Случайный

— Значит, ты еще и пидарас, кроме того, что наркоман, — отец сидел в кресле напротив. Егор чувствовал себя прикованным, хоть наручников на нем и не было. От слов защипало в глазах, пришлось отвести взгляд. — Я не знаю, что с тобой делать, — медленно поглаживая подернутую сединой аккуратную бороду, проговорил отец. — Ты поздний, но желанный. Мне говорили, что ближе к сорока рождаются либо гении, либо дауны. Мать боялась, что ты родишься с отклонениями, я же был уверен, что всё будет в порядке. Когда врачи сказали, что будет мальчик, я был полностью счастлив. Она отдала тебя в музыкальную школу раньше, чем ты стал нормально говорить, наверное, всё дело в этом. Среди творческих людей самый большой процент пидарасов. — Смотрю, ты времени даром не терял. Вникал в суть проблемы. — Не дерзи! На тебя было поставлено многое. — Как на беговую лошадь? Меня убивает одна мысль, что когда-нибудь придется работать в твоей конторе! — Тебя убивает наркота, которую ты жрешь! И нездоровые связи. Сексуальная девиация… Это разрушает психику… От услышанного взмокли ладони и онемели кончики пальцев. Нехорошее предчувствие вонзилось в сердце: — Ты консультировался? — Мы начнем с психологической терапии. Заметь — не с психиатрической. Будешь ходить к сексологу для начала. — А что ты придумал для конца? Лоботомию? — Если понадобится, то и до этого дойдем. — Тогда давай сразу. Никакой сексолог здесь не поможет. Я с детства такой, от рождения, понимаешь? — Егор, ты же мой сын… Я хочу тебе только добра. — Тогда пойми, что это не болезнь, просто я такой. — Ты не стал бы таким, если бы не этот ублюдок. — Он ни при чём. И он не первый. — Он полез к моему сыну! — Он бы никогда не «полез» к твоему сыну, если бы не любил меня. — Замолчи! Какая к черту любовь?! Ты ещё совсем ребёнок. — Мне восемнадцать, пап, очнись. Я сам всё решаю. — Ни черта ты не решаешь! Нарешал уже! Два раза чуть не сдох, сестре жизнь разрушил, теперь ещё и это! — Не такого сына ты хотел? Но другого у тебя уже не будет! — Значит так, если хочешь иметь отношение к этой семье, то пойдешь везде, куда я скажу! И к сексологу, и в институт, хоть на голгофу! — А если я не хочу иметь отношение… к тебе? Ко всем вам? — Осторожнее, Егор. Слово — не воробей. Можно поплатиться. — Жизнью, если не «вылечусь»? — Вылечишься, не от такого лечат. — Ненавижу тебя! И всё это дерьмо! Этот дом! Вас всех! — Пошел вон! — Да как скажешь! — Егор встал, ноги не слушались, будто чужие. — Завтра ты на пары не идешь. В десять утра первая консультация. — Посмотрим. — Не посмотрим! Ты, кажется, не понимаешь? Если выкинешь что-то — я с тобой нянчиться не буду. Ляжешь в клинику, там тебе так мозги промоют, что имя своё забудешь, не то что все увлечения. Я ведь не шучу, ты знаешь. — Мама не позволит! — Мама настаивала на лечебнице сразу! Считай, я выбил для тебя отсрочку. По лестнице на второй этаж Егор бежал. Из-за слез всё вокруг расплывалось, он спотыкался, едва удерживая равновесие. Дверью хлопнул так, что выбило замок. Ночь пролетела быстро. Настало утро, а вместе с ним и продолжение казни. После недели психологических унижений наступила депрессия. Стёпа как абонент был недоступен. Егор боялся думать, что он теперь в принципе недоступен, как человек. Сестра с матерью не возвращались. Мать не звонила ему ни разу с тех пор, как всё вскрылось. Судя по всему, отец не врал — близких у Егора не осталось. Осталось лишь чувство вины наравне с собственной неполноценностью. К концу второй недели примешалась ненависть к себе, а к концу четвертой она заполнила всё, что раньше Егор называл душой. Он скучал по Стёпе, как сумасшедший. Увольнение — далеко не всё, на что способен отец, и выключенный телефон бывшего любовника — живое тому подтверждение. К тоске примешался страх теперь уже и за свою жизнь. Всему виной любовь — эта мысль разрушала основу его мироздания. Он потерялся на пятой неделе, как собака, отстегнувшаяся от поводка. Не сел в ежедневно ожидающую его машину после пар. Пошел куда ноги идут. Набрал номер знакомого посредника. Купил всего понемногу. Домой