Зарисовки периода Шова

Юдзуру видел их сотни раз – актеров, готовившихся к выходу на сцену. В просторном помещении, являвшемся общей гримерной, каждый из актеров сидел перед своим зеркалом и наносил грим. Иногда, если везло, приходили женщины из квартала, и делали это профессионально. Глядя на то, как вполне обычные человеческие лица превращались в почти зловещие маски, Юдзуру чувствовал нечто вроде облегчения – ему не приходилось этого делать. Обучаясь у мастера, он начал выступать с четырнадцати лет, и все это время был невольным наблюдателем закулисной жизни – курого двигали занавес, щелками дощечками «ки» перед началом спектакля. За ширмой сидели музыканты – чаще всего, девушки, игравшие на сямисэнах. Театр всегда делился на две половины. Одна из них принадлежала зрителям и начиналась ровно там, где заканчивалась сцена. Вторая рождалась на краю подмостков и шла до противоположной стены театра – в этой половине умещались гримерные, подготовительные помещения, а также небольшой зал для сбора актеров перед спектаклем. Здесь же находился дополнительный тренировочный зал, в котором актеры кабуки занимались гимнастикой и хореографией с оружием и веерами. Юдзуру никогда не входил в этот зал, почти не видел труппу в моменты сборов перед спектаклями, и вообще мало интересовался работой актеров кабуки. Он был любознателен по своей природе, но в процессе обучения ракуго забирало все его силы. Начав выступать, он стал так сильно волноваться, что и думать забыл о вопросах и посторонних профессиях. Однако теперь он был уже футатсумэ – жил в отдельном домике, подрабатывал в мастерской, где работали специалисты по васи и сам себя обеспечивал. Все, что осталось от мастера – сценическое имя, подаренное с переходом на ранг выше. Теперь он сам отрабатывал риторику, выкраивал время для репетиций и выбирал тексты, которые и рассказывал три раза в неделю перед почтенной публикой. Он был почти что мастером и фактически уже являлся самостоятельным артистом, но его учитель был весьма строг, а сам Юдзуру был еще очень молод. Человека с таким гладким лицом и нежной кожей вряд ли можно было признать мастером – ему стоило прожить еще лет десять, прежде чем его назвали бы профессионалом. Ракугокой. Статус влиял и на финансовую сторону вопроса, но Юдзуру эта часть занимала меньше всего. Больше всего ему хотелось добиться таких высот, чтобы его юный возраст не воспринимался иными как основание для пренебрежительного отношения. Юдзуру всем сердцем желал стать настоящим мастером, которого признали бы даже критики. И формальный статус имел к этому самое поверхностное отношение – он хотел не новую табличку с именем, он стремился к признанию. Зная прекрасно, что долгие прослушивания чужих записей способны заставить копировать прочих мастеров, Юдзуру старался как можно реже проигрывать пластинки с голосами известных ракугок, составлявших поколение его учителя. С тех пор, как он получил достаточно технических знаний, он сосредоточился на создании собственного ракуго. Даже будучи ребенком, ожидавшим одобрения мастера, Юдзуру уже имел представление о том, какое ракуго он хотел рассказывать. Свободное, но не развязное. Веселое, но не пустое. Завораживающее, но не опьяняющее. Утяжеленное, но не страшное. Осмысленное, но не философское. Яркое, но не вульгарное. Он желал пройти по самой грани, разделявшей противоположности и найти идеальный угол обзора, с которого все возможности традиционного ракуго стали бы видны как на ладони. Это было тщеславно и самоуверенно, но Юдзуру был уверен в том, что никто из прежних мастеров не добрался до этой вершины. Он вполне мог стать первым. И если бы однажды он услышал ракуго своей мечты из чужих уст, то, наверное, утратил бы смысл жизни. Поэтому, даже получив больше времени, Юдзуру не задерживался в театре и не вслушивался в чужие выступления. Вместе с тем он обходил и актеров кабуки, с которыми перемежались выступления футатсумэ – так просто получалось. Все это в какой-то момент привело его к изоляции – он просто перестал общаться с другими артистами, предпочитая обмениваться с ними стандартными вежливыми фразами и на этом заканчивать любое взаимодействие. Разумеется, у него были приятели, но судя по тому, что почти никто из них не заметил разницы в отношениях с ним до и после его окончательного погружения в ракуго, ни один не мог зваться другом. Их все устраивало. Единственным, кого он так или иначе принимал, или был просто вынужден принимать в своем доме, стал Ода-сан – более опытный и довольно уважаемый рассказчик, выступавший на радио. Таким образом, он пропустил целый сезон, но почти ничего не заметил. А изменилось, как оказалось, очень многое. Душным летним вечером он освободился из мастерской пораньше и сразу пришел в театр, чтобы провести в тренировочной комнате некоторое время – позаниматься, не рискуя распугать соседей. Прежде он и не думал пользоваться залом, но теперь обстоятельства изменились. Совсем недавно в другую половину дома, в котором он жил, заселилась молодая семья с маленьким ребенком. Репетировать по ночам стало невозможно – иначе можно было нарваться на кулак супруга, ненавидевшего, когда кто-то будил младенца, и тот начинал голосить. Дневная работа, ночные репетиции и занятия, выступления по вечерам – так он привык проводить свое время. Теперь от некоторых частей такой жизни пришлось отказаться, но Юдзуру не терял надежды – соседка, молодая мать, обещала, что они совсем скоро съедут, и дом вновь будет пустовать. Тонкие стены и отсутствие электричества – условия, способные отпугнуть кого угодно. Семья сняла это жилье, только чтобы не оказаться на улице. Юдзуру заселился в этот дом, потому что хотел жить вдали от других – чтобы никто ему не мешал. Получался временный конфликт, который Юдзуру решать не собирался – он хотел отступить и позволить ситуации