И больше не осталось никого

      Лицо Вернера было каким-то нервически-спокойным. Я видел такие лица всего несколько раз за свою долгую работу и хочу отметить, что они всегда являлись признаком великой силы. В тот день я еще не знал истинного мотива поступка этого юноши, но почему-то восхищался им. И даже я, бессмертный и смертоносный, невольно залюбовался его длинными тощими пальцами, которыми Вернер достал пачку папирос и спички из кармана. Затем он, виновато улыбнувшись, отпустил руку книжной воришки и поджег папиросу.       — Не страшно? — спросила у него девочка.       — А? — балт вопросительно изогнул бровь.       — Тебе не страшно вот так отбирать людей у гестапо?       И Вернер вдруг закинул голову и раскатисто захохотал. В этом смехе не было веселости, унижения, нервозности, истеричности — ничего в нем не было.

Мое маленькое замечание: пустой смех — самый жуткий из всех возможных

      — Нет, Лизель, не страшно, — ответил он после. — Совсем не страшно. Мои родители мертвы, друзья на войне, а человек, которого я люблю, в лагере. И если меня когда-нибудь убьют за то, что я делаю, — прошептал Вернер в самое ее ушко. — То я буду знать, что я умираю самим собой, а не искореженным вермахтовским чудищем, — и он снова сжал ее ладошку. — Куда, говоришь, мы идем?       — В дом бургомистра.       — Извини, куда? — опешил юноша.       Девочка смущенно улыбнулась и пожала плечами.       — Какие они люди? — спросил он.       — Необычные. Они потеряли единственного ребенка, наверное, еще на Первой мировой. И это сломало их. Каждого по-своему, но обоих ужасно. Бургомистр похож на заветренный сыр. Хороший, дорогой, где-то там, глубоко, даже вкусный, но покрытый этой ужасной коркой. А Ильза слаба. Она часто плачет, — Лизель замолчала на секунду. — Знаешь, иногда мне до боли хочется знать, что стало с моей мамой.       — Умерла, — тихо сказал Вернер.       — Но что, если…       — Эй, — перебил юноша. — Послушай меня, Лизель, — он обхватил руками лицо книжной воришки. — Будь реалисткой. Сколько лет ты уже здесь? Шесть, семь? — Он не ждал ответа. — Мать всегда найдет способ связаться со своим ребенком. И я знаю, что в твоем сердце никогда не угаснет надежда. Она до сих пор не угасла в сердце Клары, в моем. Но ты должна понимать, что в этом мире, скорее всего, еще долго будешь одна. В это время люди умирают на каждом шагу. Не привязывайся. Будешь страдать и не заметишь шальную пулю.       — И как же быть человеком без привязанности?       — Сначала мы должны выжить, а потом снова стать людьми.       Вернер отпустил ее лицо.       Надо же! Интересно, а у самой Смерти может быть протеже? Он стал бы моим любимцем. Такой прямой, проводящий под всем черту. Мальчик-эпилог, не иначе.       — Что стало с твоей девушкой?       — Моей девушкой? — не понял юноша.       — Ну, ты говорил, что твой любимый человек в лагере. Что с ней?       — Ах, это, — он усмехнулся. — давай мы сойдемся на том, что у нее были неправильные приоритеты? Я не хочу объяснять, уж извиняй.       --Это твое право, Вернер, — Лизель кивнула.       Они шли молча еще некоторое время, пока на Молькинг опускались сумерки. На западе одиноким глазом блестела Венера, остальные звезды еще не появились. Впервые за долгое время небо над городом было таким чистым, что можно было увидеть светила. Их не бомбили уже несколько дней, и немцы стали верить в то, что все это очень скоро закончится. Лизель заметила, что людям все равно, как это закончится, кто победит, будет ли фюрер дальше у власти. Даже самые верные партии жители мечтали о мире без страха. Женщины ждали своих мужей, которые сейчас отстаивали интересы страны, погубившей Европу, где-то на границе Германии. Нужна ли им, простым домохозяйкам, эта война? А их детям, для которых «папа» стал мифическим существом — нужна?       — Вернер? — позвала Лизель. — Сколько идти до Дахау?       — Два часа сорок четыре минуты, — ответил он.       — Ты?..       — Я ходил. Трижды. И поверь: ты не захочешь видеть это вживую. Там есть только одно место, где забор-сетка, а не глухая стена. Но ты не подойдешь близко к ней. И вряд ли ты сможешь увидеть того, кого ищешь.        — Ты проводишь меня?        — Обязательно, — сказал он, вопреки своим словам.        — Что за молодой человек тебя провожал, милая? — спросила фрау Герман тем же вечером, заходя в комнату Лизель.       Жена бургомистра была женщиной в том обычном понимании этого слова. Она страдала всю свою жизнь: сначала от деспотичного отца, потом от сурового ревнивого супруга, а после смерти сына совсем ушла в себя. Но всегда Ильза оставалась нежной и кроткой, любила платья и изящные лодочки. Любила говорить о любви, мечтать, вспоминать юность и ощущала в себе необъяснимую тягу к сватовству. Ей ужасно хотелось осчастливить кого-то. И появление Лизель стало для нее каким-то озарением. Хрупкая и испуганная, девочка-подросток стала для нее спасением. Она любила своего сына, но всегда, каждый день своей тяжелой жизни, мечтала о дочери. Лизель никогда не назовет Ильзу мамой, никогда не станет ей настоящим ребенком, но такой уклад вещей устраивал фрау Герман.       — Это Вернер. Я дружила с его кузиной, когда жила на Химмель-штрассе, — соврала воришка.       — Вернер красавец, — как довольная кошка улыбнулась женщина. — Он ухаживает за тобой? Я видела, что вы шли за руку.       — Вовсе нет. Это потому, что… — Почему, Лизель? Ты сама знаешь, почему? — Потому что я боюсь темноты, а освещение на нашей улице было слабое.       — Ах, ну конечно. Я зашла сказать, что завтра мы едем в Мюнхен. У герра Германа есть задание по работе, а я хочу показать тебе город. Ты поедешь?       Лизель замялась. Она никогда не была в больших городах, тем более в Мюнхене.Ее напрягало такое спокойное отношение жены бургомистра к происходящему в мире. Кругом война, погибают тысячи, а она хочет показать Лизель город? Это мерзко. Но с другой стороны, причин отказываться у девочки не было. Она кивнула.