издержки многострадального пубертата

      Океан самозабвенно гудит, Феликс нервно сидит. В голове какая-то мутная, вязкая каша, полная чего-то до отвращения жидкого, слюнявого, разваливающегося и совершенно несовместимого с жизнью. Что-то обрывками из воспоминаний, смешанных с недавними тихими стонами, заглушаемыми трепещущими шуршащими приливами. Песок на языке, песок между пальцев, песок везде, заглушает мысли, перебирается, переливается в сытом свете занимающегося ледяного рассвета.       Чан. Бан. Чан Бан. Бан Чан. Бан Кристофер. Зовите как угодно, но мистер "Бля-пиздец-я-в-рот-ебал" подходит ему гораздо лучше. Если ты хоть раз удостоился чести лицезреть это произведение искусства, этого Аполлона корейско-австралийского разлива, эту Афродиту мужского пола с сизыми кудрями, как из рекламы шампуня "лошадиная сила", эти столетия, проведенные в качалке (просто посмотрите, как он поигрывает мышцами в мп4 и 1080р, не пожалеете), этого бога рэпа, скромно именуемого сибинайнтисевеном, этого... этого... этого просто самого прекрасного мужчину на планете Земля, значит, ты, во-первых, самый счастливый человек на планете, а, во-вторых, бесповоротно влюбился.       Хотя, конечно, Феликс немного преувеличил. Мужчиной Чана можно назвать с большой натяжкой, ему только девятнадцать стукнуло в октябре, да и не особо он и накаченный, не хлипкий, и на том спасибо. Пресс вроде есть, на пляже показаться без майки не стыдно, и на том пожалуйста. Ровный парень, бровь вон выбрита, с серебристым шариком в ней, девчонкам нравится (и не только), и как бы все. Жить здорово. Феликсу вот только не особенно.       Честно, всё начиналось в рамках приличия и полного безразличия, потому что, ну правда, когда тебе месяц, совсем не до чужих кудрей и необъятных бросающих в жар одним взглядом очей. Именно когда Феликсу стукнул месяц, семья Ли, насчитывающая маму, папу, аж двух дочек, младшую Чэвон и старшую Роуз ("Не Роуз, а Розэ!", но Феликс так-то франсе не особенно парле, да и позлить сестру — золотое дело), и новорожденного сыночка, поселилась по соседству с семьей Бан, где из интересного был только одинокий в своем "мам, мне не с кем играть" Кристофер. Семьи быстро подружились, дети тоже, и лишь Феликс задумчиво изучал солнечные лучи на черных мокрых после купания в океане кудряшках Криса. А как только научился ходить, сразу потянулся пробовать их на вкус. Соленые, как сырая морская соль, как серебряный крестик на груди, как соска, если окунуть ее поглубже, зачерпнув песок. Приятный вкус, хотя если измазать вареньем, получилось бы слаще, а Феликс сладкое очень любит. Крис тогда лишь рассмеялся и пообещал, что как-нибудь запечет себя в глазури.       Что и говорить, детство (лет до семи, дальше Феликс считал себя уже полноправным гражданином) у него было максимально безоблачным, без лишних душевных терзаний и слезливых драм. У Феликса не очень много чётких воспоминаний оттуда, когда пытается вспомнить, в голове лишь кутерьма из образов, чисел, солнечного света, солёного океана и чёрных подпрыгивающих на бегу кудряшек. Да, Крис тянется у Феликса ленивой жирной вялой гусеницей из игры на старых телефонах (обязательно с колокольчиком на шее и красной ниточкой, чтобы обозначить свое присутствие почётче) через всю жизнь, всплывая во всем многообразии обликов и значений, статусов и выборов, поспешных решений и страшных до красных ушей ошибок. Крис не просто там какой-то друг детства, не просто первая любовь, не просто самое сильное, что Феликс когда-либо испытывал. Нет, Крис — это буквально жизнь, буквально то, ради чего хочется вставать по утрам, чистить зубы (три раза в день, ведь он этого достоин), сидеть на диетах и вообще. Вот настолько все серьёзно, и Феликс этим гордится.             Крис с Розэ и Чэвон, старшими сестрами Феликса, которые были в одинаковых розовых чулочках с бабочками, ковырялись в одной песочнице, когда его впервые повели играть с ними. Большие ребята — вот как он подумал. Крис и Розэ на два-три года старше, а ощущалось на все запредельные тридцать. Столько Феликс даже цифр не знал, понимаешь. А ещё этот надменный взгляд Розэ, будто не родной брат пришел, а гадкий противный червяк. Феликс уныло перекладывал мокрый песок в красное ведерко и краем глаза наблюдал за прыгающими черными кудряшками Кристофера, пока тот поочередно бил лопаткой пять раз по формочке и один раз по Чэвон. Фигурки у него выходили при этом ровные, красивые настолько, что хотелось растоптать. Куличики же Феликса все время разваливались и вообще просили каши, поэтому он попробовал повторить ритуальный танец Криса и стукнул для верности хихикающую над его творениями Розэ лопаткой. Песок все равно развалился в некрасивую кучку, но зато сестра завизжала, потом заплакала и побежала жаловаться маме, а рядом присел Кристофер.       — Научить? — он улыбается до очаровательных ямочек на щеках, улыбается так, что внутри Феликса заворачивается маленький ураган. Или тайфун. Или цунами. Или всё же кишки от утреннего кефира. Он двигается в сторону, давая место профессионалу. Крис набирает песок в ведерко, аккуратно переворачивает и стучит лопаткой пять раз. Потом один раз по Феликсу и еще пять раз по ведру. Поднимает его, а там идеальный куличик. Совсем какая-то магия. — Принеси ракушек, и будет красота.       