утихнуть и остынуть. Чтобы пропустить кризис приходилось изворачиваться, и именно этим он и занялся – начал выполнять работу в мастерской быстрее, выкраивать минуты, собирать их в часы и тратить на занятия в театре. Обычно у него неплохо получалось, но тем вечером он с удивлением понял, что, несмотря на ранее время, комната для личных репетиций была занята. Тихий голос актера кабуки с трудом проходил через бумажные панели, так что Юдзуру успел отодвинуть дверь, прежде чем до него дошло, что в комнате кто-то находился. Такого не случалось прежде – все артисты имели звучные и глубокие голоса, которые вибрировали на выходе и заполняли пространство настолько, что их можно было услышать еще в коридоре. Вероятно, этот актер был начинающим. Юдзуру извинился, поклонился, и, не особо разглядывая человека, закрыл дверь. Следовало подождать. Это был мальчик. Мягкий голос звучал ласково и тепло, совсем не так, как было необходимо для профессионального кабуки. Он не бормотал и не мямлил, но при этом и не заставлял сердце трепетать от мощи переливающихся интонаций. Да уж, актеру с таким голосом делать в театре данного ранга абсолютно нечего. Юдзуру очень гордился тем, что ему удалось получить разрешение выступать именно в этом театре – наряду с мастером. Эта сцена считалась престижной и весьма известной. Если в городе бывали какие-то важные гости, то по выходным их приводили именно сюда, а не в какие-то театры на окраинах. И почему тогда этот ребенок занимался в комнате для профессионалов и футатсумэ? Стало любопытно – что позволяло этому актеру компенсировать отсутствие голоса? Неужели ослепительно красивая внешность? Или грациозность – осанка, красивая походка, пластика? Юдзуру прислушался, стараясь разобрать слова и понять, что за роль прорабатывал этот человек. Из того, что удалось выяснить, он мог быть уверенным только в одном – в комнате занимался оннагата. Он прорабатывал женские реплики, наполняя пространство характерной для этого сладкой нежностью, часто и ощутимо меняя тональности, используя до крайности вежливые слова. Оннагата – это не только отличный голос и женская стать. Это красивейший образ, который должен пробиться к публике сквозь слой белил и помады, через тяжелое платье и неестественные для обычных женщин разговорные интонации. Юдзуру знал, что актеры-оннагата не получали главных ролей, поскольку женские партии не бывали ведущими ни в каких пьесах. И все же, самые умелые оннагата становились настоящими звездами – порой половина зала являлась на спектакль ради того, чтобы просто посидеть рядом с ханамичи и почувствовать легкий ветерок на лице, когда актер пройдет мимо. Ощутить это тонкое искусство, которое делало кабуки красивым и чувственным. Голос стих, послышался шорох, сменившийся легким звуком шагов – незнакомец подошел к двери, а затем опустился на колени и открыл ее. Он был все еще в образе, поскольку использовал женские манеры даже в столь приземленной бытовой ситуации. Юдзуру поклонился и вошел в комнату, без стеснения разглядывая мальчика. Определенно младший – возможно лет на пять моложе самого Юдзуру. Небольшого роста и совсем не тонкий. Не самая белая кожа. Не самый изящный профиль. Что этот человек делал в театре? Как его смогли выбрать и сделать из него актера-оннагата? Мальчик перешел на коленях за дверь, поклонился и задвинул дверь. Пушистые ресницы – большой плюс. Определенно редкость у мужчин. Складки на веках – еще более редкое явление, настоящая роскошь. Красивые полные губы – то, что невозможно скрыть даже самым умело наложенным гримом. Сглаженный кадык – присутствующий, но незаметный – также преимущество, по крайней мере, для женского амплуа. Порой именно кадык портил всю картину, когда на сцене появлялся тонкий юноша в женском платье – адамово яблоко выдавало в нем мужчину, и образ получался ущербным. У этого мальчика таких проблем не будет – на его шее линия, переходившая от подбородка к ямочке меж ключицами, была мягкой и плавной. Не совсем женской, разумеется, но… Юдзуру одернул себя. Не время думать о чужих шеях. Да еще так долго. Он развернул текст, уложил его перед собой, развязал шнурки, стягивавшие полочки хаори, и приступил к репетиции. Мир ракуго раскрыл для него свои объятия, и загадочный образ мальчика-оннагата растворился в темноте. @@@ – Кажется, в нашем театре новенький, – сообщил он вечером, когда к нему в гости пришел Ода-сан. Или Нобу-кун, как Юдзуру называл его, когда они оставались в узкой компании и без лишних ушей. – В театре новенький? Не может быть, я бы знал, – широко улыбнулся Нобу-кун. – Я знаю все передвижения в труппах. Юдзуру поправил чайник, подвешенный над углями, и пожал плечами. – Все может быть. Я сегодня его видел – кажется, оннагата. Невысокого роста. С тихим голосом. Нобу-кун медленно и с пониманием кивнул: – А, так ты говоришь про Шому-куна? Он уже год выступает в театре. Отыграл четыре спектакля – полный годовой цикл. Отлично справляется, только и впрямь с голосом не все в порядке. Надо бы ему связки перевязать. Юдзуру бросил на него взгляд исподлобья: – Это невозможно, и Нобу-кун знает об этом. – А Юдзу-кун, кажется, не понял, что Нобу-кун пошутил. Да и ладно, я смотрю, ты в странном настроении. Что-то не так? – Сам не знаю. Уже год, говоришь? Целый год? Я его не видел. – Видел-видел. Помнишь, в прошлом году на фестивале Обон? Театр показывал «Саннин Кичиса». Он играл первого Кичису. – Первого? Того, что был одет девушкой ? Он еще соблазнил, а потом убил прохожего. – Того самого. – Но ведь… я бы ни за что его не узнал. – На сцене парень преображается. Он своего рода гений, но ваш постановщик все еще не может понять, к какому именно пути склонна его гениальность. Пока что в театре его держат для вторых ролей, но публика его любит. И не только публика. Этот вопрос Юдзуру тоже интересовал. «Клиенты». Был ли у