Californie

— Эй, красотка! Не угостишь сигареткой?       Темнота день за днём встречала Рей со смены в кафе, кутая за плечи, и услужливо провожала пару кварталов до дома. Темнота — будто и не похожая на тот купол мрака, под какой Рей ступала, идя на предыдущую свою работу; будто и не сестра тому мраку ночи, что щедро исторгал из себя всю скверну, что таил в себе свет дневной; будто и не обещающая раздавить и вобрать в себя. Этим вечером, однако, эта чёрная подруга напомнила Рей о мнимости выстроенной с ней дружбы, напомнив разом и в каком районе живёт и работает бывшая ночная бабочка, и, что было в разы тревожнее, темнота смотрела на экс-насекомое не только с улицы, но и из глаз человека. Отвыкшая от встречи с подобным, та, тем не менее, распознала суть происходящего с первой секунды.       Сигаретка служила для сытого хищника не более чем похабным предлогом. Предлогом, под которым он мог безнаказанно лапать Рей, застывшую перед ним, где ни попадя. И оттого, что «лапы» чужак держал при себе, «распустив» для той же цели глаза, легче было не намного. Ищущий живительной влаги чужеродный взгляд жаждал впитать в себя её тело, каплей пота прилипая к местам, сокрытым одеждой, когда, казалось бы, ни один её элемент: ни строгая юбка, ни блузка, ни короткая куртка, — никаким образом не приглашали и не зазывали любого встречного к визуальным объятиям и зажиманиям. Фраза, брошенная с обманчивой простотой и лёгкостью, восходила корнями к: «Эй, красотка! Не угостишь перепихоном?» И донесение этой мысли через тон и взгляд показались Рей полностью осознанным и целенаправленным жестом со стороны парня: курить в этот миг он хотел в последнюю очередь.       Только для того, чтобы поскорее сбросить с себя сдавливающее, удушливое тепло, она сделала шаг вперёд, протянула пачку — чужак ленивым движением подцепил из неё сигарету и, зажав её зубами, сузил оскал до кривой линии, — достала зажигалку, чиркнула колёсиком и зажгла огонь. Просящий, однако, решил, что она недостаточно близко поднесла руку: имитируя ласковый жест, он подхватил сжатый кулак так, словно намеревался принять из него стакан с водой и, поднеся к губам, вдоволь напиться, точно путник пересёкший пустыню. Подтянув хилый, колыхающийся на ветру огонёк поближе к себе, вынудив его дарительницу ступить на шаг к нему, он прикурил, затянулся, и так и остался молча взирать на Рей сверху вниз.       Секунды шли, а она всё стояла, соревнуясь в неподвижности с фонарными столбами, имея отличные шансы выиграть у них минутный раунд. В итоге, первый по истечении времени она сыграла в ничью, а на втором вышла из игры, с запозданием сообразив, что всё ещё держит руку протянутой, как если бы недодала просящему то, что ей было вполне по силам ему вручить; словно её замешательство и неприязнь были нелепы и неуместны в этот момент… словно ей надлежало откликнуться на его взгляд тем — и только тем! — образом, какой он выбирал, лапая её тело. Шальные идеи о грубости, о неправильности происходящего, о том, что ей следовало отдёрнуть руку (или даже солгать, что не курит) и идти прочь, — все они стремились предстать исключительно безрассудной цепью, наброшенной на выдрессированный рассудок. Стремились… Но Рей хватило всего трёх вещей: лица, имени и голоса не.удачливого дрессировщика, тире коллекционера, тире селекционера, — мелькнувших молнией на горизонте сознания, чтобы заметить и подавить условный рефлекс.       Чужак спокойно курил, наблюдая за ней, точно живодёр за зверушкой в клетке: с вопросом в жестоких глазах, что же это за редкий вид перед ним, и заинтересованностью в том, чтобы прикоснуться к драгоценной шёрстке с одной единственной целью: спустить её… исключительно живьём. Останавливало его разве что некое условие, выдвинутое бывшим владельцем дорогого товара, словно место и время для потрошения тушки было выбрано ими иное, но сделка купли-продажи, как ни крути, уже состоялась, и судя по положительной оценке в глазах смотрящего, он не прогадал. — Ты очень добра, — судейским тоном он поставил качество девушки ей же в упрёк. — И красива, — повесил ещё одно обвинение. Тяжёлый взгляд раскалённой лавой сполз с лица к ногам, обжигая не до одного лишь жара на коже, по которой стекал до рези медленно, но до ожогов под мысленно снятой шкурой. Облизнув языком губы, будто бы в предчувствии контакта со свежей кровью, человек огласил приговор, не подлежащий обжалованию, прицокнув с прискорбием: — Неудачное сочетание. — Доброй ночи.       Пикнув, Рей через силу развернулась и пошла прочь в сторону дома, благо идти было недалеко. Шаг сбивался по мере того, как она разгонялась, подступая к границе, после которой начинался уже бег; во рту всё пересохло, словно на каком-то уровне её действительно испили, ею насытились, иссушили в считанные секунды. В довершение и бешеный пульс, отдающий гулом в ушах, игнорировал «приказ сверху» о том, что его создателю было бы неплохо сбавить обороты.       Миссия по укрощению переживаний по всем фронтам оказывалась невыполнимой в первую очередь оттого, что собственное бездействие тревожило Рей в разы больше, чем слова и интонации незнакомца. Она отчего-то притупила необходимость сдвинуться с места и чесать домой, словно корабль, экстренно и вынужденно бросивший якорь… Или сделавший это по ошибке… Или по старой, как к ужасу Рей выяснилось, не искоренённой привычке. Точно чахнущее без воды растение, она всего на несколько секунд, но всё же вросла корнями в землю, предательским нутром почуяв благодатную почву, в какой можно найти подпитку. И всё же, голоса разума оказались в разы — три раза, — сильнее голоса памяти… или лже-памяти, родом из самой Леты. Почва — что пепелище, благо.дать равнялась благо.забратию, да и вода та была чистым ядом. — Доброй ночи, — шёпотом повторила Рей себе под нос, по-ребячески и прося, и внушая своей подруге темноте и её брату, ночному мраку, быть и правда добрыми. Однако, ни просьба, ни внушение не срабатывали так, как ей того хотелось, вероятно оттого, что их настоящее имя было самообман. Дрожь в голосе была слишком по-взрослому горестной и по-детски далёкой от правды возможного; от правды, которой разило за километр; правды, которую трудно было не распознать, а принять…       Толику покоя дарило то же самое, что и стремилось её лишить: это была маленькая битва (не.предвещающая войну) и маленькая победа (не.сулящая лавры победителя). В сравнении с былыми актами не.послушания то богу, то дьяволу — уже далеко не цунами, а только рябь на воде: тревожащая, опасная и потому такая нужная. И разгладилась водная поверхность благодаря не тому, что она, Рей, прекрасно умела слушать одного, и слышать другого Его, а только тому, что в этот раз она совершила то действие, которое пока ещё училась выполнять, как дитя делая первые нестойкие, но уже самостоятельные шаги — послушалась саму себя… И эта новообретённая способность замереть на месте, чтобы не упасть в сотый раз и не разбить коленки, была получена пусть с синяком в форме испуга и недоумения, но наконец-то без крови, прежде сочащейся из гущи сомнений.

