POV Николай Зорькин.
Мне удалось заставить Катюху чуть-чуть поесть, но для этого практически силой пришлось запихивать в нее овощной гарнир и стакан сока, и больше она не прикоснулась ни к чему, ни к мясу, ни к рыбе, ни даже к бутербродам с икрой, хотя очень любила именно красную икру. Для нее и заказывал, раньше нам не часто удавалось себя побаловать такой нямочкой. — Вот теперь можешь рассказывать дальше, а то, небось, с утра ничего не ела. — Ты командуешь, как настоящий муж. Ладно, слушай. … Маша не стояла насмерть, Маша насмерть сидела, прикрывая руками глубокий вырез своей кофты, не смея поднять глаза, залитые слезами. Кира бегала по холлу взад и вперед, о чем-то оживленно разговаривая по мобильному, а папа, возвышаясь над Тропинкиной прокурором, зачитывающим приговор, вещал: — Это какое-то гнездо разврата. Разве может порядочная девушка сидеть у всех на виду в таком виде? — Папа, — подбежала я к нему, — зачем ты пришел? Что ты здесь делаешь? — Ты только посмотри, Катюха, у нее юбка не прикрывает даже задницу, а груди, так и вовсе по столу разбросала, — отец говорил это вроде бы мне, но так громко, что только глухой не услышал бы его, да и смотрел он при этом на Машу. — Папа, — дернула я его за рукав, он обернулся, взглянул на меня, мгновенно покраснел и… и… Тут Катька разревелась не на шутку, пришлось ее успокаивать, отпаивать водой и даже заставить выпить сорок капель валерианы. — Ну что, успокоилась? — Да. Представляешь, папа вначале даже онемел от возмущения, зато потом начал кричать, что я накрасилась, как потаскуха, а оделась, как проститутка, что он растил меня не для того, чтобы я задницей перед чужими мужчинами крутила. Что даже если я и стала шлюхой с благословения мужа, то он быстро положит этому конец. Я, конечно мог себе предположить, какими эпитетами наградил ее тесть, весь его словарный запас мне хорошо известен, но реальность превзошла все предположения. Такого даже я не ожидал, да еще на людях! Что-что, а публичный политес этот ханжа соблюдал неукоснительно. Видно шок от увиденного оказался сильнее «соблюдения приличий». И то правда, не мог же дядя Валера за ворохом тряпья предположить, что у его дочери есть красивая грудь и аккуратная попка, если их не закрывать мешковиной на два размера больше, и стройные ноги, если их не завешивать длиннющими бесформенными юбками, а ее глаза, не спрятанные за уродливыми очками и умело накрашенные, могут смотреть на мир не затравленным потухшим взглядом, а открыто, смело и даже дерзко. Про губы, не изуродованные брекетами, а подчеркнутые помадой, я вообще молчу. Красить губы, по мнению тестя, может вообще только падшая женщина. А тут все и сразу, как можно не получить шок? Хорошо еще, что его апоплексический удар не хватил. — А еще добавил, что он немедленно заберет меня из этого публичного дома, где у одной сиськи наружу, а вторая вообще с голой спиной бегает, как шалава. Это он о Кире, представляешь? — Теперь понятно за что тебя уволили, — я подал жене носовой платок. — Если бы! — в сердцах воскликнула Катька. — Все гораздо хуже. — Куда уж хуже?! Сказать начальнику отдела продаж, невесте президента и акционеру, что она шалава. — Этого Кира, слава Богу, не услышала, она как раз орала на Потапкина, чтобы он немедленно вызвал наряд милиции. — Дядю Валеру забрали? — Хуже. — Пришибли за оказание сопротивления властям? — Зорькин! Прекрати молоть чушь, слушай молча. Короче, папа велел мне писать заявление об увольнении, я категорически отказалась, и тут в холле появился… Милко. Оказывается, он слышал все крики отца и выжидал удобного момента, чтобы вступиться за меня. — Катька, скажи честно, дядя Валера в больнице? — Почему в больнице? — Ну, от встречи с Милко и менее консервативные люди могут получить инфаркт. Я, например, до сих пор под впечатлением от его «Рыба мОя» и того, как он потрепал меня по щеке, а я абсолютно лоялен к секс меньшинствам. — Ой, — всплеснула руками Катя, — Милко устроил такой концерт, что я, наверное, тоже смеялась бы вместе со всеми, если бы это был не мой папа. — Пушкарица снова разревелась. … Милко в своих цветных широченных штанах, с узенькой бородкой, выбритой в середине и похожей на две полоски, подошел к отцу, крутя в руках зонтик, как раз в тот момент, когда тот сказал, как отрезал: — Это не Дом Моды, это публичный дом. Пиши заявление! — Вы знаЕте, вы правЫ, — вступил в разговор модельер, — я сам только сЕгодня понЯл, что это не Дом МодЫ, это бОльшая, очЕнь бОльшая голУбятня. И голУби, птицЫ мира, носЯтся тУда-сЮда, тУда-сЮда. А кОгда кто-тО обИжает их птенчИков, Они крИчат. КрИчат! КрИчат! И гадЯт. Прямо на голОву обидчИков гадЯт! — Не понял, — ошалел от встречи с прекрасным отец. — А вы мЕне нравИтесь. — Милко поправил папе воротник пиджака, и тот шарахнулся от него, как от прокаженного. — Вы тАкой мУжественный и тАкой наивнЫй. Маша! Где ты