Глава очень тяжелая, предупреждаем сразу.
Из дневника Романа Малиновского.
Кира встала и, чуть пошатываясь, вышла не то из кабинета, не то из гардероба, но сразу же вернулась, кивнула головой на листочки, глухо сказала: — Катя заговорила о цыганке и я вспомнила, достала мамино письмо, вернее не письмо, а страницы из дневника. Читай, Ромочка, — и только потом ушла окончательно. …«Сегодня ко мне подошла цыганка, поймала меня у самого входа в дом, это странно. Как она смогла просочиться через забор, через охрану, почему ее видела и слышала только я? Не понятно. — Что ж ты наделала, яхонтовая? Дочку проспала, внучку проспала, теперь сына проспать надумала? — презрительно зашептала она мне. — Простите, я вас не понимаю, вы о чем говорите? — Так уж и не понимаешь? Закрыть глаза, уши и рот, как те обезьяны*, и ничего не понимать — это удобно. Позолоти ручку, красавица, я Зора, цыганка, все знаю, все тебе расскажу. Или прогони меня, я уйду, но тогда и сын твой дьяволом станет. Я почему-то сразу ей поверила, достала деньги, целую пачку, еще банковской лентой опоясанную, а она головой помотала и пальцем на руку мою показывает. — Мне денег Волáнта не надобно, отдай мне, яхонтовая, это кольцо. А колечко-то простенькое, серебряное, ценное только для меня, мама мне его перед своей смертью подарила. Я стала снимать платиновые кольца, с бриллиантами, протягиваю ей. — Вот, возьмите эти, эти дорогие, большущих денег стоят, возьмите. А то что вам приглянулось, оно мамино, не могу я его отдать, это память. — Молодец, — говорит, — прошла проверку, не все еще потеряно. Ладно, слушай внимательно, запоминай, повторять не буду. Юрка твой — это дьявол-душегуб. Ведь на что пошел, ирод, родное дитя погубил, внучку не пожалел, убил. — Что? О чем вы говорите? — О Кириной дочке, и не говори, что не знала. — Что Кира аборт сделала? Знала, конечно, но это была ее воля, Кирочка решила выйти замуж за другого, вот и… Грех это, но ее грех, при чем здесь Юрий? — Это Кира сама тебе так сказала? — Сама. — Что ж ты за мать, коли не можешь родное дитя разглядеть? Неужто не заметила, что тебе дочь подменили, что не она это была, что ее устами говорил дьявол, что ее заставили так говорить? — Кто заставил, как? Как можно заставить? — А это ты у ирода свово спроси, если насмелишься. — Я спрошу, только он и соврать может. Расскажите мне все, умоляю вас, расскажите. — Видать ты и впрямь дура, яхонтовая, коли не видишь с кем в одну постель ложишься. И ведь не околдована, нет промеж вас никакой любви, только долг не более. Что ж ты творишь, бабонька? — Я прошу вас, перестаньте браниться, перестаньте меня мучить. Или рассказывайте, или уходите, — я заплакала, мне стало так страшно, как в детстве, когда умирала мама. — Да знаешь ли ты, дурища, что самый драгоценный твой бриллиант стал куском стекла, а все потому, что твоему ироду захотелось стать высокого роду-племени. Вот он Киру-то и поставил перед выбором: жизнь ее ребеночка против жизни ее любимого. А когда она аборт сделала он ей другую муку придумал: свобода любимого напротив лжи, что это она сама избавиться от дитя захотела. Неужто ты не заметила, что с тобой говорит не твое дитя? — Я думала, что ей весь этот дурацкий бомонд, и «Zimaletto», и новые возможности так голову вскружили, что она сама стремится к… — Замолч! Такое золото тебе досталось, а ты! Дурища ты, и больше никто! Как можно было подумать, что Кира, твоя Кира… — цыганка