***
Вильям надевает футболку и хмыкает, разглядывая засосы на нём. Тянется к нему рукой, а Крис… Крис заставляет себя не дрожать, не показывать эмоций, не превращаться, блять, в девицу вроде той нелепой блондинки, что трепещет, что ждёт, так ждёт, пока он просто коснётся. Отвлекается на телефон. Читает что-то — сообщение, наверное, — и улыбается мерзко. У Криса мурашки ползут от затылка к хребту, и они будто бы отрывают от него кусок за куском, и это чувство — он больше не с ним — копится горечью в глотке. Отмирает. Тут же возвращает прежний настрой. Пальцы почти на щеке. Почти. То самое, что у них всегда через край, в избытке, так, что хватит ещё как минимум на десяток жизней. У Криса тут же вместо крови — кипяток, раскалённая лава, что ползёт по венам, и его штормит, его кроет и уносит к хренам. И на этот раз у него хватает сил, чтобы прохрипеть: — Не прикасайся ко мне. Вильям надрывно смеётся. Вильям громко хохочет, как если бы он сейчас отмочил уморительную шутку. Подходит ближе, наплевав на табу, на щиты, на барьеры, старательно возводимые. Те, что строил упорно, те, что должны были выдержать хоть чуть-чуть. Не должны были рухнуть так позорно от того, что Вильям всего-навсего делает шаг. — Тебе всё равно никуда от меня не деться, — выдыхает, как если бы ему было известно всё на свете. Шепчет какую-то чушь и ведёт рукой по волосам, прямо к шее, и смыкает пальцы там, где наверняка какой-то важный сосуд, нерв или что-то ещё… Крис не поймёт, не разберёт нихрена. Только хватает воздух толчками, обрывками, по секунде, совсем понемножку — ровно настолько, насколько Вильям ему позволяет. — Пошёл нахуй. Улыбка. Нет, не улыбка, не усмешка — точно оскал. Маньячный, пугающий, леденящий нутро. Это же Вил. Вил, с которым с детства неразлучны, с которым уютно и здорово, и охренительно просто. Это же Вил, которого Крис… Крис знает: у Вильяма есть приторно-дерзкая Сатре и ещё с дюжину тех, кто увивается за ним. Он Пенетратор, он победитель, он не останется ни с чем. И ненормальная ярость накатывает тотчас, практически ослепляет. Крис хватает руку и скидывает её. — Нахуй, Вил. Неужели не понял? Вильям смотрит на него со снисходительностью и какой-то жалостью, что ли. А Крису хочется врезать ему. Крис хочет раскрасить его смазливую рожу от души, щедро и не халтурить ни капли. — Ты ещё придёшь, и мы оба знаем, что я прав, — с уверенностью заявляет Вильям. — Однажды тебе придётся выбрать. Снова эта ухмылка, словно он уже всё решил, всё взвесил, определился. Вечное противостояние, в котором у Криса ни единого, сука, шанса. Он не тешит себя иллюзиями, нет. Он отчётливо осознаёт: выбор будет не в его пользу.***
Крис старается не смотреть. Крис, блять, внимает каждому взгляду и жесту, каждому прикосновению. Нура смеётся. Улыбается. Светится так, что больно глазам. (Нура знает, что выбирают её). Она обвивает его шею руками и целует мягко, нежно. Нахрен. Крис не отводит взгляда от них ни на секунду.*
Он нажирается в хлам, тщетно пытаясь забыться. На нём виснут девчонки — он отшивает всех. Должно быть, мир перевернулся, должно быть, мир просто полетел в тартарары. — Скучаешь? У него голос слишком звонкий и мягкий, без хрипотцы. У него волосы светлее на пару тонов. И улыбка чересчур радостная, искренняя. «Клин вышибается клином, так говорят, Крис». «Ты веришь в это, Мун?» «Иначе не была бы здесь». Но что если клин слишком глубоко, почти что насквозь? Что если теперь не вдохнуть, не думая, не вспоминая, не возвращаясь, не прокручивая одно и то же, как мантру, молитву и личный реквием? И он всё дырявит и ковыряет, вскрывает нарывы, бередит раны, и им не затянуться… Когда мальчишка, имени которого он даже не вспомнит после, опускается перед ним на колени, Крис понимает: выбивать больше нечего. Ведь от него попросту ничего не осталось.