Ради неё

      Покидать любимых тяжело. Это он понял, когда не прошла и неделя его заточения в больнице, а его измучили капельницы, пульсирующие в его крови на ровне с кислородом и мучительным незнанием о том, что случилось с Вайолет.       Пару раз он порывался вскочить с кровати и пойти на поиски. Однако, страшная боль приковывала его обратно. Что он мог сделать? Продолжать смотреть в деревянный потолок, примечать изменения в погоде, и ужасаться тому, сколько прошло времени, а ответов так и нет? Это его удел? Лежать пластом и жаловаться на жизнь? Она дала ему все, что могла, это он, он виноват в том, что не смог во время остановиться. Надо было закончить с войной. Нельзя воевать всю жизнь, и всю жизнь не знать вернешься ли завтра, встретишь ли новый день вместе с рассветом. И уж тем более никакой личной жизни –война не пощадит никого: ни ребенка, ни старца, ни семьянина, ни влюбленного. Разве можно было сохранить что-то столь хрупкое как любовь и нежность на этом страшном поприще? Разве был он таким дураком?       Ну, а Вайолет? Какой толк был пытаться изменить ее в военном лагере, где каждый угол напоминал о вечной борьбе ребенка и противостоящего ей мира? Он был бессилен. Можно сводить ее на карнавал и на пару минут вытащить ее из войны, но можно ли было вытащить войну из ее сердца? Так, чтобы навсегда. Нет, и она и он знали, что краски, которыми дышали карнавальные ярмарки, не сотрут из памяти кровавые полосы. И придя ребенком на праздник, она будет помнить все захваты и удары. Это и было его молчаливым и самым ужасным кошмаром наяву: он не мог помочь, как бы ни старался, а она не могла измениться, когда он, тот кто привел ее и одел в военную форму, был рядом. В этом и был парадокс: он был единственным, кто хотел ей помочь, но рядом с ним она не могла стать другой, стать лучшей версией себя. И он это понимал. Гилберт знал, но все равно пытался исправить то, совершили с ней другие.       Перед ним стоял самый тяжелый выбор: его любовь или то, чем он жил все эти годы после академии.       Может спустя столько лет, сколько ошибок, совершенных за эти года, может сейчас он имеет право отказать своему Отечеству во имя любви? Побыть предателем Андрием? Он много страдал и сражался. Он был верен до конца, до одного глаза. Просто сменились полюса, и теперь его сила в руках девушки, его вера государству в одночасье стала верой в любовь. Может ли он просто побыть счастливым?       Но будет ли он счастлив, видя ее страдания? Легко ли потерять столько, и вернуть обратно во фронт, что будет продолжать бить, еще больнее и жестче, чем раньше? Его не будет рядом-обидчики не применут этим воспользоваться. Ее там сломают.       Трясущейся от волнения, он крикнул имя священника. Выбирать больше не приходилось, ведь речь шла о Вайолет.

<center>***

</center> —Глупо так рисковать своим здоровьем, господин. Лягте обратно в постель. Ваше тело еще не восстановилось. Говорю же хватит! Мы все знаем, как вам важна та девушка! Но будьте милосердны к себе: это ни к чему хорошему не приведет.       Доктор-монах за прошедший час устал кричать и пытаться образумить нерадивого пациента. Его голова полетит первым, если кто узнает об этом. Он оббежал вокруг кровати с раненным, вскидывая руки в молитве. Но, увы, Бог влюбленной голове не поможет.       Вот и майор, который должен был еще неделю быть на постельном режиме, встал с кровати. —-Боже милостивый! — запричитал монах, крестясь, когда Гилберт едва не упал на пол с наполовину одетой рубашкой— Да, остановитесь же!       Губа старика мелко задрожала. Руки тряслись, пытаясь поднять майора. Старые его кости! На старости-то лет! Тяжелая туша военного была не по силам старику, но Гилберт сам начал вставать с пола то и дело морщась от боли в боку. Рубашка так не была застегнута. А на бинтах стали появляться кровавые точки. — Ну зачем же вы, а? — устало сидел на кровати доктор, смотря на сидящего на полу Гилберта. Он пытался застегнуть нижние пуговицы. Сидел на полу, голова опущена, нога согнута в колене— чем вам не молящийся человек в Храме Божием? —Я не могу ее оставить одну— мужчина кивнул как-то уж совсем устало в сторону окна— Ну не могу я сидеть здесь, святой отец. Я же знаю ее… Только кажется, что внутри не осталось ничего, но это не так. В ее душе не пепелище. Там лед. Огромные осколки. И вскоре они вскроют сердце: и все, чего я боялся выйдет наружу. Вся ее боль… все страхи… вся поломанная приказами жизнь —Пусть так. Но чем же ты ей поможешь? Это ее осколки, ее боль, и ее жизнь. И только ей решать: спастись от этого или же остаться гореть. Больной вы наш, нельзя приказать сердцу любить, а голове забыть боль. — старый монарх похлопал сухой ладонью по коленке Гилберта, вставая и уходя их комнаты— Единственная твоя забота и помощь ей это бороться за свою жизнь, чтобы потом стать ее крепостью. Ты ей ничем не поможешь, мальчик мой. — Но я могу забрать ее… — И тогда урок будет пройден зря. Пойми для каждого человека в судьбе есть свой бой. Твой — это бой за ее сердце, ее же– с самой собой. И никто не сможет завершить свой с чужой помощью или бегством.       Слова старика так и прокручивались в голове.       Все было верно, но до чего же было трудно признать свое бессилие.