***

      Весь относительно недлинный путь до дома Рей то и дело оглядывалась, хотя парень, с тех пор, как скрылся за первым поворотом, и не думал следовать за ней. Ей даже показалось, что он развернулся и пошёл в противоположную сторону, выбросив в сторону недокуренную сигарету и достав из кармана сотовый. Улица к этому времени была полупустой, прохожих в этот момент встречи вечера и ночи можно было по пальцам пересчитать.       К выполнению миссии по укрощению переживаний Рей всё же приблизилась, хоть и до дома оставалось уже всего ничего. Предвкушая целый букет восстановительных душевный покой процедур, да и попросту приятностей: как она нырнёт в тёплую ванну, почешет за ухом кота и обнимет за шею своего человека, — она превыше этих событий и физических ощущений стремилась окунуться в надёжность родных стен и укутать разум и сердце в знакомый домашний воздух…       Но не.верная подруга ночь в этот час имела свои планы, скооперировавшись со своим братцем мраком, задумав ещё одну «шалость» для усталой души. Откликнувшись на безмолвную просьбу бредущей в ней, Никта* милосердно проводила идущую с работы до дома в целости и сохранности, пока её сообщник сварганил Рей новое столкновение с бездной, когда той оставался для преодоления один лестничный пролёт.       Пройдя площадку девятнадцатого этажа и поднявшись всего на пару ступеней выше, Рей застыла. Пережитый испуг разом воскрес в сердце, когда глаза не опознали в фигуре, находящийся у окна между этажами, ни Кайло, ни бухого одуванчика, жившего точнёхонько под ними. Человек держал между пальцами дымящуюся сигарету, и судя по запаху, стоящему в полумраке, это была далеко не первая выкуренная им сигарета. Он обернулся к Рей с измученным движением и видом, словно у него выдался крайне дерьмовый день… а то и неделька… или месяц… или год. При любой степени и длительности дерьмовости его существования, вынужденное ожидание отчаянно осточертело ему, что он и донёс до окончившей пытку, с нескрываемыми вялостью, раздражением и обвинением: — Ну наконец-то!