Пой, малиновка, мою панихиду!

      Какой-то всполох мелькнул, то ли в воздухе, то ли в голове; ослепительный, как если бы молния была ярче раз в десять и во столько же раз быстрее. И даже в ноздрях встал резкий, стойкий, липкий запах — вроде металла, который каким-то алхимическим чудом растворили, доведя до водянистого состояния, и влили в ноздри. Она не узнавала этот запах до тех пор, пока не поднесла два пальца, перепачканных в густой крови, к ноздрям. Да, это кровь пахнет. Чумные мысли, нереальные, с чего бы ей чувствовать запах крови? Казалось, что после всполоха в коридоре больницы повис кровавый туман, и смердел он так сильно, что едва уловимые для человека запахи стали такими же яркими и привычными, как запах, например, навоза или тухлого яйца.       По спине разметались серебристые волосы, глаза, которые были похожи на покрытое пылью стекло, вращались внутри глазниц, и выглядела эта маленькая девчонка сейчас как сломанная кукла: движения резкие, рваные, лицо трясется в треморе, напряженные пальцы поочередно когтят воздух, губы дрожат, дыхание сбито, и мир для нее словно вывернулся наизнанку и зажал внутри себя.       Последнее, что она запомнила — это пронзительный писк ультразвукового аппарата, которым здесь, в психиатрической больнице, лечили ее недуг. Этот писк всегда сводил с ума, девчонка кидалась на стены, рвала горло в истерическом крике, раздирала себе кожу и билась головой обо все, что видела. Но в этот раз безумие превзошло само себя — она разозлилась. И это была не просто злость. Это был нужный код, разблокировавший подсознание и выпустивший на волю машину, которая убивала все, что видела. Стоило ее направить, и вот весь коридор завален грудой трупов: врачи и санитары, лежащие один на другом, с порванными глотками, выдавленными глазами, кто-то — без нижней челюсти, кто-то с развороченным брюхом. Кровь залила собой белый кафель, сделав его из обжигающе-холодного и чистого в очень теплый и грязный.       Девушка, опустив окровавленную руку, медленно склонила голову, услышав тихие, очевидно, уже предсмертные, стоны: в ее ногах, цепляясь из последних сил за больничную робу, лежал ее лечащий врач. Он пытался вытянуть шею так, чтобы его сорванный, почти неслышный голос был хоть немного различим. Его глаза стремительно мутнели.       — Та... — он сделал свистящий слабый вдох, — Ма... Ми... Тама-ми... По... Поща... ди...       Девушка содрогнулась всем телом, и когда она поняла, наконец явственно поняла, что сделала — она закричала.