Шомы-куна защитник? Были ли у него вообще «клиенты»? Красивые оннагата, пользовавшиеся популярностью, часто получали предложения определенного толка. Иногда они соглашались. Иногда их вынуждали соглашаться – если «клиент» был очень влиятельным. Не вынуждали только тех, за чьей спиной уже имелись покровители, но, если такие защитники не являлись родственниками актера, то, как правило, они также имели доступ к спальне. Впрочем, некоторых родственников кровные узы тоже не особо останавливали – оннагата не могли забеременеть, поскольку были мужчинами, а значит, риск рождения детей-уродов исключался. Все оставалось покрытым семью одеялами – ничего снаружи и пропасть боли внутри. – Его достают? – спросил он, останавливая взгляд на струйке пара, потянувшейся из черного носика вскипевшего чайника. – Я не знаю точного числа, но предложения поступали несколько раз. Пока что держится. Но среди тех, кому он был интересен, я еще не замечал влиятельных людей. Тебе он также интересен? Я не осуждаю тебя – он красив, у него хороший характер, и он наполнен. Я хочу сказать, что он может показать гораздо больше, чем отдельную хорошую игру или красивую внешность. Полагаю, через пару лет он завоюет зал, а к концу десятилетия станет одним из ведущих артистов кабуки в городе. Если будет причислен к наследию страны, то его не станут донимать «клиенты», но я опасаюсь, что до этого времени найдется очень настойчивый человек, который силой затащит его в постель. Человек, которому нельзя отказать. Таких даже в ближайшем кругу несколько, что уж говорить о высоких гостях, которых нередко заносит в театр. Немало талантов было загублено – страна потеряла с десяток оннагата только от начала Шова, а сколько их было замучено до того. Страшно представить. Юдзуру знал об этом. Все знали. Оннагата были весьма уязвимы, особенно, когда не имели связей. – Как-то темно получается, – заметил он, снимая чайник с крючка. – Я и не думал, что в нашем театре есть такой вот человек. У нас и прежде бывали оннагата, да и сейчас он не единственный, но никогда прежде я не сталкивался с ними в комнате для практики. Все они уже довольно известны, в ином случае не играли бы на нашей сцене. А Шома-кун, видимо, исключение. Нобу-кун покосился на него, хитро улыбнулся и подал ему чайную чашку. – Шома-кун красив, но и ты не лыком шит, так что не робей. Если хочешь поговорить с ним, то дерзай, он не заносчивый – это тоже большое достоинство. Ты футатсумэ, он начинающий актер. Вы примерно сверстники, разве что он помоложе – кажется, на три года. В труппе полно более опытных актеров, и он слишком почтителен к ним, чтобы с кем-то подружиться. Целый год остается одиноким, точно как ты. – У меня просто нет времени, – возразил Юдзуру. – Иначе я бы тоже веселился со всеми. – К изоляции можно легко привыкнуть, – вполне серьезно сказал Нобу-кун. – Смотри – ты уже не знаешь актеров своего театра. – Только одного из них. И я видел его в гриме, а тебе известно, что делает с лицами полный образ. – Просто задумайся. Если ты упускал его целый год, то, возможно, в нем и заключается то, чего ты не знаешь о театре. А ты должен знать о месте своей работы все. Иначе ты не сможешь продолжать выступать. Нужно проявлять уважение не только к сцене и публике, но и ко всей половине, что принадлежит вам. Юдзуру кивнул. Слова Нобу-куна прозвучали почти предостерегающе, и к ним следовало прислушаться. @@@ Шома-кун упал. Поскользнулся? Наступил на край платья? Подвернул ногу? Поскольку Юдзуру смотрел с дальнего ряда, он так и не понял, что именно произошло – только увидел, что Шома-кун потерял равновесие и упал на колено. При этом он все-таки спас сцену – добавил реплику, обыграв падение и вписав его в текущее действие, но падение было слишком громким и резким. Слишком естественным. В кабуки такому места не было. И нужно же было ему упасть в первый же спектакль, который Юдзуру собрался посмотреть. Впрочем, остальные сцены прошли нормально, и к концу спектакля эффект сгладился – зал аплодировал весьма щедро, без напряжения. Юдзуру выразил восторг вместе со всеми. К своему стыду он совсем не мог ничего сказать о том, как именно выступил Шома-кун. Что было хорошего в игре, что плохого, что среднего – он не понял ничего. Просто смотрел и слушал. Он совсем не помнил, о чем шла речь в спектакле. Еще вчера вечером он изнывал от желания узнать, что там за гениальность таилась в этом актере, а спустя всего сутки, даже отсидев весь спектакль, так и не смог прийти к определенному решению. Он хотел сам сделать для себя вывод, не зависевший от мнения прочих зрителей, актеров или постановщиков. Если Шома-кун был гением-загадкой, то Юдзуру хотел непременно его разгадать. Это уже был вопрос гордости. Однако ничего не произошло. Запомнился мягкий силуэт с внушительной обмоткой поясом-оби, запомнилась медленная походка, дополнявшаяся робким и теплым голосом. У Шомы-куна было не очень много партий, и все, даже ту, что с падением, он отыграл отлично, если судить по поверхностному впечатлению. Но Юдзуру хотел детальности, а ее не было. Было только одно общее впечатление, которое никак нельзя было назвать профессиональным. Шома-кун околдовывал. Только так это и можно было объяснить. С тех пор Юдзуру стал ходить на все спектакли с его участием, выгадывая время даже в своем чрезмерно уплотненном графике, не предполагавшем свободных часов. Он выучил текущий спектакль сезона до последней реплики, он запомнил каждое движение хореографии, каждую интонацию актеров – от ведущих до второстепенных. Он узнавал каждого героя по поступи, и знал, на какой счет ведущий оннагата должен был сделать первый шаг на ханамичи. Ему удалось выучить все взгляды и жесты, он постиг смысл каждой сцены и нашел места, в которых они соединялись между собой невидимыми нитями. Но он так и не разгадал Шому-куна. В сентябре