Случайный

«Почему я тебя всё время теряю?» — Макс дремал, сложив голову на руки, устроившись на стуле у кровати, игнорируя кушетку, как и в две предыдущие ночи. — Я заеду утром, да и тебе домой не мешало бы, — отец Егора положил руку ему на плечо, вырывая из дремы. — Выспись хоть ночь нормально. — Я не хочу, чтобы он был один, когда придет в себя, — не пытаясь бодриться, проговорил Вершин. — Максим, так нельзя, — он убрал руку, рассеянно пригладил собственные редкие волосы на затылке. — Приляг хотя бы на диван, иначе для чего его сюда принесли? — Всё нормально. Поезжайте, если нужно. — Тебе привезти что-нибудь? — Нет. Не знаю. Там в холле автомат. — Я не про орешки, а нормальную еду. — Через дорогу есть кафе, я туда хожу. Поэтому нет, ничего не надо, наверное… Златопольский-старший постоял молча с полминуты, обводя взглядом реанимационную койку с бессознательным телом собственного сына на ней, монитор справа, стойку капельницы слева, аппарат ИВЛ, по пластиковой маске на лице Егора взгляд, как всегда, скользнул бегло, будто стараясь её не замечать. Сникшие плечи взрослого мужчины, сидевшего на стуле у койки напомнили Александру Николаевичу его собственные — он вроде как уходит, но и остается здесь — раздвоение какое-то. С силой надавил на глаза, проморгавшись, выругался неслышно. Чужие плечи снова стали просто чужими плечами, без какого-либо иного смысла. — Знаешь, я уже сбился со счета, сколько раз ночевал с ним в больницах. И каждый раз думал, что это последний. Что в будущем я стану за ним лучше присматривать и всё такое… Но он всегда умудряется влипнуть ещё хуже. Вот и сейчас… — хотелось добавить ещё что-то, но не получилось, спазм сдавил горло. Златопольский уже знал, что это будет подло по отношению к ним, как и знал то, что им в принципе плевать, если он напьется этой ночью. Поэтому и вины никакой за ним как бы и нет, но о том, что никто, а точнее этот Максим, не составит компанию, даже предложи он ему вместе напиться, становилось совсем худо. И скорее всего следующей ночью он будет здесь совсем один вот так же сидеть, и следующей тоже… «На сколько же тебя хватит? Насколько их всех хватит?» — он вышел из палаты интенсивной терапии, гонимый собственной совестью. Нужно было срочно заглушить осознание случившегося, образ его Егора на чертовой больничной койке, равномерное шипение ИВЛ в своей голове. Он понимал, что ещё немного — и внутри разъест остатки гордости, собственного достоинства, потому что он не может видеть Егора таким, а этот Максим может. *** Попытался приоткрыть глаза, не вышло. Веки оказались слишком тяжелыми. Вторая попытка закончилась тем же провалом, так ещё выбился из сил, пытаясь привести в движение хотя бы кончики пальцев, отчего застонал, а в следующее мгновение накрыла паника, веки распахнулись, потому что не получилось сделать вдох, страх смерти сковал всё тело, что-то было внутри его легких, глотке и трахее — холодное и твердое, царапающее нёбо, что-то не позволяющее дышать самостоятельно. Он попытался содрать с лица маску, но руки оказались привязаны к койке. Движение пальцев приводило в изнеможение, он продолжал постукивать фалангой указательного по металлической боковине кровати, пытаясь дышать с аппаратом в унисон, пока не потерял сознание. *** Вернулся слух, потом начали подключаться и остальные органы чувств. В этот раз злосчастной маски с трубкой не было. Дышать ничего не мешало, веки же оставались тяжелыми. Руки не привязаны, движения ничем не ограничены, разве только собственной слабостью. Мышцы ныли, словно ими от рождения не пользовались. Незначительное движение приводило к изнеможению. Сложно было определить временной разрыв между пробуждениями. Он, наверное, простонал, потому что услышал совсем близко: — Тише… Сейчас, — кто-то коснулся лица, и прикосновение сразу исчезло, будто придуманное. — Больно, — попытался приоткрыть глаза, и в слабом фокусе заплясали размытые яркие пятна. Егор понимал лишь то, что он