горько махнула рукой. — Эх ты! И хватит об этом. — Как хватит? Погодите! Что я могу сделать для Кирочки? — Раньше делать надо было, теперь можно только вздыхать. Хотя постой! Если сможешь не допустить брак с ненавистным ей женихом, то уже искупишь часть своей вины перед ней. Я задумалась, но цыганка сильно дернула меня за руку. — Потом думку думать будешь, теперь слушай. И слушай внимательно. Твой разлюбезный сын гнилой и тухлый, на деньги молится, они ему и Бог, и царь, и мамка с папкой, он за них и тебя с потрохами продать может. Но он не душегуб. Пока не душегуб. То ли пороху в нем маловато, то ли не всю еще совесть на злато сменял. Так вот, твой Волáнт надумал совсем уж недоброе. И руки Сашки, твово сыночка, обагрятся кровью, если ты и дальше спать будешь. А тогда все, никто его не спасет, тогда одна ему дорога — в ад! И на этом свете, и на том. И сколько я не спрашивала у цыганки, что мне сделать, чтобы спасти детей, она так мне и не ответила ничего, кроме одной фразы: — Ты мать, тебе виднее, как спасать своих детей. И о Кристине ничего не сказала, только усмехнулась, мол, она — Божья дочь, сама за себя постоять может»… Я вытер пот, струями катящийся со лба, руки дрожали, как при болезни Паркинсона. Значит, правда! Значит все, что рассказала мне Катя — правда. А вот цыганка врала Алле Евгеньевне — Сашка уже был душегубом, пусть не своими руками, но он стал убийцей моей дочери. Дочь… У меня должна была быть девочка. Ужасно захотелось выпить хотя бы глоток виски, чтобы унять трясущиеся руки. Идти в спальню Киры за бутылкой я не мог, иначе я выдал бы Катькин тайник, пришлось тихонько выскочить из квартиры, прихватив с собой ключи от двери, сбегать в магазин напротив, и купить мерзавчик** коньяка. Выпил сразу, как говорится, не отходя от кассы, но руки все равно тряслись, а ненависть к Сашке только усилилась. Значит, и пить бесполезно, нужно просто попытаться пройти весь путь. Я вернулся в дом, чтобы продолжить читать. …«Что же делать-то, Господи?! Цыганка была права, каждое ее слово было правдиво. За два месяца, прошедшие после нашей встречи, я многое выяснила о муже и сыне. Даже слишком многое, и такое, чего никак не хотела бы знать. Потому что теперь невозможно жить дальше. Невозможно смотреть в глаза Риточке с Пашей, невозможно без стыда взглянуть на Андрюшу. Невозможно видеть сломленную и несчастную Кирочку. Господи, она даже разговаривать со мной по душам не желает, напялила на себя броню и прет танком вперед, давя своими гусеницами и людей, которые ее любят, и себя. Я это заслужила, не спорю, но что же мне делать? Как вернуть уважение и любовь дочки?»… … «Приезжала Кристина со своим молодым человеком, но Юра выгнал его, и устроил грандиозный скандал дочери. Я попыталась вмешаться, однако Крис меня опередила, такой отпор дала отцу, что он сделал вид, будто отступил. А потом я подслушала, как они с Сашей обсуждают… устранение мальчика. Я поехала к детям, дала им деньги, свою кредитку, попросила их скрыться хотя бы на время. Слава Богу, успела спасти парня. Но дальше так продолжаться не может. Кто-то же должен остановить ирода, пока он и Сашины руки не испачкал кровью. Кто, если не я?»