В тот год ликорисы цвели пышнее.

Iijiina riiyuu issai Yurusu jakuhai Resukyuutai mo yondeoita Dakara purizuu kissu mi Purizuu kissu mi all night Datenshi no mahou ka Koakuma no chachina itazura Tsumaranakunacchau mae ni Soore de houre Booringbooru Ibutsu na sonzai darou Shouchi no suke Kowaresou de Docchirakatta kanjou de kirihirake yo kowaresou de kowasenai bokura no shouri (NICO Touches the Walls — Broken Youth)(1) *** Итачи, выйдя из реки по щиколотку, остановился. Раздался слабый, острожный плеск играющей и преломляющейся на солнце воды небольшой речушки, чья рябь ужасно резала глаза, прикрытые в спасении от палящего солнца. Высоко в ясном небе, загроможденном на горизонте облаками, парили птицы, время от времени выкрикивая пронзительные возгласы. Их время, когда они будут виться низко-низко над полями, задевая острыми крыльями восходящий рис, наступит вечером, на огненном закате дня, когда по всей округе на пыльной дороге будет слышен писк ласточек. Вода снова плеснула; капли забрызгали местами выгоревшую от засухи траву; стоял самый разгар лета — время, когда люди трудятся на полях, не разгибая спин, пытаясь спасти и вырастить урожай. По дороге то и дело сновала уйма крестьян, копающихся в своих участках на бескрайних равнинах вдоль небольшой, но довольно полноводной реки. Прищурив глаза от полуденного солнца, Итачи присел на траву, где лежала снятая им с руки окровавленная повязка. Она, от времени и грязи уже побагровевшая и превратившаяся в корявый жесткий ком ткани, была ни на что не годна, кроме того, чтобы еще белым концом, не пропитанным кровью, стереть воду. Рана была небольшой, тонкой и косой, но глубокой. Вражеский сюрикен появился из ниоткуда, и Итачи понимал, что это — итог его невнимательности и медлительности; но теперь ранение будет уроком, как не стоит расслабляться на заданиях. Внимание и концентрация — важнейший ключ к жизни и выживанию любого шиноби. Это была мелкая ошибка, одна на миллион, но, как правило, из-за таких мельчайших ошибок и погибают отряды на миссиях. Итачи знал это как никто другой. Он сам уничтожал врагов, используя именно такие простые приемы, которые бы при другом раскладе дела едва ли нанесли царапины. — И долго ты собираешься загорать? Нам осталось шагов пятьдесят до таверны, тем более я быстрее хочу попасть домой и выспаться как следует, а не в этих гадких углах. Итачи подавил в себе вздох. Саске был на взводе. Он стоял позади, механически и бездумно отпихивая растоптанными варадзи (2) камешки в траве и поднимая вслед за этим пыль. Его непослушные иссиня-черные волосы после многодневной миссии выглядели грязными, а бледная кожа руки, показавшаяся из-под длинных и широких рукавов серой перепачканной рубашки, сохранившей на себе след крови, стягивалась и сморщивалась, когда Саске сжимал ладонь в крепкий кулак. Саске был молод, и нетерпение в его возрасте, плюс тяжелый характер, плюс долгая изматывающая миссия в прибавке к мучительной жажде и стремлению более-менее хорошо выспаться и поесть грозились вот-вот взорваться. Темные глаза устало сузились, недовольно смотря на то, как Итачи как будто назло медленно и осторожно принялся перевязывать вновь сочившуюся рану на руке, стянув с себя рубашку. — Я сейчас, подожди, — твердым голосом пресекая все попытки лишний раз возмутиться, Итачи придерживал рукав одежды, наматывая второй слой повязки. — Ждать, ждать… тебя всегда надо ждать, — наконец сдался Саске, скрещивая руки на груди и садясь так же на траву. Ветер клонил ее к земле, приятно и мягко шурша ею как тонким шелком. Песчинки пыли повисли в горячем и недвижимом воздухе, а облака с горизонта и не думали закрывать солнце, растворяясь и уходя вдаль едва ли не прозрачным туманом. Сзади по дороге проехала телега, на которой крестьянин в старой потрепанной соломенной шляпе вез тыкву, тихо напевая себе под нос. Это была старая, знакомая обоим братьям мелодия, с которой крестьяне ездят от полей домой, от дома — к полям. Унылое вытье, похожее на плач женщины на похоронах мужа-воина. Саске и Итачи были шиноби, защищающими честь не только своего клана, но и всей деревни. Они учились с детства быть воинами, они не знали, что это — работать в поле, сеять рис, кормить волов, продавать на рынке товары, но от этого их жизнь не была легче, если не труднее и опаснее. Они работали в отряде по пять человек как сопровождающие, как посланцы, как шпионы, как следопыты, как наемные убийцы. Они были шиноби — полная собственность Хокаге и старейшин. Их могли заставить умереть в бою, и они бы умерли; их могли заставить предать свои семьи ради деревни, и они бы предали — ведь шиноби не принадлежит себе, не принадлежит своей семье. Хотят они или нет, их никто не спросит; они родились для того, чтобы быть вещью Хокаге, щитом и силой деревни. Это была не только их, братьев Учиха, судьба, но судьба сотен и тысяч других шиноби, которые рождались, учились, сражались, погибали. Это было престижно, быть шиноби, но также и ежесекундно опасно для жизни, ведь зачастую ошибки приводят не только к твоей гибели, но и к смерти всего отряда, всей деревни. Что лучше, зарабатывать болезнь спины на полях или быть шиноби, не известно. Итачи всегда жил с полным и трезвым пониманием этого и спокойно переносил все тяготы своей жизни, поскольку не видел ничего другого. Это был его выбор и жребий, едва ли не предопределенный с рождения. Ему нравилось быть шиноби, это была его детская мечта, которая сбылась, еще и с таким ярким восходом. Единственное, что Итачи не устраивало и что он только недавно понял, возможно, лишь сегодня, — это отсутствие жизни в его жизни. Быть шиноби — это не быть человеком. Это быть убийцей, и семья убийце нужна лишь для того, чтобы дать деревне новых сыновей-шиноби, больше ни для чего. Саске тоже гордился тем, что стал таким, как его старший брат — самым лучшим шиноби в Конохе. Наверное, до уровня Итачи ему еще было далеко, но Саске давно превзошел остальных своих ровесников и тех, кто был старше его. Он был вторым после брата, и хотя позиция номер два его не прельщала, он все равно гордился тем, что уступает место не кому-то, а именно своему старшему брату. Саске не тяготился своими обязанностями и законами деревни: возможно, привык от рождения; возможно, ему это нравилось и воспринималось как честь; возможно, он просто не обращал внимания на жизнь вокруг. Но что бы ни было, правда была одна: он был так же связан, как и его старший брат, только думал об этом как о достойной награде. Или не думал вовсе. Возможно, тоже до сегодняшнего дня. Потеряв счет мелькавшим секундам и растянувшись на траве, Саске прикрыл глаза, позволяя