Феликс так быстро в своей маленькой жизни еще не бегал, так что споткнулся и упал несколько раз. В любой другой ситуации расплакался бы и позвал маму, но сейчас что-то ему подсказывало, что Крис с ним совсем как со взрослым, как с равным, а это значит, что слёзы надо отставить до следующего раза. Феликс набрал целую гору ракушек и цветных зализанных морем круглых стеклышек и притащил Крису, весь в песке, но зато довольный, как десять обезьянок на диете исключительно из бананов. Кристофер оценивающе осмотрел все, отобрал на его умудренный опытом взгляд лучшие экземпляры, и подозвал к себе поближе. Феликс завороженно присел рядом.       — Внимательно смотри, какие стекла и ракушки подбираешь, о некоторые можно пораниться, — с видом знатока заявил он, показывая острое зеленое стеклышко (видимо от бутылки с пивом). На его пальце расцветало маленькое кровавое пятнышко. Феликс не на шутку испугался и бросился тут же извиняться, на что Крис лишь улыбнулся и потрепал по голове. — Ну что ты, я же не умираю. Хотя, если умру, с тебя надгробная надпись, — писать Феликс еще не умел, но в тот же момент задался целью во что бы то ни стало научиться.       Потом они вместе рассовывали ракушки и стеклышки, вырыли целый ров, попытались притащить туда воды в ладонях (не особо получилось) и даже придумали историю про принца Фелиция и короля Кристофериция, где было много драконов, битв и обязательно (Крис настоял) принцесса Розалинда в башне. По мнению Феликса, эта деталь историю несколько подпортила, потому что он и сам себе нормальная такая принцесса.       То, что из Феликса хорошая принцесса, выясняется, когда он впервые пробует влезть в платье Чэвон, которая старше всего лишь на час, а, соответственно, в размерах далеко не ушла на момент пяти лет. Феликс долго примеряется, присматривается, раздумывает и в итоге крадёт розовое воздушное платье из шкафа. Надевает, долго смотрит в зеркало, кривляясь и изображая Розэ ("Нет, мамочка, я не буду морковную запеканку", — тонким омерзительным голоском), а на обратном пути намертво запутывается в лентах и понимает, что снять не может, застрял. Тут как раз как назло в комнату заходят Розэ с Крисом, и это просто позор таких вселенских масштабов, что хочется сдохнуть на месте. Даже для пятилетнего Феликса.       Розэ заливисто и очень долго смеется, называет идиотом и бежит к родителям за фотоаппаратом, пока Феликс отчаянно краснеет, а Крис, до того молча улыбавшийся, подходит ближе. Феликса дергает в сторону, Крис ловит его руку и вообще без задней мысли прикладывает к губам.       — Тебе очень идут ленточки и розовый, — шепчет с блеском в глазах, и до сих пор Феликсу кажется, что этот поступок значит бесконечное множество вещей и является точкой отчета для его чувств.       Особенность собственных чувств доходит до Феликса лет в семь, когда за окном разыгрывается настоящая гроза, бьющая наотмашь пальмы и ладони, прикрывающие голову, а они с Крисом бегут с пляжа, держась за руки. Почему-то до одури приятно и тепло где-то в животе, в горле клокочут какие-то громкие слова, царапающие изнутри и разрывающие не хуже грома, и Феликс почти их выговаривает, когда они слышат приглушенное грохотом дождя тихое мяуканье из канавы прямо у дома.       Крис, как бравый капитан, подводит Феликса за руку совсем близко к месту, откуда доносятся звуки, и они находят серый комочек слипшейся грязи с больными гноящимися глазками. Пока Феликс только и успевает, что смотреть, Крис достает котенка из канавы и прижимает к себе, а потом снова берёт за руку и ведет к себе домой, где почему-то очень пусто и полусобранные чемоданы стоят у дверей.       — Вы куда-то уезжаете? — удивленно спрашивает Феликс, пока они ковыряются с котенком в ванной, стоя на зудящих коленках. Крис долго и как-то пристыженно молчит, а потом грустно улыбается.       — Да, в Корею, к бабушке и тете. Родители разводятся.       Сердце Феликса тоже как-то разводится, как мосты ночью в Санкт-Петербурге, и бухается куда-то вниз.       А котенка он оставляет и в день отъезда Криса называет так же. Кристофером.       Крис возвращается из Кореи на следующий год совершенно изменившимся, уже каким-то угловатым, вытянувшимся, с зализанными назад волосами, новым именем "Чан" и первым делом обнимает тоненькую Розэ, что как-то обидно. Зато, когда обнимает Феликса, ощущается это настолько крепко и зубодробительно приятно, что просто можно душу дьяволу продать. И так из года в год, теперь уже Чан приезжает на месяца два-три летом (когда в остальном мире зима), обнимает, заставляя положить подбородок ему на плечо, а потом они идут играть в приставку или мучить вымахавшего кота Кристофера или ловить волну. И ничего больше. Почти ничего.       Феликс отчётливо помнит, когда впервые физически почувствовал, как разбивается сердце: ему было одиннадцать, он стоял, прижавшись носом к окну, и смотрел, как у мусорных баков Чан целуется с Розэ. Океан, закат, чайки, мусор, романтика. Феликсу хотелось плакать горючими слезами. На следующий день фейсбук чрезмерно радостно оповестил его о том, что Чан "Кристофер" Бан состоит в отношениях с Розанной Ли. Феликсу хотелось выкинуться из окна прямо в злосчастные мусорки. Через неделю Розэ по-хозяйски заявилась к нему в комнату, напялила его кеды и отправилась на свидание с Чаном. Феликсу хотелось пройтись босиком по углям. Через месяц Розэ, никогда раньше не позволявшая никому со своих иссиня чёрных волос больше пяти сантиметров состричь, вернулась домой из салона с русой волнистой шевелюрой, потому что "Чан сказал, что мне пошло бы". Феликсу хотелось постричься налысо.       — Не Роуз, а Розэ, слизняк ты конопатый, — настаивает его сестра уже семнадцатый год, а Феликс с того злосчастного мусорного дня два года назад, когда вся жизнь развалилась на маленькие не имеющие значения кусочки, называет её так намеренно, настойчиво.       — Ты, блин, вообще Чеён, — имел неосторожность однажды буркнуть он и получил резиновым попрыгуном в глаз, но ничего страшного, потому что влетело в итоге Розэ. Ей вообще редко когда влетало; "Рози, детка, какая ты умничка", "Рози, детка, мамина радость", "Рози, детка, солнышко".       — Рози, бэйб, — слышит Феликс из телефона сестры, и крошатся остатки сердца. Он, наверно, мазохист немножко: от Розэ отписался, а от Чана рука не поднимается, поэтому ночами смотрит противные сторис в котором его сестра сидит у Чана на коленях, целуется с ним, взасос так, фу, просто фу.       А Чан не ходит, а летает, улыбается так, что Феликса поражает как у него до сих пор лицо не треснуло. Пишет ей, звонит каждые десять минут. И мерзонько так, с обилием каких-то розовых сердечек, бэйб то, бэйб это. Феликсу же почти не пишет и почти не звонит, разве что только если...       — Хэй, Фел! Дай Рози к телефону, у неё сел, наверно.       — Минуточку, — цедит Феликс сквозь зубы и идёт исполнять.       Мироздание просто детей Ли перепутало, точно. На её месте должен был быть Феликс. Бэйбоем должен был быть Феликс.       Когда мама разрешает Феликсу поехать в Пусан с Чаном на девять месяцев (надо сказать, пришлось умолять, стоя на коленях с бубном, и мыть посуду за всеми два года подряд), то он не может поверить своим ушам. В Пусан? На столько много? На день рождения и еще три тысячи праздников? С Чаном? Без Розэ? Феликс аж чуть в Бога не начинает верить. Носится по комнате, скидывает все из шкафов и ящиков в чемодан, осознает, что во всём остальном мире сейчас не лето, а зима, настоящая, холодная, снежная, и экстренно тащит Чэвон по магазинам покупать ему куртки-кофты-свитера.       В машине по пути в аэропорт Чан подозрительно тих, неулыбчив, рассеян. Смотрит в одну точку, заторможено отвечает на вопросы, даже получает нагоняй от отца, чтоб собрался, мол нельзя так тормозить совершая такие перелеты. Чан бурчит что-то по поводу того, что не в первый раз летит и приступает ковырять кожаное сиденье, тяжко вздыхая. Уже в аэропорту забывает паспорт на регистрации, кошелек в кафе, разливает на себя кофе и заметно переживает, кусает губы и теребит пальцы.       Чан не выпускает телефон из рук, всё строчит и строчит, закидывает кого-то несчастного ворохом сообщений каждые три минуты. Феликс видит на его дисплее синие пузырьки справа, но не видит серых слева, а Чан очевидно расстраивается от того, что ему не отвечают. Смотрит в телефон грустными, как у бассет-хаунда, глазами и тяжко вздыхает, любая бабушка бы позавидовала.       Усевшись на место у окна, Феликс все же решается спросить, в чем дело.       — Мы расстались, — самолет взлетает и душа Феликса вместе с ним. — Она сказала, что отношения по три месяца в год — это не отношения, — Феликсу хочется прыгать и беситься, вопреки мигающим значкам о пристегнутом ремне, — И что на расстоянии она уже не может. Устала мол. Так что вот так.       Феликс прикрывает ладошкой рот, как бы от шока и неожиданности, но на самом деле потому что на лице расплывается самая настоящая злорадная улыбка.       Он летит в Пусан. С Чаном. На девять месяцев. Вообще без Розэ.       В Корее до отвратительного классно. Просто ужасно классно, что даже хочется плакать. Феликс поселяется у родной тёти, сестры матери, которая отвратительно готовит (видимо, семейное), строгая, как десять математичек (заставляет ложиться спать в десять вечера, когда сама жизнь только начинает хлестать, как из рога изобилия), и еще немного стюардесса, а от того её величество диктатура (а как иначе назвать овсянку на завтрак?) появляется в доме не так часто, поэтому Феликс успевает и потусить, и поныть о несправедливости жизни и тёти.       Девять месяцев без родителей, в Корее, на домашнем обучении. С Чаном, который быстро переходит с Феликсом на корейский и так же быстро знакомит со своей компанией из семи пацанов. Феликс сначала не запоминает по имени никого (больно резво Чан тараторит), кроме Чанбина и Хёнджина, потому что от первого исходит энергетика ходячего черного перца, приправленного чем-то невиданно сексуальным, а второй просто до жути красивый, такой, что пальцы на ногах поджимаются и хочется ссать кипятком. Корейский Феликс откровенно валит и в рот ебал, а потом, старательно закусывая язык, выводит что-то на хангыле. Под руководством Чана, сидящего рядом и склонившегося так близко, что дышать приходится через раз и то, если повезет.       Девять месяцев пролетают, как один день, Феликс чуть ли не по пятам ходит за Чанбином, пьет, как не в себе, начинает курить и даже иногда на секунду забывает, зачем вообще приехал. А потом, просыпаясь в объятиях спящего Чана в его квартире, резко вспоминает и долго гипнотизирует его лицо. За девять месяцев случается столько всего важного, нужного, необходимого, но совершенно-совершенно ничего такого, чем можно было бы гордиться. Ничего такого между ним и Чаном. Кроме совместных ночевок и пьяных чмоков в щеки.       