он в числе всех остальных актеров театра принимал участие в большом открытии – стартовал новый сезон. После этого все выступающие собрались в большом зале наряду с курого, музыкантами, художниками и мастерами. Это было большое событие. Шома-кун держался в стороне. Юдзуру понял, почему он не заметил его раньше – находясь за пределами сцены, Шома-кун не хотел, чтобы его замечали. Он буквально прятался или пытался слиться со стеной. Время было позднее, все представления уже завершились, актеры смыли грим и сняли костюмы. Все были в обычной одежде – будто собирались домой. На Шоме была белая рубашка, через плечи которой змеились широкие подтяжки, крепившиеся к широковатым серым брюкам. Юдзуру был одет примерно так же, и если бы их увидели в иной обстановке, то приняли бы за работников ближайшей фабрики. Совершив несколько простых маневров, Юдзуру приблизился к Шоме, заговорив с актером, стоявшим рядом с ним. Это было просто – будучи весьма веселым человеком и отлично зная, как следовало вести себя в большой компании, Юдзуру мог разговорить почти любого. Вероятно, кроме Шомы-куна. С ним он не стал бы даже пытаться заговорить – он был в этом уверен, хотя и не знал, откуда бралась эта убежденность. Нет, он не боялся мальчика и не питал к нему неприязни или благоговения. Просто он не мог с ним заговорить. – Ты все еще живешь в том доме за железной дорогой? – спросил его собеседник. – Да. Мои соседи съехали совсем недавно, так что я вновь одинок под этой крышей. Не отказался бы от глухого соседа – чтобы не быть одному, но, в то же время, не мешать чужой жизни. – Да ведь Шома-кун сойдет за соседа, – с необычным воодушевлением предложил актер. – Шома-кун, подойди-ка. Шома поднял взгляд, с любопытством посмотрел на Юдзуру, а потом опустил ресницы и подошел. – Добрый вечер, – легко поклонился он. – Поздравляю с началом сезона. – Да не будь ты таким напряженным. Сейчас стесняться некого – Юдзу-кун чуть старше тебя, но вы оба все-таки самые молодые в театре. Вот что, Шома-кун – ты ведь искал квартиру? – Искал, – кивнул Шома, все еще глядя в пол. – А Юдзу-кун искал соседа! Квартира недорогая. Я бы даже сказал, дешевая. Дом крохотный, но два входа с разных сторон, да еще и калитки имеются. Грядет осень, в доме без электричества жить никто не хочет, так что ты сможешь заселиться по самой низкой цене. Домовладелец будет рад, если ты присоединишься. Да и потом, вдвоем жить безопаснее, ведь так? Шома неуверенно улыбнулся и на долю секунды поднял взгляд, а потом опять завесился ресницами. Юдзуру так и не понял, была ли это смущенная улыбка или коварная ухмылка – все произошло слишком быстро. Если это был отработанный прием, то при такой гладкости исполнения Шома-кун должен был придумать его еще в пятилетнем возрасте, так что, скорее всего, эти неосознанные и быстрые движения были в его природе. @@@ Таким образом, у Юдзуру появился сосед. Шома переехал во вторую половину дома на следующей неделе – привез с собой два чемодана одежды и одну корзину с посудой. Больше ничего у него с собой не было, так что Юдзуру решил, что бытовые задачи им придется делить пополам. Однако Шома все-таки довольно быстро обосновался – научился пользоваться очагом и выметать двор, протянул в своем дворике веревку для белья. Научился пользоваться старым чугунным утюгом, в который нужно было загружать угли. Показал Юдзуру, как лучше гладить брюки, чтобы стрелки получались четче – через слегка спрыснутую холодной водой газету. При этом Шома почти не бывал на половине Юдзуру и вообще с ним не разговаривал – он мог объясниться жестами или простым взглядом, ему не требовались слова. Может быть, поэтому он мог удержаться в театре – его выразительности было достаточно, чтобы перекрыть все остальные недостатки? Юдзуру думал, что если бы когда-то в будущем придумали такой театр, в котором не нужно было бы издавать никаких звуков, то таланты Шомы-куна там бы определенно пригодились. Однако это был единственный фактор, в отношении которого у него имелась уверенность – во всем остальном Юдзуру страдал от неопределенности. Зато теперь можно было репетировать ночами – как оказалось, Шома-кун любил поспать, и ему совершенно не мешали длинные монологи и шумные рассказы в лицах. Так что Юдзуру вернулся к своему привычному укладу и стал практиковаться в доме – это было весьма удобно. Они делили крышу, а потому, когда начались дожди, и она стала протекать, взялись чинить ее вместе. Те две ночи, что они провели, скрепляя и передвигая черепицу, стали для Юдзуру особенными – показалось, будто Шома-кун впустил его в свой мир на это время. Они работали вместе, просили помощи, подавали инструменты и отдыхали, сидя на краю крыши. Когда дожди возобновились, стало ясно, что все получилось – больше не нужно было расставлять тазы на полу и расстилать вокруг них тряпки. Можно было спать без опасений. Шома также начал практиковаться в доме – Юдзуру заметил большую деревянную палку, которую он оставил во дворе. Однажды, вернувшись с работы, Юдзуру увидел, как Шома двигался по двору мелкими шагами, постепенно набирая скорость и держа при этом палку на манер копья. Очевидно, он работал над какой-то мужской ролью. Такое случалось – не все оннагата могли остаться в женском амплуа до старости, со временем, когда тело начинало грубеть, они переходили в мужскую часть и оставались в ней навсегда. Может быть, Шома-кун тоже готовился к такому переходу – это было разумно. @@@ Ох, добрый вечер. Спасибо, что пришли даже в такую ненастную погоду. Очевидно, вы очень любите театр, так что для меня большая удача выступать сегодня перед такой почтенной публикой. Кстати, об удаче. Не зависит ли она от имени? Полагаю, многие продолжают в это верить. Не возьмусь говорить точно, но речь не о том, во что я верю, а о нашем герое. У одного уважаемого человека родился первенец. И