POV Катя Пушкарева.
В субботу я совершила немыслимое! Не просто немыслимое, но и нереальное — я позвонила Милко! Никогда бы на это не решилась, если бы не одно «но». Первого сентября Колька должен был лететь в Лондон, и мне совсем не хотелось, чтобы какие-нибудь английские денди типа Малиновского, встретили его там по одежде, и задрали свои чопорные носы, унижая при этом Зорькина. Не позволю! Я никому больше и никогда не позволю унижать Николая. Черт побери! Это мой муж, в конце концов. — Милко Вуканович, здравствуйте. Это Катя Пушкарева. — О! ПрЕкрасная ГалАтея?! Твой ПигмалИон тебя слушАет. — Пигмалион не только создал, но и полюбил Галатею, Милко Вуканович, а у нас с вами совершенно другая история, — засмеялась я. — Правда же? — Правда, полЮбить я тЕбе не смОгу. Зато я — художнИк лучшИй, чем он. Я — гений! ПигмалИону былО проще, КатЕнька. Он взял кУсок мрамОра и созАл свОю модель с нУля. А я? Ко мне прИшла серая мышкА, а я сделАл с нее прЕкрасного лебЕдя. — Из нее, — поправила я. — Что? — Не с нее, а из нее. Но по сути вы правы, Милко Вука… — Зови мЕня простО Милко! — Попробую. Вы правы, Милко, вам творить было труднее, гораздо труднее. Одно дело сшить модель из нового материала, и совсем другое, когда его нужно шить из уже готового, но некрасивого платья. На такое способен только гений. Пигмалион бы с таким заданием не справился, — не преминула подольститься я. — ЗнаЕшь, девОчка, я пожалУй, тЕбя все жЕ лЮблю, — после долгой, очень долгой паузы сказал модельер. — И мОя лЮбовь гОраздо сИльнее, чем лЮбовь ПигмалИона. Я лЮблю тЕбя, как свОю детОчку. — Он снова помолчал, словно ждал признательности за свою любовь. А я и была признательна. — Спасибо, я очень это ценю. — Ну, хватИт, хватИт. Ты зАчем звОнишь? — Мне нужна ваша помощь, Милко Вуканович. Очень нужна. — Милко… Без отчЕства. Какая помОщь? — Понимаете, я вчера вышла замуж… — Что? Как замУж? — перебил меня модельер. — Ты сЕйчас тАкая красивАя, что тЕбе замУж хОдить нЕльзя былО. Ты дОлжна бЫла красИть всех. ЗАчем? — Как это — красить всех? — спросила я, недоумевая. — Ну, укрАшивать, понИмаешь? УкрАшивать! — Понимаю, — на всякий случай согласилась я, хотя и не поняла, что он имеет в виду. — Но я уже вышла замуж, обратно не отыграешь. Кстати, я была в одном из платьев, которое вы отобрали для меня. — В мОем платье? В мОем платье?! I can’t believe it! * Да-да, я вспомИнаю, ПигмалИон дАрил ГалАтее пОдарки, одЕвал в дорОгие одежды. КатЕнька, прОси все, что хочЕшь, я сделАю. Это будЕт пОдарок к твОей свадьбЕ. «Вот он, момент истины», — подумала я и тут же рассказала Милко, что Николай едет работать в Лондон, что он сейчас выглядит, как я до встречи с ним, с великим мастером, а мне очень-очень нужно, чтобы мой муж тоже из гусеницы превратился в бабочку. — В бабОчка! — перебил меня Милко, рассмеявшись. — В смысле? — Она — это бабОчка, а он — это бабОчк! — модельер уже хохотал вовсю. — КатЕнька, ты глупАя? — Нет, почему? — Кто отпрАвляет мужА далЕко и укарАшивает его? А если он там нАчнет хОдить нАлево? — Значит, у меня будет левоходящий муж, — легко рассмеялась я. — УмнИца. ХорОшо девОчка, я поможу тЕбе. ПрихОдите сЕгодня в три. И не опаздывАйте. — Так сегодня же выходной. — Вот и хорОшо, нИкто не помЕшает. Полдела было сделано, теперь оставалось только уговорить Кольку потратить деньги, которые нам подарили на свадьбу, на его одежду, а это была задача гораздо более трудная. Но я с нею