*Причины Макса бороться за жизнь* 1. Мать отдала за него жизнь 2. Хуберманы старались не просто так
Понимал ли еврей, что он не сможет выжить? Понимал, конечно, и был уверен в этом. Но он твердо решил, что будет бороться за каждый свой следующий вздох. Он не был на фронте, но ощущал себя солдатом. Этот солдат не нападал, а только оборонялся всеми возможными способами. Ванденбург задушил в себе маленького еврейского драчуна и научил взрослого еврейского бегуна подчиняться. — Я прятался, — выжал он, глядя в глаза немцу. — Прятался, значит, — мужчина закурил. — Слушай сюда. Сколько тебе лет? — Я не… — замялся еврей. — Я не уверен. Кажется, двадцать пять. Или двадцать шесть. — А выглядишь, как семидесятилетний, — засмеялся немец. — Не об этом сейчас. Признаюсь, мальчик: я фашист и ненавижу каждого из вас за то, что портите жизнь немцев, которые заслуживают лучшего. Но знаешь, что я еще? Я христианин. И я искренне ненавижу отправлять вас в лагеря. Вы, конечно, не люди, но каждая тварь божья жизни заслуживает. Поэтому я определю тебя на ферму к этому мужику, а? Смуглый был явно без ума от того, что говорил. Чувствовал себя таким важным, таким милосердным, что мне аж противно стало. О думал о том, что в итоге сможет попасть в Рай. Глупый. Не знал, что в итоге буду только я и мои корявые руки. — Если будешь хорошо работать, долго не умрешь. В конечном счете с тобой расправятся, но это будет не моя вина. Стоит сказать, что мужчина не врал. Максу даже выделили помещение на ферме, где он жил: старая будка, в которой несколько месяцев назад сдохла немецкая овчарка хозяина. Пса на пса. Пытаться сбежать было бесполезно, Макс понимал это. Он не выжил бы вне фермы в такое тяжелое время, а тут раз в день о ел похлебку из картофельных очистков, а иногда и гниющей моркови, и был, в целом, счастлив. Ему не нравилось, конечно, быть рабом, но, потеряв всякое человеческое достоинство, он краем уха слушал новости и надеялся на скорый конец войны, падение Рейха и пьянящую свободу. Его, как и Ганса Хубермана, погубила человечность. Никогда за свою долгую жизнь я не видел ничего более грубого и глупого, чем возможность быть убитым за то, что решаешь помочь. Второй раз пса подбили в июле. Макс вышел на грядку рано утром, как и всегда. Морковь совсем поросла сорняками, хозяин даже начал шутить, что вьюны в культурных растениях — это как евреи в немецком обществе. Если с ними ничего не сделать, то они даже начнут цвести, выдавая себя за благородные сорта, в то время, как сами душат невинную морковку. Макс дергал цветущих евреев, проклиная их тонкие и цепкие корешки, и с каждым уничтоженным побегом прибавлял в незримую таблицу себе еще одно очко. Он не знал, сколько их наберется к моменту освобождения, но был уверен, что идет на рекорд. Из фермерского дома выбежала Ребекка. Это была дочь беловолосого, девочка лет пяти, с кудрявыми белыми волосами и большими карими глазами. Понимаете, кого она напоминал Максу. Ребекка не понимала, почему папа не любит пса: ведь он помогал ей срывать черешни с высокого дерева! Значит, он хороший. А еще девочка не могла взять в толк, почему он не человек. Ведь у него есть две руки, две ноги, голова. Он даже говорит совсем как люди. Юная немка, конечно, безоговорочно верила любимому папе и думала, что научится отличать людей от животных, когда подрастет. Фермер уехал в город, к своему другу, его жена была занята на кухне, а Ребекка радовалась тому, что никто из родителей не следит за ней. Она вскочила на качели, сделанные на яблоневом дереве заботливыми руками старшего брата, который работал сейчас в каком-то лагере, о котором девочка ничего не знала. Ребекка раскачалась так сильно, как только могла. Так сильно, как никогда не разрешала мама, потому что яблоня была старой и могла сломаться. Она весело смеялась, взлетая вверх каждый раз с новой силой, а Макс смотрел на нее и убеждал себя в том, что его единственная проблема — это морковь, а не безопасность немецкой малышки. Но когда он услышал вскрик, его сердце болезненно сжалось. Обернувшись, еврей увидел сломанную ветку дерева и лежащую в нескольких метрах от нее Ребекку. Яблоня все-таки не