И больше не осталось никого

      Вернер пугал Лизель своим решительным спокойствием и молчаливой уверенностью в чем-то. Он казался девушке искусственным и полуживым, она никак не могла понять мотивы его слов и поступков, как не пыталась бы всмотреться в самую суть этого человека. Болезненно скоро Книжная воришка узнает, что послужило причиной такому неоднозначному поведению, но пока что она только слепо доверяла новому знакомому.       В Молькинг на скачущей машине бургомистра Лизель вернулась еще засветло, и, не зная, в какой ящик сложить свои эмоции, побежала к Вернеру. Она даже не была уверена, что он примет девочку, не знала, будут ли ей рада Клара, она просто жмурилась и шла широкими рваными шагами по знакомым улицам. Но что-то заставило ее остановиться прямо перед дверью Вернера.       Эти люди спасли ей жизнь, и девочка чувствовала себя обязанной им. И только здесь, на пороге, она вдруг поняла, как эгоистично приходить сюда без приглашения и вываливать свои проблемы. Рука, занесенная для стука, медленно опустилась.       — Да заходи ты, раз пришла! Даже штаны надел! — высыпалось из-за двери. Книжная воришка замерла, испугавшись.       Тогда Вернер сам открыл дверь и хмуро взглянул на нее.       — Я сидел около окна. Читал. Заметил тебя на улице, знал, что к нам. Так что давай, заходи, а то мне не очень комфортно.       Вернер отошел от двери, пропуская девушку внутрь. Она посмотрела на его обнаженную спину и с ужасом осознала, что впервые видит юношу с оголенным торсом. Ее накрыла волна непонятного стыда и паники, потому что, помимо всего прочего, Вернера можно было назвать красивым. Правильное лицо, светлая кожа, проработанные мышцы. Неплохая картина. И девочка на самом пике переходного возраста. Казалось бы, что сейчас должно произойти? Первая детская влюбленность Лизель Мемингер? Ничего подобного. Она зашла в стылый коридор, закрыла дверь, подняла свои карие глаза на юношу и, не успев ничего сказать, расплакалась.       Юноша, к его чести, не стал приставать с расспросами, а молча прижал Лизель к своей широкой груди, и стал укачивать, точно ребенка. А она плакала и плакала, и маленькие дорожки слез путались между ее щеками и кожей Вернера, путаясь в непонятных клубках отчаяния. Слова, которые всегда так много значили, сейчас заперлись на семь замков внутри души Лизель, не соглашаясь выходить. Вернер усадил ее на диванчик, стоявший в кухне, и быстрыми движениями наполнил чашку горячим чаем. Заварка была уже старой и могла бы показаться невкусной, но позже, через много лет, вспоминая это предвечернее время, девушка отмечала, что у нее был вкус отчаяния и надежды сразу.       — Лизель, они не умрут, — вдруг произнес блондин. — Они оба будут живы к концу этого ада, — утвердительно сказал он, когда девочка подняла на него заплаканный вопросительный взгляд.       — Этого мужчину убили из-за редиски, — обреченно прошептала Лизель. — А забрали из-за национальности.       — Некоторых забирают из-за любви, — горько усмехнулся Вернер. — Но знаешь, что? Пока мы здесь, а кто-то на фронте, пока мы боремся внутри Германии бок о бок со всеми, кто снаружи, мы не имеем права думать о смертях тех, кого поглотила система. Нам нельзя терять свой стержень, милая Лизель. Нам нужна сила, чтобы победить. И даже если мы никогда не увидим их, то мы будем плакать позже. А сейчас у нас самое важное место в этой войне, и быть слабыми запрещено.       — Вернер, — позвала она после долгой паузы и раздумий. — Когда мы пойдем в Дахау?       — Хочешь — завтра?       О, она хотела! И, придя в тот вечер домой, девочка буквально чувствовала стержень, который начал в ней формироваться. И когда в комнату зашла Ильза, Лизель не плакала. Глаза бургомистровой жены также были пустыми и обреченными, но не плачущими.       — Я ударила его, — прошептала она, раскаиваясь и признаваясь, когда присела на край кровати Лизель.       — Я благодарна вам, — прошептала в ответ девочка.       Они молчали, потому что слова, запертые внутри Лизель, не желали выходить даже ночью, а Ильзины слова заперлись много лет назад, со смертью сына, и все замки у них заржавели. Книжная воришка легла головой на колени женщины, и та стала копошиться в ее волосах, перебирать кудряшки руками и стараться успокоить себя мыслью о том, что у нее почти есть дочка.       Наутро Лизель взяла маленькую зеленую заплечную сумку и положила туда несколько томатов, огурец, кусок хлеба и пару редисок. Она также старательно вывела на листке слова, вчетверо сложила его и положила к продуктам.       Девушка вышла на высокое крыльцо бургомистрова дома и посмотрела вокруг. Утренний воздух был свежим и каким-то свободным. Лизель показалось, что это хорошее предзнаменование, и она без тени страха двинулась вниз по холму, туда, где уже виднелась белая макушка Вернера.       