справилась. Колька стал выглядеть ничуть не хуже того же Малиновского. Жалко, что эта идея мне до регистрации не пришла, но я же не знала, что Зорькин собирается уезжать. В воскресенье Колька поделился со мной своей идеей, как вернуть Роману его триста долларов, чтобы это он чувствовал себя униженным. Но мне это показалось не смешным. Подумаешь, Колька швырнет Малиновскому в лицо деньги и с оскорбленным видом скажет, что своей жене на он такую мелочь на булавки даже предлагать не станет. И что? Роман забьется в истерике? Нет! Он только оскорбит Кольку, сказав, что если это мелочь, то пусть муж добавит до нужной суммы сам, он же не обязан содержать его жену. Или еще хуже, швырнет Коленьке еще денег, да и скажет при этом, что ему ничего не жалко для жены нищеброда. Мой план был гораздо тоньше, смешнее и беспроигрышней. И Колька с ним согласился.POV Роман Малиновский.
Страшно не хотелось идти на работу, да я бы и не пошел, если бы Палыч вчера не позвонил из Лондона и не назначил на сегодня малый Совет, да еще и с обязательной явкой. Стыдно было ужасно, одно дело куражиться над Катиным мужем, и совсем другое взглянуть в глаза ей самой, и прочесть там презрение. Двух дней одиночества мне вполне хватило, чтобы разобраться в себе, разложить в башке все по полочкам, и осознать, что же все-таки произошло, почему я сорвался с катушек и вел себя, как скотина. Особенно омерзительным был трюк с деньгами, кто-кто, а ни Катя, ни Зорькин не виноваты, что брат моей солнечной девочки именно такой суммой попытался тогда от меня откупиться…Из дневника Романа Малиновского.
31. 12. 1999 г. Черт побери, даже в дневнике я боюсь писать ее имя, вдруг мою писанину выкрадут, а тогда конец всему! — Ромка, родной мой, не переживай, я совершенно не могу видеть тебя таким грустным. Вот посмотришь, я обязательно что-нибудь придумаю, и Новый Год мы будем встречать вместе. — Не получится, солнышко, твои за тобой проследить могут. Уже сейчас твой отец поедом меня ест, тебя в конец измучил, вон ты какая бледненькая стала, круги под глазами, — я поцеловал руки своей любимой, — а ведь он ничего не знает наверняка, только догадывается с кем ты «спуталась». Узнает — обязательно нас разлучит, это же мезальянс. Мы все еще вместе только потому, что твои не разнюхали кто он, предмет твоей любви. Может, потому и не запирают тебя пока в доме, что хотят разузнать все наверняка. Надеюсь, что им это не удастся. Никто о нас ничего не знает, даже от лучшего друга я все скрываю. — Ты не доверяешь Андрею? — Доверяю, как самому себе. Но когда в тайну посвящены трое, это уже не тайна. Ты же знаешь своего братишку, одного неосторожного, сочувствующего или понимающего взгляда Андрея в нашу сторону ему хватит, чтобы понять все. А тогда… Тогда тебя у меня отберут. — Ты любишь меня? — не то спросила, не то констатировала она. — Больше жизни. — Что? — О, женщины, как вы любите это слышать! — Я люблю тебя больше жизни, солнышко. Если нас разлучат… — Не разлучат, — перебила она меня, если ты меня любишь, Ромочка, нас ни за что не разлучат. Нам нужно потерпеть всего лишь два месяца, и никто нас потом уже разлучить не сможет. — А что может измениться через два месяца, королева? — Все! Я хотела сказать тебе это ровно в двенадцать, но… А давай сейчас встретим Новый Год и Новый Век? Давай? — Давай, только… — я замялся, — понимаешь, я не могу заказать шампанское. Я все деньги потратил на… — тут я открыл коробочку