он, желая дать ребенку лучшее имя – кто бы стал его осуждать? – решил отправиться к жрецу за советом. – Ребенку уже семь дней, а у него все нет имени! Поскольку это мой первенец, я хотел бы дать ему такое имя, что могло бы даровать долголетие и счастливую жизнь. – Семь дней? Ты и правду должен дать ребенку имя! Может, выберем что-то из сутры? Полагаю, будет достойный выбор. – Из сутры? Да, пожалуй, согласен. – Дзюгему. Означает «жизнь без конца». – Дзюгему?! О, но если это означает «жизнь без конца», то… – А чтобы ребенок был удачлив… погоди, я напишу, что можно добавить к Дзюгему. Так много всего, мне сейчас не удастся выбрать что-то одно – я дам тебе список с собой, и ты сам сможешь выбрать второе имя для ребенка. Через некоторое время жрец вручил счастливому отцу лист бумаги, исписанные именами. Обрадованный отец принялся читать имена вслух: – Дзюгему Дзюгему Гоку но Сюрикире Кайдзари Суйге но Суйгематсу Унрайматсу Фурайматсу Кунеру Токоро ни Суму Токоро Ябуракоджи но Буракоджи Пайпо Пайпо Пайпо но Сюренган Сюренган но Гурендай Гурендай но Понпокопино но Понпоконано но Чокумей но Чоске-сан. Ох, а имен и вправду много. И все до единого нравятся мне! Как тут выбрать? Ах, да что гадать – возьму все. Прошло некоторое время, и ребенок со столь необычным именем подрос – начал играть с другими ребятишкам и даже поступил в школу. Летним днем в родительский дом постучался малыш, что учился с их сыном. – А-а-а, госпожа! Госпожа, ваш Дзюгему Дзюгему Гоку но Сюрикире Кайдзари Суйге но Суйгематсу Унрайматсу Фурайматсу Кунеру Токоро ни Суму Токоро Ябуракоджи но Буракоджи Пайпо Пайпо Пайпо но Сюренган Сюренган но Гурендай Гурендай но Понпокопино но Понпоконано но Чокумей но Чоске-сан ударил меня по голове, у меня даже шишка выскочила! – Что ты говоришь? Наш Дзюгему Дзюгему Гоку но Сюрикире Кайдзари Суйге но Суйгематсу Унрайматсу Фурайматсу Кунеру Токоро ни Суму Токоро Ябуракоджи но Буракоджи Пайпо Пайпо Пайпо но Сюренган Сюренган но Гурендай Гурендай но Понпокопино но Понпоконано но Чокумей но Чоске-сан ударил тебя по голове? Отец, услышавший разговор, счел нужным вмешаться. – Дорогая, что нужно этому ребенку? – Дорогой, он говорит, что наш Дзюгему Дзюгему Гоку но Сюрикире Кайдзари Суйге но Суйгематсу Унрайматсу Фурайматсу Кунеру Токоро ни Суму Токоро Ябуракоджи но Буракоджи Пайпо Пайпо Пайпо но Сюренган Сюренган но Гурендай Гурендай но Понпокопино но Понпоконано но Чокумей но Чоске-сан ударил его по голове, и у него шишка выскочила! Отец вышел из комнаты и приблизился к ребенку. – Что? Ты хочешь сказать, что наш Дзюгему Дзюгему Гоку но Сюрикире Кайдзари Суйге но Суйгематсу Унрайматсу Фурайматсу Кунеру Токоро ни Суму Токоро Ябуракоджи но Буракоджи Пайпо Пайпо Пайпо но Сюренган Сюренган но Гурендай Гурендай но Понпокопино но Понпоконано но Чокумей но Чоске-сан вырос драчливым мальчишкой? Ударил этого ребенка по голове? – Да! Погляди, у него и шишка на лбу… – Погоди… погоди, а где же шишка? Мальчик, ты ведь говорил о шишке? – Пока вы произносили это длинное имя, шишка уже прошла. @@@ Зимой Шома готовился к новому спектаклю. Юдзуру даже знал, какая у него была роль – он впервые должен был сыграть партию с переходом от женского образа к мужскому. Фактически он играл мужчину, притворявшегося женщиной ради осуществления коварного, но долгого и утомительного плана мести. Это была не главная роль, но весьма заметная. Шому стали выдвигать на первый план. Это было замечательно, но грозило… лишним привлечением внимания. Юдзуру понимал, что это было не его делом, и ему было бы лучше не вникать во все эти передвижения в труппе кабуки, но он также понял, что с тех самых пор, как он заговорил о Шоме-без-грима с Нобу-куном, в его жизни началась новая страница. Возможно, не самая приятная, но новая – вернуться на предыдущую было уже нельзя. Сам Юдзуру стал выступать по четыре раза в неделю, а также дважды уезжать на радио – за чтение ракуго в прямом эфире платили куда больше, чем за живое выступление. Наверное, потому что радио было коммерческим и охватывало практически всю Японию. Впрочем, даже этот дополнительный доход не позволял ему уйти из мастерской. Он много думал и все меньше говорил по существу с другими людьми – больше сосредоточивался на работе и на том, чтобы не превратить простое соседство в трясину из беспорядочных чувств и порывов. Ему все так же удавалось посещать спектакли Шомы, и он каждый раз выбирал место в дальнем ряду, чтобы просто видеть его и слышать голос – порой с такого расстояния и слов было не разобрать. Когда новый спектакль был запущен, Юдзуру пожалел о том, что не взял кресло рядом с ханамичи – Шома вышел на сцену через зал. Проплыл. Проскользил. Пролетел по воздуху. Это был его первый проход по ханамичи, и он справился идеально. Его белое под слоем грима лицо выражало полное умиротворение, плечи были расправлены. Ворот дорогого кимоно шел глубоким изгибом на шее, открывая не только горло, но и плечи – самую малую часть, но достаточно, чтобы оценить плавные линии его тела. У обычных кимоно задняя часть воротника примыкала к шее, у дорогих – струилась дальше, обнажая седьмой позвонок. У Шомы было именно такое. Юдзуру впервые позавидовал тем, кто выбрал места у дорожки – они могли слышать жесткий шорох шелковых складок, расшитых плотным слоем ниток. Они могли видеть, как вдавливалась поверхность ковра каждый раз, когда Шома делал шаг, наступая на носок. Они могли ощутить движение воздуха на своих лицах. Надышаться им. Увидеть его очень близко. Фактически это был не Шома. Парик, маска грима, костюм, осанка, походка - все это было создано для театра, не для жизни. Но Юдзуру ощущал странную ревность даже к этому – ко всему, что предназначалось для людей и широкой публики. С этими мыслями он вернулся домой и, желая очистить голову, принялся с удвоенным усердием практиковаться – ему