— О, герр Герман, это та самая девочка? — высокий мужчина присел на корточки перед Лизель. — Я Альберт, а ты?
Он был молод, лет тридцати, и до ужаса красив. Статный и мускулистый, Альберт был облачен в чёрный мундир с молниями и улыбался девочке так лучезарно, как этого давно никто не делал. Ветер трепал его платиновые волосы, из-за чего мужчина слегка морщился. Только вот его светло-серые глаза не выражали абсолютно ничего.
— Она не шибко общительная, — махнул рукой бургомистр. — Альберт, у меня важные дела с документами. Покажешь моим спутница город?
— Конечно, не вопрос! — гестаповец встал на ноги. — Ну что, молчаливая принцесса? Так или иначе, нам придётся подружиться. Фрау Герман, — он улыбнулся Ильзе. — Сегодня мы проводим одну замечательную по своей природе вещь. Я хотел бы, чтобы вы приняли в ней участие.
— Альберт, вы очень милы, — женщина кивнула, соглашаясь. — Нашу девочку зовут Лизель, к слову. Она же так и не сказала.
— Принцесса, у тебя самое красивое имя из всех, что я слышал.
Жена бургомистра положила руку на плечо Книжной воришке, как бы оберегая ее от Альберта. И была она права: что-то до дрожи пугало девочку в этом мужчине. Его дружелюбие казалось до ужаса естественным, а улыбка по-уродливому прекрасной.
А вы замечали, что яблоки иногда гниют изнутри? Вы не видите, что ваш фрукт испорчен, пока не решаетесь попробовать его. Это Альберт.
— Милашка, а как ты относишься к евреям? — спросил он у девочки.
Лизель споткнулась на ровном участке дороги. Сделав вид, что на туфельках расстегнулся ремешок, она присела поправить его. В действительности же воровка старалась унять дрожь в руках и всеми силами убеждала себя сказать то, что желал услышать Альберт.
— Плохо, — еле выдавила из себя девочка, стараясь выгнать из воспоминаний добрый взгляд максовых глаз.
— Прекрасно! — воскликнул мужчина. — Тогда наше небольшое приключение тебе точно понравится.
Лизель испугалась так сильно, как не боялась уже давно. Она посмотрела на фрау Герман, у которой на лбу выступила испарина. Женщина тоже боялась Альберта и его «небольшого приключения».
Гестаповец вел их на площадь, название которой Лизель даже не старалась запомнить. Мюнхен был красивым городом: старый и величественный, с каменными домами и красными крышами, он просто не мог оставить равнодушной. Часы на красивой белой руке Альберта показывали 8:15 утра, на дворе стояла прекрасная суббота, поэтому людей на улицах было совсем мало. Мюнхен завораживал своей тишиной. Мемингер подумала, что этот город понравился бы еврейскому драчуну. Может быть, Макс и увидит его когда-нибудь, в другое время и при других обстоятельствах Мюнхен будет даже рад ему.
— Вы сегодня одни из первых, — сказал Альберт так, будто оказывал услугу. — Он будет еще совсем как человек, когда вы придете.
Рука Ильзы сжалась на плече Лизель, девочка побледнела. Она начала понимать, о чем говорит мужчина, но надеялась, что ошибается. С площади они свернули на широкую улицу, которую Альберт назвал Бриннерштрассе. Все здания, несмотря на незначительные повреждения от бомбежек, выглядели величественно и помпезно. Их венчали жутко-гордые флаги с черным крестом, который юная воришка так ненавидела. Альберт открыл перед ней дверь одного из домов, приглашая войти.
— Принцесса, это не просто дом, — стал объяснять он. — Это — святая святых, Лизель, главный штаб партии в Мюнхене. Приедешь домой и будешь подружкам рассказывать, что была в Коричневом доме! Ох, как они завидовать станут, да? — Улыбнулся он.
— Конечно, — девочка ответила на его улыбку навернувшимися слезами.
— Ты что, плачешь? — поинтересовался он.
Комок в груди Лизель стал больше. Она не должна плакать. Ей нельзя плакать. Они заберут ее и Ильзу.
— Это от гордости, — бойко ответила она, сжала пальчики на правой руке и вскинула ее в тошнотном приветствии, произнеся
те самые слова.
В этот момент мне по-настоящему стало жалко мою малышку. Она много раз в своей жизни лгала и притворялась, но именно эта игра доставляла ей жгучую боль. У любого подростка есть мировоззрение, пусть и не такое четко и твердое, как у взрослого. И мировоззрение Лизель Мемингер отвергало все, что она говорила в этот миг, совесть разъедала ее изнутри.
Мою малышку?..