***

      Тамами открыла глаза, когда уже стояла ночь. Девушка чувствовала холод в стопах, сведенные колени, покрытые синяками, дрожали. Кимура попыталась понять, где находится. Она вяло оглядела бетонную площадку, на которой сидела, привалившись спиной к кирпичной стене четырехэтажного здания. Очевидно, уже не в больнице. Тогда где? Как она здесь оказалась?       Тамами перевела взгляд на асфальт, присмотревшись: из-за угла дома, в переулок и вплоть до ее ног вела кровавая дорожка. И кровь была не ее. Да, она вспомнила: снова ультразвуковая терапия, но на сей раз с летальным исходом для всего медперсонала. Девушка не помнила, как сумела сбежать, села ли ей на хвост полиция, много ли кто видел ее, в котором часу все это закончилось? Это была вечерняя процедура, она начиналась в семь, после ужина, и заканчивалась в восемь. Значит, около девяти все закончилось — трупов было слишком много, чтобы перебить всех менее чем за час, но недостаточно для того, чтобы действо длилось больше часа.       Кимура, подобравшись и плотнее прижавшись к коленям, вслушивалась в прохладную ночь. Воздух, вонявший мочой и помойкой, застыл, как полуденное марево, лишь слегка подрагивая от далекого гула шоссе. Хорошо, далеко от дороги.       Желудок свело острой судорогой, и к горлу подступила тошнота. Она как будто не ела два дня. Тамами не знала, сколько времени прошло с побега, сколько времени она провела в беспамятстве, и вполне вероятно, что сутки или чуть больше. Она посмотрела на свои ладони, на которых остались следы крови, похожие на растертую по коже ржавчину. У нее не оставалось сил подняться или хотя бы отползти от наваленной груды мешков с мусором. Тамами уронила голову на грудь и уперлась лбом в колени. Она в своей толстовке. Неужели она вспомнила о ней и не забыла надеть перед тем, как покинуть больницу, вспомнила после того, как перебила весь рабочий персонал?       Конечно, она не могла забыть. Для девушки каждая вещь (а в особенности эта) имели огромное значение. Каждая на ощупь разная, не похожа на предыдущую, каждая выполняет свои конкретные функции, за каждой вещью есть какая-то история. Неважно, захватывающая или обыденная, вещи могут лежать десятилетиями, а вокруг них все меняется. На чье-то белое кимоно льются слезы, на чьем-то белом кимоно остается кровь. А потом эту вещь больше никогда не берут в руки, прячут подальше, хотят от нее избавиться, но не трогают, не выбрасывают. Потому что люди не хотят выбрасывать чувства.       Тамами всю жизнь страдала. Хотя отчетливо она ощущала это только во время ультразвуковой терапии, когда всполох, что был раз в десять ярче молнии и во столько же раз быстрее, мелькал то ли в воздухе, то ли в голове. Тогда ей казалось, что каждый нерв, каждую клетку мозга насквозь пронизывало железной нитью, по которой бежал ток. Тогда была паника, тогда все пространство вокруг уплотнялось, и небо то сжималось до размеров атома, то разверзалось так, словно в него можно было упасть.       И пусть было больно, тогда ее страдания были упорядочены определенными часами, тогда это случалось привычно, хоть, когда это накатывало, и казалось, что в первый раз. Но там было ее гнездо. Там, в больнице, было ее стрижиное гнездо, в которое ей приносили еду, где у нее было свое убежище. А потом сверкнула молния, и птенец вывалился из гнезда. Стриж ни за что не взлетит с земли, сколько бы ни пытался, и укрытие найти не сможет, не способный даже сдвинуться с места.       Тамами вздохнула, почувствовав, как полая сфера образовывается в ее груди, и расцарапанные щеки жжет от слез. Она вспомнила это чувство, она вспомнила, что умела когда-то чувствовать, что хоть что-то, привычное нормальному человеку, было привычно и ей: она вспомнила, как одиннадцать лет назад отчетливо ощутила, что весь мир отступился, и она осталась одна; одиннадцать лет назад она точно знала, что умрет.       Лающий влажный кашель, топот ног, звуки падения и скулеж, внезапно пронзившие собой воздух, заставили ее вздрогнуть. Тамами приподняла и повернула голову, глядя поверх своих колен. За горой мусора, которая была выше согнувшейся пополам девчонки, ничего не было видно. Тамами никогда не была сильна в причинно-следственных связях, но опыт пережитой ночи сразу дал понять: это бежит раненный человек, готовый испустить дыхание с минуты на минуту. Очередной стук, и топот прекратился. Упал.       "Кто бежит? От кого бежит?"       Тамами почти никогда не чувствовала страха (за исключением вечерних сеансов). Обычно не было ни страха перед уколами, ни страха перед посещением кабинета ультразвуковой терапии. Словно то, что происходило там, там же и оставалось, как какая-нибудь ненужная вещь. И, не знавшая чувство страха перед кем-то, Тамами с любопытством заглянула за груду мешков так, чтобы ее не было заметно, а ей — все видно.       Сначала, упавшее нечто, состоящее из одежды, крови и стонов было совсем неразличимо, оно просто валялось на асфальте, как куча мусора, местами утрамбованная, местами разворошенная. Но когда это нечто приподнялось на локтях, Тамами увидела то, от чего сдавило нутро: от лица в нем остались только два блестящих глаза, все остальное было похоже на кровавый фарш. Бог знает, как этот кусок мяса еще мог передвигаться и сколько он пробежал в таком состоянии. Мужчина (по голосу, решила Кимура, мужчина) издал очередной булькающий звук и попытался ползти. С каждым движением его нудные болезненные стоны то подскакивали свистящим вдохом, то опускались сипящим выдохом. Он хотел кричать, но уже не мог.       И когда в переулке между домами появилась тень, Тамами впервые в жизни решила, что боится умирать. Какое-то нездоровое любопытство заставляло ее смотреть, а страх, который от кончиков пальцев ног и до кончика носа поднимался ледяным ознобом, умолял ее сжаться в беспомощности и молиться Богу, чтобы ее не заметили.       Тень казалась ей громадной. Словно это был не человек, а дерево, каким-то образом принявшее человеческие черты. Руки, ноги, голова — все, как и полагается. Только шел он странно: чуть раскачивался из стороны в сторону, медленно, будто каждый шаг доставлял ему необычное наслаждение. По мере того, как эта Тень приближалась, Тамами с еще большим ужасом убеждалась, что это обыкновенный мужчина. На лоб его спадали пряди бордовых волос, цвет глаз можно было бы сравнить с выцветшей сиренью, разве что за исключением одной детали: сирень, даже увядшая, выглядела живой. А это были мертвые глаза. Бледное лицо наискось прорезало широкой пошлой улыбкой. Из темного провала рта показался кончик языка, медленно прошедшийся по верхней губе.       Тамами, потеряв ощущение реальности, прижалась к стене и закрыла ладонью рот. Ее трясло. Так, как никогда до этого. Это был страх не перед стихией, не перед безумством — это был страх перед монстром.       — Не бойся, заблудшая душа, лучше покайся, — мужчина произнес это таким тоном, какой Тамами в жизни не слышала. Она не могла сказать, каким он был, что последует за словами этого чудовища. И оттого боялась еще сильнее.       — Прими покой.       Послышался придавленный тонкий писк, а затем раздался зверский хруст. Монстр добил свою жертву. Тамами тряслась, глядя в пустоту, и ни о чем не думала, а монстр, склонившийся над телом, бормотал что-то невнятное.