предстояло довести до совершенства работу со сложной и длинной пьесой, в которой элементы мистики сочетались с в меру крамольным юмором. Хотелось сделать все на отлично – так же, как Шома справился со своей первой усложненной ролью. Нет, хотелось сделать даже лучше. Намного лучше. Он читал и читал, многократно повторяя особо сложные в произношении фразы, меняя интонации, следя за жестами, но работая только одним сложенным веером. Глядя в стену, но представляя на ее месте зал. Да, послушать его рассказы приходила добрая сотня человек, так что теперь Юдзуру считался одним из самых прибыльных футатсумэ. Репетиция затянулась, а он ничего не замечал, работая до седьмого пота и чувствуя только одно желание – совершенствоваться. Наверное, он так и не понял бы, что прошла уже половина ночи, если бы в двенадцать к нему не постучался сосед. – Рад видеть, – стирая со лба пот, устало улыбнулся Юдзуру. – Я мешаю спать? Шома поежился от холода, и Юдзуру отступил от двери, впуская его в дом. – Нет, просто… я сейчас вернусь к себе, отвлекать не буду. Просто… это будет очень нагло, если я попрошу тебя рассказать «Дзюгему»? Не могу заснуть почему-то. – «Дзюгему»? – переспросил Юдзуру. Шома кивнул, явно стесняясь смотреть ему в глаза. – Ты каждую ночь рассказываешь, когда отдыхаешь от текущей практики и расслабляешь голос. Я привык. Прошу прощения. Неожиданность заполняла каждое слово. Шома слушал его практику. Вслушивался. Следил и понимал. Юдзуру привык рассказывать детскую пьесу в перерывах между серьезными репетициями, потому что это помогало отвлечься – он заучил «Дзюгему» еще в десять лет, и мог повторять ее почти бездумно. Правда, сегодня он почти не повторял ее – наверное, был слишком сконцентрирован на работе. – Зайди в дом, пожалуйста, – отодвигая дверь и расширяя проход, попросил Юдзуру. – Я расскажу «Дзюгему», а ты можешь лежать здесь. – Нет, – покачал головой Шома. – Я засну. – Так и засыпай, – улыбнулся Юдзуру. – Я могу рассказывать вновь и вновь, пока не заснешь. – Но… мне будет достаточно слышать через стену. Все хорошо, я могу и так послушать. – Нет. Окажи мне любезность. Сделай, как я прошу. Просьба в обмен на просьбу. Шома удивленно посмотрел на него своими глазищами, потом медленно кивнул и вошел в дом. Юдзуру расстелил футон, который обычно был сложен вдвое, а затем подвел гостя к постели. – Если будешь спать на краю, для меня тоже хватит места, – пояснил он. – А на голом полу я тебе спать не дам. Удивительно – Шома засыпал под комедийную пьесу для детей, не ходивших в школу. Юдзуру едва успел договорить последнюю реплику, когда понял, что его гость уже засопел в обе дырочки. Свет был погашен, дверь заперта, листки со сценарием сложены и убраны на полку. Юдзуру снял верхнее, переполз к постели и улегся рядом. Сдвинутый с очага чайник тоненько попискивал, остывая. @@@ Спектакль был перенесен – надвигались праздники. Ракугоки и футатсумэ выступали в первой половине вечера, а спектакль давали во второй – чтобы больше людей успело прийти и посмотреть. Юдзуру закончил свое выступление еще в девятом часу, а потом остался на перерыв, чтобы посмотреть кабуки. Поскольку людей было необычно много, он занял привычное место в дальнем углу, чтобы не привлекать лишнего внимания. После выступления зал наполнился аплодисментами под самый потолок, люди еще долго оставались на своих местах – это был хороший знак. Значит, работа актеров создала ту самую ауру, в которой зрителям хотелось задержаться надолго. Юдзуру посидел еще немного, а потом незаметно выскользнул и прошел на другую половину театра – чтобы найти Шому. В гримерной был только Шома. – А где все? Шома отвернулся от зеркала и пожал плечами. – Я не знаю. Они ушли куда-то отмечать. Я не собирался, так что помог им справиться с гримом и костюмами. Его лицо все еще было в белилах, и смотреть на него было даже забавно. Парик он, конечно, уже снял, но все еще выглядел очень непривычно. Юдзуру уселся на стул рядом с ним и стал наблюдать за тем, как Шома снимал с лица грим. Он использовал какой-то жидкий крем, имевший малопривлекательный сероватый оттенок – смачивал в нем тампон, а потом водил по лицу, смывая плотный слой, скрывавший настоящие черты его лица. Теперь Юдзуру, разумеется, мог бы узнать его даже под настоящей маской. У Шомы был миллион особых манер, делавших его тем, кого Юдзуру мог бы выхватить в толпе. Расстегнутое кимоно с распущенными по бокам полочками, струилось до самого пола – Шома только размотал пояс и повесил его на спинку стула, и высвобожденные полы платья теперь лежали свободными складками, стекая вниз и открывая его нижнюю одежду. Юдзуру с удивлением понял, что под женским кимоно Шома носил мужское исподнее. Он менял и менял тампоны, стирая белила и откладывая испачканные кусочки мягкой ткани в отдельную посуду. Его губы, слегка тронутые красной помадой и нещадно замазанные белым, слегка поджимались, когда он прикладывал особенные усилия, снимая с лица краску. Подведенные жженым карандашом брови, залитые сине-желтыми тенями веки – все это было смыто и оставлено цветными потеками на салфетках. Шома освободил лицо, потом поднялся, подошел к столику с большой глиняной чашей, налил воду и умылся, убирая остатки с кожи. Когда он вернулся, волосы над его лбом были мокрыми, да и ресницы слиплись небольшими стрелочками. Маленькая капля повисла, а потом сорвалась с подбородка, оставив темный след на белой сорочке. Охлажденное водой лицо казалось непривычно бледным. Он остановился на секунду, перевел дух. – Мне нужно еще костюмы прибрать. Они торопились, так что я сказал, что сам все развешу. Подождешь? Юдзуру кивнул, не отводя взгляда. – Подожду. – Спасибо. В итоге разбираться с костюмами они начали вдвоем – разбирали яркие и скользкие ткани, развешивали их на специальных плечиках, расправляли складки и собирали вместе