POV Андрей Жданов.
Я резко захлопнул Ромкин дневник. Прочесть, что ответила Кира, а я уже не сомневался, что именно она и была той солнечной девочкой, я не мог. По крайней мере пока… Вначале я должен был позвонить. Руки не слушались и дрожали, поэтому номер удалось набрать только с третьего раза. Долго, а мне вообще показалось, что целую вечность, в ухо неслись длинные гудки, словно на том конце провода со мной не хотели разговаривать. Наконец, я услышал взволнованный голос мамы: — Андрей? Что случилось? — Ничего не случилось, не волнуйся. — Как это, не волнуйся? Хватит меня подготавливать, а то мне уже не по себе. Говори, что случилось? Кто-то умер? Пожар в «Zimaletto»? Говори! — Да с чего ты взяла, что что-то случилось? Мне просто нужно задать тебе пару вопросов. — Что? — Мне нужно задать тебе пару вопросов. — Сынок, ты нормальный? — Да. А что, только ненормальные задают вопросы родителям? — В такое время? Только ненормальные! Поднять меня в половине пятого, чтобы задать каких-то пару вопросов? Скажи спасибо, что папа не проснулся, а то я бы тебя удавила собственными руками. Я и то до сих пор не могу в себя прийти, сердце грозит выскочить, а у папы так точно уже был бы инфаркт. — Половина пятого? — стало очень стыдно, но я действительно позабыл про время. — Мама прости. Я перезвоню тебе после девяти. Пока. — Какое пока? Разбудил, заинтриговал, и пока? Я теперь все равно не усну в любом случае. Так что давай, спрашивай. — Мам, помнишь, ты все время просила меня приглядеться к Кире, говорила, что она не девочка, а прелесть? Помнишь? — Ну, помню, — после паузы, нехотя ответила мамуля, — и что? — А потом ты резко изменила свое мнение о ней. Помнишь? — тишина мне была ответом. — Мама, алло! Ма! Ты меня слышишь? Алло! — Чего ты кричишь, я прекрасно тебя слышу. — Ну? — Что, ну? — Ты ответишь мне на вопрос? — Да, я помню, что я изменила свое мнение. — А ты не помнишь, в каком это было году? — Послушай, сыночка, ты еще не родился, когда я уже в совершенстве овладела искусством задавать неудобные вопросы и уходить от неприятных ответов. Так что не стоит мне дурить голову. Ты хотел спросить, почему я изменила свое отношение к Кире, да? — Да. — Я ждала, что когда-нибудь ты это спросишь. Скажи мне честно, вы расстались? — Нет. Пока нет! Вернее не так… — я не знал, как мне объяснить маме свои мысли и чувства. — Короче, я с ней уже расстался, только она еще об этом не знает. — Слава Богу! — с облегчением вздохнула мама. — Ничего, слышишь, Андрюша, ни-че-го не предпринимай до нашего приезда, ни слова Кире, ни полслова. Мы с папой сегодня же будем в Москве. — Нет, — заорал я так, как будто мама сказала мне что-то страшное. — Что нет? — Не приезжайте! Пожалуйста! Мама, я очень тебя прошу, дай мне хоть несколько дней свободных действий. — Не поняла. Ты отказываешь нам в… — Мам! — перебил я ее. — Мне нужно время, чтобы кое-что прояснить, решить, возможно, чтобы… Мамочка, у одного моего друга беда. Я сейчас ему очень нужен, я не смогу с вами даже увидеться. Понимаешь? Я прошу тебя, дайте мне пару дней, я все решу, позвоню вам, и вы приедете. Только ответь мне на вопрос о Кире. — Я не могу об этом говорить по телефону. Вот встретимся, и я все тебе расскажу. Погоди-ка… У какого это друга беда? У Ромки? — Нет-нет, не у него. — Сынок, не морочь мне голову, у тебя кроме Ромки друзей нет. Значит, беда у него. Ну, или ты мне все врешь. — Я не вру, но… — Но и правды не говоришь? Понятно. Хорошо, мы не приедем, пока ты сам нас не позовешь. Только прошу тебя, умоляю, сыночка, о том, что ты решил расстаться с Кирюшей никому ни слова, пока мы с тобой не поговорим. Это очень важно! Иначе с «Zimaletto» ты можешь попрощаться. — Что? — А вот то. Дай мне слово, что не озвучишь свое решение расстаться с Кирой никому. — Даже Ромке? — А, черт с тобой, Ромке можешь сказать. Он умеет держать язык за зубами. Ну все, пока. Блин! Называется, поговорили… Вопросов стало на порядок больше, а ответов на них как не было, так и нет. Ни на один. Я открыл дневник и продолжил читать, благо фонари еще не погасили.Из дневника Романа Малиновского.