Проснувшись одним вторничным утром, Феликс неожиданно обнаружил себя не в тётином доме в Пусане, а в своей собственной кровати в комнате с окном, выходящим на сиднейское побережье. Скорбит о потере такой замечательной и такой мимолетной жизни приблизительно два часа, прежде чем вспоминает, что теперь все будет по-другому, потому что Чан провел всё это время с ним, и он что-то для Чана все-таки значит.       Телефон дребезжит чем-то нехорошим: Чан "Кристофер" Бан состоит в отношениях с Розанной Ли. На улыбку Чана невыносимо смотреть.       Олвейс, дневные, с крыльями, с четырьмя капельками, в оранжевой такой упаковке. Феликсу больно это признавать, но от зубов отскакивает. Тот момент, когда ему было поручено помимо зернового хлеба, молока и лотка яиц для мамы купить ещё и прокладки для Розэ, он относит к категории травматических, где-то между поцелуем возле мусорок и комнатой ужасов месяц назад в Пусане. Тогда он с Розэ поссорился сильно, мол за кого она его принимает, он ей не подружка, что значит "прокладки"? Он и бумаги туалетной никогда в жизни не покупал, а тут, мать их, прокладки. Почему Чэвон ни разу о такой хуйне его не просила, а Розэ прямо вот жить мешает своим существованием? В его представлении Розэ всегда была сукой мифической, однако, как оказалось, даже у идеальных девочек бывают месячные. До сих пор от этой мысли передёргивает.       Розэ не Розэ, если не начнёт шантажировать, и, пускай она наверняка точно не знала про гейское порно в феликсовой истории браузера, чуйка на такие вещи у неё непревзойденная. И вот четырнадцатилетний Феликс, скрипя зубами, в страхе за раскрытие крайне пикантных подробностей глазам ни в чем не повинной матери, поплёлся прямиком в супермаркет.       Сказать, что впервые оказавшись между полочками со стопками разноцветных упаковок, Феликс растерялся — не сказать ничего. Разновидностей прокладок в этом супермаркете было явно больше чем сортов, например, мяса, и это не могло не напрягать. Феликс срочно натянул капюшон на башку (не дай Бог кто из знакомых увидит), ещё раз глянул в телефон с шпаргалкой (олвейс, дневные, с крыльями, с четырьмя капельками, в оранжевой такой упаковке), на удивление быстро нашёл, сверил и кинулся на кассу. Кассирша улыбнулась понимающе, вероятно предположив, что для девушки. Феликсу же хотелось крикнуть, чтоб, блять, быстрее паковала эту дрянь в двойной, блять, пакет, но он мальчик воспитанный.       Три года спустя Феликс, пускай и негетеросексуал неопределённой ориентации, вполне в своей маскулинности уверен. Заходит в отдел с прокладками как к себе домой, насвистывая, замечает, что вот этих тут раньше не было, а у этих новая упаковка какая-то дебильная, тянется к полке за нужным товаром и слышит за собой изумленное:       — Мейт!       Феликс вздрагивает, оборачивается: Бан Кристофер Чан, собственной персоной, с каким-то своим старым школьным другом.       — Хэй, мейт, — чуть не плача, отвечает Феликс. Алло, да, это Преисподняя, да, открывайте землю, да, забирайте.       — Ты, эм, — Чан долю секунды смотрит на Феликса, на название отдела, на мозаику из прокладок на полках, зловеще ухмыляется, в глазах чертики, — Это у тебя научный интерес или ты... пал жертвой коммунизма?       Феликс отчаянно хочет оценить эвфемизм, поржать, как-то оправдаться, объяснить как оно есть на самом деле, в конце концов, но паника берет верх над чувством юмора и простым отношением к неловким ситуациям, а паникующий Феликс равно несущий агрессивную хрень Феликс.       — Бойфренд из тебя хуевый, своей бабе прокладки не покупаешь, вот мне и приходится, — выпаливает он, хватает упаковку с прилавка и быстрым шагом направляется к выходу.       Спустя какое-то время, беды не предвещает ничего, Феликс даже почти забыл о происшествии в отделе женской гигиены, как вдруг слышит сквозь овервотч в наушниках разъяренное:       — Феликс, хуйло ты оранжевое!       Дверь с грохотом бьется о стену, на пороге Розэ, напоминающая Медузу Горгону или какую тварь пострашнее: волосы взъерошенные, спортивки времён мамонтов и глаза горят чем-то ужасным. ПМС — вещь неприятная, предположим, но такую реакцию не обосновывает ничего, поэтому Феликс снимает наушники, и выжидающе смотрит на сестру, всем своим видом давая понять, что она отвлекает его от очень важных дел.       Розэ же, без лишних слов, будто уличный иллюзионист, материализует откуда-то купленную Феликсом упаковку прокладок и вот тут-то все становится как день ясно.       — Котекс?! — шипит она.       Котекс. Ночные, к тому же, и без крыльев. Феликс так торопился смыться подальше от Чана и супермаркета, что даже не подумал проверить, что он ухватил в последний момент. Но Феликс не додик какой-то, чтоб извиняться, поэтому пожимает плечами и разворачивается на стуле обратно к монитору.       — Ну попользуешься этими сегодня, завтра купишь себе нужные.       Надевая наушники, он слышит после недолгой паузы удаляющиеся вглубь коридора шаги. Обиделась. Ну и похуй.       Не похуй стало через пять минут, когда ему в затылок сначала прилетела граната из котекса, а затем последовала артиллерия из распакованных тампонов.       — Ты охуела?! — Феликс вскакивает со стула, вытряхивая из волос эти мерзкие ватные орудия дьявола с ниточками и слышит прощальное:       — Сам теперь это все убирай, мразота недоросшая.       