ветру играть со своими волосами. Он был слишком серьезен для своих лет, все его ровесники считали именно так, Саске это знал и не спорил. Может быть, он был таким из-за влияния тесного общения со своим не менее замкнутым старшим братом, или из-за, опять же, жизни шиноби с раннего детства, а, может быть, он просто был таким, стал таким — не известно. Когда Саске накрыла чья-то темная и холодная тень, он незамедлительно открыл глаза и увидел стоявшего над ним старшего брата, поставившего ноги по обе стороны его бедер. — Заснул? — В ближайшее время я планировал заснуть не иначе, как в своем доме, — негромко ответил Саске, незамедлительно вставая. Рука Итачи уже была перевязана, рубашка сидела ровно, а катана, вложенная в ножны на поясе, как всегда готова была верно сопровождать всюду своего хозяина. Итачи, возвращаясь на дорогу, заострил свое внимание на таверне и уже хотел что-то сказать, как заметил подозрительную тишину в свой след. Остановился и обернулся. Так и есть. Саске шел позади, гордо и холодно поглядывая на тошнотворно ясное небо. Его спина и лоб были мокрыми от пота, а грязь на коже начинала уже почти саднить ее. Это было единственное, что Саске ненавидел на заданиях: возвращаться с них. Грязный, измотанный, усталый, раненый, рваный, разбитый, голодный, истерзанный. — Кто-то очень спешил, — со стальной ноткой в голосе заметил Итачи, темными и холодными глазами внимательно, с ног до головы оглядывая усталого брата. Они всегда возвращались в деревню позже остальных; им, избегавшим общества незнакомых или мало знакомых людей, было уютнее идти так, вдвоем, когда можно действительно расслабиться в обществе человека из своей же семьи. Они останавливались там, где хотели; ели то, что хотели; шли по дороге, по которой хотели идти. Но ценой этого удовольствия была задержка с возвращением на три дня позже товарищей. — Честно говоря, иногда хочется на все плюнуть и поселиться прямо здесь, на этой чертовой речке, — угрюмо бросил Саске. Его раздражало многое в этой жизни, и он не скрывал того, Итачи уже привык к его ворчанию. Поэтому он ничего не ответил, продолжая идти впереди младшего брата и обгоняя его с каждым шагом все больше. А потом, даже не обернувшись, Итачи крикнул, наступив на горячий песок дороги: — Есть будешь? — Нет, только чай, — как будто нехотя ответил Саске; в его голосе промелькнула некая отстраненность. Он не стал просить того, чтобы брат подождал его. Он уже больше не бежал за ним как в детстве, потому что, наконец, понял и осознал: что бы ни было, Итачи всегда в конце пути сам ждал его. А если будет надо, то Саске всегда его догонит и перегонит. *** Громкий топот босых грязных ног по дороге, раскаленной солнцем, шорох зеленой травы, и куча мальчиков, снова крича, побежала вперед, оставляя самого младшего позади. Тот, изо всех сил пытаясь догнать старших, неуклюже двигал еще по-детски пухлыми ногами и пыхтел, пытаясь стряхнуть со лба лезущие в глаза мокрые волосы. Бедная и грязная одежда мальчишек говорила о том, что они все были из заброшенной деревеньки в десяток домов близ реки, из семей нищих крестьян, за уши тянущих шаловливых сыновей работать на полях. Мальчики, явно забавляясь происходящим, продолжали убегать от младшего ребенка, поддразнивая его и показывая язык, а Саске с интересом наблюдал, сидя в тени на лавке, как тот самый пятилетний ребенок обиженно встает посреди поля и кричит едва ли не срывающимся от обиды и слез голосом: — Брат, так нечестно! Глаза наполняются злыми слезами, и ребенок готов реветь, как из толпы недовольно выходит старший мальчик, поддавая брату подзатыльник: — Не реви, а то мне потом перед матерью и отцом отчитываться. Вечно ты нас подставляешь. Младший мальчик тут же насупился, ударяя брата ногой по лодыжке. — Это ты меня всегда бьешь! Я ненавижу тебя! Ты плохой брат, плохой! — и снова едва ли не срывается на плач. Саске с тонкой холодной усмешкой наблюдал за этим представлением, механически поглаживая затупившийся кунай. Его это веселило, это было чем-то странным и необычным, тем, чем можно было полюбоваться со стороны. Саске смотрел, как старший мальчик что-то недовольно буркнул младшему, как они начали ругаться, а потом, отвешивая друг другу пинки и подзатыльники, оказались в центре внимания компании остальных ребят, которые делали ставки, загибая грязные пальцы. Пожалуй, если бы эти два мальчика не называли себя братьями, Саске бы с роду не подумал, что они друг другу приходятся родственниками. Он дрался с Итачи только в одном случае: на тренировке. Там они переставали быть друг другу родственниками, становясь чужими, врагами, соперниками, не щадящими себя в попытке победить, вырвать, стать лучшим. Только в эти моменты они были друг против друга, в остальном отец учил их: при любом соперничестве между собой, при любых ссорах или разногласиях, на заданиях быть единым целым, командой, одним организмом, действующим сообща. Это действительно было полезно на миссиях, никто не пытался возражать отцу. Только вот никаких разногласий и ссор и так не было: ни на миссиях, ни в обычной жизни. Мальчики вовсю хлопали в пыльные ладоши, когда старший брат уселся на младшего, хмуро смотря в лицо ревущему ребенку, который продолжал брыкаться ногами и что-то кричать, скорее всего, угрозы на жалобу родителям, поскольку старший мальчик тут же поднял брата на ноги, отряхнул, успокоил, но тут же снова дал подзатыльник, и компания вновь побежала по лугу, а маленький мальчик, едва утерев слезы, в обиде бросился за ними. Младшие всегда бегут за старшими. Только зачем? «Зачем?», — спрашивал себя Саске. Зачем торопить свою жизнь и стремиться раньше времени стать взрослее и сильнее? Даже когда человек клятвенно говорит, что не желает этого, в глубине души он осознает, что лжет. Может быть, стремление следовать за старшими в попытке их догнать или даже обогнать не просто инстинкт, заложенный, чтобы выжить. Может быть, размышлял Саске, смотря на мальчиков, для человека стремление обогнать старшего — причем не только по возрасту, но и по умениям и положению — или достичь его уровня — не просто выживание, а становления себя как личности. Цель, которую подсознательно преследуют все. Которую преследовал Саске. Которую, возможно, преследует и сейчас. Кто знает. Саске не надо было оборачиваться, чтобы почувствовать и понять, что с ним рядом сел Итачи. Тот молча, как всегда без лишних слов протянул глиняную пиалу младшему брату, сам с данго присаживаясь рядом. Он так же обратил свой взгляд на детей, только не выразил особой заинтересованности их возней, как будто видел такую картину изо дня в день десятилетиями. Крики и