… … «Дорогие Кирочка, Кристинка и Саша! Простите меня, что была слепой, глухой и немой. Саша, одумайся, пока не стало совсем поздно. Не все то золото, которое блестит, мальчик мой. Я очень люблю вас, мои дорогие. Простите меня и прощайте»… — Кира! — закричал я, дочитав последнюю строчку. — Кира, ты где? Нам нужно поговорить. — Уходи, пожалуйста, — раздался голос из-за двери одной из комнат. — Мне не нужна ничья жалось. Ромка, уходи. Я не мог уйти, не поговорив с Кирой, и я вошел в комнату. Она лежала, свернувшись клубочком на огромной двухспальной кровати с какими-то немыслимо-фиолетовыми блестящими простынями. Маленькая, хрупкая, какая-то уж совсем крошечная из-за размеров постели, жалкая. И как я не пытался почувствовать хоть что-нибудь, кроме жалости и горечи потерянного, мне это так и не удалось. Казалось, что вместе с ненавистью к Кире, бесследно исчезнувшей еще в тот момент, когда я ее увидел сегодня, исчезла и моя любовь к солнечной девочке. Внутри было пусто, так пусто, что мне даже стало не по себе. Ничего, кроме горечи и жалости, это очень страшно. — Зачем ты пришел, Ромка. Пожалел меня? Не нужно, это невыносимо. — Я тебя не жалею. — Врешь. — Кир, а что плохого в жалости? Объясни. — Ничего плохого. Совсем ничего, просто… Просто… Как же тебе объяснить? Господи! Я бы предпочла, чтобы ты меня ненавидел, ненависть — это сильное чувство, это не безразличие. — Жалость — тоже не безразличие, Кирочка. — Конечно! Ты прав. Но это другое. Ты точно так же пожалел бы котенка с перебитой лапкой или собаку голодную, помог бы и пошел дальше. Мне не нужна твоя жалость постороннего человека, понимаешь? Я слишком тебя люблю. Черт! Я даже Сашке завидую, его ты по крайней мере ненавидишь, а мне… а я… Ромка, уходи, мне больно, слышишь? Я сделал несколько шагов к двери и вдруг понял, что не могу уйти, иначе стану убийцей. В конце концов, разве мало я врал разным бабочкам о любви? И разве хоть кто-то их них усомнился. Так неужели я не сумею для Киры разыграть чувства? Сумею. Нельзя ее оставлять один на один с моим равнодушием. — Кирюша, — бросился я к ней. — Что ты выдумала? Как ты можешь мне быть безразлична? Мы столько вместе пережили, что… — я попытался ее обнять. — Рома-Ромочка, кому ты собрался врать? — отстранилась она. — Не любишь, не можешь любить — понимаю! Но неужели хоть каплю уважения я тоже не заслужила? Уходи, твоя жалость невыносима. — А ты не наделаешь глупостей? — Не наделаю. — Даешь слово? — Даю. Уходи, я очень хочу спать. Я наклонился, чтобы чмокнуть Киру в щеку, но она резко отклонилась, снова свернулась клубочком на кровати и закрыла глаза.***
В три часа ночи меня подбросило словно от удара током. Я сел и начал оглядываться по сторонам. — Чего расселся, касатик? Бежать нужно, — услышал я чей-то голос, и повернул на него голову. Так и есть! Цыганка бесстыдно смотрела на меня голого и горько качала головой. — А что ключи из кармана не выложил — это хорошо. Только беги быстрей, не то опоздаешь. … Кира лежала на кровати, все на тех же фиолетово-шелковых простынях, только теперь не свернувшись клубочком, а на спине, как свечку держа в руках мою фотографию. В белом платье невесты, в фате, накрашенная, она была удивительно красива, хоть смертельно бледна. Пахло от нее, как тогда, ландышами, но запах виски, устойчиво стоящий в комнате, несколько перебивал мой любимый аромат. Я прикоснулся к ее ледяной руке, и у меня внутри тоже стало невыносимо холодно. Нужно было попытаться нащупать пульс, но я был уверен, что это бессмысленно, что Киры больше нет. — Кира, Кирочка! Что ты наделала? Ты же обещала! Ты слово дала! — закричал я, прижал ее к себе и услышал едва различимый стон. Жива! Пока жива.