***
—Впервые за долгое время вы выглядите счастливыми — заметил Вольфрам, наблюдая за мужчиной через выкуренный дым кальяна — Признавайтесь, вы что-то задумали. А я, сказать по правде, не люблю сюрпризы. Иногда они слишком коварны для понимания. Старик развалился на кресле, пуская вредоносный дым в легкие. И, как он любил, с прищуром смотрел на собеседника. Пытаясь понять причины такого его спокойствия. И тут же нашел. Брошка с огромным изумрудом. Она лежала поверх книги под таким углом, чтобы свет проникал в камень и наполнял его, отражаясь. Неподалеку от столика, на софе сидел и его раненый. Весьма-весьма занятный парень. Вольфрам много в жизни повидал, но чтоб история двух развивалась так — никогда. Гилберт привычным движением надел повязку на глаз, слегка поморщившись от соприкосновения. Промыл руки в специальном противобактериальном растворе, и наконец посмотрел на своего учителя. По другому не скажешь. Вольфрам презирал все слабости человеческой оболочки, оттого он и жил на границе диких земель, по сути своей в опале, но никак не мог отказать от курева. Он мог терпеть боль, но не мог изменить своей привычке впускать никотин в легкие. И он это прекрасно знал. — Нет, ничего такого нет. Просто сегодня на редкость солнечное утро.— ответил он, натягивая черную хлопковую рубашку со старинной вышивкой, краем глаза замечая шрам на боку. И хмурился, морщась. Он каждый день позволял его смазывать какой-то вонючей смесью, и от этого его края немного сгладились. Все из-за незнакомых ему трав и кореньев, из которых монах делал заготовки. Одна из таких стояла на его тумбочке. А еще он принимал внутриводные снадобья. Но это о насущем. Сегодня он впервые проснулся не от кошмара. Он вообще не спал. Но лишь потому, что продумывал план о том, как увидеть Вайолет. Не вблизи, нет. А так, как он, наверное, уже привык: издали. На расстояние десятков людей. Десятков мнений. Предубеждений. И десятка лет. Ему нужно было пустить эту боль восхищения в сердце, чтобы понять, что все, что между ними было так и осталось. Все еще живо восхищение, желание удержать рядом и сделать счастливой. Нужен толчок, мотив. Продолжать всегда сложнее, чем начинать. И Гилберт чувствовал, ему нужно увидеть ее, чтобы не свернуть с пути, когда он так близок к желанию все прекратить. Но этого хочет сердце, голова же продолжает думать, как незаметнее сузить круги вокруг нее. Приставленные к ней люди, доложили ему об ее первом рабочем дне. Он не мог этого пропустить. К тому же нужно решать, куда ехать дальше. А еще его волновала финансовая сторона. Он не мог сидеть на шее и дальше. Он и так был безмерно благодарен за спасение, наставничество. И за разговоры. Неприятно было признавать, но Вольфрам оказывался прав чаще, чем ему хотелось бы. Он был за многое благодарен. Но нужно знать, когда правильнее всего уйти. Он может и привык ограничивать себя в лагере, но всегда знал, что придя в графство, его будет ждать горячий источник, чистая качественная одежда, слуги, что все незаметно уберут и накроют ломившийся от яств стол. Но сейчас на это не приходилось рассчитывать. Его не ждут дома. И он уж точно не пойдет туда сейчас, когда он только встал на стартовую дорожку. —Ты хоть понимаешь, как это звучит? — Вольфрам встал и выглянул у него из-за плеча, когда он стоял перед зеркалом, рассматривая зияющую дыру вместо глаза. Не смог удержаться: Гилберту все время чудилась эфемерная боль.— Сколько ты знаешь способов обмануть детектор лжи? — спросил он вдруг, отходя и бросая взгляд на брошку. —Пять.— ответил не задумываясь. — А я семь. Вот представь себе ситуацию нужно ответить на вопрос предельно честно, но не раскрыть его сути. Настоящий причины, мой мальчик. И люди, наивные и наглые создания, придумали такой способ. Ему обучают на фронте солдат. Его использую и мирные граждане. Знаешь что это? Гилберт не хотел отвечать. Наставник, живя в глуши, оказался на редкость проницательным и умным. Но и он спалился: теперь он хотя бы знал, что тот был замешан в военной компании. Бывший служак? —Молчишь? А я скажу, что это. Метод настоящих альфонсов: частичная правда. Вырезанный из контекста кусок. — Вольфрам давил его аллегориями, он подошел к столу с книгой, и перевернул ее обложкой. Приподнял бровь в иронии— Интересный выбор литературы. Психология. Тактики сближения. «Как выйти из депрессии?». Тысячи советов и не одного нужного. Вольфрам положил книгу на место, выжидающе уставившись на брюнета. — Рассказывай, что задумал.