Случайный

— Меня отчислили после летней сессии. Дело выслали по почте. Я боялся возвращаться в Москву. С Кристиной мы больше не виделись. Иногда я пишу ей, иногда она отвечает. Однажды она рассказала, что Стёпа свалил в какое-то тихое захолустье, она намекнула, чтобы я не винил себя, типа он жив-здоров, только в Москве у него волчий билет и крест на карьере. Отец звонил один раз на новый номер, пытался снова на меня давить. Я сказал, что он ошибся, а потом сменил симку. Больше он не пытался со мной связаться, хотя я уверен, он знает многое, например, где учусь, это ведь не сложно узнать. Но такой сын ему не нужен, верно? Поэтому, я думаю, он смирился с мыслью, что меня у него нет. Помнишь наш первый раз, самый первый? — Конечно. — Ты так смотрел на меня… Так целовал. Я подумал, что если понравился такому, как ты, то действительно чего-то стою. — Егор, пожалуйста, ты не понимаешь… — Дослушай. Я сбежал, но легче стало ненамного. Я настолько сильно боялся, что отец за мной приедет, что начал бухать, глотать колеса, прятался по чужим съёмным квартирам, а потом кончились деньги, те, что дала Кристина, и те, которые я время от времени зарабатывал сам. Не осталось ни на что, паранойя прошла сама собой. Я понял, что всегда может стать хуже. Если я тогда не спрыгнул, то сейчас тем более не сдамся. Я начал играть на улице, познакомился с музыкантами, с Ильей. Следующей осенью готовился поступать в давно выбранный институт на факультет, который посоветовали знающие люди. Меня приняли на бюджет, это было чудо какое-то. «Талант должен быть голодным», — мы тогда всё время так шутили, но мне было не смешно, если честно, совсем. Я играл в метро, знаешь, учась на дневном отделении, сложно найти что-то стоящее. Ночами работал официантом, днём возвращался на пары. Хватало только на еду, связь и символическую плату за общагу, а потом появился Платон. Препод из института видел меня на улице, он посоветовал давать уроки детям — так сильно впечатлился талантами зеленого первокурсника. Я не скрывал, как я живу. Он спросил однажды: у тебя есть кто-то, кто может помочь? Не помню, что именно я ответил, скорее всего, сказал правду, а немного позже он свёл меня с Оксаной. Это был выход. За целые полтора года, что я уже прожил в Питере, я впервые выдохнул с облегчением. А когда появился ты, я убедился, что у бога извращенное чувство юмора. Всё так остро ощутилось вновь, будто прошлое вернулось вместе с тяжестью возложенных на меня чужих надежд. Ты был как удар по самолюбию, унизительная пощечина, постоянным напоминанием о том, какое я ничтожество… и, в общем, зря ты на меня тогда так смотрел. Честно сказать, я до сих пор это чувствую… — И что же именно ты чувствуешь? — Макс убрал волосы с его лба, слегка коснувшись пальцами дуг бровей, между которыми пролегла тонкая морщинка. Серьезный взгляд был глубоким и невидящим, будто Егор смотрел куда-то вглубь себя. — Ты переоцениваешь меня. Я не такой… не такой, каким ты меня видишь. — Не такой чудесный? — Макс улыбнулся, вызывая ответную улыбку. — Перестань, пожалуйста. — Я только начал. — Максим. — Повтори, — Вершин не сводил взгляда с его губ. Егор не смог ему отказать, прошептал как можно тише, немного вопросительно: — Максим? — Мне нравится, когда ты произносишь моё имя полностью. — Неужели тебя не смущает ничего из того, что я рассказал? — А должно? — У меня был триппер, я наркоман в завязке, алкоголик… — Это Питер, детка, кого ты хочешь этим удивить? Может, для Москвы подобное, конечно, и слишком… — Я люблю тебя. — Ты особенный. — Я бракованный. С дефектом, даже родители меня не смогли полюбить. Больше плохой, чем хороший, и не могу ничего тебе дать, только… — Себя? — Только себя. Макс провел пальцами по его затылку, притянул к себе и поцеловал: — Этого более чем достаточно, — на самом деле слов у Вершина уже давно не осталось, он никогда не понимал, как люди продолжают жить и во что-то верить, испытав подобную боль. А Егор… В