лежит, на чем и где — не понятно, но положение тела было однозначно горизонтальным. Сгиб локтя неприятно похолодел, в нос ударил запах спирта, игла вошла под кожу, а через достаточно неопределенный промежуток времени ломота в теле стала затихать, как огонёк дешевой пластмассовой зажигалки на ветру. И он почувствовал, что проваливается в черное и мягкое ничто, снова. Снилось море, точнее то, как он сидит на дне, закованный в плотную толщу темной воды, течение колышет одежду и волосы, а он всё так и не может открыть глаза, чтобы осмотреться, поэтому пытается угадать на слух, что его окружает, но понимает только, что сквозь вязкую тишину не пробивается ровным счетом ни единого звука. Он решает остаться. *** Следующим осознанным ощущением стало прикосновение к руке, которая уже долгое время ничего не чувствовала. Пальцы покалывало, он не сразу понял чем, а потом центр ладони согрело теплое дыхание. Егор попытался коснуться сам, чтобы лучше понять ощущения, и тут же почувствовал свою кисть зажатую в двух чужих ладонях — сухое и теплое, узнаваемое прикосновение. Он понял — его ждут. Ждут терпеливо, не торопя, уже долго, вот так — держа за руку, привычно и уверенно поглаживая его пальцы. Не так уж просто навести резкость, свет, пусть и не яркий, но ощутимо слепит, и в размытом фокусе угадывается лицо, черты… Он пытается дотянуться второй, свободной рукой, но и её тоже перехватывают, прикосновения теперь нервные, встревоженные, такие знакомые. — Дай мне… — шепчут непослушные губы: — Если это ты, дай мне понять… — В глазах печёт, и это уже настоящая боль. Свет отбирает возможность видеть, но Егор рад, что проснулся не в темноте, потому что тогда бы он не понял, проснулся ли он в своём теле, в правильной ли жизни, или в продолжении бесконечного подводного сновидения. На мгновение тело теряет контакт, не уверен, что расслышал тихое и быстрое «сейчас», но почти сразу становится значительно темнее, глаза больше не режет, а обе ладони обретают утраченное прикосновение, их обдает вымученный уставший выдох, прикосновение колючей щетины сочетается с гладкостью кожи, взмах ресниц, веки, дуги бровей, лоб, волосы — мягкие, непослушные меж пальцев. — Это я, — сухие губы трогают ладони. Макс жмурится и позволяет ему самостоятельно, насколько это вообще сейчас возможно, трогать его лицо. Егору кажется, что он душит его, но по факту руки, едва касаясь, только и соскальзывают с шеи и плеч, и Вершин, сам поднимаясь, фактически нависает сверху, опираясь на локти, чтобы ему было легче обнять. Вершину куда проще самому обхватить, приподнять и взять на руки, но он боится — есть повод, такой себе вполне веский. Поэтому он лишь продолжает нависать сверху, позволяя ему вот так сказать «привет». — Что случилось? — Егору кажется, что он произнес вопрос вслух, но Макс не отвечает, продолжая его обнимать, поддерживая рукой под плечи. И по тому, как поверхностно Вершин дышит, понятно, что он, Егор, снова что-то вычудил. — Господи боже… Блять… — шепчет скороговоркой, а у самого клинит спину. И тут, наверное, впервые за всё время этого ада Вершин не выдерживает, срывается, забивая на осторожность. Подхватывает его под колени и шею, утягивая наверх, выпрямляясь, совершенно точно помня, что никаких датчиков на нём больше нет, кроме, разве что электрокардиографа под пижамой. Садится на кровать, устраивая едва видящего Егора у себя на коленях и обнимает так, как хотел обнять все эти долгие шесть с половиной дней. — Что случилось? — повторяет едва слышно, держась за футболку, вцепившегося в него мертвой хваткой Макса. — Почему ты такой? — проговаривают пересохшие, нечувствительные губы. — Почему я?.. Ответ на вопрос в учащенном сердцебиении в груди, к которой сейчас жмется изо всех своих щенячих сил. Две широкие ладони на спине нервно подергиваются, вплавляясь в кожу сквозь больничную пижаму. — Наркоз… Ты не выдержал, — формулирует Макс как может, как сам это понимает. — Не выдержал? — повторяет, губы