и протянул ей колечко, шикарное, по тем моим доходам. — С Новым Годом, любимая! Она взвизгнула и бросилась мне на шею с такой радостью, что можно было подумать, будто это не у нее дома валяется сотня колец в тысячу раз дороже подаренного мной. — У меня для тебя тоже есть подарок, Ромочка. Через два месяца нам уже никто страшен не будет. Через два месяца аборт будет делать поздно. — Что? — я задохнулся от радости. — Ты беременна? — Ага! — закивала она головой, и глаза ее засияли ярче звездочек. — У тебя токсикоз? Поэтому ты такая бледненькая? — догадался я. — Ага, — и ее глаза-звездочки разгорелись уже каким-то шальным светом. — Ты рад? — Токсикозу — не очень. А ребенку!.. Ребенку я не просто рад, я счастлив, солнышко! Счастлив и оглушен! Я буду отцом, вот это подарок! Послышались громкие хлопки, мы оба, как по команде, повернули на звук головы… Рядом с нашим столиком стоял он, ее брат. 10. 01. 2000 г. — Ребенка не будет, — он смеялся мне прямо в лицо. Ему легко было смеяться, очень легко. Когда противника держат мертвой хваткой двое амбалов, смеяться над ним очень легко и просто. — Мы подадим на вас в суд, вы убийцы! — заорал я, вырываясь из лап его охранников. — Вы? А никаких вас не существует, она сама решила, что ей не нужен ребенок от нищего. Сама сделала аборт. — Ты врешь! Она не могла, я не верю ни одному твоему слову, слышишь? — Зачем так кричать? Я прекрасно тебя слышу. Ты сам сможешь убедиться в правдивости моих слов, Ромио. Сейчас она на Канарах, как ты понимаешь, ей нужно прийти в себя и восстановить здоровье. А вот потом, ближе к весне, когда она вернется, она сама расскажет тебе, вру я или не вру. — Врешь! Даже если она скажет, что это она сама убила ребенка, ты все равно — врешь! Я прекрасно знаю, на что способны такие, как ты с твоим папашкой, ради меня она может и себя оговорить. — Короче, — он снова смеялся, — если ты посмеешь открыть свой рот и бросить хотя бы тень на репутацию сестры, то мало тебе не покажется. — Твои гориллы меня убьют? Так зачем ждать? Пускай убивают сейчас. — Убьют? Ну, нет, Ромочка, так легко ты не отделаешься. Мне криминал не нужен, иначе тебя просто оскопили бы. У меня есть ее дневник, в котором черным по белому написано, что вы вступили с ней в половую связь, когда она еще далеко не достигла совершеннолетия, а вот ты был вполне взрослым. Так что сидеть тебе не переседеть. Уж наши адвокаты позаботятся об этом. — Сволочь! — я снова дернулся, но это не помогло, только в плече что-то хрустнуло и на какое-то время я совсем перестал соображать от боли. — Я не сволочь, — донеслось до меня сквозь затуманенное сознание. — Я просто беспокоюсь о репутации сестры. Что в этом плохого? Запомни! Ни слова, ни полслова, никому и никогда! — бросил он мне, и пошел к своей машине. Затем вернулся и приказал охранникам: — Отпустите его. Меня отпустили, и я рухнул на пол гаража, как подкошенный, рухнул прямо на поврежденную руку и застонал. — Я не сволочь, я настолько не сволочь, что готов оплатить твое молчание, — захохотал враг, и сверху на меня что-то посыпалось, но от боли я ничего не видел. Увидел позже, когда пришел в себя — триста долларов, горкой валялись рядом, разменянные на купюры достоинством в один доллар. Черт возьми, я мстил не Катюше, я мстил той другой, предавшей меня. Дурак я дурак, хорошо, что хватило мужества себе самому сознаться, иначе я со временем вполне мог стать тем, которого ненавижу...