детали костюмов. Шома работал неторопливо и аккуратно, проявляя должное уважение к одежде, имевшей большое значение в этом месте – костюмы составляли немалую часть их работы, и с ними нужно было обращаться со всем вниманием и осторожностью. Юдзуру понимал это, но постичь весь смысл до конца не мог – в его работе был только один костюм, являвшийся стандартным кимоно с хаори. Ракуго и кабуки отличались разительно. В ракуго используются разговорные интонации, хорошо знакомые и понятные зрителям. В кабуки речь остается тягучей, звонкой и переливчатой – со своей особенной мелодикой, какую не встретишь нигде в мире. В ракуго слушатели должны увидеть все сами, ничего не показывается для взгляда – никакого реквизита, никаких актеров или действий. В кабуки приветствуется визуальный подход, когда все до мельчайших деталей можно увидеть. В ракуго зачастую до последней фразы невозможно понять смысл рассказа. В кабуки все лица раскрашены так, чтобы зритель мог сразу понять, кто перед ним – отрицательный или положительный персонаж. Никаких загадок, уже по одному гриму можно определить, что за партия у актера. В ракуго рассказчик не двигается с места и продолжает сидеть на коленках все время, пока идет пьеса. В кабуки важно движение – каждое перемещение по сцене превращается в танец. И все-таки ракуго и кабуки соседствовали на одной сцене, и никому и в голове не пришло бы назвать это дисгармонией. Оба вида театрального искусства дополняли друг друга, создавая яркий и объемный мир, позволявший зрителям и слушателям забывать о своих проблемах и погружаться в иной мир. Юдзуру расправил необычно широкое и длинное кимоно, скроенное под заказ – актер, исполнявший главную роль, отличался высоким ростом, чем и выделялся среди других. Шома протянул ему плечик, а сам осторожно перехватил ткань, которую Юдзуру повесил на предплечье, согнув руку в локте. Рука Шомы скользнула внутрь, под тяжелый шелк, его запястье прошлось по длине всего предплечья Юдзуру, и пальцы вынырнули из-под материала у самого сгиба локтя – Шома приподнял руку и перетянул платье к себе. – Подержишь вешалку? – спросил он. – Нужно поднять выше, у меня просто не получится как надо. – Конечно, – кивнул Юдзуру. – Конечно, подержу. Он приподнял плечик почти к лицу, и Шома принялся надевать платье на деревянную форму. Временами тыльная сторона его ладоней касалась Юдзуру, и тогда кто-то из них обязательно вздрагивал. Закончив с главным и самым сложным костюмом, они проверили, не осталось ли чего-нибудь еще, а потом закрыли гримерную и ушли. У закрытой двери Шома остановился и поднял взгляд, открыто смотря на Юдзуру. Его щеки раскраснелись, и дыхание было неровным. Так было нужно. Юдзуру наклонился и поцеловал его – просто прижался на секунду губами к губам, а потом выпрямился и зашагал по коридору, слыша мягкие шаги позади себя. У дома они разошлись каждый к своей калитке, даже не пожелав друг другу спокойной ночи. Юдзуру прочел «Дзюгему» три раза, прежде чем погасить свет и лечь спать. @@@ – Хочешь выучить это имя? Они лежали рядом. Февральский ветер выл за окнами и затягивался в дом через крохотные щели, остававшиеся из-за неплотно примыкавших дверей. – Если бы я мог, то уже давно бы выучил. – Да ладно. Я тебе покажу, как правильно. Вот, гляди – тут все дело в повторениях. Они делают имя похожим на песню. Поэтому ты под нее засыпаешь. – Это как? Шома перевернулся набок, одеяло ощутимо натянулось, и Юдзуру придвинулся ближе к нему. – Повторяй за мной. Дзюгему-Дзюгему. – Дзюгему-Дзюгему. – Легко же? – Пока что да. Юдзуру пошевелился, выпрастывая руку поверх одеяла и укладывая ладонь на плечо Шомы. – Гоку но Сюрикире. Сможешь? – Гоку но Сюрикире. – Кайдзари Суйге но Суйгематсу. Суйге и Суйгематсу – это повторение. Первая часть повторяется. – Кайдзари Суйге но Суйгематсу. – Унрайматсу Фурайматсу. Здесь тоже повторение, только теперь уже второй части. – Унраймасту Фурайматсу. – Молодец, – погладив теплое плечо, улыбнулся Юдзуру. – Кунеру Токоро ни Суму Токоро. Повторяется целое слово. Замечаешь? – Кунеру Токоро ни Суму Токоро. – Да. Ябуракоджи но Буракоджи. Тут у второго имени отсутствует «Я» в самом начале, а так это одно и то же имя. – Ябуракоджи но Буракоджи. – Пайпо Пайпо – это первая часть. Вторая часть – Пайпо но Сюренган. Отсюда повторы будут делиться. Это не три «Пайпо» подряд, это два в первой части и одно во второй. – Пайпо Пайпо. Пайпо но Сюренган. – Да-да. Сюренган нужно запомнить. – Хорошо, запомню. – Потому что следующее начинается с него – Сюренган но Гурендай. Повторение. – Сюренган но Гурендай. – Дальше начинается с Гурендай. Гурендай но Понпокопино но Понпоконано. Понпокопино и Понпоконано – тоже повторы, с различающимися окончаниями. – Понял. Гурендай но Понпокопино но Понпоконано. – Точно. И последнее – Чокумей но Чоске-сан. – Чокумей но Чоске-сан. – Видишь? Просто же? – Нет. Шома был честным и прямым. Юдзуру засмеялся, переворачивая его на спину, подминая своим весом, захватывая лицо в ладони и расцеловывая лоб, щеки, нос и даже подбородок. – Я буду рассказывать его тебе всю жизнь, – пообещал он, останавливаясь и глядя в большие добрые глаза. – Каждую ночь, сколько захочешь. – Я никогда не устану это слушать. @@@ Целоваться в комнате для практики, в гримерной, в душе, в коридоре, во дворе и даже, спрятавшись за дверью мастерской. Прижиматься на одно мгновение, а потом расцеплять руки и прощаться до вечера. Выбирать новые пьесы под внимательным взглядом. Слушать новые партии, смотреть на тренировки с шестом и веером. Просыпаться по ночам, протягивая руку и ощущая мягкость любимого тела. Слушать размеренное дыхание и находить в этом радость. Заворачиваться в общее одеяло, копить деньги на новый футон – потолще, но такой же ширины. Зачем им нужна большая постель, когда и так не тесно? Расстегивать пуговицы, расплетать