Вместе с юношей они преодолели несколько часов пути, к счастью, не встретив никого нежелательного. А около лагеря Вернер взял Лизель за руку и завел в небольшую еловую поросль, в которой, глядя в глаза девушке, горячо зашептал:       — Я, черт возьми, ужасно боюсь, Лизель. Там находится мой любимый человек. Если еще находится. Я, черт возьми, боюсь. Я не знаю, зачем говорю это, но я не могу не сказать. Я так отвратительно мерзко боюсь.       Книжная воришка была удивлена ни на шутку. И в ее душе стало зарождаться отчаяние, с которым она так долго боролась. Лизель вдруг поняла, как она мала и слаба, как ничтожны все ее слова. Там, внутри — люди. Жестокие, страшные, взрослые люди. И для этого мира они кто-то. А она совершенно никто. И Вернера она никак поддержать не может, потому что она только ребенок, а он только обреченный и еще не до конца взрослый парень.       Но тут же девушка подумала о мешке, безвольно висящем за ее плечами. Там нет того, то спасает жизни (в этом мире вообще, кажется, ничего такого нет), нет чего-то ценного, но есть немного овощей и бумажка с самыми заветными словами. Для чего? Для надежды. Может быть ее маленькая подачка заставит кого-то из заключенных поверить в свое спасение. Лизель почему-то казалось, что все скоро закончится. Хорошо или плохо — уже неважно. Главное, что закончится. Она притянула к себе Вернера и сжала его в объятиях, поглаживая по спине.       — Они вернутся к нам, слышишь? А если не вернутся, то мы сделаем все, чтобы вернулись остальные, — говорила она, убаюкивающе покачиваясь. Девочка почувствовала себя совсем взрослой в этот момент, вдруг осознала, что, говоря о том, кого любил ее друг, произнесла «они», потому что подумала еще и том, кого любила она сама.       Вернер заплакал, стиснул руками ее темно-коричневый свитер и ничего не ответил.       Через какое-то время, когда оба взяли себя в руки и хотя бы внешне совладали с эмоциями. Парень объяснил, что забор, к которому они подходят, под высоким напряжением и, если до него дотронешься, можешь умереть мгновенно. Лизель поняла, что к Дахау они подходят сзади, где нет бараков и комендантов, а только приличного размера пустырь с разбросанным на нем строительным мусором и шныряющими между арматурой узниками. Лизель вздрогнула, увидев людей в полосатых одеждах: они выглядели даже хуже, чем те евреи, что шли колоннами по Молькингу. Похожие на иссохшиеся скелеты, эти люди горбили спины и вяло двигали руками. Их было всего трое и, судя по всему, все они искали что-то для новой стройки. — Какой ужас, — прошептала девушка. Вернер ничего не ответил. Он настойчиво потянул за лямки ее сумки, снимая ее с плеч Лизель. — Я переброшу через забор, — объяснил он и хотел, было, вынуть овощи. — Нет! — перебила Лизель. — Брось, пожалуйста, прямо в мешке, — попросила она, опасаясь, что самое ценное, что есть внутри, унесет ветер.       Вернер не спрашивал. Он размахнулся и сумка, будто ничего не весила, перелетела через забор, с глухим стуком ударившись о землю. Узники мгновенно встрепенулись и подняли головы, посмотрев на них. Лизель обратила внимание на одного заключенного. Во-первых, он был стопроцентно немец. Девушка была так уверена в этом, что готова бы дать руку на отсечение. Во-вторых, у двух других на груди были желтые звезды, что ставило на них еврейское клеймо, а у этого — перевернутый розовый треугольник. И вовсе было непонятно, сколько лет этому человеку, потому как лицо, сохранившее моложавость, было морщинистым, нездорового цвета и поросло беспорядочной неухоженной щетиной. Немец что-то тихо сказал, а двое других — очевидно, совсем молодые люди, — с опаской взглянули на него и покачали головами. Пленник сделал несколько неуверенных шагов по направлению к забору, спутники подхватили его под руки. Всем троим не хватало сил. — Матис, — прошептал Вернер, тоже обративший все свое внимание на мужчину. — Ты знаешь его? — удивленно спросила Лизель. — Матис! — закричал ее друг, забыв о всякой осторожности, и сорвался с места, побежав к забору.       Сама не зная как, Лизель мгновенно поняла, что он сейчас бросится грудью на проволоку — столько отчаяния было в голосе Вернера. И парень по ту сторону тоже готов был, казалось, убить себя, если бы ему позволяли силы. Книжная воришка отреагировала мгновенно: она обеими руками схватилась за воротник его свитера, чуть не повредив шею парню, но тем самым остановив его. — Вернер, черт возьми, лечись, — ядовито шептала девушка, схватив приятеля за локоть.       