касаются теплой шеи, — я не понимаю. — Что-то пошло не так, — пытается не пугать Вершин, только не понятно кого именно, наверное, больше все же себя, потому что, когда говоришь о таком вслух — только четче осознаешь. — Не так… — отголоском шепчет Егор. — Кома, — произносит Макс самое страшное слово. — Сколько? — тихо-тихо, потому что самому трудно принять, что говорят они о нём, Егор неосознанно сжимает в руке два его пальца, держится за них, чтобы заземлиться, чтобы увеличить площадь соприкосновения, чтобы не дать себе снова провалиться. — Вчера было шесть дней. Егор молчит, обдумывая услышанное. Макс прикрывает глаза, поглаживая влажную шею под волосами, медленно запуская в них пальцы, и пытается вспомнить, как всё это им пытался объяснить анестезиолог. — Интоксикация на фоне нарушения… обменных процессов… — вспоминает, кажется, дословно. — На фоне скрытой недостаточности печени, возникшей во время операции, это если быть точнее, — слышится за спиной голос врача, который Егор к своему счастью и облегчению узнает, значит жизнь — та самая, раз уже два совпадения. Погладив напоследок поясницу под широкой больничной пижамой и прижавшись губами к месту, где так заметно пульсирует яремная вена, Вершин встал, чтобы уложить Егора обратно в постель. — Мне выйти? — спросил он у двух, вошедших в палату светил медицины, от чьих лиц уже тошнило. — Если Егор не возражает, останьтесь, — ответил, усаживаясь на пустующий стул главный, который вел Егора с самого начала, и которому они все так обреченно доверились. Егор не возражал. Пока реаниматолог выполнял ряд тестов, а хирург делал пометки в истории болезни, Егор рассматривал свою больше не стесненную ничем руку. Резкость зрения постепенно вернулась, поэтому он мог во всех подробностях изучить, подняв на свет свои тонкие, обтянутые кожей суставчатые пальцы, как и фиолетово-черный цвет обломанных под самое некуда ногтей на трёх из пяти. — Ногтевые пластины восстановятся, — заметив его интерес, сказал травматолог. — Старые сойдут, новые вырастут под старыми, это долгий процесс, так что запасись терпением. Егор ничего не ответил, продолжая рассматривать руку, будто заново с ней знакомясь. Особенное внимание привлекали окольцовывающие запястье ярко-розовые послеоперационные швы. Он повернул ладонь на себя — по всей внешней боковой поверхности тянулся более толстый и заметный уже побледневший рубец, должно быть питерский. Отец был прав, руку ему по кусочкам собрали — тот ещё Франкенштейн. Он выдохнул медленно, готовясь к боли, сжимая кулак. Но движение даже не причинило дискомфорта. Неравномерно опухшие суставы костяшек были унизаны отрывистыми и плотными, кое-где уже побелевшими шрамами — не операционными. Наблюдая за манипуляциями, врач прокомментировал: — Синувиты со временем станут меньше, главное — подвижность сохранена и сухожилия целы, поэтому нет ограничения кистевого хвата. Боль отсутствует, потому что ещё утром сделали укол. Но первое время без неё никуда. Егор нашел подтверждения слов врача в том, как заныло от долгого напряжения запястье. За плечом, стоящего в сторонке Макса, распахнулась дверь. Облаченный в белый халат, в бокс вошел отец. Взгляд взволнованный и сосредоточенный обратился к Вершину. Тот безмолвно пожал плечами, переводя свой на спину врача. Отец сел на узкую белую тахту и, закинув ногу на ногу, решил всё-таки не перебивая, послушать, как на этот раз оценят «великие умы» состояние его сына. — Тебе уже начали курс физиотерапии. Пока только массаж и иголки. Дальше-больше. Нагрузку на руку давать нужно, но постепенно. Для начала это будут Баодин шары и обычный резиновый эспандер, физиотерапевт покажет, как и сколько заниматься, когда тебя переведут в палату. — А когда его переведут? — не выдержав гнетущего молчания, Александр Николаевич резковато встал и подошел к изголовью кровати Егора. Не коснуться его он не смог, осторожно провел рукой по волосам, обратив внимание на бледные, точно