шум только утомляли Итачи. Саске хоть и нахмурился, увидев, что взял себе брат, в блаженстве отпил прозрачный чай и ничего не стал говорить по поводу ненавистного ему данго. Лишь только как-то презрительно и брезгливо фыркнув и поморщившись, он отвернулся, снова наблюдая за двумя братьями. На первый взгляд разница в их возрасте была небольшой, года два-три, меньше, чем у них с Итачи, но это не оправдывало то, что видел Саске. — Брат, — наконец, обратился он к Итачи, который только повел бровью в ответ, не переводя свой взгляд на Саске, — те два мальчика, вон те, один совсем маленький, а другой в синем рваном косодэ (3), — братья. Итачи перевел отрешенный взгляд на младшего брата, откладывая на деревянную лавку, потрескавшуюся и почерневшую от дождей и времени, лоточек, где недавно в ряд лежали шарики данго, и немного помолчал, прежде чем дернул плечом: — И что? Саске уже давно осушил пиалу с чаем и теперь механически вертел ее в руках, а оставшаяся капля бегала по ее дну. Иссиня-черные пряди челки лезли в глаза, которые как-то пытливо, но хмуро оглядывали мальчишек, вновь затеявших драку. Пальцы гладили корявый отбитый участок пиалы, царапая его ногтем и издавая скребущие звуки, противно бьющие по ушам. — Странно как-то все это, — наконец выдал Саске, отряхивая рукава своей рубашки. — Что странного? — удивился Итачи. Удивился неподдельно, искренне, с интересом смотря на младшего брата. Иногда Саске говорил то же, что и говорили все вокруг, потому что ему было все равно, потому что он не задумывался о том, что можно думать по-другому; но свои собственные суждения, которые он нечасто озвучивал, всегда приятно поражали Итачи некой схожестью в общих чертах с его собственными, что не могло его не интересовать. Это было одной из причин, по которой Итачи любил слушать и наблюдать за Саске: собственное мнение вне зависимости от ситуации. Сила? Безусловно. Саске был силен, он даже сам не подозревал, насколько был силен, но Итачи видел это; сила Саске пульсировала в его молодом теле, она была привлекательна, как запретный плод. Итачи всегда искал в людях это сокровище — силу. Немногие обладали ей и пользовались ей, говорили ей, но Саске это мог делать, хотя еще не понимал этого: он был сильным и не боялся никого. Он был другим, всегда был другим, с самого рождения, Итачи всегда это чувствовал интуитивно. Саске всегда стремился стать ближе к брату, превзойти его, перепрыгнуть, стать лучше, сильнее, сокрушить, доказать что-то себе и всем, но сохранить и себя, и свое лицо, честь, достоинство, получить признание. Саске не сдавался и не сдается, упрямится, настаивает на своем. Он стремится к цели любой ценой и поэтому получает ее вопреки всем и всему. Саске всегда был сильным. Такую силу нельзя не заметить, и Итачи был тем, кто первым увидел ее. Саске был его ближайшим родственником, его младшим братом, разница с которым была в пять лет; практически единственным, принимавшим своего старшего брата как надежного друга и равного себе соперника изо всей боявшейся Итачи деревни, которая с опаской относилась к одному из самых способных и сильных шиноби в истории Конохи, несомненно уважая, но сторонясь гения клана Учиха. Саске отличался от остальных людей с рождения: был слишком сильным. Его взгляд это не раз подтверждал. Иногда Итачи думал, что для жизни ему нужна рядом сила большая, чем своя. Да, возможно, им до сих пор владело безудержное желание, преследующее его с детства, — стать сильнее. Превзойти, пересечь, испить себя до дна, но что потом? Зачем? Для чего? Но когда внезапно понимаешь, что рядом есть нечто, что сильнее тебя, нечто, что пульсирует в молодых венах, нечто, что может снова разжечь в тебе огонь и позволить жить дальше, позволить дальше испивать себя — тогда Итачи понял, что ему нужна сила его брата, чтобы в его жизни появилась жизнь. Возможно, он ошибался, объясняя все именно так. Конечно, он ошибался, но не имел права думать иначе. Ведь для шиноби признать что-то большее, другое — это означает стать слабым. А слабость для шиноби — смерть. На многое лучше закрыть глаза. На то, что Итачи, несомненно, проявляет интерес к Саске больше, чем к собственной жизни, и готов по-дурацки покровительствовать ему, обеспечивая и защиту, и почву для роста. На то, что вечные преграды в общении кажутся неприятными. На то, что иногда приходится спать на одном футоне, чтобы оставить деньги на более приличный ужин. Никто из них двоих не обращал внимания на странность некоторых поступков, для них это было правильным. Саске встал с лавки, убирая кунай и поправляя любимую катану, верную спутницу в каждом сражении. Он окинул равнодушным взглядом Итачи, который последовал примеру брата, оправляя свою грязную и пыльную льняную одежду. — Что странного? — повторил Саске. Он прищурился, начиная идти рядом с Итачи по дороге, вдоль которой неслось облачко пыли. — Мы с тобой так не делали, поэтому это кажется странным. — А может, все наоборот? — уголком губ усмехнулся Итачи, прищуривая глаза, когда пыль начала щипать их. — Может, это мы странные? Саске ничего не ответил. Он безотрывно следил взглядом за точкой на горизонте, которая именовалась деревней Конохой, одной из Пяти Великих деревень. Как только дом замаячил перед глазами, Саске почему-то спокойно вздохнул, вновь расслабляясь и переводя взгляд на старшего брата. — Нет, — уже более осмысленно покачал он головой. — Это они все же странные. А теперь, может, прибавим шагу, а то так до заката не дойдем? — Саске ускорился, поднимая пыль на дороге под быстрым шагом своих ног. *** Квартал клана Учиха стоял отдельно от основного массива деревни, как будто намеренно отчужденно, отстраненно от него. Это был самый сильный и старый клан Конохи, драгоценностями которого были братья Учиха. Несомненно, и в деревне, и в клане Итачи ставили выше его младшего брата, поскольку он был сильнее, быстрее выучился, да и просто был наследником клана Учиха, главой которого являлся отец обоих братьев, Учиха Фугаку. Фугаку безмерно гордился своими сыновьями; они были не только гордостью семьи и клана, но еще и деревни. Итачи, как наследник своего отца, был его правой рукой, посвященной во все тайны жизни клана Учиха. Восхищенные рассказы людей о том, что старший сын главной семьи Учиха закончил Академию за один год, невероятно тешили самолюбие Фугаку. Но если раньше Итачи был единственной гордостью главы Учиха, то сейчас к нему присоединился и Саске, наконец-то окрепший и окончательно выросший как человек и как, в первую очередь, шиноби. Ценность и богатство семьи измерялось не деньгами, не приданым дочерей, а сыновьями, и Микото с Фугаку гордились