белое вперемешку

Несколько часов в контексте вселенной — хуйня полная. Несколько часов в контексте планеты Земля — тоже не особо много. Какой-то миг. Несколько часов в контексте человека — это примерно то, сколько он тратит времени на переваривание пищи, на работу или на сон. Это просто промежуток — чаще всего пролетающий незаметно. Всего лишь часть из подаренных богом (или кем там?) двадцати четырех часов в сутках. В контексте Хэ Тяня — это маленькая вечность. Он не тратит эти несколько часов на то, чтобы нормально поесть. Не тратит их на учебу и, тем более, на сон. Зато он тратит их на участие в оформлении каких-то документов — кажется, об оплате лечения, он тратит их на лицезрение мельтешащих белых халатов, смазывающихся в пространстве в широкие серые полосы. Он тратит их на то, чтобы раз двести сходить покурить, чтобы позвонить матери Рыжего и максимально адекватно объяснить ситуацию, чтобы сидеть и пялиться в спокойное лицо, которое сейчас кажется чужим — слишком тихим, слишком бледным. Он тратит эти четыре часа на грязные размышления. На потоки глубокой самоненависти, на копание в себе самом и на — это странное чувство. Мертвой атараксии. Потому что все обошлось. Все более-менее в порядке. Правда, спать хочется жутко: кто бы мог подумать, что теперь причиной его бессонницы стал Шань. Рыжий пацан пробежался по голове ебучим смерчем, заменил собой все кошмары, и вот сейчас — сейчас Тянь не спит, потому что знает, что не сможет уснуть, пока не увидит, как Мо откроет глаза. Знает, что как только увидит — придется уйти. Не потому что он боится, что Мо, например, ляпнет невпопад какую-нибудь дичь под действием наркоза, и не потому что боится сорваться и сломать ему еще пару ребер крепкими объятиями. Придется уйти, потому что Хэ Чэн хоть и умеет ждать, но он точно не железный. Он и так сделал все, буквально, все, чтобы Тянь не откинулся там, на месте — вместе с еле-дышащим Рыжим на руках. А он реально думал, что мог помереть. От шквала эмоций, обрушившихся с такой тяжестью, что вдохнуть было невозможно. От вида этой крови — господи, как же много ее было, от стремных мыслей. Его руки до сих пор трясутся. Поджилки тянет тупой болью от напряжения. Весь Тянь — на протяжении, мать их, четырех часов — оголенный нерв. Только вот сейчас отпустило. Можно теперь дышать. Потому что Мо наконец-то открывает глаза.