Wade the wild

      — Карамельное! Мама сказала, что мне нельзя клубничное мороженое, — голосит девчонка. — Она говорит, что у меня... непереносимость, кажется. А у тебя такое было когда-нибудь?       Уэйд смеется и присаживается на корточки напротив нее. У девочки — белые носки в горох, футболка с Микки Маусом, а на безупречно выглаженных джинсах ни пылинки. А еще — наивная уверенность, что смысл жизни Уэйда Уилсона заключается в покупке маленьким незнакомым детям мороженого.       — У меня — непереносимость алкоголя, прямых солнечных лучей и маленьких девочек, мешающих заданию, — его голос настолько елейный, что девочка сегодня может обойтись и без сладкого. Она хлопает пушистыми ресницами и непонимающе смотрит на него. Ее серые глаза — два безжизненных омута фарфоровой куклы — одной из тех, которые ему в детстве не разрешал покупать отец. Наклонишь ее — глаза закроются, поставишь на полку — будут без устали пялиться на тебя во сне.       — Так, все, — подошедшая Домино не слишком деликатно оттаскивает Уэйда в сторону, подарив девчушке короткую, но ясную улыбку — под стать погоде. Для завершения этой теплой картинки не хватает разве что киношного солнечного блика на белоснежных жемчужинах зубов. — Уэйд, ребенка надо увести. Это будущее место засады — скоро тут будут плохие парни.       Они стоят под палящим солнцем рядом с запустелым домом в четыре этажа: по правый бок от них — парк с белками, по левый — колючая проволока, облезший кирпич и уродливые граффити.       — И девушки. Откуда в тебе этот сексизм, Лаки Чармс*?       — Как угодно, Уэйд, но детям здесь не место. Особенно тем, у кого нет сверхспособностей, — она понижает голос и добавляет, загадочно подвигав бровями: — Один из их мутантов может... манипулировать чужими мозгами.       — Вау. Мрачно. И очень оригинально.       Уэйд, не разрывая зрительного контакта с Домино, прикладывает два пальца к виску, копируя изящные манипуляции профессора Ксавьера. Отныне на их с Кейблом кодовом языке это означает «залезай ко мне в голову и прочитай мои мысли». Уэйд очень надеется, что прохлаждающийся в засаде Кейбл достаточно сообразителен.       «Хэй, Грампи Кэт, хочешь выйти ее спугнуть? Уверен, здоровенная пушка действует на маленьких детей именно таким образом».       Либо Кейбл сидит в голове у Уэйда двадцать четыре на семь, либо он просто большой и умный мальчик.       «Мы и так привлекаем слишком много внимания», — густым эхом отдается у Уэйда в голове. Чужой голос в собственной черепной коробке ощущается странно, почти интимно. Десятки других голосов, время от времени застревающих у Уэйда в голове, — бесплотны, бесполы, у них нет интонаций и только одна цель — свести с ума. Голос Кейбла же — твердый и осмысленный. Успокаивающий — как опора, как подмога: словно кто-то вдруг взялся за руль машины, управление которой ты потерял. «И, само собой, я не сижу в твоей голове круглыми сутками. Я бы с ума сошел».       «Вау... твой голос здесь звучит еще ниже и сексуальнее. Можно отныне мы будем общаться только так?».       — Я иду на позицию, Уэйд, — подает голос Домино, эффектным движением вытирая пот со лба. — Мне голову напекло, да и нас тут и так слишком много. Поторопись, пожалуйста, и сделай так, чтобы девочка ушла — наверняка ее родители уже вне себя от волнения. Я... не очень хорошо лажу с детьми. Максимум — окажусь достаточно удачна, чтобы они уснули.       Тоскливым взглядом провожая Домино, пока та на бегу натягивает свои солнцезащитные очки, Уэйд думает о том, что эта женщина — ходячий кинематографический шедевр, только вот в последний раз, когда он проверял, — не это было ее сверхспособностью.       Как бы неправильно это не звучало, Уэйд Уилсон любит маленьких детей, и чаще всего это даже взаимно, только вот в девочке перед ним любить нечего: она — эпитомия ночных фантазий белых людей о том, как должна выглядеть их будущая дочь. О таких мечтают, подбирая донора спермы, о таких молятся, лежа в кресле гинеколога с растопыренными ногами. Она — фарфоровая куколка с бессмысленным взглядом и идеально чистыми кроссовками, а больше всего на свете Уэйда Уилсона тошнит от образцовых людей. Даже если эти люди — девятилетние девочки с розовой заколкой в волосах.       — Ладно. Итак, — Дэдпул выуживает пару смятых баксов из кожаного подсумка на ремне и протягивает их ребенку. — Вот. На карамельное мороженое для юной леди. А теперь шуруй отсюда.       Когда маленькие пальчики смыкаются вокруг купюры — Уэйд улыбается и подбадривающе кивает. Заметив, однако, что в глазах у девочки сомнение, а ноги не идут в противоположную от него сторону, Уэйд вскидывает руку и ласково машет ей пятерней, мысленно поторапливая.       Спустя пару секунд колебаний она все же остается на месте и широко улыбается, демонстрируя критический недостаток зубов.       — Хочешь, за это я покажу тебе фокус?       — А? — вырывается у Уэйда.       — Фокус, красненький.       — Я услышал, что ты сказала, беленькая. Нет, у меня нет времени на фокусы. Лучшим для меня вознаграждением будет твое исчезновение.       — Тогда я покажу его ему.       Обиженно насупившись, девочка демонстрирует Уэйду язык и вдруг поворачивает голову в сторону того места, где в обнимку со своей ракетницей притаился Кейбл.       Она что, все это время его видела?       «Уэйд? Что происходит?».       «Беги», — хочет подумать Уэйд, но в его голове — оглушительная пустота и едва осознаваемое желание стянуть маску, чтобы вытереть скопившийся пот: солнце над ними палит, как сумасшедшее.       Девочка разжимает пальцы и роняет что-то на землю.       — Нэйт!.. — объятый страхом голос Домино — последнее, что слышит Уэйд, проваливаясь во тьму.       Место засады уносит взрывом.

***

      «Уэйд, дорогой, я знаю, что тебе очень не хочется этого делать, — голос Ванессы — такой умиротворяющий, такой добрый — патокой звучит в его голове. Он что, спит? В таком случае, он никогда больше не хочет просыпаться. — Я знаю, что это — неимоверно сложно. Но ты должен, любовь моя. Ради меня. А теперь поднял свою тощую задницу и ожил».       Любимый голос растворяется в сотне других: безумном рыке его отца, спокойном тембре матери, противной сипловатости Хорька... Он слышит отрывки разговоров, вопли своих многочисленных жертв, всего на секунду — стоны Ванессы, но сопровождающая звуки картинка запаздывает и появляться не спешит.       «Детские травмы, фатальные отклонения в психике, беспочвенная жестокость, сильная боль от утраты, жажда убийства, — теперь он слышит надменный голос своего врача и стук ручки по блокноту. — Любопытный клинический случай, должна я вам сказать, мистер Уилсон. Вам нет смысла оживать — вы уже мертвы».       Он один в пустом зале кинотеатра. Затхлый воздух пропах попкорном и чьими-то духами. Они взяли два билета в пятом ряду по центру — неоправданно дорогие для зала с таким маленьким экраном и столь неудобными креслами. Он на свидании в одном из самых дешевых кинотеатров Нью-Йорка, и Ванесса опять опаздывает, хотя до фильма остаются считанные секунды. За его спиной допотопный проектор, и Уэйд наблюдает за тем, как неверное свечение выводит черно-белую картинку на полуистлевшее полотно.       Когда кино начинается, первое, что видит Уэйд — это красивое лицо Ванессы: короткие темные волосы, лукавая улыбка. Вот она — точка отсчета, первая минута в хронометраже увлекательного фильма. На пленке немого кино — почти каждый их совместный день: первый поцелуй, первое признание, первые печальные новости. Когда у героя обнаруживают рак — одинокий зритель в лице Уэйда не может сдержать слезу: она медленно катится, пока на экране Ванесса сжимает больного в отчаянных объятиях. Затем — операционный стол, трубки, опыты и бессмертие — все это выглядит впечатляюще и даже правдоподобно, только вот лицо Фрэнсиса раздражает, и Уэйд еле сдерживает себя от того, чтобы отвернуться.       На моменте со смертью Ванессы Уэйд рыдает взахлеб. На нем же фильм и кончается: проектор ломается с душераздирающим треском — от него тянет дымом и запахом сгоревшей пленки. Уэйд готовится покинуть свое место, но, зажеванная и подпаленная, пленка вдруг издает жалобный свист и продолжает свое путешествие по неисправному проектору.       В зале нет зрителей, а у фильма — звука, поэтому, когда на экране мелькает Расселл, а затем — сурово вцепившийся в свою пушку и жаждущий возмездия Кейбл — в зале абсолютная тишина. Вот Домино, образование Силы Икс... Уэйд спасает Расселла, Кейбл — Уэйда, и последний, демонстрируя свою благодарность, лезет обниматься. Когда Кейбл не отвечает на объятия — Уэйд-зритель смеется и закидывает горсть попкорна в рот.       