возвращаться в планах не было. Он нашел себя на крыше дома, потерявшим счет времени, в полном одиночестве, в чужой одежде и чужих изношенных кедах. Из определенного вспомнил лишь то, что сейчас конец апреля. Лил дождь, казалось, он не прекратится, пока не смоет всё. Вымокли спички, зажигалка сдохла. Пакетик шмали в нагрудном кармане чужой джинсовой куртки оказался бесполезен. Он подошел к краю, всё еще под веществами, сознание кристально чистое, как первый снег. Что он делал эти дни, с кем был, как долго? Он не мог никому позвонить, потому что телефон тоже где-то проебал. Зато впервые Егора не пугала высота. Под хлещущим косым ливнем он не видел конца этому затянувшемуся полёту в туннель. Высота гипнотизировала. Он понял, как хочет умереть. В полете. В ощущении тотальной, всепоглощающей свободы. Но если сейчас страх притуплен, значит, и разрыва сердца не случится — он умрет от удара о землю или припаркованную машину, ограду палисадника. Тупо. Мысли о боли пробудили страх. Как нечто живое, он начал подбираться, царапая кончики пальцев в промокших насквозь кедах, завладевая ступнями. Выше по голеням к коленям, бедра, живот, сердце. Но Егор продолжал стоять на краю, борясь с ним, пытаясь выкрасть у жизни свою свободу. Хотелось кричать, только смысл — всё равно никто не услышит, его больше вообще никто не слышит, мир оглох к его воплям. Мир не хотел его себе и смерть не хотела. Он думал о Стёпе и плакал, хотелось поговорить с ним, услышать, что хотя бы он его всё ещё любит, но Стёпы тоже, судя по всему, больше не было, он так же, как и остальные, оглох и ослеп, а возможно, черви уже копошатся в его пустых глазницах. Смысл смерти в самой смерти — в прекращении существования. Лучше пусть она, чем тот ад, в котором его заставляет жить родной отец. Егор присел на край, свесив ноги, холода уже не чувствовалось, не осталось ничего, кроме него самого. Он всё еще был — сам у себя. Посмотрел на свои руки, они многое умели, но Егор думал именно о том, что они умели играть, он вспомнил свою гитару, попытался впустить в себя то состояние, но не вышло. Его выгоревшее нутро больше не могло ничего воспринимать, лишь тень тех ощущений, как память о прекрасном — ускользающий образ. «Что они сделали? Все они — отец, мать, ебаный Стёпа?». Он закричал, откинувшись на спину и раскинув руки. Кричал, пока не закончились силы. Под подошвами лишь бесконечная мокрая бездна, опоры не осталось, разве что только в нём самом. Переполненный болью, но при этом опустошенный, опора сам себе. Хотелось нырнуть в тишину и раствориться в ней, хотелось завершить цикл. «Не надо», — голос очень знакомый, но неузнаваемый, глухо шептал в голове. - «Не позволяй». Егор втащил руками осторожно онемевшие ноги одну за другой, притянул к животу колени. Если он не умер сегодня, значит, будет жить. Голос в голове продолжал звать его по имени. А потом он стал еще громче и звонче. Открыв глаза, Егор увидел лицо: — Крис, — дрогнули губы. Он подумал, что бредит. — Егор! Твою мать! — Кристина, — это на самом деле была она. — Вставай, ты весь мокрый. Егор… Вставай! — Что ты здесь делаешь? — И как я сразу не догадалась. Слава богу, ты нашелся. Егор начал плакать, заходясь в удушающем кашле, истерику было не остановить: — Я теперь знаю как… Я знаю… Она была перепугана насмерть — он сошел с ума. Нужно было время, чтобы найти дорогу назад, но его у них не было. *** Такси ожидало у подъезда. — Он с ног до головы мокрый, я не повезу! — голос водителя перебивал шум ливня. — Заткнись и лучше помоги! Я оплачу ебаную химчистку! — нервы сдавали. — Если наблюёт? — орали в ответ. — Я за всё заплачу, только помогите нам! Парень психанул, выскочил из машины под оглушительный дождь, распахнул дверцу заднего сиденья настежь, перехватив едва стоявшего на ногах пацана за плечи, не слишком аккуратно погрузил в салон. — Он же не сдохнет? — Просто отвези нас! — Только не домой, я не поеду. Я туда больше не вернусь, — последнее, что сказал Егор, прежде чем отключиться на заднем сиденье провонявшей двенашки. Потом всё было как во сне — полупустая