выдержала. Девочка плакала и скулила, держалась за меленькую ножку. Макс, забыв обо всем, побежал к деткой версии его любимой Лизель, нежно своими шершавыми пальцами взял ее ладошку и убрал от коленки. Нога кровоточила, виделась глубокая рана, а кожа на правой руке девочки стесалась. Но больше всего его беспокоила левая ручка ребенка, изогнутая на земле под неестественным углом. Не думая, он подхватил Ребекку на немытые руки и, успокаивающе нашептывая ей что-то, поспешил к черному входу в дом, где находилась кухня. Не успел мужчина ничего сказать хозяйке, как услышал истошный крик: — Отродье, не смей ее трогать! — Мне кажется, она сломала руку. — Не смей прикасаться к моей дочери, животное! Немедленно поставь ее на пол! — Она не может стоять! — Поставь! — бестолково вопила женщина. Макс повиновался. Едва Ребекка встала на свои ноги, она еще сильнее заныла от боли. Люди в черном прибыли в тот же день. Именно так в тот августовский день Макс Ванденбург оказался в Молькинге. Он надеялся, что колонна истощенных людей-крыс пройдет по улице, где он когда-то воровал небеса. Сейчас он хотел бы украсть нежный и, вероятно, повзрослевший образ Лизель Мемингер. Он надеялся на это сильнее, чем на свою жизнь, но также сильно ненавидел себя за эту мысль. Умирающие глаза плыли по течению немецких улиц, и в этом немыслимом потоке страданий и ненависти Макс пытался найти одно единственное лицо. Хотя, безусловно, он будет рад встретить любого из Хуберманов, именно образ книжной воришки является его символом свободы. — Макс, я здесь! — слова больно оцарапали слух. Он так сильно думал, что не хватало мочи повернуть голову. — Макс, я здесь! — громче. Он ее услышал. Он видел, как копна мягких волос пробирается к нему, нещадно сжимая на пути слабых людей, и, понимая, что это опасно, пошел ей навстречу, оттирая плечами плечи других евреев. — Парень, погубишь обоих, — предупреждающе шепнула какая-то скрюченная цыганка около него. Он знал. Спасибо. Девочка споткнулась, и верный пес приложил все силы, чтобы помочь ей подняться. Она не верящими глазами взглянула на друга и прижалась к нему, ощущая в объятии каждое его ребро. Макс уронил лицо ей на затылок, прижался губами к мягким волосам, а руками обезумивше гладил ее спину, как будто искал что-то. Что он искал? Возможно, след от крыльев. Конечно, мы твердо знаем, что крыльев у Лизель Мемингер не было никогда, но еврей верил, что когда-то они там были. Иначе откуда она могла взять те крылья, которые отдала ему? — Только посмотри, как ты выросла! — прошептал он. Макс хотел спросить о Маме и Папе, о Руди и новых книгах, об умпехах в письме и чтении, но фашистские руки и плети разтащили их. Лизель выбросили из колонны, Макса повели дальше. — не оборачивайся, шептал Ванденбург самому себе. — Не оборачивайся. Ты, мразь, подвергаешь ее опасности. Она не должна быть рядом с тобой, ей это вредно. Ты найдешь ее, но позже. Обязательно найдешь. Позвольте отметить: я был рядом в этот момент. Конечно, я пришел не за ним, а за той старой цыганкой, которую хватил удар от переживаний за девочку. Цыганка, Сабина, вообще была очень душевным человеком и переживала за всех, кого видела. Это ее и доконало (хотя я, признаться, больше виню геноцид). И пока я забирал ее мирную душу, которая даже спросила, не холодно ли мне в небесах, я услышал слова Макса. И отныне это стало моей любимой историей. Мне чертовски сильно захотелось узнать, чем она закончилась. Я даже захотел взять отпуск, чтобы наблюдать за этой запретной связью (хотя около Макса я и без того частенько бывал). Его не убили в тот день. На подходе к Дахау начался дождь. Немцы прятались под зонтами. Евреи жадно ловили капли. Они боялись, что это — их последний дождь. Их регистрировали. Пришивали звезды (Своей, красно-желтой, Макс даже залюбовался). Это было долго, а дождь все лил. Пес не думал, он только скулил. В бараке он плюхнулся на первые нары и совсем потерял себя. Лежащий рядом еврей, старожил этого места, слабо похлопал его по спине: — Не переживай, — сказал он. — Все равно не переживем.Когда подбили пса
12 июня 2020 г. в 19:15
Вернемся немножко назад? Примерно на полгода.