Фильм слегка ускоряется, и Уэйд наблюдает теперь, как Натан Саммерс впервые улыбается его глупой шутке, как неохотно принимает предложение съехаться, как разгуливает по дому без футболки. Зачарованно прикованный к экрану, Уэйд продолжает смотреть на то, как Кейбл нежно улыбается своему медведю, как впервые, со странным звуком, кончает за его стеной. Как закрывает Уэйда от пуль на их первом, втором, третьем совместном задании, как в конце концов отвечает на объятия. Кейбл, Кейбл, Кейбл... Ух ты, в этом странном фильме и правда слишком много Натана Саммерса или Уэйду просто кажется?       Проектор щелкает, пленка перематывается назад: на экране укрытое тенью засады лицо Кейбла за десять секунд до взрыва и недоуменный голос в его собственной голове: «Уэйд? Что происходит?».       Уэйд чувствует, как к горлу подступает желчь и в безотчетном порыве срывается со своего места.       Ванесса не пришла на свидание, и почему-то Уэйд Уилсон очень этому рад.       Уэйд приходит в сознание от дребезжащий боли в обоих висках. На пустыре ошеломляюще тихо, а от засады уцелело лишь несколько столбов и последние этажи — остальное превратилось в кучу куцых кирпичей, бетона и пыли. Взрывом уронило забор из проволоки, где-то очень далеко надрывается машинная сигнализация. Солнце сгинуло; вокруг — плотная пелена горького тумана и танцующая в воздухе пыль. Оглушенный, Уэйд смотрит вокруг, затем — на свои изуродованные конечности: вывернутую под неестественным углом руку и бедро с торчащим из него штырем.       — Иисусе, Уэйд, — голос подбегающей к нему Домино, проводивший Уэйда к воротам, встречает его и на обратном пути. Домс — словно его ангел-хранитель, и Уэйд вдруг отрешенно думает, что эта роль ей подходит как нельзя лучше. Она в ужасе осматривается вокруг, стараясь игнорировать куски детской одежды под ногами. — Белка утащила мою рацию... Пришлось погнаться за ней.       — Везучая, — сипло констатирует Уэйд и заходится кашлем — во рту оказывается слишком много крови.       Где-то рядом — остатки девочки с его зажатыми в маленькой пятерне деньгами, и Уэйд чувствует, что его сейчас стошнит.       Нэйт.       С помощью Домино поднявшись на ноги, Уэйд стягивает маску и откашливается — на землю летят ручейки крови, слюна и белые обломки зубов. Оглядываясь, он не видит ничего, кроме стены пыли и бетонных обломков, неровными слоями уложенных друг на друга.       Он надеется, что Кейбл слышит его — мысленно повторяющего чужое имя снова и снова, пока Домино рядом выкрикивает его во весь голос — срывающийся и испуганный.       «Нэйт, ублюдок, отзовись».       Под первыми обломками Кейбла не оказывается.       «Ты не можешь помереть таким идиотским способом».       Под вторыми — тоже.       «Нэйт».       Уэйда трясет, пока он прижимает руку к истекающему кровью бедру и упрямо шагает вперед, отчаянно вертя головой.       «Пожалуйста».       Это, кажется, он произносит уже вслух, потому что Домино вдруг оглядывается на него: в ее глазах удивление и совсем чуть-чуть — осознания.       «Живи, сукин же ты сын, или я найду способ попасть в будущее и все им расскажу».       Уэйду не нравится, как жалко и заискивающе все это звучит в его же голове — словно мольба. В подобные моменты Уэйд и правда верит в бога — искренне, без предубеждений и своих театральных жестов.       Когда на расстоянии в несколько метров от них Уэйд и Домино замечают блеск металла — они наперегонки срываются с места. Оказавшись рядом с Кейблом первым, Уэйд падает на колени и начинает рыть — подобно бешеной собаке, впервые в жизни увидевшей землеройку. Кейбл без сознания, на его лице — пыль и кровь. Сняв перчатку, Уэйд вскидывает руку и подводит ладонь к приоткрытому рту: через несколько долгих секунд, когда ее все же касается слабое дуновение, он с облегчением вскрикивает:       — Ох, твою ж мать, жив! Фух. Это все ты и твоя удача, Лаки Чармс.       — Это был тот... мутант. Он залез ей в голову, — вместо ответа вдруг говорит Домино, заходясь сухим кашлем, однако активно продолжая откапывать ноги Кейбла. — Они как-то узнали о засаде.       Это и маленькие мертвые девочки были проблемой завтрашнего дня. Ее уже не вернуть, а Кейбл лежит напротив — полуживой и, судя по всему, не так уж и отчаянно цепляющийся за жизнь.