незнакомая квартира. Горячий душ, кровать. Голос и руки сестры. К утру поднялась температура. Егор был уверен, что она позвонит отцу или кому там еще до него есть дело, но она не звонила, потому что никто не приехал. Она уходила куда-то днем, а вечером возвращалась. Привозила лекарства, еду и вещи, почти всегда молчала, будто понимая, что он задумал, а может он проговорился в полубреду, сам того не помня. — Как ты нашла меня? — спросил однажды, когда вернулся голос. — Подумала, куда ты можешь пойти и вспомнила про наше… про то место. — Зачем ты меня искала? — Ты же мой брат, Егор. — После всего? Кристина посмотрела пристально, пауза затянулась. Она обвела взглядом скромно обставленную комнату, словно размышляя о чем-то важном, а потом снова посмотрела на брата, который с последней их встречи стал почти прозрачным. — То, что произошло… Я не пережила это до конца, точнее, я до сих пор переживаю, что настолько могла ошибаться в ком-то… в тебе. — Прости, — не выдерживая, нервы снова начали давать сбой, боль больше не вымывалась слезами, он уже знал это, но не мог заставить их остановиться. — Ты, должно быть, меня ненавидишь. — Ты всегда был занозой, если честно, начиная с самого рождения. Мне было семь, первый класс, а родители посчитали, что с меня хватит их заботы, потому что появился ты. У матери трудная беременность, все боялись, что не доносит, уже тогда я поняла, сколько проблем ты мне доставишь. Но я всё равно полюбила тебя, не могла не полюбить, ты был такой добрый и искренний… в нашей-то семье. В общем, ты любил меня по определению. И это подкупает, меняет всё внутри, делая тебя самого лучше. Я поэтому хотела своих детей, Егор. Мне двадцать пять, я хотела детей и собиралась замуж. — Крис… — И я не могу на тебя забить даже после всего. Потому что ты мой гребаный младший брат! — Он использовать тебя хотел, и только. — И ты мне не сказал! Почему, твою мать, ты ни черта мне не сказал! Не намекнул ни разу! — Потому что не мог! — Он не только меня использовал, ты же понимаешь это? — Ты знаешь, что с ним… сейчас? — Боже, ещё переживаешь за него? — … — Он писал мне, надеюсь, со дна моря. — Писал? — Сама удивилась, что у него всё ещё есть пальцы. Хотя, может, он кого-то попросил?.. — Не верится, что отец его всего лишь уволил? — Думаю, Стёпе просто повезло. Отец растерялся в какой-то момент, и тот вовремя исчез. Знаешь, папа бесится не из-за расстроившейся свадьбы и моей поруганной чести, а из-за того, что он до тебя добрался. И только одно это заставит его найти Стёпу и выломать ему его чертовы пальцы. — Он не совращал меня. — Какие подробности, возможно, в суде это и имело бы значение, как и тот факт, что ты совершеннолетний… сейчас. Но никакого суда не будет, ты же понимаешь это? — Только отец не понимает, что добравшись до него, он ничего не исправит, так же как не вылечит меня, упрятав в психушку. — Психонаркологический диспансер где-то в Подмосковье. Я видела документы. — Значит уже всё решено? — Стоит тебе объявиться, и поедешь первым рейсом. — Пиздец мне. — Всему пиздец. Семьи больше нет. — Я всё разрушил… — Доломал. Сам ведь знаешь, что всё началось очень давно. Мама, кстати, улетела к подруге в Европу. Сказала, что мы её все достали и она не выдерживает. Отец думает, что она снова запивает алкоголем свои антидепрессанты, но ему уже в принципе плевать. Есть проблемы и поважнее. — Вроде моего исцеления? — Вроде того. — У меня только один выход. — Да, ты говорил об этом на крыше и в такси тоже, и ночами, пока бредил. Ты ведь и так всегда хотел уехать. Так уезжай сейчас, — она достала из сумочки пластиковую папку-конверт и положила на кровать. Егор взял его и раскрыл — там были деньги и паспорт. — Но как?.. — Я видела, куда он положил твои документы для психушки. — Крис… — Это мои деньги, я сняла почти все, что были. До своих, боюсь, ты уже никогда не доберешься. Но нужно выбрать что-то одно. На первое время хватит, потом вывезешь. — А ты? — Тоже уеду, в психушке ведь забронировано место, впишут новое имя. Там хвойный лес. Люблю хвою. — Не смешно. — А по-моему очень.