Пес был подбит апрельской ночью, когда вглядывался в черное небо через дырки в ангарном потолке, укладываясь спать на стоге сена. Накрапывал мелкий дождик, пару капель упало на нос животному, отчего оно захотело довольно сощуриться. И пес бы сощурился, будь у него силы, еда и безопасность. Однако вместо всего этого он имел только трясущиеся в легком треморе лапы и страх. За несколько месяцев вне дома пес совсем одичал, снова стал бояться людей, как когда-то давно. И вот, укутываясь в сухое облако соломы, пес вдохнул немецкий воздух и наконец убаюкал свои тяжелые мысли. Недалеко на западе залаял и загремел цепью другой, домашний пес, но этот, которого бессовестно выгнали из теплой будки только за неясность породы, не обратил никакого внимания на воззвания собрата.
На рассвете пса пнули под истощавший зад. Он открыл глаза и увидел, что над ним снова кто-то завис. Кто-то очень страшный, с редкими белыми волосами и жидкими глазами.
— Ты, тварь, испортил мне сено, — прорычал человек, направляя на него охотничье ружье. — На моей ферме больше пятидесяти коров, а из-за тебя мне придется покупать траву, потому этот стог больше непригоден!
Пес жалобно заскулил. Если бы у него был хвост, он бы обязательно поджал его. Но у пса не было даже такого обязательного элемента, как хвост.
--Вставай, животное. Я отведу тебя куда следует!
Пес хотел было сказать что-то, но его неожиданно ударили прикладом сначала под ребра, а потом по затылку. Пес снова погрузился во тьму.
— Вы молодец, Эб, — услышал пес, открыв глаза. — Партия гордится вами, — под худым боком пса было что-то твердое. — Гитлер гордится вами. — Это был пол.
— Он молод и, кажется, крепок, — ответил тот, кого назвали Эбом. — Заставьте его трудиться во благо страны.
— Мы разберемся, Эб, можете идти, — с нажимом произнес первый голос.
«Дрессировщик», — подумал пес про него.
— Встать, — рявкнул дрессировщик, но пес не пошевелился. — Я сказал, встать! — и животное услышало, как что-то щелкнуло. Кнут.
Пес пытался встать. Это давалось ему чертовски тяжело. Сначала на четыре тонкие лапы, потом на две.
— Твое имя, — требовательно повторил мужчина. Пес не без удивления отметил его смуглую, не похожую на загоревшую, кожу.
Имя? Псу потребовалось пару секунд, чтобы вспомнить свою кличку. Затем еще секунда, чтобы вспомнить об опасности этой клички. И еще больше времени для воспроизведения той, которой его нарекли хорошие люди в плохие времена.
— Ральф Кох, — выдавил он низким голосом.
— Документы.
Ральф Кох стал рыться в прохудившихся карманах, пока наконец не нашел синюю книжку с пожелтевшими от времени листами. Он протянул ее смуглому, но тот, не открывая, бросил вещицу в камин, где теплились с ночи угли.
— Ты полетишь следом, — пообещал. — Твое вонючее имя.
— Ральф К…Ох! — Кнут рассек воздух и щелкнул по лодыжке. — Я немец! — еще удар. Пес упал. Заскулил. Кнут засмеялся по его спине. --Я Немец! — из последних сил хрипел он.
— Я даю тебе последний шанс, отродье, — зарычал мужчина. — Иначе ты не доживешь даже до лагеря.
Пес скрючился, выворачиваясь наизнанку. Если он умрет, то все было зря.
— Макс Ванденбург, — прошипел он.
Плеть взвилась неистовым змеем, больно упала на еврейское плечо.
— Как ты отказался здесь?
У пса почти не оставалось сил. Он не ел четыре дня, питьем ему служил редкий немецкий снег, подтаявший и грязный, сохранившийся кое-где в полях. Он потерял счет времени своих скитаний, не знал, где он находится. На что Макс Ванденбург вообще надеялся? Почему так отчаянно не хотел сдаваться?