Феликс, надо признаться, даже при наличии трёх женщин в доме, никогда в жизни не думал, что ему придётся собирать с пола горсти, блять, тампонов.       Когда Феликсу было четыре годика, мама решила поэкспериментировать и дать ему попробовать манговый сок; пора было уже привыкать к другим вкусовым ощущениям, а то все яблоки, да макароны с сыром. Феликсу, с её слов, вроде как понравилось, но затем ребенка сначала засыпало диатезом, а затем чуть не случился анафилактический шок. Следующие лет пять Феликс манго боялся как огня, затем просто напросто возненавидел эти желтые комки боли и страданий. Розэ манго всегда обожала. Всё манговое: соки, мороженое, йогурты, смузи, блески для губ, гели для душа; Феликс аж давился от противного сладкого вездесущего запаха. Спустя какое-то время после того как Розэ начала встречаться с Чаном, она заразила его этим зловонием, и Феликса передергивало каждый раз, когда Чан оказывался рядом, но Чан оказывался рядом, и Феликс не дурак, чтобы просто так проворонивать такие редкие драгоценные моменты, пускай они и окутаны мерзким сладким манго.       Феликс не дурак. Когда Чан приходит к нему (да, к нему) домой, то это его территория и бои без правил в силе. Знает об этом Розэ или нет он без понятия, но если нет, то ему всё равно. Это его дом, его гостиная, его журнальный стол и его поле. Спасайся, кто может.       Розэ с Чаном сидят перед ноутбуком и Розэ рассказывает ему что-то про электромагнитную индукцию. Ага, страшными заморскими словами запугивает. Готовит к каким-то высшим курсам в университете. В Феликсе просыпается азарт.       — Как ты это всё понимаешь? — расстроенно бормочет Чан, ковыряя в тетрадке карандашом дыру. Феликсу хочется собрать его в охапку, погладить по голове и уехать в Пусан, подальше от этой дуры с её чёртовой физикой.       — Так ведь это не сложно, — мурлычет Розэ (фу), причесывает Чану челку. — Давай еще раз.       — Кому вообще нужна эта физика, — Феликс притворяется, что увлечен телефоном, на самом деле краем глаза наблюдает, как Чан улыбается ему. Один ноль в пользу Ли Феликса.       — Ну явно не тебе, судя по твоим оценкам, — огрызается в ответ Розэ, — Зря мама тебя отпустила так надолго, ты таблицу умножения небось всю позабыл, не завидую твоим репетиторам.       Чан смеется в голос:       — Нам в Пусане не до уроков было.       Ладно. Один один, допустим.       — Вообще, школа это не главное, — Феликс вальяжно разваливается на диване и готовится наступать заново, — Главное любимым делом заниматься. Роуз вон, — "Розэ, еблан", шипит она, — в университет поступила, как каждая вторая девчонка из школы. А ты, Чан, хоть и поступил тоже, но можешь же и без этих высших курсов заниматься, чем хочешь.       — Диплом еще никому не мешал, — отвечает Розэ.       — Конечно не мешал. Но это еще три очередных года жизни проводить в шараге на допах, кому оно нужно. Не Чану, определенно.       — А ты у нас лучше Чана знаешь что нужно Чану, да?       — Уж получше тебя.       — С какой стати?       — Сперва братухи, потом шлюхи.       — Что, блять?       — Что слышала.       — Дети! — кричит мама из кухни, — Не хотите перекусить?       Розэ пару секунд сверлит Феликса взглядом, затем встает (Феликс на долю секунды уверен, что ему сейчас влетит) и идёт на кухню.       — Вы милые такие, — вдруг спустя пару минут тихонько улыбается Феликсу Чан.       — С чего это? — с чего это вдруг во множественном числе?       — Не знаю. У меня ни братьев, ни сестер же.       — На, — Розэ, вернувшись с кухни, ставит перед Феликсом высокий стакан с желтой жижей и тарелку мини-сэндвичей.       — Это что? — показывает Феликс пальцем на стакан.       — Сок.       — Какой?       — Блять, апельсиновый, не задавай глупых вопросов.       Феликс пьет; действительно апельсиновый. Удивительно, что без пранка в виде соли или еще чего похуже.       Проходит ровно полчаса препираний с сестрой и жалобных взглядов на Чана прежде чем Феликс чувствует зуд на губах. Потрескались сильно, наверно, надо будет помазать чем-нибудь.       Спустя еще десять у него начинает гореть кожа лица. Странно, вроде не жарко.       Только когда он чувствует, что задыхается, то понимает в чем дело.       — Блять.       — Что такое? — поднимает взгляд с тетради Чан.       — Бля-я-я-ять, — Феликс вскакивает с дивана и бежит в спальню, — Мам, полундра!       Ответ матери Феликс не слышит, роясь в прикроватной тумбе, борясь с резким чувством тошноты, находит, быстро снимает колпачок с эпинефриновой ручки и вонзает ее себе в ногу, разваливаясь по полу и закрывая глаза. Он будет жить.       — Господи, Феликс! — причитает бедная мама забегая в комнату и в срочном порядке набирает скорую.       — Что это был за сок? — хрипит спасенный со смертного одра Феликс, перебираясь с пола на кровать.       — Манго-апельсин. На кой ты его пил, Розэ же себе его наливала!       Феликс аж смеется.       — Вот мразь.       Звезды стоят в воде, как маленькие желтые поплавки и в глазах напротив. Чан выглядит, как задумчивое потрясающе бледное изваяние. Из воска или там на крайняк известки. Оттеняет заботливо лунный свет в ямочке на левой щеке, поигрывает серебристым шариком в брови, то хмурясь, то вновь принимая умиротворенное выражение.       — Не понимаю женщин, — наконец, подытоживает Чан, по голосу будто признавшись в чем-то постыдном. Хотя для человека, который девять лет прожил в исключительно женском окружении, это была определенно катастрофа, подобная великой депрессии или хотя бы печально затонувшему титанику. Так же печально затонувшему, как Феликс тонет сейчас в глазах Чана. До банальности ванильно, до ванильного банально. — Казалось бы, живи да радуйся, вроде все обоюдно, серьезно, мы столько лет вместе, а тут херак, и опять что-то не так, — кадык подергивается, когда Чан потягивает из трубочки многострадальный секс на пляже. Весь узорный стаканчик уже в песке.       — Ну, знаешь, вы же пойдете разными путями. Ты в Корее, она в Австралии, и как бы... — тянет Феликс, в голове пытаясь выстроить идеальный план диалога, представляя менюшки с выбором ответов, как в какой-нибудь ужасно гейской и слезливой новелле. За одним из ответов определенно должен скрываться поцелуй, если рейтинг позволяет, или хотя бы какое-нибудь теплое признание, но Чан холодный, как валун в зимнем океане, и Феликс не решается даже руку протянуть.       — И что? Это не проблема, — Чан поджимает губы и переводит взгляд с океана на Феликса, как бы выжидая и пытаясь понять, можно ли тому доверять, — На самом деле я предлагал ей съехаться. Переехать со мной в Корею.       — Чего-о-о-о? — шокировано распахивает глаза Феликс с крайне дурацким видом. Остается только за сердце схватиться для полного счастья, — Ей? К тебе? У тебя же тридцать кошек и три женщины в доме! Чего ты всякую бяку к себе тащишь! — Феликс для верности даже трогает Чана за лоб (жаль не за член), проверяя, не бредит ли. Тот лишь уныло усмехается и делает глоток из стакана.       — Ну, естественно, я бы снял квартиру и все дела, — опускает голову, и Феликс пытается не потянуться за ней следом рукой и не погладить, как какого-нибудь брошенного котика, как в детстве. — Я не хотел говорить тебе, но это не имеет больше смысла. Она бросила меня во второй раз, — и в глазах такая безнадега, что Феликсу выть хочется от одного вида. — Собираем консилиум экспертов в отношениях! Что думаете, коллега? Почему так?       — Не знаю, — Феликс разводит руками, — Мы, знаешь ли, не особо много говорим.       — Больше деретесь, да, наслышан, — улыбка у Чана выходит так себе и тут же тонет в стакане.       — Но я бы... я бы тебя никогда не бросил, — клятвенным шепотом внезапно заявляет Феликс, вложив в эти слова всего себя, но получает лишь ленивую усмешку.       — Никогда не говори никогда, — хрипит натужно и мудро Чан, — Детка, — Феликс весь холодеет, пока внутри морским узлом закручиваются внутренности, — Мы с ней пиздато подходим друг другу, не отрицай.       — Ты правда так считаешь? — Феликс закатывает глаза и тянется за коктейлем Чана. Получает по рукам. Больно вообще-то.       — Рано еще тебе, гуляй еще, — хмыкает Чан и допивает залпом под унылое завывание Феликса, — Не знаю.       — Что не знаешь?       — Подходим ли мы на самом деле друг другу, если честно. Уже не так уверен, — тяжелый вздох и снова взгляд потерянного щеночка.       — И чем она тебе приглянулась? — Феликс тает от этих глаз и начинает говорить всё выше и выше, будто чувствуя, один неверный ответ — и все полетит в хера. — Она же стремная, манипуляторша, собственница, надкаблучница и, ко всем прочим равным, феминистка! Отвратительно! — Чан начинает откровенно смеяться и валится на песок, будто от невидимой щекотки.       — Сам ты стрёмный, — выдавливает он сквозь смех.       — Ты так не думаешь, — серьезно заявляет Феликс, надув щеки.       — Думаю.       — Не думаешь.       — Ты такой же стрёмный для меня, как и твоя сестра, — Чан снова сгибается в сидячее положение, как подзорная труба, и кряхтит на все семьдесят семь.       — Значит не думаешь, — с полувопросительной интонацией тянет Феликс.       — Значит не думаю, — тяжело признается Чан и тянется за пустым стаканом. Повисает молчание, разбавляемое прибоем и посасывающими звуками. Чан присосался к стакану.       — Знаешь, — начинает снова Феликс, — На Роуз люди не кончаются. И жизнь тоже. Есть море других вариантов, — пододвигается беспалевно ближе, прямо под бок. Чан смиряет подозрительным взглядом, но ничего не говорит, только ставит стакан на место. Думает. Пожевывает губы (что для Феликса как царь-батюшка его величество смерть), долго смотрит вдаль и, наконец, тяжело выдыхает.       — Чё, ты что ли? — и смотрит так насмешливо напополам с искренним сочувствием, что Феликс как-то немного теряется вместе с собственным пылом и путается в словах, принимающих какое-то обратное положение в голове.       — Допустим, я, — наконец, с вызовом заявляет он. Чан поджимает губы и еще раз тяжело вздыхает. Такими темпами с такими вздохами килограмм десять за вечер скинет.       — Фел, послушай. Я знаю, что нравлюсь тебе. Точнее не так. Что ты с пеленок по мне сохнешь, — эти предложения он выталкивает из себя, как молотком об кувалду. Резко, пылко, горячо, почти страстно, но не без натуги и какой-то странной грусти.       — Бля, ой, — шепчет Феликс. К такому его жизнь не готовила. — ...Откуда? — и правда, откуда? Он вроде бы не особо палился, если трогал, то чисто по-дружески и за верхнюю часть тела (за колени только три, честно, три раза), если говорил о любви, то чисто братской, не забывая про кодекс "бро-мейт-хоуми", если смотрел влюбленно, то только пока никто не видит, и вообще...       — Я не слепой, — замечает гордо Чан, зарываясь ладонями в кудри, — А то, как ты глазами меня раздеваешь, заметили даже парни. И то, как ты говоришь, как ведешь себя — ты ни с кем другим так себя не ведешь, и это очень заметно. И, знаешь, это... — взгляд Чана становится мутным, задумчивым, как молочная пенка (Феликс ненавидит молочную пенку), и многообещающим. Феликс затаивает дыхание.       — Это что? — моментально цепляется за первое проявление слабости. Чан долго пристыженно молчит, смотрит в песок, Феликс успевает одубеть от нехватки воздуха, — Не слепой, но немой? — на одном дыхании шепчет.       — Это неправильно, — решительно заявляет Чан, обрезая все надежды и разбивая сердце к херам, — Это не то, понимаешь? Я тебя в коляске катал еще!       — Ты с Роуз в песочнице ковырялся, какого хера со мной-то что-то неправильно? — шипит Феликс, хватает Чана за руку и тянет на себя, — Мне будешь говорить, что правильно, а что нет? Какие чувства приемлемы, а какие нет? Это все потому, что у меня хуй, да? Иди ты, Ликси, нахуй, со всеми шестнадцатью годами твоих чувств, так у нас теперь? — Феликс злится очень сильно, до затянутых в ниточку губ, и тянет на себя сильнее, так, что Чан заваливается на него всем весом, поджимая под себя, — Я что, особенный какой-то? Почему с Роуз ты можешь, а я хожу шестнадцать лет, как проклятый, просто скажи, почему? — на глазах выступают злые слезы, Феликс отчаянно их смахивает и смотрит на пораженного Чана взглядом агрессивной орлицы.       — Потому что... да, ты особенный, — едва слышно шепчет Чан, — И дело не в хуях.       У Чана губы со вкусом персика, клюквы, апельсина и совсем немножко водки; у Феликса совсем не от неё голова кругом. Поначалу пугается немного, не ожидал такого совсем, был намерен продолжить выяснять отношения дальше, может даже обидеться на какое-то время, но Чан берёт за челюсть крепко, не даёт отстраниться, царапает кожу песком с ладони и целуется так, будто больше не поцелует никого никогда, кусает, чуть ли не задыхается. Что происходит, что происходит, бля, это происходит, это взаправду, это по-настоящему. Сердце Феликса бьётся о рёбра словно птица о прутья клетки, он трясущимися руками берётся где-то возле бедер, талии и вцепляется в футболку, крепко, а Чан, будто в каком-то бреду (боже, неужели он всегда такой, вот это у сестрицы интимная жизнь насыщенная небось была) с невероятно горячим мокрым звуком отлипает от феликсовых губ, долю секунды смотрит в глаза, расфокусировано, как сквозь туманную пелену, выдыхает (стонет, мать его), запускает руку и горсть песка Феликсу в волосы и прижимается губами к шее.       — Ух ты ж блять, — шепчет на вдохе Феликс, вздрагивая, — Чан... Нас увидят...       — С чего ты взял, что меня ебёт? — бурчит Чан и да, правильно, ебёт как раз таки, по ходу, Феликса, ух как ебёт.       Он чувствует, как у него горит лицо, уши, шея, вообще весь он целиком и полностью в огне, под Чаном он, будто под полыхающим зимним сиднейским солнцем, сгорает, плавится, голова кружится и глаза слезятся. Чан второй ладонью гладит ткань футболки над животом, прожигает сквозь нее, шепчет на ухо какие-то совершенно непристойные вещи и Феликс будто по спирали падает ниже и ниже, утопает в песке.       — Чан, я серьезно, нас увидят...       — Угу, — Чан прикусывает кожу на ключице настолько непринужденно, что Феликс совершенно голову теряет: выпутывает пальцы Чана из своих волос и запускает пару прямо в рот, прикусывая, потому что их увидят скорее, если услышат.       Чан не столько стонет, сколько издает какой-то невнятный нетерпеливый звук и опускает бедра, трется потихоньку. Феликс скользит языком между его пальцами, чувствует на зубах песчинки, а затем снова лижет к кончикам и выпускает изо рта с характерным звуком. Чан глубоко вздыхает и скользит рукой сначала по глади живота под футболкой, затем возле пояса джинс. Феликс немного удивлен (нет), когда Чан так опытно и непринужденно сует руку в штаны и легко приподнимает его с песка, чтобы стянуть джинсы чуть-чуть. У Феликса сердце оказывается где-то в горле, когда прохладная ладонь Чана наконец обхватывает его.       Боже, его руки... Феликс снова ловит губы Чана, кусает, отчасти потому, что это приятно, а отчасти приглушает звуки, которые он не может удержать. Чан скользит пальцами по головке, размазывая смазку по всей длине с мастерством бывалого — это несколько даже возмущает. Феликс с несдержанным стоном откидывает голову назад и невольно дергает бедрами.       — Видел бы ты себя сейчас, — бормочет Чан, крепче сжимая и немного теряя ритм.       Феликс не хочет себя видеть. Он хочет только Чана. Чтобы везде и всегда был только он, Чан Чан Чан Чан Чан, и шум моря, и легкий ветер и всё, больше ничего. Чан, с искусанными губами и плотной жаркой пеленой в глазах, шепчущим какую-то ерунду, заставляющую сердце кувыркаться и покрывающую кожу мурашками.       Будто нить натягивается все туже и туже, трепещет от напряжения. Феликс снова стонет и больно вонзается в губу зубами. Чан целует его в шею, снова ускоряет темп, больше и больше, и больше, и Феликс вцепляется пальцами в его волосы. И вдруг все останавливается.       — Сука...       Феликс не сразу понимает в чем дело, а Чан отпускает его, отстраняется, будто ошпаренный.       — Блять, мэйт...       — Что?       — Я не... Я не хотел, я...       — Что? — тупо повторяет Феликс. До сих пор тяжело дышится, тяжело соображается.       — Не нужно было, я... Прости, я пойду, — Чан встает, отряхивает руки, одежду и уходит. Просто уходит, оставив Феликса в песке, с расстегнутой ширинкой и гложущим чувством стыда.       — Ревешь, слизнячелло?       Феликс чувствует себя ущербно: лежит, пускает в подушку сопли, себя жалеет так, как никогда не жалел никого, даже котят в приюте бабушки Уджина-хёна.       — Не реву, — ложь очевидная, но следующая ожидаемая колкая ремарка от Розэ не следует. Вместо этого матрас прогибается и в волосах оказывается рука, взъерошивает (на подушку неприятным зрелищем сыпятся песчинки).       — Давай поговорим? — таким голосом Розэ говорит только с бабушкой или с учительницами, когда нужно от чего-то отмазаться, что за дела? Феликс поднимает лицо с подушки, вероятно, заплаканное, раскрасневшееся, в соплях, противное. Розэ смотрит как-то подозрительно сочувствующе, улыбается с исключительной нежностью. Это подстава какая-то, она сейчас даст локтём в ребро и Феликсу станет комфортно.       — Чэ сказала, что ты уходил куда-то с Чаном?       — Тебе-то какое дело?       — Фел, я знаю, что ты убеждён в обратном, но я не тупая. Он тебя отшил?       Феликс зависает на минутку. Какой был, сука, смысл в этих страданиях, если все, сука, были в курсе? Вероятно даже до того как в курсе был он сам? Что за хуйня?       — Я не хочу об этом говорить, — огрызается он и снова утыкается в подушку, выворачиваясь из-под руки сестры. Розэ вздыхает:       — Ну значит поговорю я.       Она рассказывает, как действительно по уши, без памяти, была в Чана влюблена, и как чуть не плакала от счастья после того как он поцеловал её в первый раз (за мусорками, Феликс помнит будто это было вчера), как ей поначалу нравилось ждать его от каникул до каникул, но потом с каждым годом становилось все более одиноко, как ей было больно с ним расставаться, но она надеялась что это пройдёт, как он предлагал переехать к нему в Корею, и как Розэ плакала у Чэвон в комнате после этого предложения, такого искреннего, но такого запредельно пустого и безнадежного. Как Чан настоял на том, чтобы попробовать ещё раз и как она, хоть и понимала, что бесполезно, согласилась ради него. Потому что Бан Чан "охуенный, правда, нереально охуенный", но Розэ нужна стабильность и отсутствие обязательств, потому что у неё университет, она ответственная и взрослая.       — Не обижайся на него, — говорит она в заключение, — он сам не знает, чего хочет. От меня, от тебя, от жизни. Дай ему разобраться, возможно он и придёт к умозаключению.       — К какому?       — Не знаю, — Розэ пожимает плечом и улыбается краешком рта. — Может, что ты ему все-таки нравишься, — у Феликса снова слезы наворачиваются. — Ты-то что ревешь? Тебе ещё пива в рот брать нельзя, вся жизнь впереди, с Чаном или без. Мир клином не сошёлся на том, что тебя один раз отшили. Переживёте, обсудите, попробуете ещё раз, не знаю.       — Да куда уж ещё раз, ты бы видела его лицо, — Феликс шмыгает носом, — Он будто не своего лучшего бро, а канализационную крысу целовал...       — Годное сравнение.       — Блять, слыш! Ты так хорошо начала, не скатывайся!       — Ладно-ладно. Просто не расстраивайся. Мне пришлось с ним порвать спустя аж четыре года, твоя проблема даже не проблема, — Розэ пихает его в плечо, и он смеётся неприятным, булькающим от слез смехом.       Феликс слушает шум прибоя и отчаянно пытается убрать с лица челку, которую ветер настойчиво туда задувает. Наперебой с прибоем Розэ что-то взахлеб рассказывает Чану, поучительно тыча в него лапкой несчастного полусъеденного краба, на что Чан кидает в нее скомканные пластиковые перчатки, испачканные рыбным соусом. Розэ визжит и пинает его под столом, расплескивая его совершенно некрепкий, противный, приторно-сладкий лонг-айленд. Насколько бы она Феликса не бесила, насколько бы он не порывался поскорее выпихнуть ее из дома, он будет по ней скучать. Шок-контент, но правда. А позавчера Чан сообщил, что уезжает в Корею с концами — поступил на те дурацкие высшие курсы плюсом к своему универу. Феликс посопел пару дней, но решил, что жизнь только началась, негоже так убиваться.       Солнце садится, океан самозабвенно гудит, а Феликс, шлепая недостаточно проворно тянущуюся за его картошкой-фри руку Чэвон, смотрит в глаза несчастного краба на своем подносе и понимает, внезапно понимает, что жизнь только начинается. Можно сказать, это только рассвет, только начало, удивительно прекрасное и такое же колюче-болючее, как желтая роза в маминой старой стеклянной вазе (Феликс как-то в раннем детстве умудрился уколоться и долго потом ревел). Школьная пора близится к своему завершению, Корея ждет с распростертыми объятиями, Розэ как была умной сучкой, так и осталась, Чан всё ещё классный, пусть и тупой иногда, а Чэвон... как Чэвон вообще их всех терпит?       — О чем задумался? — хлопает Чан его по плечу и улыбается до ямочек в щеках, — А, бейбибой? — Феликс давится крабом и смотрит с шоком. Розэ хмыкает что-то неразборчивое и отворачивается, Чэвон роется в телефоне, а Чан поигрывает шариком в брови, и приходит осознание, что никуда он от Феликса не денется. Ни в этой жизни, ни в следующей.       Океан самозабвенно гудит, Феликс смущенно сидит.