бумага губы. Врач снял очки и заглянул уставшими глазами в осунувшееся лицо родителя. — Когда все показатели стабилизируются. Это в среднем два-три дня, может быть и раньше. Егор лишь закрыл и открыл глаза. — Всё будет хорошо, — доктор уверенно сжал его изрезанную шрамами руку. — Я напишу назначения в историю. Отец откашлялся: — Можно поговорить с вами наедине? Когда они ушли, Егор устало облокотился на поднятое изголовье кровати, голова начинала гудеть. Макс сел рядом. — Ты как? — он смотрел на Вершина, понимая, что за всё время, проведенное в разлуке, любовь к нему никуда не делась, не изменила форму и не остыла, а как нечто постоянное, находилась внутри тела. Он ощущал её сейчас физически внутри себя, и вот это было, пожалуй, ново. — Как я? Ты серьёзно? — Вершин засмеялся нервно и жутковато. — Прости, я просто… — Макс осёкся. — Я до безумия рад, что по-настоящему говорю с тобой, детка… — Он коснулся его лица настолько осторожно, будто боялся развеять мираж. Егор улыбнулся едва заметно: — И ты устал. — И я устал, — согласился Вершин. — А другие как? Макс пожал плечами, будто никогда не думал на эту тему: — Никто никого не убил, если ты об этом. — Ты был здесь всё это время? — Конечно. — А отец? — Он тоже. Кристина приходила. Но трое человек для реанимационной палаты, это уже слишком. Находиться здесь посетителям вообще-то нарушение. — Значит, он выбил и для тебя абонемент? — Я другого варианта, если честно, не рассматривал. — Вы разговариваете с ним безмолвно, — Егор усмехнулся. А Вершин коснулся его губ кончиками пальцев, будто стараясь физически ощутить улыбку. — Безмолвно? — Общаетесь глазами. Я заметил. — Ну, раз ты так считаешь… — Небритый, бледный, с тенями под глазами Макс смотрел так, будто всё ещё не мог осознать, что сегодня случилось. — Рука болит? — спросил, заметив, что Егор не может не смотреть на свои пять пальцев — в шрамах с синюшными ногтями, но целые и подвижные. Он не поднимал на Макса глаза, потому что знал, если посмотрит, то Вершин не сможет не заметить этого — но Макс уже стирал слезы с его лица: — Солнце… — Знаешь, дело не в интоксикации или как они там говорят. Я просто боялся, что ничего не выйдет… Боялся посмотреть… — Иди ко мне, — Макс придвинулся ближе, мазнув губами по скуле, осторожно прижал его к себе. — Получается, я снова сбежал. — Ты не понимаешь, о чём говоришь. — Снова тебя оставил. — Совсем не понимаешь, — утешал Вершин, понимая, что признания эти будоражат самое дно души. Вспоминать, как винил весь свет, в первую очередь, самого Егора, когда всё случилось, было жутко и стыдно. В тот момент он был согласен стереть себе память о нём, лишь бы никогда не узнать той тоски и боли. А сейчас он его обнимал, и Егор обнимал в ответ, это было бесценно. — Со мной никогда не бывает, чтобы просто… Чтобы раз, — он щелкнул пальцами, — легко. — Я знал, что ты вернешься. Мы все знали. — Ложись со мной, — прошептал Егор, двигаясь к краю кровати, освобождая место рядом. Он обнял крепко, насколько хватило сил, по привычке забросил на бедро Вершина ногу. О чем-то перешептываясь, они трогали друг друга невыносимо медленно. Ладонь Макса привычно легла на затылок, кончики пальцев медленно массировали кожу под волосами, это успокаивало и расставляло всё на свои места. Дыхание Вершина стало глубоким, спустя десять минут. Безмятежный сон обрушился на него впервые за шесть дней так же непредсказуемо, как обрушивается снегопад на маленький южный город. Егор смотрел, как подрагивают во сне его ресницы, кончик языка мелькнул между приоткрытых губ и спрятался за ровным рядом белых зубов. Не удержавшись, он поцеловал уголок рта, а потом и сами губы, Макс отреагировал, бессознательно крепче прижимая его к себе, запуская пальцы под пижаму на пояснице. Егор так и пролежал до прихода отца, стараясь не двигаться, чтобы не разбудить Вершина, вслушиваясь в стук его сердца. Александр Николаевич вернулся один, им тоже нужно было о многом поговорить.