— вдруг вздохнул он.— И да, мой мальчик, боль проходит. Сначала ты пытаешься ее игнорировать, не замечать что части тебя не стало— он вдруг почесал свой глаз и все встало на место. Он заметил. Все-таки легко смириться с исперещенной шрамами рожей, а привыкнуть тому, что одного глаза не стало гораздо серьезней. Больнее воспринимается. И не замечать, увы, не получается.— Ты обманываешь сам себя. Стоишь перед зеркалом и делаешь вид, что все в порядке, но лишь глубже закапываешься. Прими это, как часть себя. И тогда ты перестаёшь чувствовать боль. Но и это не будет победой. Вольфрам первый сел в кресло, взяв в руки чашку с чаем— у него першило в горле— и невербальным жестом пригласил к его, к отнюдь, не дружеской беседе. » Что же будет победой?» спросил сам себя майор, но не высказал и тени замешательства под пристальным взглядом. Посмотрел и сам на брошку. И вдруг подумал, что отдать ее истинной владельце в долг, как обещание, будет хорошей идеей.***
Первый день это всегда трудно. Но для Вайолет оказалось трудновыполнимо. Много разных людей. Не в плане количества или генетических особенностей. Она видела на фронте всякое. И больных, и голых, и раненых, и отчаянных. Но у них было одно общее: потаенный страх в глазах. У кого-то он был скрытым, у кого-то выражался во всех движениях. Вайолет привыкла читать людей по движениям, а тут, на новой работе, все непонятно, но она сделала вывод, что теперь надо еще следить за голосом. Все такие разные. Эти пишущие куклы. Кто-то строчит новое письмо, постоянно хмурясь. Кто-то занимается сортировкой и успевает болтать. Одна компания смеется, рассказывая что-то за столом. Используют непонятные сокращения. И как Вайолет не пыталась вспомнить такого оружия не могла. И в глазах что-то ей не знакомое. Все такие добрые и открытые, что ей в наглухо закрытой одежде в первую секунду стало душно, но потом отпустило. Здесь все одевались, как хотели. Говорили, о чем хотели. И никто никому не давал приказания. Поначалу она не могла. Тело не хотело слушаться без четкого указа свыше. Но видя взгляд Клаудия бесконечно печальный и усталый, прямо как у Гилберта первое время, она безропотно пошла следом за ним. И вот к чему это привело. Вайолет посмотрела на пятый лист. Ее задание — поздравительная открытка. Цель — мальчик десяти лет. Способ решения задачи — не выявлен. Первое письмо, как сказала Каттлея, было сухое. Что это за выражение Вайолет не поняла. Но точно не про степень влажности шла речь. Во втором она решила сделать упор на то, что мальчик обязан придти. Добавила повелительные глаголы. Ну ясно же все: должен придти восьмого числа, ровно по полудню, адрес ниже. Без опозданий. К Каттлее она решила не подходить, больно уж бурная у нее реакция была. Подошла к девушке с каре. Та сказала, что так только военные призывы пишутся. А в праздник нужно что-то более дружелюбное. И приглашение — это не обязанность, тут подразумевается выбор: придти или нет. Задача стала яснее. Вайолет в голове наметила план захвата. Дружелюбие. Ребенок. Выбор. Снова перед ней чистый лист. И нет никаких определенных правил его заполнения.***
— Ну, как ты тут? Я принесла горячий шоколад.— девушка мягко улыбнулась, аккуратно открывая дверь боком, стараясь не разлить все с подноса. Конец рабочего дня и на ней оставил отпечаток. Кожа стала бледнее, чем было днем. С губ стерлась красная помада, и вся она была чертовски домашней с этими милыми кружками-супницами, что она подарила ему когда-то. И Кладудия не мог не улыбнуться ей в ответ, хотя последнее, что он ожидал в этот вечер были дружеские посиделки. Но он не мог обидеть ее, ту что всегда была рядом с ним, и ту, которой больше его требовалось крепкое плечо рядом. И готов был его дать. — Мне бы не помешал алкоголь.