Парень, казалось, успокаивался, с каждым вздохом дышал все ровнее. Не пытаясь скинуть с себя руки Лизель, он сделал несколько шагов к забору, остановившись в паре десятке сантиметров. Пленники медленно подошли и встали напротив. — Вернер, будь осторожен, — уронил слова юноша за ограждением.       Сейчас только у Лизель появилась возможность рассмотреть узников. Гладко бритые черепа обнажали все неровности их бедных голов, скулы были такими острыми, что об них, казалось, могли бы резать бумагу. Матис был высоким и светлым во всем: болезненная бледность кожи сопровождалась бледностью природной, глаза светились полупрозрачными небесно-голубыми звездами, натянутыми на обглоданную голову. Даже розовый треугольник будто выцвел и казался безнадежно-пустым пятнышком на его груди. Двое других, с желтыми треугольниками, очевидно, являлись евреями. Одна была когда-то пышногрудой девушкой или, по крайней мере, молодой женщиной, но сейчас о ее шикарных в былые времена формах говорили лишь жалкие бугры под робой. Несмотря на худобу, истощение и безвыходность положения, она была не только единственной из троицы, но и первой за долгое время, в чьих глазах Лизель не видела обреченности, а только непреодолимое желание жить и дышать. Книжная воришка почему-то представила девушку в длинной толстой косой и в красном платье, стоящей за прилавком какого-нибудь фермерского магазина в жаркий летний день. Она почти увидела, как на ее смуглой коже бронзовыми лучами играет счастливое солнце, а девушка улыбается. И от этой мысли стало горше. Последний из тройки, коренастенький парень, даже парнем-то то не являлся: ему было от силы лет четырнадцать, а его плечи все-таки хранили в себе что-то атлетическое, вероятно, заложенное генетикой. Этот мог бы быть пловцом, выигрывать медали и стать чьим-то кумиром, каким был для Руди Джесси Оуэнз. И вот какой-нибудь мальчик подкладывает под свой пиджак вату, чтобы его плечи были совсем как у еврейского спортсмена… — Давайте отойдем? — проговорила девушка, обращаясь к Лизель, и та удивилась мелодичности его голоса. — дадим им несколько секунд. Большего у нас нет.       Книжная воришка не совсем поняла, что имела ввиду красавица, но двинулась параллельно ей вдоль забора, уходя на несколько метров от Матиса и Вернера. — Что это значит? — пролепетала Лизель, обращаясь к новым спутникам. — Это значит любовь, милая, — певуче произнесла еврейка. — Она живет даже в такое время. — Любимый человек, о котором говорил Вернер, это… — Матис, — не дав ей договорить, закончил мальчик за изгородью. — Именно так. Я, признаться, сначала осуждал людей с розовыми нашивками, а потом подумал: а что, если немцы ненавидят нас и их одинаково, значит, мы что-то похожее? А потом вот еще подумал: они говорят, что я плохой, а я, вроде, и не плохой вовсе. А я вот говорю, что розовые треугольники плохие. И что же, получается, не плохие вовсе? Получается, так.       Лизель удивилась живости его разговора, энергии, которая вырывалась из каждой буковки. — Милая, надеюсь, мы можем тебя не бояться. Матис говорил о Вернере столько хорошего, сколько я не слышала ни о ком больше, и, раз уж ты с ним, мы можем, наверное, тебе верить. — Безусловно, — сказала блондинка. — Как ваше имя? — Меня зовут Мэира, а это Иов, — учтиво представилась девушка. — Мое имя Лизель. Мэира, могу я попросить вас об услуге? — Как это повлияет на мои шансы выжить? — Я не знаю, Мэира, — честно призналась Лизель. — Но вы сможете подарить надежду как минимум мне, а, может быть, и кому-то еще. Там лежит зеленый мешок, — Воришка махнула рукой. — В нем немного еды и записка. Заберите еду и делайте с нею что угодно, но, умоляю вас, выполните написанное на записке. — Я не могу обещать… — Что там написано? — вступился в разговор Иов. — Я обещаю выполнить. — Это может быть опасно! — одернула его Мэира. И Лизель вдруг увидела в их лицах сходство: вероятно, брат и сестра.       Мальчишка грустно засмеялся и обнажил живот. Мэира ахнула, Лизель отпрянула. По телу мальчика расползалось ужасное сине-коричневое пятно, ни на что не походившее. — Что это, бога ради? — встрепенулась его предполагаемая сестра. — Понятия не имею, — беспечно ответил он. — Видать, время пришло. Так что, Лизель, я выполню все что угодно, написанное там: может, умру быстрее и безболезненнее. Без разницы, как умирать, а хотя бы дело сделаю полезное.       Лизель посмотрела на Мэиру, ожидая увидеть гнев у той в лице, но красавица лишь пожала плечами, соглашаясь с правильностью решения Иова. — Вам надо идти, — рассудительно заметил мальчишка. — Это небезопасно. Удачи, Лизель. Может, еще свидимся. — Спасибо вам, — со слезами на глазах благодарила немка двух умирающих евреев, еще не зная, как неожиданно все обернется.