тем, что смогли произвести на свет и вырастить таких детей, за которых можно было гордиться, на которых можно было во всем положиться, понадеяться и просто доверять. После каждой миссии братья Учиха по семейной традиции первым делом отчитывались перед отцом, как и сейчас. Еще в грязной одежде, порванной и посеревшей от пыли и сражения, с мелкими царапинами на руках Саске и Итачи сидели строго на пятках, положив ладони на колени, и, выпрямившись, смотрели на своего отца, высоко подняв головы. Фугаку так же сидел напротив, рядом с ним была Микото, с облегчением и беспокойством разглядывая сыновей, но материнские чувства при этом она умело скрывала, поэтому взгляд ее казался несколько сухим. Братья как всегда молчали, их дело было сделано, все вопросы задавал отец. Он сидел в темно-зеленом домашнем юкато с протертым воротничком, посветлевшим от времени. Его сейчас спокойное и довольное лицо, чаще всего напряженное и строгое, застыло в чувстве гордости, когда он своим взглядом медленно и придирчиво оглядывал сыновей. Под глазами Фугаку с возрастом легли морщины, вдоль носа тянулись еще две, как у Итачи. Как главе клана ему приходилось быть в курсе всех мельчайших событий жизни деревни, чтобы потом с толком использовать это для Учиха. Ответственность, ответственность и еще раз ответственность — все, чем жил Учиха Фугаку. Наконец, прикрыв глаза и неожиданно радостно улыбнувшись, он прервал тишину: — Что и следовало ожидать от моих сыновей. Саске, Итачи, я горд и доволен вами. — Да, отец, — поклонившись, тут же учтиво ответил Саске, глубоко в душе не зная, куда девать себя от охватившей его эйфории — торжества самолюбия. Он всегда стремился быть предметом гордости для клана, для отца, для матери, для Итачи и не скрывал того. Его постоянно подстрекали успехами брата, и Саске прикладывал все усилия, чтобы быть если не наравне, то по плечо старшему из сыновей семьи. Сейчас слова отца, сказанные при матери, при Итачи, вызывали в Саске смесь смятения и горячей радости. Он с восторгом каждый раз слушал их, ему хотелось пойти и еще раз доказать то, что он может считать себя сыном Фугаку, братом Итачи и частью своего клана, потешить свое самолюбие — да, почему нет? В глазах Саске, час назад холодно-равнодушных, били уверенность и сила, переполнявшие его через край. Он мельком взглянул на Итачи, ухмыльнувшись в присутствии отца лишь краешком губ. «Не все тебе, Итачи». Тот как всегда реагировал более спокойно. Но, замечая, как брат искренне радуется, он не мог не улыбнуться в ответ, но эта улыбка была послана даже не Саске, а его пронзительно-незнакомой ему самому почти детской наивности. — Саске, — Фугаку скрестил руки на груди, смотря на младшего сына, — можешь идти. Мать тебя покормит, а потом отдохни, ты заслужил отдых. Мы с Итачи еще переговорим, и он скоро присоединится к твоему ужину. Саске встал с татами (4), босыми ногами шлепнув по полу. Последний раз поклонился отцу, брату и подошел к задней отодвигаемой стене, которая служила выходом на веранду и, соответственно, на задний двор. Микото, проведя по плечу мужа рукой, встала следом за младшим сыном, ласково улыбнувшись и дотронувшись до его руки, когда нагнала. Они, что-то тихо шепнув друг другу, вместе вышли, снова закрывая проход. Итачи остался наедине с отцом. Он не любил сидеть так, друг напротив друга, и молчать, напряженно ожидая, что на этот раз скажет Фугаку: обычно в его известиях не было ничего радостного. Тот, по-прежнему скрестив руки на груди, молчал, серьезно разглядывая своего сына. Итачи мельком пробежался взглядом по белым стенам, по маленькому столику в углу и за неимением того, на чем можно было заострить свой взгляд, он, отдавая неуважение традициям (5), уставился в глаза отцу. Тот поджал губы. Итачи всегда был особенным не только в плане его силы как шиноби, но и как человек. Его взгляд, невероятно холодный, отрешенный, непонятный родителям, а на отца иногда смотрящий напряженно и раздраженно, как будто бы предупреждал о том, что не стоит играть с ним. Почему Итачи отгораживался ото всех вокруг? Фугаку тщетно ломал голову над этим, но объяснений у него так и не нашлось. — Сегодня совет клана. Явись, причина тебе известна: снова Скрытый Лист. — Да. Между отцом и сыном ненадолго воцарилось молчание. — Итачи, тебе двадцать два года, ты состоялся как шиноби, ты — наследник клана, которого я научил всему, что знаю сам. Мы с тобой уже говорили об этом, но пришло время для более серьезных разговоров. Я думаю, тебе пора бы задуматься о том, чтобы привести в дом жену, некоторые твои ровесники уже давно обзавелись детьми. — Я не считаю, что пора об этом думать, отец. Итачи едва хватало на выдержку перед традициями. Он своим холодным взглядом, направленным прямо в глаза отцу, ясно давал понять, что его эта информация не интересует и не представляет для него ценности. Как раз таки отношения с кем-либо и были для него непозволительным грузом, даже не давление деревни и клана. Фугаку нахмурился. Он не любил, когда ему подобным образом высказывали свое несогласие, как, впрочем, вообще не любил возражения детей в свой адрес, но тем не менее всегда выслушивал их. Однако не в этот раз. — Итачи, пойми, как ни бегай, рано или поздно это надо сделать. Ты — будущий глава клана, ты обязан… — Я никому ничем не обязан, я уже давно отдал долги своим учителям и тем, кто помогал мне. Тем более, это дело не требует такой скороспелости, я еще не готов. — Итачи, послушай меня. Ты в первую очередь обязан мне хотя бы своим рождением на этот свет. Я не понимаю, что у тебя на уме и к чему такие возражения. Это не должно быть новостью для тебя. Неужели ты думаешь, что я выберу для тебя нечто плохое? Итачи пожал плечами, все так же холодно смотря на отца. — Я лишь высказываю свое мнение. — Я — твой родитель, где уважение? — Уважение, клан, традиции… Вы все живете только этим и ради этого, вы не допускаете малейшего отступления от правил. Вы не разрешаете мне высказывать свое мнение, а это разве уважение ко мне? Разве я не могу принять участие в решении своей жизни и судьбы? Это разве не уважение к своим сыновьям? — Глупец. Я думал, ты достаточно вырос, но ты еще просто мальчишка, не понимающий значения всего этого. Итак, сегодня я пригласил к нам по поводу вашего возвращения несколько влиятельных семей клана, одна из них будет с дочерью, Учихой Изуми (6). Я выбрал ее тебе в потенциальные жены и… — Отец, вы даже уже выбрали за меня? — Помолчи! Ты не даешь мне закончить. Ты просто познакомишься с ней, поговоришь. Может, она и мне не придется по вкусу, кто знает. Однако я думаю, что из такой хорошей семьи девушка должна