они переступить черту кровосмешения не мысленно, что сделали давно уже, а на действиях. Саске тогда ничего не ответил, злость из-за того, что его назвали неидеальным шиноби, захлестнула все. Сейчас в голове уже зарождался ответ: да, он уже его совершил. Совершал множество раз, но мысленно, на уровне чувств, можно сказать, всегда, и все казалось правильным, что даже становилось смешно, когда Саске понимал, как это неправильно в глазах людей. Границы, связи, рамки. Итачи прав, они удерживают жизнь от жизни. Следовательно, их можно поставить самому для своей судьбы? Но все равно раз за разом Саске оттягивал тот момент, когда уже придется расставить все по своим местам. *** Над головой простиралось бескрайнее черное небо, посредине которого застыла немая и неподвижная луна, разливая вокруг себя ореол призрачного бело-желтого света. Гробовая тишина, нарушавшаяся лишь раз отдаленным лаем беспокойной собаки с чужого двора, неприятно звенела в ушах, закладывая их, заставляя кровь и каждый мускул инстинктивно вздрагивать, когда в очередной раз твердая и крепкая бамбуковая трость, потеряв от переполнившей ее воды равновесие, стукнет о камешек, переливая журчащую жидкость в другую сторону. Деревня и поселок спали, объятые мирным сном после утомительных будней и работы. Стояли те самые ночные часы, когда все окончательно потухало и замирало, когда жизнь, еще вяло текшая и устало переливающаяся с работы в таверну, укладывалась спать, подергивая свой ход тонким покрывалом тишины и небытия. Эти часы были самыми прохладными, самыми прекрасными, самыми ароматными, наполненными шумами ночной жизни природы. Тишина, покой, темнота. Гармония. Идеальная ночь в перевес идеальному дню. Итачи сидел на деревянном пороге веранды, выходящем в сад, и смотрел вверх, на луну. Он не любовался ей, он не любил такие пронзительно-ясные ночи. Он не питал симпатии к погоде, она была ему безразлична: дождь, град, солнце, ветер. Казалось, что в воздухе застывает нечто тяжелое, острое предчувствие чего-то непоправимого, чего-то колкого и неуютного во время ясного полнолуния. Итачи, холодно поджимая тонкие губы, застывшим взглядом пронизывал насквозь бескрайнее и ко всему спокойное небо, словно начинал злиться на него, завидовать его силе и безмятежности, на которую не хватало своих сил. Иногда Итачи искренне ненавидел свой клан, свою семью. Иногда люди казались ему не более чем простой фальшью, набитой кровью и издающей стоны, когда умирает. Итачи видел много крови, очень много. Он всегда смотрел на нее спокойно, только в самый первый раз как будто заворожено и в ступоре, а сейчас ему было все равно. Он был оружием в руках деревни и клана и не более, хотя именно эта роль зарождала и смирение, и иногда ненависть. Находиться здесь в таком положении, где повисло непонятное чувство ожидания, больше стало невозможно. Давать в чужие руки свою жизнь ничтожно глупо и слабо. Но потом. Все потом, да и он, будучи шиноби, не умел и не мог по-другому, краем сознания понимая, что не все правильно. Когда-нибудь наступит тот час, когда можно будет уйти и раствориться в призрачном свете окровавленной луны. Острожные шаги босых ног, сперва едва-едва слышных где-то далеко, набирали свою силу, снова замедляясь и останавливаясь за спиной Итачи. Тот только покосился через плечо, нахмурившись и даже не потрудившись поправить край сползшего набок юкато. — Что не спишь, брат? — Бессонница, Саске. А ты что ходишь по дому по ночам? — Я был в уборной. Саске, судя по всему, встретив брата случайно, все же был настроен решительно. В его голосе не чувствовалось неуверенности или страха — хотя их никогда нельзя было услышать, — он смело присел рядом с Итачи, на секунду поднимая холодные глаза в небо. А потом, словно собираясь с мыслями и силами, он с досадой оторвал от доски щепку и кинул ее в низкую траву, от чего-то нахмурившись. — Глупая луна. — Чем она тебе не угодила? — голос Итачи звучал резко и холодно, словно давая понять, что находиться в чьем-то обществе ему совершенно не хочется. Но, впрочем, так оно и было. Саске же только фыркнул. Его и бесила, и забавляла такая реплика старшего брата, ему нравился этот холод. — Я никогда не любил полнолуние. В этом есть нечто зловещее. Что ты вообще тут делаешь, не в своей комнате? — Думаю. — О чем? — Что за манера вечно лезть тогда, когда просят отойти в сторону. Ты не угомонишься? — Итачи перевел неподвижный взгляд на брата, как будто лениво начал его разглядывать, постно, без интереса, скучающе и нехотя, словно его оторвали от важного дела. Но Саске был дорог, поэтому даже в такие минуты его глупое присутствие с глупыми вопросами, ответы на которых знать ему не положено, не было лишним и раздражающим. Итачи опустил свой взгляд, невольно кутаясь в юкато. Он знал, зачем пришел Саске, и знал, что пора как можно скорее разрешить то, что повисло над ними. Ведь почему бы и нет? Почему бы и нет, брат? Покончим со всем. Покончим, Саске, покончим со всем, и начнем нечто