***
—Когда-нибудь эти чертовы отчеты отправиться. Что тогда будем делать? — спросила главная кукла Каттлея, работающая в сфере написания писем для других людей. Она сидела на рабочем столе, положив ногу на ногу, и наклонилась к занятому боссу. На столе огромное количество военных отчетов, бухгалтерских справок, писем Вайолет в часть … и поддельные документы. Клаудия Ходжинс был полностью отключен от мира сего еще на — Каттлея прищурилась, как заправский шпион оценивая обстановку — три дня. Последствия последнего захвата затронули и его, того что уже давным–давно отошел от дел. И сейчас как в свои двадцать три разгребал доклады поисковых групп. До черных точек перед глазами искал подтверждения, зацепки. Как гончая, почуяв след, читал между строк. Но все без толку. Пропавший без вести майор Гилберт перед последней операцией доверил ему Вайолет. Заботу о ней, если его не станет. Все бы ничего: делов-то приглядеть за двадцатидвухлетней девушкой. Пристроил, обучил, дал совет за дружеской беседой вечерком и свободен. Но все оказалось не так просто. Теперь он понимал тот взгляд Гилберта месяц назад. Он передал ему в руки не девушку, подчиненную ему, он отдал часть себя, вложенную в нее. Вайолет была его составляющей. И он боялся, какой частью себя с ней поделятся остальные. Клаудия был поражен. Не мог найти в себе слов, чтобы хоть что-то сказать ей тогда, на пути в город. Она говорила, что была «Собачкой» так, словно это и не относилось к ней, словно не понимала и не осознавала. И это испугало его. Оказалось, что он не мог и представить себе ее. Она была словно живая кукла. Хотя должна быть уже самостоятельной личностью, знающей, чего хочет. А оказалась новорожденным котенком, что слепо тыкается в препятствия носом. Не понимающая простых вещей. Но умеющая сражаться. Ее сделали заложницей войны, главным оружием. Война стала ее нормальной жизнью. А теперь ее решили сделать частью общества, для которых норма отличается от всего, что знает в этой жизни Вайолет. —Ей все равно откажут в возвращении на фронт. Потеря обеих рук и поисковые работы майора. Больше никто не может отдать ей приказ. Поэтому ее либо утилизируют, либо запрут где-нибудь ожидать нового поля боя. —Но ведь она живой человек! — в негодовании воскликнула брюнетка. —Только не для них. —Как до этого дошло?..Ее забрали из детдома, или от родителей? — кукла сыпала идеями, не зная, как успокоиться—Нужно оформить над ней опеку, чтобы военный фонд не смог главенствовать над ней. —Чтобы это произошло нужно время. Поэтому я и попросил тебя забирать все ее письма и подделывать ответы. Сможешь? —Я все сделаю. Я все сделаю, лишь бы ты был счастлив. Как же ей порой хотелось это сказать. Немыслимо, а вслух. Но не получается. Слова не хотят, чтобы их произносили, потому что сердце уже давно смирилось. Она готова принять от него все, что он сможет ей дать. Пусть даже это будут доверенные документы. Она знала, что он ее не любит. И не полюбит никогда. И уже никого. Нельзя забрать из любящего сердца ту, что давно мертва. С ней нельзя конкурировать. Поэтому она молчит. О, Боги. Прошло столько лет, как она молодой девчонкой пришла в его компанию. И впервые увидела его: смеющейся, он обнимал другую. И этот смех был ей дороже всего. Он курировал ее поначалу. Помогал. И она не заметила признаков этой болезни. А когда заметила было слишком поздно. Она не смогла избавиться от него. Каттлея бунтовала, злилась, обижалась, пыталась привлечь внимание, но он видел только ее. Анабель. А она навсегда осталась девочкой с косичками. Младшей сестрой. Другом. Какая ирония. Она пишет любовные письма, но не может уже как десять лет признаться, и тихо страдает так, чтобы никто не узнал. Улыбается, шутит. Крутит романы. Но не видит любимой сердцу красной макушки. Он всегда был для нее рядом, но не слишком близко, чтобы коснуться. Она могла бы попытаться взять дело в свои руки… Но Чертова рамка не дает ей этого сделать. Как бы сильно нам чего-то не хотелось всегда есть но. Для каждого личное. И поэтому мы молчим.***