Альберт поприветствовал каких-то мужчин, несколько раз вскинул правую руку, взял большую связку ключей и фонарь. Он вел жительниц Молькинга странными коридорами и лестницами, пока в одном из проходов не стало совсем темно. Тогда фашист зажег фонарь и протянул руку Лизель:
— Принцесса, позвольте вам помочь: дальше нас ждут очень небезопасные ступеньки.
Девочка ощутила легкий толчок Ильзы в спину, выдавила из себя улыбку и вложила ладошку в руку Альберта. Несколько минут они шли вниз под скудным светом фонаря, и с каждым шагом Лизель все сильнее тряслась. Наконец мужчина остановился около невысокой двери.
— Видела ли ты когда-нибудь настоящих крыс? — спросил Альберт.
Лизель отрицательно покачала головой.
Позволю себе внести небольшие корректировки: она видела крыс множество раз. У них, как правило, на руке были красные повязки.
Но Альберт хотел показать ей крысу
другой породы. Он открыл дверь в подвальное помещение. Петли жалобно вскрикнули, гнилой воздух вырвался наружу. На полу сидел прикованный к стене человек.
— Не переживай, принцесса, я не позволю крысе даже заговорить с тобой, — Альберт изо всех сил старался понравиться девочке.
Когда я много позже поднял душу Альберта, мне чуть ли не впервые за всю долгую работу захотелось вымыть руки.
ССовец взял в руки кусок резинового шланга, который лежал тут же, около стены. Он почти любовно погладил трубку, нежно обвил ее длинными красивыми пальцами.
— Крыса хотела украсть еду у работника Дахау, — с отвращением выплюнул красавец.
— Многоуважаемый герр, это была засохшая редиска, выпавшая у него из кар…
Договорить еврей не успел: Альберт оказался около него, прижимая к скуле дуло пистолета.
— Крысы только пищат, урод, — он ударил узника в живот. — Я не убил тебя только потому, что это должны сделать люди, — Желчно шептал немец. — Но поверь, я могу не сдержаться.
Альберт вновь выпрямился, стряхнул с мундира невидимую пыль. Его серые глаза обратились к Лизель, и, хотя сам мужчина улыбался, они оставались остро-бесстрастными. Девочка вспомнила глаза Папы — теплое, льющееся серебро. Альберт смотрел ртутью.
— Это фрау Лизель Герман, — представил он воришку.
— Я Мемингер, — тихо сказала девочка.
— Извини, принцесса, не знал. Фрау Лизель Мемингер, — исправился мужчина. — и сейчас она кое-что тебе объяснит. А ты не будешь даже пищать.
Альберт протянул девочке шланг. Она смотрела на черную змею в его руке и не могла заставить себя взять ее.
Если не возьмешь, он поймет. Разрушения внутри нее можно было оценить в одиннадцать баллов по шкале Рихтера*: все каменные здания нравственности разрушались, многие деревянные постройки человеколюбия скосились, а мосты милосердия держались из последних сил.
Она должна ударить еврея.
Она должна ударить человека.
Они заберут ее.
Лизель взяла шланг и направилась к мужчине в углу. Альберт подначивал девочку не бояться: ты же бьешь не немца, принцесса, а значит, не можешь причинить ему боль.
— Кёнинг, черт побери, где тебя носит? — раздался голос в коридоре.
— Дамы, это меня, — ухмыльнулся Альберт.
Дверь открыл толстый красномордый мужикан.
— Кёнинг! Кто будет убирать ковры, чтобы
этот их не запачкал?! Тебя ждут, а ты вертишься с бабами!
— Герр Штерн, это жена и падчерица герра Германа. Бургомистр просил сопровождать их, пока сам он занят.
— Уверяю тебя, Кёнинг, с ними ничего не случится, пока ты делаешь свою работу. Быстро! — гавкнул красномордый и, не дожидаясь ответа, ушел.
Этот, по крайней мере, не прикидывается хорошим.
— Прошу простить меня, принцесса, фрау Герман, — Альберт вновь улыбался. — Я вернусь совсем скоро.
— Ничего страшно, Альберт, — надломленным голосом произнесла женщина, принимая из его рук лампу. И как только шаги фашиста по коридору стихли, обратилась к девочке:
— Ты же понимаешь, Лизель, что…
— Я не буду! — шепотом закричала воришка, не дав той закончить.
— …Что не должна, — закончила свою фразу фрау Герман. А затем сделала что-то совсем неожиданное.
***Неожиданность от фрау Герман***
— Положи шланг. Я придумаю, что сказать.
Положи.
— Вы из Молькинга? — спросил вдруг еврей. — Вы Хуберманы?
Внутри Лизель вновь началось землетрясение.
— Это мои приемные родители. Они погиб-ли, — девочка споткнулась на полуслове.
— Он говорил о вас, — с жаром зашептал обессиленный человек. — Мы лежали на одних нарах, и он часто говорил о вас. Он ночами шептал твое имя, Лизель.