новое, или начну лишь я, тебе решать и только тебе, мой младший брат, я не стал бы, никогда не стал бы принуждать тебя. Ты мне слишком дорог для такой низости, мой брат. Мне слишком дорога твоя сила, мой брат. И ты сам. — Не надо делать вид, будто я маленький ребенок, пристающий к взрослому, — между тем холодно заметил Саске. Его глаза буравили Итачи. — И, к слову, я хотел поговорить с тобой. — О чем? — Ты так и не договорил, что ты хотел сказать теми разговорами. Или предложить, не знаю уж. Итачи холодно, как будто с издевкой, улыбнулся, прищуривая свои стеклянные темные глаза. Потом, спокойно оперевшись руками о колени, сказал, растягивая низким голосом слова: — А ты так же не ответил на мой вопрос. Глупый брат. — Есть в кого быть таким. Но ты этим не откупишься. Я слушаю тебя, я пойму тебя. Я готов помочь тебе. Просто скажи. Чего ты хочешь? Скажи это прямо или ты просто трус, который меня боится? — Саске едва сдерживал ярость, плескавшуюся, как вода в стакане. Он уже давно перестал быть маленьким мальчиком, ради внимания брата боящимся его разозлить или обидеть. Сейчас Саске хотел услышать правду, из-за которой так долго метался. Итачи, долго вглядываясь в глаза младшего брата, внезапно отвернулся, опуская взгляд вниз. — Я никогда не думал играть с тобой. Я лишь хотел, чтобы ты понял те же вещи, которые понял я, чтобы ты открыл глаза, и чтобы это сделало тебя свободным, помогло тебе идти дальше, а вместе с тобой пошел бы и я. Я хотел, чтобы ты понял некоторые вещи, но принять ли их — решать тебе. Хорошо, я скажу тебе все. Если ты здесь, значит, ты уже готов, ты все решил и понял. Я тебе когда-то говорил, чего хочу. Я знаю, что ты хочешь того же, и есть только один человек, который даст все то, чего ты желаешь. И есть один человек, который даст мне то, чего я желаю. Это ты тоже всегда знал. Я хочу переступить через грань, через один из самых главных запретов деревни — через запрет крови. Только это мне поможет. Только это даст мне силу, только это даст мне жизнь и свободу, и я… я счастлив, что понял это. Я знаю, что и тебе это даст жизнь, силу и свободу. Я бы мог выбрать два пути развития своей жизни: просто сдаться или продолжить жить, но став сильнее, чтобы выжить и остаться шиноби. Я не такой как вы, я не хочу терпеть связи, не дающие нормальной жизни — нормальной в моем понимании. И, надеюсь, теперь и в твоем. Единственное, чего я хочу — это связать себя с запретом, чтобы жить с новой силой и дышать. У меня нет другого выбора, и я прошу тебя о помощи. А теперь я задам тебе вопрос. Подумаешь и придешь ко мне с ответом, а там поговорим, — Итачи встал, сверху вниз холодно и внимательно смотря на своего младшего брата, в чьих глазах застыло неопределенное выражение изумления. — Ты понимаешь, кто мне нужен сейчас более всего, кто даст мне то, что нужно, и не отнимет свободу? Ты понимаешь, кто всю мою жизнь заставлял меня становиться сильнее и существовать? — глаза Итачи внезапно потухли, и, немного задержавшись после паузы, он развернулся и пошел к себе, чувствуя на себе взгляд брата. «Или не придет, или уже никуда не убежит. Саске, не пойми неправильно. Я тебя не раскрыл, ты показал мне мое уродство. Не ты бы ничего без меня не понял, ты мне раскрыл глаза. Не я тебя связываю, ты меня связал своей силой. Не ты моя собственность, ты сможешь без меня. Я не смогу без твоей силы. Я не смогу без тебя». Саске застыл, как будто кто-то пригвоздил его к месту катаной. Конечно, естественно, разумеется, после всего того, что было сказано, передумано, сделано, тут не поймет только ребенок. Саске внезапно порывисто вскочил с места, спрыгнув в мокрую зелень и, быстро проскользнув по влажной траве, кинулся к фонтанчику с ледяной водой, окуная туда свои ненароком дрогнувшие пальцы. Резко плеснул воду в свое запылавшее лицо — и замер, оставив похолодевшие ладони на горячих щеках. Разгоряченное дыхание заставило капли воды, замершие на кончиках пальцев, сорваться вниз, впитываясь в льняную ткань легкого спального юкато. Саске медленно отвел руки от лица, всматриваясь в тихо журчащий фонтанчик. Вода красива в свете ночи, в свете луны, в свете тьмы. «Конечно, все ясно, ясно как день. Смогу ли я это сделать? Ты к этому все вел, брат? Сомневался?». Саске встал с травы, проклиная насквозь промокшее от росы и фонтана юкато. Значит, ему нужен ответ? Он его получит. Саске быстро, почти бегом поперек пересек сад, с топотом, без подготовки заскочил на деревянный порог и на носочках побежал по длинному настилу, пока не нырнул в темный проход дома. Там он, бесшумно, но быстро скользя по полу, рывком, едва ли не с лязгом затормозив, как вкопанный остановился у седзи, решительно сдвигая брови. Вздохнул и раскрыл полотно, ныряя внутрь. *** 1 — седзи — передвижные перегородки. 2 — вместо подушки в древней Японии использовали валик, положенный на деревянную подложку. 3 — Камидана — алтарь-подставка, на котором находятся символы предков. 4 — хакама — длинные широкие штаны в складку.