этом небольшом теле умещалось столько боли и столько любви. — Ты даже понятия не имеешь, насколько ты особенный. — Я испорченный, если только в том моя особенность?.. — Не обижайся, но звучит это слишком эротично, — прошептал Макс, когда Егор, беззаветно отвечая на его нежность, оказался снова в положении «снизу». Он почувствовал горячий, еще неокрепший член на внутренней поверхности своего бедра и прикусил губу от собственного, не заставившего себя долго ждать возбуждения. Макс лег удобнее, чтобы напрямую не касаться его тела, тем самым давая себе шанс объясниться: —  Если серьезно, ты слишком строг к себе. Незаслуженно строг. И если тебя не остановить, ты добьёшь себя сам. — Родители Макса всегда его поддерживали, несмотря на ориентацию и развод. Отец никогда не пытался подрезать крылья, а, наоборот, делал всё, чтобы сын летел еще дальше и еще выше. Мама любила их с сестрой безусловно, не перекрывая при этом кислород. У Егора могло быть так много, но, несмотря на возможности, причитающиеся ему по праву, он лишился всего. — Я тоже отец, Егор, и я не представляю ситуации, в которой принял бы решение упрятать Платона в психушку, равно как заставил бы его заниматься нелюбимым делом, имея возможность обеспечить ему образование его мечты, если бы по моей вине он полез на крышу… Мне страшно представить, что ты чувствовал. Ты виноват лишь в том, что пытался быть честным, но не знал, как это правильно сделать. Ты хотел, чтобы правда вскрылась сама, не желая никому причинить боли. Но правда всегда кого-то ранит, истина вообще эфемерная субстанция. В той ситуации твоя сестра пострадала бы при любом раскладе и, если бы вышла за него, пострадала бы куда больше. — Ты действительно так считаешь? — Действительно. Ты не испорченный, ты открытый и любящий. И ты много сделал для этого, чтобы быть собой и жить так, как правильно только для тебя, и ты как никто заслуживаешь всего, о чем мечтаешь. — Я мечтал о тебе, — Егор улыбнулся, снова не выдерживая серьезности их разговора. — Я мечтал о тебе, с тех пор, как увидел на пороге своей квартиры, когда ты привел Платона на встречу со мной. Я мечтал о парне с южного побережья всякий раз, когда становилось совсем паршиво. — Я так плохо помню, что было тогда. Разве только свои ощущения. Запах манго и то, как боялся облажаться. — Зато я помню всё. Не могу не помнить. Я храню фотографии, которые сделал в тот день. — Ты шутишь. — Если бы. Я даже хотел сделать выставку, чтобы найти тебя. О ней бы написали, ты бы прочитал в интернете или журнале, взбесился обязательно. Я представлял, как ты входишь в галерею, видишь свои увеличенные фото на стенах, снимки цветные, в них много солнца и твоего тела, твоей улыбки. Это очень яркие снимки. Все восхищены красотой неизвестной модели, и никто не знает, что она среди зрителей. Ты смотришь на свои фото, возможно, злишься, что я не добился твоего согласия, даже не поставил в известность. И ты видишь меня, мы бы встретились взглядами… — Почему ты не сделал? — Это слишком личное, Егор. Я не выставляю на обозрение свои чувства. А в тех снимках слишком много моих эмоций. Ты — не для публики. Кроме того, ты бы затаскал меня по судам. — Не затаскал, — Егор смущенно отвел взгляд. — Я болел тобой тогда, а когда решил, что всё прошло, ты появился снова, в моём доме, рядом с моим сыном — ближе некуда, только был ты совсем другим. Израненным. Я боялся, что ты больше не сможешь улыбаться. — Максим, ты романтик, кто бы мог подумать? — Егор улыбнулся так, как любил Макс. — Если хочешь, мы сделаем новые. Вершин слышал смущение в его голосе, как и видел его в отведенном взгляде — настоящий Егор, его оживший сон. Он давал себя рассмотреть, позволял собой наслаждаться. Макс тонул в его тепле, в мягком изгибе губ, влюбленном взгляде. Он поймал его, приманил и заставил раздеться, наблюдая. В ответ снимая свои бесчисленные личины, обнажаясь до беззащитной кожи. — Обязательно сделаем, я давно этого хочу.