У девочки подогнулись колени, и ей пришлось схватиться за стену, чтобы не упасть.
— Лизель, о чем он говорит? — обеспокоенно спросила Ильза.
— Ни о чем, — твердо ответила девочка.
— Он полюбил тебя, хоть и не успел сказать, но всегда говорил мне.
Лизель заплакала и, игнорируя предостережение Ильзы, подошла совсем близко к мужчине. Вы, люди, часто говорите, что я похож на скелет, но это не так: на скелет похожи
они. Весь этот человек был — ребра и скулы. Но когда пленник поднял глаза на девочку, она не смогла сдержать нервного вскрика: на нее смотрели такие же печально-заболоченные глаза, как она видела у Макса в день его появления на Химмель-штрассе. И как ужасно, думала она, что со временем глаза ее тайного друга стали живее, а этим, таким же, суждено потухнуть.
— Спасибо тебе, — произнесла девочка и прильнула к нему с объятьем в порыве благодарности.
Не думайте, что она обнимала первого встречного еврея. Она обнимала его заболоченный взгляд, его слова и свои теплые дни в холодном подвале.
— Ты должна ударить меня, — ответил на это еврей. — Иначе будет хуже тебе. Не жалей, я уже мертвец, — усмехнулся мужчина.
— Я не смогу, — ответила девочка. В ее глазах тут же отразился ужас: по коридору приближались шаги.
Дальше все развивалось пугающе стремительно: Ильза твердой как никогда прежде рукой оттолкнула воришку, схватила шланг, брошенный на пол, и, крепко зажмурившись и шепча извинения, полоснула по мужчине. Тот закричал, а фрау Герман всунула трубу Лизель и отошла к стене. Ее руки больше не были твердыми, они ревматически дрожали.
— Я умру не бесполезно. Я
рассказал, — частил мужчина, пока из его глаз текли слезы. — Он бы хотел, чтобы я рассказал.
— Ну, как вы тут? — на удивление, в подвальное помещение вошел герр Герман, а не Альберт.
— Мне нездоровится, — тут же сказала Ильза. — Совсем замучила головная боль. Пожалуйста, дорогой, поедем в Молькинг.
В коридоре первого этажа они встретили Альберта, старательно скручивающего ковер, и красномордого, следящего за каждым его движением.
— Принцесса, покидаешь нас? — только и успел сказать он, пока бургомистр не выставил девочку на улицу:
— Не слушай этого прохвоста. За свои грешки он и скручивает ковер.
*Грешки Альберта Кёнинга
Нездоровая любовь к маленьким девочкам.
Если вы понимаете, о чем я.
Машина герра Германа выкашляла облако ядовитого газа и направилась в сторону Молькинга.
Позвольте, я расскажу пока об этом еврее. Его звали Леор, ему было всего тридцать два, его жена умерла в тридцать седьмом, а дочку забрали прямо у него из рук и отнесли в газовую камеру. Леор был сапожником, и именно поэтому долго прожил в лагере: он ремонтировал обувь немцев. Он не хотел жить, но восхищался жизнью, о которой мечтал Макс Ванденбург. С того самого дождливого дня, когда голодного и слабого юношу завели в барак и бросили на нары Леора, они стали чем-то вроде друзей. Дружба, завязанная на выживании: они грелись холодными ночами о еле-теплые ребра друг друга и помогали друг другу за обедом, если вдруг одному не хватало сил даже донести до рта ложку. В первые дни Макс плакал. Потом злился. А потом рассказал Леору, что нарушил обещание, данное самому лучшему человеку, которого он когда-либо встречал.
— Послушай, — шептал как-то он. — Я говорил, что никуда не денусь, что буду сидеть у нее в подвале, а теперь я здесь. Если я умру, она расстроится.
— Но мы все умрем, — почти философски заметил сапожник.
— Мы не можем умереть. Я же обещал, понимаешь? — две пары болотно-измученных глаз встретились.
И в этот момент Леор понял. А еще он подумал, что должен помочь выжить юноше. Жизнь Макса стала целью его жизни, когда ничего другое уже не поддерживало в нем желание дышать. И даже та злосчастная сухая редиска должна была стать несколькими лишними граммами для еврейского драчуна.
Говорил ли Макс когда-нибудь, что любит Лизель, как передал это узник? Нет. Он даже сам себе в этом не сознавался.
Тем не менее, Леор решил для себя, что Макс, безусловно, влюблен в немку.
Он был первым евреем за годы войны, который умер счастливым. Его душа была необычно легка, когда я взял ее на руки. И даже когда камни продолжали лететь в его бездыханное тело, он хотел сказать:
— Это ничего, герр Смерть. Это ничего. Зато она знает.