— пощипывая переносицу, ответил мужчина, испытывая совсем не детскую потребность не в шоколаде, а в чем-то что действительно может помочь расслабиться. Он отодвинул кожаное кресло, и пересел за столик для посетителей. — Я добавила тебе орехового ликера. Каттлея уже расставила чашки, жареный фундук, кленовый сироп в деревянных соусницах и поставила присыпанные сладкой пудрой кондитерские изделия, которые мужчина мог есть тоннами. —Там ведь есть сливки, как я люблю? — мужчина закусил губу, смотря на так обожаемый им шоколад со сливками и ликером. Но с еще большим обожанием он смотрел на нее. И с нетерпением притянул к себе чашку, немного отпивая. И зажмуриваясь. Это было божественно. Он почувствовал тепло от такой заботы о нем. И весь вечер, что должен был пройти наедине с мигренью, уже не казался ему таким испорченным. Каттлея имела над ним определенно влияние не только в плане работы, но и в жизни. Она как умудрялась делать его дни не такими паршивыми. И был ей за это благодарен, даже не подозревая, что за всем этим стоят серьезные чувства. Чужая душа потемки, а глаза отнюдь не зеркало. Девушка поистине королевским движением закинула ногу на ногу, устраиваясь в кресле напротив. Посыпала себе орешков, и придвинула ему тарелку со сдобой. Они оба знали, что она пришла сюда, чтобы покормить исключительно его. — Ты опять ничего не ел с утра? — с усталым возмущением спросила она.— Клод, ты же не ребенок. — Неправда.— он еще попытался отшутиться, но взглянув на нее понял одну вещь: она тоже устала, да еще он со своими проблемами.— Просто столько всего навалилось. Но я обещаю, я… —Ешь уже. —… Я поем прямо сейчас. — и уже с набитым ртом— Ты теперь за меня и предложения договариваешь. Как же хорошо ты меня знаешь. Угадываешь вкусы. Каттлея перевела взгляд с чашки на него, и протяжно вздохнула, наваливаясь на спинку кресла. Коготки с маникюром постучали по подлокотнику. Она задумалась. Десяти лет разве не хватит, чтобы узнать человека? Его вкусовые предпочтения, настроение по одну лишь цвету галстука и рубашки? Боги, да она знала даже женщин, которые ему нравились. Она снова перевела взгляд на чашку, когда наткнулась на полный благодарности взгляд друга. Нет, года не имеют значения, если люди не хотят замечать тебя. Пусть пройдет еще хоть сорок лет, он ее чувства и в упор не увидит. Сама того не желая, она загнала себя в ловушку. Не хотела соревноваться с мертвой? Получи и распишись. Не хотела быть очередной его заменой возлюбленной. Не стала. Хотела навсегда остаться для него единственной? Ты стала его единственным другом, сказала сама себя Каттлея. И эта боль от потери, что терзала ее столько лет, вдруг заменилась смирением. Она устала видеть перед собой тень Бель. Она хочет быть единственной для кого-то. Хочет любить не обливаясь кровью, не крича от отчаяния, когда все, что она делает, чтобы привлечь внимание, идет мимо него. < Они идут на параллельных путях, когда она хотела бы, чтобы они пересеклись. И в этой точке и остались. Она быстро поднялась чудом не пролив на блузку горячий напиток. И заслужила непонимающий взгляд мужчины, он никак не ожидал такой резкости от нее. Все их вечера были наполнены теплом и уютом для него. И ей почти больно было оставлять его. Но она должна. Ради себя должна. И она улыбнулась, как можно беззаботнее сказав: —Прости, я совсем забыла. У меня назначена встреча.***
В такое время? Чуть было не спросил Клаудия, а потом прикусил язык. Ну конечно, встреча. Ночью. Какой же он дурак, она ведь красивая женщина. Вполне естественно, что кто-то пригласил ее. Не сидит же она дома все время в свои двадцать семь лет. Она ходит на свидания. «Вспомни себя в ее годы» сказал он себя мысленно, и тут же пожалел об этом. В голове всплыл светловолосый образ его Анабель. Да, встречи ночью вполне обыденно. В груди ожидаемо неожиданно кольнуло. Он смотрел, как Каттлея нервно поправив юбку, отворачивается и идет к двери, а потом едва не бегом возвращается. Он подумал, что решила остаться, руки, что он сложил перед собой в замок снова потянулись к еде. Ну не мог он заставлять себя есть в одиночку. Вот