—Стоило ожидать чего-то подобного— нервно усмехнулся Майор, стоя на коленях. Это называлось очищением духа перед занятием с плотью. Каково же было его удивление, когда его наполовину больного с рубцующимся шрамом, погнали на молитву. Вокруг разрушенные колонны храма, построенного прямо на скале, а дальше по склону, внизу, огромная масса воды, хлестающая водопадом о лесное озеро. Завораживающая природа. Впрочем, как и люди здесь: клан отшельников, покоряющимся старым богам, не признающим демократию и цивилизованное общество. — Стоило бы поусерднее молится, Гилберт— недовольно передразнил его вздох старший монах-врач Вольфрам. Старикашка споро забрался вверх на каменную глыбу и превосходством в мутных глазах смотрел на него. Он был спокоен, в то время как Гилберт, так и не нашел себе место. Но пришлось впервые подчиниться кому-то, и сесть на траву, скрещивая ноги. Голубые глаза зорко проследили за его действиями и тут же закрылись. И все тело старика погрузилось в оцепенение, схожее со сном. Он весь вытянулся так, как — будто проглотил жезл. Во всем обличии монарха чувствовалось что-то противоречащее: его мышцы были напряжены, хотя все тело было расслабленным, умиротворенное выражение лица и жесткая линия тонких губ. Молчание угнетало. Звуки природы не расслабляли, а наоборот, заставляли стыть кровь в жилах. Везде чудился враг. И никакая медитация старой выправке уже не поможет. Гилберт устало повернул головой, разминая шею. Сколько уже прошло? Один глаз скосил на солнце, что совсем недавно вошло в зенит. Уже все ноги одеревенели. Даже физ. подготовка в академии его так не выматывала. Как столько часов «общения с природой». —Спускаемся— вдруг прозвучал голос с боку, рефлекторно вскочив на ноги, мужчина с удивлением рассматривал Вольфрама. Он не услышал его шагов, хотя все его тело было охвачено напряжением всех органов. —Чудной ты все-таки старик, Вольфрам. — усмехнулся он, вставая под взглядом мутных голубых глаз, что поражали своей прозорливостью—Все хочу разгадать тебя, да не получается: чем больше узнаю, тем больше вопросов возникает. — А меня разгадывать и не нужно, господин майор. Аки девица ль я, чтоб меня мужчины понять пытались? — слишком умный для этой глухомани все же этот старик.— Нет, господин. Вам бы одно только сердце узнать надобно, а другие и так открыты. Разогнул спину, и пошел вниз, не оборачиваясь. — Надо ближе к воде подойти— пояснил монах— Посмотрим на сколько вы очистили свой запутанный любовью разум. Сколько еще Гилберт будет сожалеть о той своей речи во время горячки?***
Они начали спускаться. Босыми ногами прямо по скользкой земле вперемешку с грязью. Ноги разъезжались нещадно, но видя перед собой твердо вышагивающего старика Вольфрама, Гилберт вновь и вновь хватался за выступы скалы и соединял непослушные ноги. А в голове все крутилось: «Какого черта происходит?». Они шли вниз, куда ни один человек в здравом уме не пошел бы. Шум водопада обволакивал сознание. Морской воздух благоприятно действовал на нервы, что сейчас ни к черту. Они наконец дошли. Гилберт огляделся, запрокидывая голову вверх, где среди вековых деревьев Гиперион, виднелся круглый просвет параллельно озеру с водопадом. Как будто когда-то сюда что-то упало, сделав историческую мину в рельефе. Это было небольшое по площади озеро в скале, по которой они спускались, окруженное зарослями лиан, пальм, кустарников, секвойи и еще много чего, чему он не мог вспомнить название. Вся природа этого места была окружена ореолом первобытности. Хаотично разросшиеся деревья, красочные заросли цветов, спадающие то тут, то там лианы, и абсолютно прозрачная вода. Словно и не было здесь лестницы, через которую они прошли сюда. — Раздевайтесь, господин майор. Кажется это последнее, что он ожидал услышать в своей жизни. Но он споро освободился от штанов и рубахи, подходя ближе к пещере, где остановился Вольфрам. Гилберт и в страшном сне не мог представить на что подписался. Его отправили в одном исподнем стоять под струями водопада и наклоняться назад, перебарывая силу тяги.