быть достойная. Итачи, я не заставляю тебя делать это сейчас, я понимаю твое стремление быть свободным, но помолвленными вы должны быть. В конце концов, если она тебе не понравится, я дам тебе возможность самому выбрать жену, будь счастлив с той, которую выберешь, мы с матерью будем счастливы. Но Учиха Изуми — лучшее из того, что я нашел сам. Итачи отвел глаза, челка упала на лоб. И отец, и сын молчали. Нет, пора прекратить себе лгать. Стать идеальным шиноби, стать самым сильным шиноби — нет, Итачи этого больше не хотел. Это уже не желание, а привычка, которая требовала, чтобы от нее избавились. Итачи уже смог преодолеть непреодолимый порог, шагнуть за черту; он уже не видел в этом смысла, жизни, существования, он устал, он испил себя, он опустел изнутри. Любой шиноби — идеальный убийца, без чувств и эмоций. Итачи отчасти был таким и даже не отчасти, а практически выжег все, что есть человеческого в нем. Но именно это «практически все» и вызывало секундную жалость, когда убиваешь своей рукой человека, так же защищающего честь своей деревни; вызывало удивление, когда младший брат говорил какую-нибудь глупость, как сегодня. Злом, не дающим выжить шиноби как человеку, Итачи считал не людей, а традиции и законы. Коноха была полна предрассудков, по которым жил и клан Учиха. Их Итачи не мог понять. Раньше Итачи этого не понимал, не придавал значения, гнался и бежал за славой. Но, оглянувшись вокруг себя со своего недосягаемого пьедестала, он вдруг увидел, что есть нечто другое, что для его пустоты ему нужно нечто другое, что у него есть это нечто другое, но его надо взять, его надо разбудить ото сна, в котором был и сам Итачи столько лет, — после этого он невольно устыдился своего совершенного уродства. Итачи ничего не ответил отцу. Что делать, ему действительно нельзя дерзить, он все еще не только глава клана, но и семьи. Итачи встал с татами, его одежда тихо прошуршала, а он сам, едва опустив голову вниз, как в знак извинения и беспрекословного повиновения, только сказал: — Да, отец. *** Саске не стал пока заходить в купальню. Он только переоделся в свою домашнюю юкату темно-синего цвета, помазал мазью порезы и мозоли на ногах, прошедших километры по пыльной дороге. Саске не любил ходить на миссии совместно с другими шиноби Конохи. Он чувствовал себя стянуто и неуютно в обществе чужих людей, постоянно напрягался, хоть и не показывал этого. К каждому из команды он был подсознательно агрессивно настроен, от каждого ждал подвоха и не доверял на задании никому. Он просто пользовался их силами, выжидал удобный для себя и брата момент и наносил последний, самый разрушительный финальный удар. Саске так и не научился работать в команде. Или он брал все на себя, или использовал других. Мать поставила перед ним маленькую тарелку с рисом и мясом и налила в глиняную пиалу молоко, исподлобья наблюдая, как нахмурился Саске, пережевывая кусок предложенного ему обеда. — А воды нет? — У нас неделю назад вспыхнула эпидемия, отец пока запретил в клане пить воду, — кратко объяснила Микото, поставив кувшин обратно на столик. Саске не любил молоко. Оно отдавало запахом коровы и навозом. Запах, который он ненавидел. Но мысли как всегда плавно и совершенно незаметно для своего хозяина перетекли в другое русло, и, смотря, как мать снова поднимает большую плетеную корзину с грязной одеждой, Саске внезапно как будто бы спохватился: — А о чем хотел поговорить отец с братом? Микото молча пожала плечами. — Почему меня не оставили присутствовать? Я ведь теперь тоже в делах клана, — голос прозвучал с толикой напряжения. Мать только улыбнулась, подойдя к проходу в коридор. — У них личный разговор. Стало быть, для того есть причины. Итачи, — Микото вдруг посторонилась, пропуская появившегося на пороге старшего сына, — а мы о тебе говорили. Садись, твоя еда на столе. Я пока позабочусь о купальне. Мать, двумя руками придерживая глубокую и широкую корзину, вышла, оставив братьев наедине друг с другом. Саске, подперев рукой голову, аккуратно отложил палочки на подставку, со странным взглядом покосившись на Итачи. Тот молча начал есть, смотря только себе в тарелку, но в то же время он ощущал на своем лице взгляд младшего брата, полный терпеливого и холодного ожидания. Все равно, даже после этого Итачи молчал, как это делал обычно, только изредка кидал косой взгляд на пустую пиалу. Саске, перехватив его взгляд, потянулся за кувшином, наливая брату молока. — Воды нет, — на всякий случай сухо добавил он, слушая, как льется напиток, как его белые капли разбрызгиваются на стенки пиалы, плескаясь внутри. Итачи кивнул, подхватил пальцами полную чашу и сделал маленький глоток, после которого его губы побелели. — Вытри рот, — снова подал голос Саске. Судя по всему, он хотел начать разговор, но спрашивать что-то в упор не желал, что забавляло Итачи, который и не думал начинать разговор сам. Он даже не смотрел в сторону младшего брата; оттерев рукой рот, продолжил есть. — Ты лучше к себе в тарелку смотри, а не на меня. Саске вспыхнул, сдвигая брови. Тихо, даже как будто уязвлено хмыкнул и продолжил ужинать, чувствуя, как в проход со двора влетает запах каких-то противных цветов, раздражая своей приторностью. Мать их любила, ее младший сын предпочитал горький аромат. Недаром, когда скашивали луга, он всегда выходил туда, садился где-нибудь в тени и начинал либо точить оружие, либо просто, прищурив глаза, смотрел, как крестьяне работают; либо тренировался, вдыхая всей грудью терпкий запах. Но идеальное молчание не продлилось долго. Краем уха услышав, как Саске снова, на сей раз решительно и категорично отложил палочки, Итачи мысленно усмехнулся: его младший брат всегда нетерпелив и никогда не желает отступать от своего. — Брат, о чем вы говорили с отцом? Вопрос был задан в лоб. Напрямую, как Саске и любил делать. Его всегда раздражала манера Итачи говорить загадками. — Сегодня будут гости. Саске скептически сдвинул брови; его разожженное любопытство во взгляде погасло. — Поэтому вы запирались? — Да, — кивнул Итачи. Он уже так же поел, теперь медленно и осторожно вертел в руках тонкую пиалу с холодным молоком, дрожащим и плескавшимся внутри. — Ты не будешь сидеть с гостями. Я, может, тоже для приличия посижу пять минут, и пойду спать, — Саске отвел свой взгляд в сторону, словно решив закончить на этом беседу. Итачи не любил семейные праздники, и ни для кого это не было секретом; он всегда старался избегать их, в своей комнате читая скучные свитки, которые Саске по-прежнему не переносил. — Нет, — вдруг Итачи покачал головой, поднимая неожиданно насмешливый взгляд на младшего брата, — я посижу. — Кто? Ты? Смеешься