белое вперемешку

Утро, сонное и оранжевое, просачивается сквозь плотно закрытые жалюзи и облизывает белые стены колючим солнцем. Глотка чешется изнутри, запястье зудит, а по венам — плавящее, тягучее, наверное, что-то болезненное. Нейроны удолбаны прыгающими по ним анестетиками, и непонятно вообще в принципе, кто он, что он, и почему под грудиной рвет вулканом неприятный жар. Ясно одно: он — в больнице, в руке — катетер, на лице — пластиковая маска, из которой прет прохладным кислородом. Потолок плывет размазанными песочными волнами, стекает по больничной стерильности, и все вокруг — мутной пеленой перед зрачками. Шань не помнит ничего. Реально. Не понимает в целом: сон или действительность? Если второе, то где мать? С ней-то все в порядке, да? А… Хэ Тянь. У Рыжего замирает под верхним ребром слева. А потом снова двигается. С ним тоже все в порядке. Да. Он пытается восстановить в памяти недавнюю картину: вот придурок говорит это свое «уходи, я прикрою», сам почти валится, потому что — устал, видно было; потом он — Рыжий, превозмогая нереальную боль, хватает за руку и утаскивает, убегает, уносится из отвратительно пахнущего переулка. А после — белый лист. Почти такой же белый, как его палата, только с красным вперемешку, потому что если ту агонию, которую он ощущал в груди, можно было бы представить в цвете — она была бы до омерзения алой. Как артериальная кровь, как флаг их гребаной страны, как сосуществование с реальностью и ментальное состояние самого Мо. Шань даже башку свою повернуть не может. Кажется, все реально плохо, потому что он явно не ожидал такого. Не хотел такого. Не хотел, чтобы кто-то вмешивался в его личное пространство, потому что его пространство — агрессивное, безумное, которому ничего не стоит нанести тринадцать ножевых, отмудохать битой или преследовать маньяком по улицам. Шань не позволяет втискиваться в это, потому что на своей шкуре знает — неприятно. Очень больно, почти каждый день. И запах спирта, капельница под кожу — тоже почти каждый день. Он вздрагивает и закрывает слезящиеся от света глаза, когда слышит скрип двери. В комнате становится по-вязкому тепло, и Шань улавливает знакомое ощущение покалывающих пальцев: Хэ Тянь. Шаги тихие, приближающиеся, пугающие своим ледяным спокойствием. И ребра снова пожаром, давит и отрезвляет наконец просачивающейся болью. Мо проглатывает тяжелый вздох, но — но, кажется, сильно жмурится и слышит: — Эй. Слышит: — Я знаю, что ты не спишь. Открой глаза, Гуань Шань. И он открывает. Снова слепит, невыносимо режет по белку, и хочется провалиться обратно в уютную темноту, но он не может. Не может оторваться: вот он, Хэ, мать его, Тянь, стоит у койки, как около могилы, давит из себя заебанную улыбку. Под глазами у него тени, на футболке (блять) белой — бледные пятна впитавшейся крови. Взгляд цепляется за эту деталь, и Мо хочется наорать на себя: не смотри, не смотри, не смотри. — Я пытался вымыть, но, как оказалось, обычного мыла недостаточно. Шань хочет спросить, почему он просто не переоделся, но вдруг понимает, что даже губы разлепить не может. Вот такое вот утро: просыпаешься немым и парализованным, и все, что ты можешь делать — хлопать глазами и стараться не выть от просачивающейся песком боли. Он жмурится, вздыхает тяжело, и пытается пошевелить рукой, чтобы просто понять — а тело все еще мое? Или мне от него — адская агония с этим отвратительным, заебавшим, блять, жаром? Ему очень хочется спросить, что случилось. Почему так больно. Почему он снова слепнет от белого вперемешку с пластиковым привкусом кислородной маски. Рявкнуть хочется, обнять хочется, потому что — да, ладно, ты проник за те фасады, за которые никогда не должен был, но — спасибо. Просто, спасибо. Рыжий приоткрывает глаза, когда чувствует прохладную ладонь на лбу. Кровать жалобно скрипит под весом севшего рядом Хэ Тяня, который тихо и сдавленно говорит: — Это ничего, малыш Мо. С тобой все будет в порядке. Да, думает Шань. В порядке. И сцепляет пальцы на чужих разбитых костяшках.