только она, даже не посмотрев на него, забирает чашку. Поправляет шоколадные волосы, как делала это тысячу раз перед ним. И идет обратно к двери. В голове возникает желание ее отговорить. Она ведь нужна ему. Кому как не ей он выговориться? Спросит совета? Расскажет про эту отвратительную тему с собачкой, о чем так спокойно с ним разговаривала Вайолет в дороге? У них как всегда полно тем для разговора. Она поддержит его. Он уверен, у нее бы это получилось с первой секунды. Она ведь знает его как облупленного. И как бы это его не пугало по началу, в этом есть своя прелесть. Когда человек ощущается как продолжение тебя самого. — Не забудь про питание, ладно? Ты не можешь так пренебрегать своим здоровьем. Хотя бы ради меня, Клауди.— тихо говорит она стоя у приоткрытой двери, словно не зная стоит ли делать этот шаг. Из этого кабинета, в котором столько вечеров они проводили лишь вдвоем. И он понимает, что не имеет права. Только не по отношению к ней. —Забудь про меня. Развлекайся, Кат. Он и не понял, что это были решающие слова. Каблуки все отдалялись от закрытой двери, пар от кружек с шоколадом уже не шел. Все остыло и отдалилось. И мужчина как никогда почувствовал свое одиночество, хмуро потер запястье с тонким шрамом. Что-то кости заныли, подумал он. Предвестник бури…***
Вайолет пыталась написать приглашение в пятый раз, упорно сидя за своим рабочим столом наедине с печатной машинкой и скрипом собственной головы. Строчки никак не хотели выражать чувства. Буквы не хотели облагаться в нужные слова. А Вайолет никак не могла подобрать подходящий смысл всему этому. В голове было пусто. Идее иссякли. А результат такой же неутешительный. В который раз она подумала, как люди научились выражать свои чувства через эмоции, а эмоции сделали словами, а слову придали интонацию. Глупо, но это она вычитала в одной из книжек, которыми снабдила ее Каттлея. Вот уж кто действительно был охвачен огнем вдохновения. Это работа была ее от кончиков шоколадных волос до пяток ног. Вайолет решительно вставила новый листок, перевела на нужную строчку и руки зависли над круглыми кнопочками. С улицы донеслись выкрики последних, уходящих работников. И свет в коридоре погас— это означало, что дежурный охранник занял свой пост. Хоть что-то не поменялось. Клаудия построил тут военный порядок смен охраны. Девушка с холодными глазами вспомнила, как легко другие писали красивые душевные письма, не прилагая усилий, строчили рифмами, вгоняли слова в обороты. И ей захотелось чего-такого же прекрасного в своей жизни. Хотелось создать что-то из ничего, но понятное каждому, кто умеет видеть и слышать. Чувствовать. Всем сердцем… Ей захотелось дарить людям любовь, на которую она сама была не способна. Но был способен чистый лист бумаги, капля чернил и механические руки. И когда она положила пальцы на кнопочки, в этот раз с отчаянно бьющимся сердцем, из коридора буквально выбежала главная пишущая кукла редакции писем— Каттлея. Девушка нервно запихивала в сумку какие-то бумажки, то и дело цепляясь за шарф руками, что свисал с ее шеи и волочился по полу. На рубашке по диагонали поделенной черным и белым цветом красовалось пятно, прилипшее к телу. Ладони стоило присмотреться внимательнее были окровавлены. А сама девушка не наступала на одну ногу. И с нее стекала кровь. Вайолет быстро встала, перегораживая дорогу, с силой схватила ее за руки, что продолжали мелко дрожать. На нее посмотрели так ошарашено, как-будто впервые увидели. Зрачки расширены. Пульс сбит, диагностировала блондинка, продолжая крепко держать девушку за запястье, и одновременно ногой подцепила ее ногу, вывернув так, чтобы та не упала, ведь Каттлея по инерции продолжала идти, еще и едва не наступив на раненую ногу. — Ты…там…чашка…раз-збила — на нее смотрели глазами ребенка со взрослой болью в глазах. — Я за аптечкой — только и сказала Эвергарден, усаживая ту на свое место.***
— Я не хотела…не знаю, что на меня нашло. Обычно я не такая нервная. Убирая осколок, Вайолет тактично промолчала, не решившись напоминать о сцене, которую та устроила днем. Нет, она согласна первое письмо было