надо мной? — Саске ухмыльнулся с долей недоверия в тоне. — Думаешь, я поверил? Скорее случится потоп, чем ты будешь сидеть с отцом на празднике. — Хочешь поспорить и подраться, как те мальчишки на лугу? — Нет, мне не надо спорить. Я и так знаю. — Не люблю, когда люди говорят, что знают, что я буду делать или думать. Ты не можешь предугадать и предсказать свои действия и поступки, как можешь судить обо мне? Это глупо, мой глупый младший брат. Мы — непредсказуемы. Мы не знаем, о чем подумаем и что решим. Ты сам толком не знаешь, чего хочешь, просто плывешь по течению отца. — Итачи!.. — вспыхнул было Саске, но Итачи продолжил, как будто не услышал его: — Мысли иногда могут быть неожиданными. Как и решения. Например, ты когда-нибудь думал о чем-то неправильном? Саске странно смотрел все это время на брата, словно пытался понять: над ним шутят или Итачи на сей раз серьезен? — Что? Кто не думал о чем-то неправильном? Странно было бы не думать об этом. Итачи вскинул бровью, удивленно и заинтересованно, его глаза мягко блеснули. Уголки губ дернулись, а сам он подвинулся ближе. — Ну, хорошо. А смог бы ты выполнить или озвучить эти неправильные мысли? Саске непонимающе смотрел на старшего брата. — Сказать — да, вполне, почему бы и нет? Но сделать… не знаю. Мы же непредсказуемы, — усмехнулся Саске. Протянул руку и поправил воротник черного юкато Итачи, сделанного из плотного хлопка. — Ты меня утомил, брат. Ты говоришь как всегда загадками, непонятными мне. Пошли в купальню, мать уже разогрела нам воду. — И кто же пойдет первым? Казалось, Саске начинал злиться. — Первым? Итачи, надеюсь, что это для тебя не новость, но мы моемся вместе. После разговора с отцом ты стал сам не свой. Что-то все-таки случилось? — Саске пытливо и серьезно пронизывал брата своими глазами, пытаясь понять, что утаили от него. Но Итачи пожал плечами и встал с подушки, равнодушно посмотрев в открытый проход. — Почему ты всегда моешься вместе со мной? Мы уже не дети. — Итачи, ради Бога! Потому что мне так хочется и так экономнее, и мы не дети, но мы - мужчины, в конце концов, — резко оборвал дальнейшие вопросы Саске своим раздраженным и холодным голосом.— Я в последнее время тебя не понимаю, брат. Как хочешь, но я пошел, не желаю мерзнуть в холодной воде, — и с этими словами он вышел. Итачи через плечо посмотрел ему в след. *** В купальне стояли духота и жар, перемешанные с резким и оглушающим запахом вереска. Саске взял в руки небольшую баночку с маслом, чувствуя, как по обнаженной коже бежит мелкая дробь озноба. Поэтому, быстро перехватив в руке нужный предмет, он нырнул в облачко пара, становясь на колени. Саске терпеть не мог масла, их консистенцию, блеск, и пальцы постоянно были скользкими и жирными от них. Масла всегда трудно отмывались, но брат каждый раз мазался ими во время купания. Руки Саске, крепкие, надежные, горячие и влажные от температуры купальни и пара вокруг, налили на ладонь прохладное масло, отдающее сильным запахом вереска, и начали осторожно, широкими кругами втирать его в спину Итачи, сидящего на низкой табуретке спиной к младшему брату. Саске любил растирать спину Итачи, любил отводить в сторону тяжелые от воды темные волосы, капли с которых стекали на худое, но крепкое тело, горящее под прикосновениями пальцев. Любил надавливать на точки спины, пускать по телу, как сейчас, едва заметную дрожь, чувствовать, как резко напрягаются лопатки брата. Саске особенно любил их трогать, когда они двигались. В этот момент со спины Итачи нельзя было спустить взгляда. Саске казалось, как будто он смотрит сейчас на мир сквозь огромное стекло или глазами другого человека, потому что, забывшись, краем сознания понимая свои поступки как будто со стороны, он уже не растирал масло, а как завороженный гладил кожу брата, неосознанно подвигаясь ближе. Приятный запах. Вереск. Саске как и всякий раз говорил себе, что ему нравится аромат масла, именно поэтому он нагнулся ниже, вдыхая носом этот запах, и ненароком оставил свои ладони покоиться на лопатках старшего брата. Все-таки он их обожал. Это было естественно понимать. Естественно, поэтому почему-то страшно. — Саске, что ты делаешь? — кончики пальцев чувствовали, как едва ли заметно вздрогнули мышцы Итачи. Саске приподнял голову, но не отодвинулся, продолжая почти маниакальным взглядом безотрывно смотреть в глаза повернувшегося через плечо брата. Саске был как будто в ступоре - так было всегда и повторялось раз за разом. Он не думал о природе своего действия, а вместо ответа на вопрос пробежался подушечками пальцев по крепкой и гладкой спине. Каждое действие, каждая мысль были естественны. И так всегда, всегда, поэтому какой толк думать об этом? Ведь брат же не будет заставлять его думать об этом? Ведь не об этом он говорил сегодня на кухне? Он не имеет права, нет. Он не должен. Об этом всем нельзя говорить. Глаза Итачи смотрели как будто бы так же пусто и равнодушно, однако в них что-то осторожно притаилось, как змея скручивается в клубок в темной низине, готовясь напасть на ничего не подозревающую птицу. Он тихо шевельнул влажными губами, нагибаясь чуть ниже: — Знаешь, ты постоянно показываешь мне, какое я ничтожество перед самим собой. Ответишь на мой вопрос? Дыхание у Саске ненароком перехватило. — На какой? — Думал ли ты… Но резкий стук в дверь не дал договорить. Братья, как по команде, опомнившись, резко отпрянули друг от друга и застыли, не отводя взгляды темных глаз, в то время как внутри что-то сжалось и задрожало. — Вы скоро, принцессы? — глухо прогремел недовольный и строгий голос отца. Саске сдавленно сглотнул и хрипло прокричал: — Да, отец, мы уже почти готовы. За дверью им никто не ответил. Саске, пятясь назад, подошел к огромной и старой бочке с холодной водой, напряженно всматриваясь в ее рябую гладь. Он не стеснялся стоять перед братом обнаженным, в этом не было ничего стыдливого, особенно если учесть, что оба были мужчинами. Но было в этом что-то необыкновенно дурманящее. Саске подхватил ковш и облил себя ледяной водой из бочки. *** Итачи сидел в центре застолья, где вокруг него столпился десяток членов клана Учиха. Глаза медленно, без интереса и равнодушно оглядывали каждого присутствующего. Отец. Разговаривает с важными и толстыми мужчинами с оружием на поясах. Мать. Разговаривает с их женами в расшитых золотыми нитями кимоно. Тут есть хорошо знакомые люди, есть те, о которых Итачи только слышал, и те, о чьем существовании даже не догадывался. Губы осторожно отпили безвкусный напиток из тонкого фарфорового стакана. Глаза Итачи безотрывно и пристально, но незаметно для окружающих смотрели на невысокую