веревочные узлы под поясом, раскрывать расписанный шелк костюма или снимать с плеч клетчатый ситец простой рубашки. Путаться в подтяжках, пришивать разорванные в спешке шнурки и тесемки. Никогда не встречать отказа и ни в чем не отказывать самому. Готовить по две паре хаши к одной чашке. @@@ Этого и следовало ожидать. В апреле Шому пригласили в комнату для приема гостей – это небольшое, но хорошо обставленное и красиво оформленное помещение было смежным с залом для практики. Юдзуру хотел войти в зал и хотя бы так побыть рядом, но ему не разрешили. Тогда и стало понятно, что за разговор ожидал Шому. Обычные клиенты отправляли письма. Их доставляли прямо в гримерную. Солидные – те, что должны были получать внятные и обоснованные ответы – отправляли представителей. Эти люди подходили к порогу гримерной и ждали, пока оннагата освободится. Серьезные – те, которые не должны были получать отказы ни при каких обстоятельствах – приходили лично. С ними устраивались особые встречи. В комнате для гостей в том числе. Но в комнате для гостей устраивались встречи и для родственников, а также супругов или других близких людей, желавших поговорить с актерами в спокойной обстановке. Поэтому Юдзуру до последнего надеялся, что речь не зайдет об «обязательствах». Однако когда руководитель закрыл дверь тренировочного зала перед его носом, сомнений не осталось. Шома появился через полчаса – бледный и едва державшийся на ногах. Он не дал себя обнять и отшатнулся, когда Юдзуру потянулся к его руке. В доме он прошел к своей калитке впервые за последние месяцы и спрятался в своей половине дома, где не был уже очень давно. Юдзуру остался у калитки, постоял немного, а потом зашел домой и уселся, прислонившись спиной к стене, объединявшей обе половины. Он не снял пальто и не разулся. От собственного бессилия не хотелось жить. Призвание. Когда у человека есть призвание, он не имеет права от него отказываться. Это не вопрос эгоизма, это вопрос развития. История театра никогда не знала бы множества открытий и серьезных свершений, если бы люди, имевшие призвание, отказывались от своей работы, чуть завидев какие-то препятствия. Первые оннагата работали еще и как кагэма, и в хронике не сохранилось свидетельств о том, нравилось им это или нет. Конечно, не нравилось. Шома был призван. Он не мог отказаться от театра. Но человек, заявивший на него свои права, имел такой вес, что его впустили во внутреннее помещение театра – в самое сердце, туда, куда остальному миру хода не было ни при каких обстоятельствах. Это означало, что «клиент» мог прекратить карьеру Шомы одним росчерком пера. Ему просто не хотелось жить. Он ничего не мог с этим сделать – ни сейчас, ни в прошлом. А учитывая растущую популярность и красоту Шомы, можно было не сомневаться в неотвратимости этого момента, и стоило… А что нужно было делать? Готовиться к этому времени? Обговаривать варианты? Как будто здесь были какие-то варианты. Уехать? В любом другом городе найдется еще больше влиятельных людей, способных испортить жизнь молодому актеру. – Шома, ответь мне, – попросил Юдзуру. – Пожалуйста. По стене прошла легкая дрожь – Шома со своей стороны пошевелился. Юдзуру застыл, слыша, как мягкий голос, проникая в щели между фанерными пластинами, зазвучал речитативом: – Дзюгему Дзюгему Гоку но Сюрикире Кайдзари Суйге но Суйгематсу Унрайматсу Фурайматсу Кунеру Токоро ни Суму Токоро Ябуракоджи но Буракоджи Пайпо Пайпо Пайпо но Сюренган Сюренган но Гурендай Гурендай но Понпокопино но Понпоконано но Чокумей но Чоске-сан. Выучил. Все-таки выучил. Что это? Прощание? Теперь Юдзуру будет не нужен со своими колыбельными? Что это значит? – Скажи еще что-нибудь. Прошу тебя, скажи. Шома вздохнул – глубоко и тяжело. – Я буду повторять это имя каждую ночь. И ты повторяй, когда я уеду. Как будто я все еще здесь. – Куда ты уедешь? – ощущая леденящий страх, спросил Юдзуру. – Ты хочешь сбежать? – Я записался в армию. У меня был выбор – или в Манчжоу-го или… сам знаешь. – Ты не можешь! – вскакивая на ноги, возразил Юдзуру. – Ты не можешь этого сделать. Ты умрешь на войне, Шома! Ты… как же так? Как ты мог принять такое решение? – Я не могу лечь с ним, и тебе это известно. – Но… Смерть на войне может принять самый ужасный вид – не обязательно умереть от упавшей бомбы и прекратить существование прежде, чем придет осознание конца. Можно умирать долго, мучительно и унизительно. Можно гнить заживо в окопах, можно терять человеческий облик от вида зверств. На войне нет места людям. Война не оставляет живых. – Ты помнишь, как я упал на сцене? Ты видел. Юдзуру, едва разобравший эти слова, вначале кивнул, а затем и подал голос: – Помню. – Я из-за тебя упал. Потому что ты пришел посмотреть. Это был первый раз, когда ты смотрел на меня. Я не могу быть с кем-то другим. Ты должен это понять. @@@ Судно отходило в начале мая. Полная пристань провожавших под темно-синим небом и солнцем в зените. Душный воздух, наполненный соленым испарением. Гул человеческих голосов, стук деревянных подошв по платформе. Громкие команды, отдававшиеся каким-то незнакомым, лающим японским – всякий раз, когда командир открывал рот и начинал раздавать указания, плечи Шомы непроизвольно вздрагивали. Юдзуру поправил лямки рюкзака и на секунду прихватил пальцы Шомы, прежде чем ступить на трап. – Дурак, – ворчливо прошептал Шома, когда они встали рядом у перил. – Сам говорил, на войне нет места живым. – Значит, для нас война сделает исключение, – ответил Юдзуру. – Почему это она должна делать для нас исключения? – Потому что я люблю тебя. И ты любишь меня, я знаю. Я буду читать тебе пьесу по ночам, и ты станешь делать это сам, только когда меня не будет в живых. А до тех пор, твои колыбельные – моя забота. Шома шмыгнул и отвернулся. Судно почти неощутимо покачивалось на волнах. До отбытия оставалось пятнадцать минут.