12. 04. 2000 г. Мой последний день. — Скажи, это правда, что тебя не заставляли делать аборт? Правда, что ты сама решила убить нашего сына? — Ты так уверен, что сына? — она холодно усмехнулась. — А может дочь? — Прекрати! — не выдержав, повысил я голос. — Это правда, что ты сама решила убить нашего ребенка?.. — Да, это правда! — ответила она с вызовом. Только не надо называть обычный аборт убийством. Тысячи женщин делают аборты, они что, все убийцы? Если это было бы так, их судили бы за убийство! — она усмехнулась. — И про врачей не забыли бы. Женщины, как ты понимаешь не сами себя абортир… — Ты врешь! — перебил я ее. — Ты мне врешь! Это не ты говоришь, я не верю, — я попытался хотя бы за руку ее взять, но она резко, слишком резко выдернула свою ледяную ладошку и быстро украдкой взглянула в окно. Я это заметил и все понял. Понял, что за ней следят. — Не трогай меня, мне это неприятно. — Девочка моя, что они с тобой сделали? Чем запугали? Ты расскажи мне, не надо ничего бояться, мы можем пойти в милицию, чтобы нас защитили. Не помогут в милиции… У меня друг из очень влиятельной семьи, у него знаешь какие связи? Ого-го! Он поможет, мы все решим. Солныш… Раздался сухой, неприятный смех и я стал оглядываться по сторонам, мне и в голову не могло прийти, что это она смеется, я еще помнил нежные переливчатые ландышевые колокольчики, а это был смех холодной надменной стервы. — Роман, — раньше она никогда меня так не называла, — слушай внимательно, повторять не буду. — Никто меня ничего не заставлял делать. Папа объяснил мне, что за жизнь меня ждет с тобой, особенно если он помогать не будет. А он бы помогать не стал! И что за жизнь меня ждет, если я выйду замуж за сына папиного компаньона. Я хорошенько подумала и сделала правильный выбор. Я сама выбрала интересную, обеспеченную жизнь, а не прозябание в коммуналке и стирку пеленок руками. — Ты убила моего ребенка, чтобы не стирать его пеленки? — меня перемкнуло, безумно захотелось дать ей пощечину. Единственное, что меня сдерживало, это то, что возможно за ней наблюдают, и она вынуждена нести этот бред. — Называй это так, если хочешь, — холодно ответила она. — Я очень тебя прошу, забудь обо всем, что было. Никогда и нигде не упоминай обо мне. — О тебе? Простите, я вас не знаю, так что можете быть спокойны, о вас я никому ничего и никогда не скажу. Моя девочка умерла, ее больше нет, живите спокойно. Я быстро встал, оставил на столике деньги, набросил куртку, вышел из ресторана и сразу свернул в подворотню. Я решил сам разобраться следил за ней кто-нибудь или нет. Если ее кто-то встретит и уведет, или кто-то ждет ее в какой-то машине, значит, за нею следили, и она пела с чужого голоса. Тогда у меня еще был бы шанс отвоевать ее у отца и брата. Но она вышла из ресторана совершенно спокойная, холодная и уверенная в себе, достала из сумочки ключи, нажала кнопку на пультике, и рядом с подворотней отозвался сигналом серо-синий, как ее глаза, «Mercedes-Benz CL65 AMG» ценою в двести двадцать тысяч долларов. Она села за руль, включила левый поворотник, показывая, что отъезжает и резко рванула вперед. Прощай, солнечная девочка. Мне показалось, что ты настоящая, а ты… Ты продала нас с ребенком оптом и в розницу. Будь счастлива, береги себя… Я захлопнул тетрадь и поежился, ночь была теплой, но меня трясло. Хотелось биться головой о стену или кого-нибудь придушить, или хотя бы подраться с кем-нибудь, то, что творилось у меня внутри, требовало выхода, и я не нашел ничего лучшего, как мотнуться в ближайший круглосуточный и купить две бутылки виски, но пить не стал, понес их домой. Странно, но во всех окнах горел свет. «Неужели Ромка уже проснулся?», — подумал я, и тут же вспомнил об этой «милой» его привычке, просыпаться назавтра после пьянки еще засветло. Это никак не входило в мои планы, я еще не был готов к разговору, но что поделать, значит, придется говорить сейчас. — Ты где пропадал? — спросил Малина довольно дружелюбно, как только я открыл входную дверь. — Я уже волноваться начал, — тут он заметил свой дневник у меня в руке. — Откуда он у тебя? Залез в мой дипломат? И что? Ты прочел мой дневник? — Ромка, ты что, ничего не помнишь? Ты же сам мне его дал, чтобы я прочел. — Я дал тебе дневник? — глаза его распахнулись, а потом часто-часто заморгали. — Я сам? — Да! Ты не помнишь, ничего не помнишь? Совсем? Я уже собирался вздохнуть с облегчением, но в этот момент взгляд его упал на бутылки, которые я держал, прижимая к себе. Ни слова не говоря, он выхватил одну из них, быстренько свинтил крышечку, сделал изрядный глоток и передернулся, как стряхивающая с себя воду собака. — Я все помню, — глухо сказал он, — кроме того, что дневник тебе дал. Но раз ты говоришь, что я сам, значит, сам. Ты не думай, я верю тебе. — Мы помолчали, он протянул мне бутылку, я помотал головой, пить не хотелось, пауза становилась невыносимой, но я не знал, как начать разговор, он видно, тоже. — Я не хотел, чтобы ты узнал ее имя, — наконец выдавил он из себя. Вот тут я и взорвался, я так взорвался, что даже кричать не смог, голос почти пропал: — А почему ты не хотел, чтобы я узнал ее имя? — спросил я почти шепотом. — На это были причины. — Серьезно? У тебя на это были причины? Это многое объясняет… — я выхватил у него бутылку и сделал глоток. — «Вот только сказки мне рассказывать не надо. И врать не надо. Тоже мне, друг называется», — передразнил я Ромку. — Не помнишь, кто мне это вчера говорил? Ты! — голос набирал силу. — И только потому, что я не рассказал тебе, кому я сдал квартиру. А ты? Ты сам? Ты мне друг? Сомневаюсь! По какому праву ты сделал меня без вины виноватым? Ты хоть знаешь, что я пережил за эту ночь, когда понял, что из-за меня убили твоего ребенка? Я вообще не знал, что у тебя уже мог быть ребенок. А уж предположить, что моя невеста… — Все! Замолчи! Замолчи! — Малиновский стал белым, как стена за его спиной. — Я все тебе расскажу, и ты поймешь, что я ни в чем перед тобой не виновен. Я просто не мог сказать тебе ни одного слова. Не мог, понимаешь? — Рассказывай, — я опустился на диван…