его откОпала? — Ты кто? — ошалев от такого напора, спросил отец. — КреативнЫй директОр, — и он протянул свою руку, но папа отошел еще на пару шагов от Милко. — Не понял! — Мужчина, у вас труднОсти с понИманием? Я голУбь мирА. КатЕнька не будЕт пИсать никАкое заЯвление. УхОдите с голУбятни! — Ты кто такой? Что ты лезешь, когда отец воспитывает дочку? — КатЕнька, это мОй птЕнец, я за нЕе так на голОву нагажу, что долгО пОтом обтЕкать будЕте. СолдАфон! Я сам создАвал Её имидж, и не мУжлану Его критИковать. С этими словами он обнял меня за плечи, папа рванулся к нам, но в этот момент дверцы лифта распахнулись, и оттуда вышли двое милиционеров. Кира, до этой секунды стоявшая в стороне, тут же подлетела к ним. — Этот мужчина, — показала она на отца, — дебоширит, всех оскорбляет, матерится. Я вас очень прошу, выведите его отсюда и предупредите, что если он еще раз появится, то вы его посадите. Только без шума, нам скандалы не нужны. — Я не матерился, — взревел папа. — А вы нам не указывайте, что нам делать, — окрысился на Вурдалакову молоденький сержант. — Ваши документы, — обратился он к отцу. — Я к Андрею, — шепнул мне на ухо Милко, — а то забЕрут твоЕго папу. — Спасибо, Милко, — ответила я. — Пап, не заставляй тебя выводить силой, пожалуйста. Иди домой, я вечером позвоню, и мы поговорим. — Или ты увольняешься и возвращаешься домой, или… В тот момент я не узнала, что хотел сказать отец, его, как мешок картошки, милиционеры засунули в лифт. Кира дождалась, пока дверцы закрылись, и повернулась ко мне. — Твой отец прав, пиши заявление по собственному желанию, если не хочешь быть уволенной по статье. Скандалов в «Zimaletto» хватает и без Пушкаревых. — Жданов не прихОдил, — не дав мне даже открыть рот, заявил вернувшийся Милко, и незаметно мне подмигнул, — навернОе Ещё спит с кАкой-нИбудь бабОчкой… — Представляю, что началось, — влез я. — Ничего особенного, просто Кира сразу напрочь обо мне забыла. Стала названивать Андрею, не дозвонилась и побежала в кабинет Романа. Выяснилось, что и он пропал, и такое закрутилось-завертелось, что ей вообще стало не до меня. Вся компания была занята поисками… В это время зазвонил мой мобильный и Катька прервала свой рассказ. Звонил Игорь Арсеньевич и я, испугавшись, что новости не утешительные, тут же выскочил к себе в комнату со словами: — Кать, извини, это личное. — Алло, я вас слушаю. — Зорькин, с тебя магарыч. Нашли вашу сладкую парочку. — Живые? — заволновался я. — Ну, это как сказать. — захохотал Игорь. — Там такое количество промилле в крови, что живыми их можно назвать только с натяжкой. — А можно подробнее? Где они, что с ними? — В квартире Жданова. — Как это? Туда же ездили и звонили в двери, никто не открыл. — Коленька, боюсь, что они даже пошевелиться еще и сейчас не могут. Спят, пьяные. Перегаром несет за три квартала. Ну что, нам забирать клиентов в клинику, или ты подъедешь? — А просто оставить их просыпаться нельзя? — Нельзя, дохтур говорит, что это чревато, как бы они паленкой не угостились. — Тогда забирайте в клинику, только везите в частную, у них денег хватает, и если можно, без всяких протоколов. Я вас отблагодарю, честное слово. — Конечно отблагодаришь. Моя дочка хочет писать кандидатскую, и как раз по экономике. — Договорились. Игорь Арсеньевич, в какую клинику их повезут? — В «Спасение» на улице Плеханова. — Спасибо…POV Андрей Жданов.
— Все! Замолчи! Замолчи! — Малиновский стал белым, как стена за его спиной. — Я все тебе расскажу, и ты поймешь, что я ни в чем перед тобой не виновен. Я просто не мог сказать тебе ни одного слова. Не мог, понимаешь? — Рассказывай, — я опустился на диван. — Помнишь, я в конце апреля двухтысячного запил, забросил учебу?.. — Помню. — Это случилось после разговора с Кирой. — Я это знаю. Из дневника. — Слушай, не мешай, а? Мне и так непросто все ворошить. Так вот… Помнишь, ты мне тогда обещал подарить процент акций «Zimaletto», если я закону курс? Я закончил, ты подарил. А потом увез меня на все лето в предгорье Восточного Саяна, помнишь? — Ну, помню, это все здесь причем? — А притом, что родная мать не вытаскивала бы меня из такой задницы, в которую я попал, как ты. Я ведь просто-напросто спиться тогда мог, а ты меня на два с половиной месяца отлучил от возможности даже нюхать алкоголь не то что пить. — Ромка, я правда не понимаю, что ты хочешь этим сказать. — Только одно, я не мог тебе отплатить черной неблагодарностью, понимаешь? — Пока нет. — Потому что ты пьяный! — Сам ты пьяный, вот и молотишь всякую хрень. — Это не хрень. Помнишь, когда я впервые пришел в «Zimaletto»? — Не-а. — В конце августа двухтысячного. — Ромка сказал это так весомо, словно именно дата должна была пролить свет на его тайну. Но мне это ни о чем не говорило. — Ну? — поторопил его я. — Баранки гну! Мы вышли из лифта на административном этаже и первым, кого я увидел, был… Сашка…