девушку с бледной кожей и длинными, до пояса волосами, заплетенными в пучок. Она, два раза бросив из-под полуопущенных ресниц взгляд на Итачи, о чем-то разговаривала с двумя девушками, незаметно для себя пальцами от волнения теребя край фиалкового шелкового кимоно, чей пояс немного перекрутился. Видимо, собиралась она в спешке. Итачи разглядывал ее лицо, словно скульптором выточенное из мрамора. Все миниатюрное, черные глаза горят необычным живым и озорным блеском, что привлекало и располагало даже старшего сына Фугаку. Итачи всегда хотел жить; когда-то он это отрицал, но больше у него не было сил делать это. Просто жить, приходя с миссий, как любой из этих людей, оставляя дела шиноби за порогом своего дома. Как эта молоденькая и невинная девушка, не знающая ничего о мире крови и насилия. Конечно, наверняка, она была счастлива узнать о том, что ее сватают к самому Учихе Итачи, но тот был не в восторге от этой идеи. На самом деле, ему всегда было все равно, с кем жить, что делать, он давно смирился с тем, что отдал жизнь в руки отца и прочих обстоятельств, но сейчас, когда он, наконец, проснулся, когда можно стереть грани и почувствовать жизнь, силу, Итачи не собирался уступать. Ты бы отступил, маленький брат? — Ее хотят тебе в жены, да? — тихо поинтересовался голос рядом. Итачи кивнул. — О. По-моему, хороший выбор. — Может быть, Шисуи. Итачи, не скрывая холодной скуки во взгляде, обернулся на него. Шисуи, лучший друг Итачи, стало быть, тоже особенный человек, другой, не такой как все, добродушно вскинул бровь. Он был безропотно предан своему клану, фанатичнее, чем даже Фугаку. О его способностях и силе так же ходили легенды, как и о братьях Учиха, но, увы, не так широко, как хотелось бы. Возможно, Шисуи отчасти завидовал Итачи, тот не исключал такой возможности как само собой разумеющееся в жизни шиноби. Ненависть — основа судьбы каждого шиноби. Сейчас Шисуи так же безотрывно смотрел на Изуми, как и Итачи. Его губы чуть приоткрылись, изо рта пахнуло запахом саке. — Интересно, насколько она хороша в интимном деле, а? Или вышла только лицом? — Откуда такие мысли, Шисуи? Я не думаю об этом. — Не забывай, малыш Итачи, у вас должны родиться дети, — фыркнул тот, — грех не поразмышлять об этом. У нее все слишком миниатюрное. Скажи отцу, что не найдешь ее в брачную ночь под складками кимоно, — в кулак засмеялся Шисуи. Итачи лишь дернул уголками губ. — Не пей больше, прошу тебя, никто из гостей не должен услышать подобных слов, иначе тебя выгонят как последнего бесстыдника. — А почему бы мне не позаботиться о своем названном младшем брате? Она слаба, она не выносит твоих детей. — Она из хорошей и влиятельной семьи, прелестная, остальное не важно, я доволен выбором отца, — Итачи встал с подушки, шурша своим парадным кимоно. Его черные складки, матово блестевшие при каждом движении, грациозно скользили по телу, как вода, стекая вниз. Он не понимал, зачем это делает, но почему-то ему невероятно захотелось встать и подойти к Изуми, чувствуя, как за ним напряженно следят глаза отца. Слова Шисуи почему-то развеселили Итачи, особенно когда он начал чувствовать на себе еще один пристальный взгляд. Как эгоистично. Как мнительно. Но, будь его воля, Итачи бы сюда никогда не пришел. Изуми преклонила голову и опустила глаза к полу, когда перед ней встал ее потенциальный муж, вежливо кланяясь. — О, Итачи-сан, — проворковала какая-то разряженная в пух и прах женщина с белым напудренным лицом. — А мы только что говорили о ваших талантах и успехах на последней миссии, Изуми-тян была в восторге. Познакомьтесь, это моя дочь, Учиха Изуми. Изуми подняла свои бездонные глаза на Итачи, робко улыбаясь и преклоняясь перед ним. — Добрый вечер, Итачи-сан. — Добрый вечер, — сухо отозвался он. — Я могу составить вам компанию? — Конечно, — засуетилась женщина, нарочито уступая Итачи место рядом с дочерью. Щеки Изуми вспыхнули, и она украдкой взглянула на молодого мужчину, который что-то ответил ее матери. Она до сих пор не верила в то, что будет его женой. Его женой, этого недосягаемого холодного шиноби, о котором ходили легенды. Учиха Итачи… такое возможно? Она впервые увидела его так близко, в нарядном одеянии, услышала его низкий тембр голоса, украдкой посмотрела в его темные глаза. Он был прекрасен, бесподобен. Итачи что-то отвечал на вопросы пожилой женщины, как заметил краем глаза, что Саске уже ушел. Он едва сдержался, чтобы не нахмуриться. *** Свежий ветерок после жаркого дня пришелся как нельзя кстати. Над головой простерлось бесконечное темно-синее небо, на котором резкими черными пятнами выделялись облака, плывущие далеко за горизонт. В саду, по которому разносился тяжелый аромат каких-то цветов, беспокойно стрекотали сверчки; один, особенно громкий, был рядом и уже изрядно надоел своей назойливой, не утихающей трелью. Было темно. В глубине сада журчала вода в маленьком уютном фонтанчике. Над высоким деревянным забором поместья на вершине одного из холмов чернел край пагоды храма, упираясь в небо. Свет из дома мягкими тенями ложился на деревянную ступень, где стоял Саске, всматриваясь в ночной сад и подставляя свое лицо прохладному ветру. Сзади доносились звуки музыки, голоса: то чей-то хриплый и басистый, то звонкий и переливчатый. И Саске начало это доставать. Он не понимал, что его так разозлило и раздосадовало, но, спрятавшись сейчас в тени стены, он, хмурясь, вспоминал то, как сейчас сидел в комнате. Он тогда забился в самый неприметный уголок, чтобы его никто не смел найти. Девушки, взглядом выискивая его, не спускали глаз с Саске, перешептываясь и улыбаясь, что ужасно раздражало его и мешало спокойно ужинать. Затем подсел какой-то скучный и занудный парень, начал что-то спрашивать, неловко подшучивая и часто молча между репликами. Это навязанное общество напрягало. Вокруг были одни чужие, надоедливые люди с глупыми представлениями и скучными лицами, постными разговорами и несмешными шутками, раздражающими манерами и неприятными голосами; родители как всегда занимали гостей, а мысль уйти с каждой секундой все с большим удовольствием разгоралась в Саске. Итачи весь вечер его не замечал. То он рассматривал кого-то из гостей, то пил напиток из тонкой пиалы, то разговаривал с Шисуи, а потом — о Боги! он подсел к какой-то девушке. Саске уже видел ее несколько раз. Обычно она ходила в сопровождении престарелой матери и открыто, даже пристально смотрела на младшего из братьев, а едва тот ловил ее взгляд, так сразу краснела, порывисто отворачиваясь в сторону. А теперь она, как ни в чем не бывало, говорит с Итачи, улыбается, прикрывает во время смеха миниатюрной ладошкой рот и внимательно слушает, что он ей говорит, жадно впитывая каждую черту его лица. Ее щеки горели, а глаза заблестели, когда Итачи по ее просьбе показал свой первый шрам на руке. А она дотронулась до него, приоткрывая свои губы от восхищения. Это было последней каплей. В Саске в тот момент что-то взорвалось, он не мог понять, почему и что именно в нем щелкнуло, что его так неимоверно сильно задело. Он, не помня себя, встал с подушки и, не обращая внимания на что-то говорящего ему паренька, вышел незаметно для всех на улицу. Итачи ни разу не взглянул на него за вечер. Зато мило общался с какой-то девицей. Саске злился. Он просто не знал, куда девать себя от злости, которая по непонятной причине обуяла его. Почему? Он не знал. Ему было противно смотреть на брата и эту девушку, противно смотреть, как он рассматривает ее. Противно, вот и все. Это было противоестественно, глупо, некрасиво. Саске почувствовал, как на плечо ему что-то прыгнуло, стрекоча на ухо. Одним движением руки он, наконец-то, размазал противного сверчка. Но тут же, не успела тишина разлиться по саду, приблизились чьи-то голоса и звук шагов босых ног по деревянному настилу. Сообразив, что теперь незаметно уйти не удастся, Саске быстро прижался к стене, сливаясь с ее темнотой. Его темно-синее кимоно пришлось как нельзя кстати, а нога как раз нащупала выступ ниши в стене, куда и забился Саске. Толстый пучок света осветил деревянный настил веранды, и звук голосов усилился. Тут же снова сад окутала терпкая и вязкая тьма, и раздался чей-то приглушенный смешок. Саске покосился на небо: слава Богам, что луну сегодня закрыли облака с горизонта. — Вы действительно можете так орудовать кунаем? — Не один я. — Ну, что вы, — глазам Саске предстала странная картина, вызывающая не то тошноту и отвращение, не то удивление, не то пучок ярости и злости. Изуми, одетая в тонкий фиалкового цвета шелк, стояла возле Итачи. Она была ему всего лишь по плечо, но смотрела прямо в глаза, да так пристально, несмотря на недавнее знакомство. Итачи же отрешенно смотрел в темный сад. — Результат работы, — наконец, холодно сказал он. Изуми пожала плечами. — Нас не будут искать? — сухо поинтересовался Итачи. — Нет, матушка знает, что я с вами. Скажите, — Изуми потупила глаза к полу, перебивая шелковый пояс, — вы не против того, что мы будет мужем и женой? Если я вам в тягость, я могу поговорить с отцом, принуждения никому из наших семей не нужны. «О чем они говорят?», — Саске едва ли не пошевелился в своем укрытии, неосознанно шаркнув ногой, когда та соскользнула с деревянного порога, но тут же он застыл, чувствуя, как внутри что-то перекрутилось от страха грязно и подло быть раскрытым. «Итачи и… его будущая жена? Что за бред». Итачи безотрывно смотрел на девушку; Саске не видел его лица, тот стоял к нему спиной, но по ее улыбке можно было понять, что брат, скорее всего, улыбнулся ей в ответ. — Нет, я был бы не против. «Брат… он что?», — Саске бессмысленно уставился расфокусированным взглядом в сад, стараясь сглотнуть вставший комок в горле как можно тише. Последние слова брата, безусловно, вызвали некую странную реакцию в его сознании, но какую — он не мог понять, мрачно смотря по-прежнему вперед, в сад. Злость на самого себя за столь странные эмоции, которые не должны быть доступны ему как шиноби, или обида на то, что ему не сказали о столь забавной и даже странной новости? Скорее второе, а может, и первое. Ведь это будет чужой человек в доме, в семье, в жизни. В жизни Итачи. Сад темнел в тишине, тихий и одновременно шумящий ночной жизнью, притаившейся в нем; темный и одновременно освещенный летающими светлячками. — Я так счастлива, — вдруг тихо проговорила Изуми. Саске досадливо дернул плечом, нахмуриваясь, — его бесила это слащавая нежность в ее голосе, а еще больше бесила улыбка Итачи, и пусть он ее даже не видел. Кто она такая, что может воровать улыбки брата просто так, или она так важна брату, так нужна, так... любима? Итачи способен любить? Любить женщину? Любить, как любит мужчина? Саске едва сдержал нервную усмешку. Спокойно, тихо. Это просто смехотворно. Он слышал, как билось его сердце. Громко, глухо ударяясь о ребра и разнося горячую кровь по телу, которое вспотело от напряжения и путаницы чувств. А, в конце концов, что в этом, в жене, такого? Однако сама мысль о том, что он подслушивает их почти признания, столь интимный разговор, недоступный чужому уху, мысль о том, что Итачи здесь, в этом доме разделит свою жизнь, ложе, тело, судьбу с этой женщиной, будет ее ласкать, касаться, окружать заботой, бесконечно уважать, улыбаться, гладить ее голову, когда она прижмется к ногам мужа, любить их детей, — все это разожгло в Саске странный, стыдливый огонь, почти ревностный, почти колючий, почти злой. Почти смешанный с обидой. — Саске, подслушивать некрасиво. Саске, мгновенно похолодев, не шевельнулся, почти задыхаясь от липкого страха. Спина вспотела, в груди приостановилось сердце, переворачиваясь от ужаса и стыда. Он, не понимая, что и зачем делает, неловко — смысл теперь прятаться? — шагнул вперед и застыл: Итачи, развернувшись, уже смотрел в его сторону. Изуми вспыхнула от смущения, прикрыв рукой рот. А Саске не знал, куда себя деть от страха, стыда и тихой злости, когда теперь увидел их рядом во всю красу. *** 1 — шестой эндинг Наруто (Shippuuden): Молодежи что ни твори — Все простят, и не говори. Только вас прошу мне помочь. Поцелуем лишь одари, Поцелуи дари всю ночь! Ангела падшего волшебство, Демона лживого колдовство — Для нас это просто баловство! Скорей отпусти Этот круглый шар, Чтобы лишнее унес. Пойми и прости, Ведь один удар Не избавит нас от слез, не решит вопрос. Тот один удар Остановим, сохраним наш хрупкий дар. 2 — варадзи — старинная японская плетеная обувь для путешествий. 3 — косодэ — вид кимоно, делается обычно из хлопка или льна; чаще всего в нем спят или ходят по дому, в крайних случаях одевают на улицу в летнюю жару. 4 — татами — маты, которыми застилают полы домов. Плетутся из тростника и набиваются рисовой соломой, а края обшивают тканью. 5 — вероятно, вам известно, но хочу напомнить, что при общении взгляд в глаза чужим или мало знакомым людям в Японии считается не только невежливостью и чем-то неприличным, но так же и расценивается как агрессия: собеседник, во время разговора постоянно ловящий ваш взгляд ему в глаза, может посчитать, что вы, по меньшей мере, злитесь на него. Не знаю, как сейчас это практикуется в Японии, но в Древней это было наподобие незыблемой традиции. 6 — Учиха Изуми не является вымышленным мною персонажем; она одна из героев новеллы и филлеров про Итачи.