издержки многострадального пубертата

      Если бы Феликса спросили, за что он втрескался так отчаянно и безответно в Чанбина, Феликс бы надулся, как рыба-ёж, и до конца дня и слова не проронил. Просто втрескался. Ну вот так, совершенно как-то бесконтрольно, по-дурацки и почти с первого взгляда, как в тупых ситкомах или диснеевских сказках, самому себе признаться страшно иногда. Просто Чанбин, он, ну, вроде совсем обычный, носит свою толстовку трэшер и чёрные олдскулы, как одеяния самого императора, задирает голову так, что как бы шейный позвонок какой случайно не вылетел, и вообще мамам и тётям такие мальчики не нравятся, особенно когда курят и громко матерятся рядом с их достопочтенными подъездами. А с другой стороны Чанбин совершенно, невероятно, абсолютно, ну просто пиздец какой классный. Классный в каждом своём жесте, взгляде, ухмылке и чёрном септуме в носу, классный, когда хрипловато смеется, шутит, хлещет колу из горлышка и пускает колечки из виноградного вейпа. А ещё у него татушка на спине, хитро таращится из-под футболки на затылке, как будто говорит: "Ну да, давай, провожай меня своими глазами, всё равно никогда не потрогаешь". А ещё он читает рэп. Такой резкий, грубый, как автоматная очередь или слоновья кожа, и пуленепробиваемый, как бронежилет. Феликс, когда слушает, чувствует себя самым дырявым в мире дуршлагом, из которого вместе с кровью хлещут какие-то совсем ванильные страдания, как у главной героини сёдзе с лепестками сакуры вместо мозга.       Однако время идёт, сакура в мозгах тухнет, превращается в какую-то гнилую коричневатую жижицу и уныло липнет к черепу. Так же уныло и обречённо, как Феликс липнет к Чанбину. Скоро уже семимесячный юбилей их грандиозной френдзоны, и режим "нотис ми, хён" начинает фонить, подвисать и отчаянно тарахтеть из последних сил. А Феликс не привык быть незамеченным, не привык маниакально таскаться и раскидывать убийственными взглядами всех, кто на лишнюю минуту задержит глаза на его Чанбине. Как влюблённая школьница из яндере-симулятора, ей-богу, нож да лопату только прибавьте с коллекцией трусиков.       Вот в Австралии всё было иначе, в Австралии было много девочек и никаких проблем, никаких сложных Чанбинов, сиди, хлещи ледяную колу, обжимайся по углам, а вечерком беги ловить волну, серфер. И вообще Феликс там был первым парнем на Сиднее, девчонки в очередь выстраивались на изучение его веснушек в разнообразных местах, а стоило вредному хёну озвучить предложение, от которого, казалось бы, невозможно отказаться ("эй, Бинни-хён, хочешь узнать, где у меня ещё веснушки?"), так тот только поржал, подъебал ("у мамы твоей спрошу, если захочу") и до сих пор припоминает. Вообще Чанбин на удивление многое припоминает, начиная от нелепых подкатов из "сборника юного ловеласа, или как развести ваш предмет воздыхания в два простых слова" (квинтэссенцией являлось "я твоя персональная коала, а ты мой самый желанный эвкалипт") и заканчивая фактом постоянного физического контакта, который заметил бы даже слепой, настолько Феликс буквально понимает значение слова "клеиться".       И вообще, Феликс, между прочим, сам себе парень на миллион, это его тут так отчаянно и самозабвенно должны добиваться, холить, лелеять, заваливать комплиментами, чмоками в веснушки и киндерами, это его должны обнимать до треска ребер и проблем с дыханием, приглашать гулять, в кино и в баскин роббинс, это его должны любить до потери пульса, как в первый и последний раз, любить так, чтоб перед глазами круги ходили, как от прыжка лягушки в болото, чтоб навсегда, навечно, чтоб как в диснеевских сказках.       Но пока... пока любит так только Феликс. Со всей своей шестнадцатилетней (между прочим неделю назад исполнилось!) наивностью, преданностью, горячностью и верностью, как будто вот-вот язык высунет, повиляет хвостиком, сядет на задние лапки и будет верно ждать ответной любви.       Однако ждать становится всё тяжелее, тяжелее, и, о господи, а если Чанбин никогда-никогда-никогда не обратит на него такого внимания? Если всё бесполезно и бессмысленно? Если ему нравится какая-нибудь красивая девушка, у которой и волосы не крашенные, и веснушек нет, и придурковатых подкатов нет, и чрезмерной тактильности нет? Что делать тогда? Что делать с китовыми завываниями то ли сердца, то ли желудка одинокими ночами? Что делать с таким запредельно прекрасным хёном, самым-самым лучшим, самым-самым талантливым, самым-самым харизматичным и настолько в себе уверенным, что одним своим существованием может оставить без работы всех плейбоев планеты?       Наверно, эта вот непробиваемая, ленивая и как будто небрежная уверенность так сильно и подкупала, бросалась в глаза, как нечто одновременно совершенно естественное и выбивающееся из заведенных мирозданием порядков. Феликс рядом с Чанбином чувствовал себя, как маленькая четырнадцатилетняя школьница рядом со своим оппой-кумиром, и это при всех пройденных девчонках (представляешь, их было целых две!), при всём своём чистосердечном убеждении в собственной неотразимости (которое стремительно таяло при одном только чанбиновом оценивающем взгляде), при всех подбадриваниях и тайных совещаниях (больше походивших на посиделки одиноких домохозяек под лозунгом "Ликс, файтин, однажды хён тебя заметит!"), при всём-всём-всём, даже при этих каких-то совершенно непонятных отношениях.       Например, Чанбин никогда не отталкивает, позволяет к себе ластиться сколько душе угодно и на сколько душу хватит, трогать себя в самых разных местах (в пределах приличного), обнимать, висеть коалой на спине и иногда даже неловко, совсем-совсем быстренько и легонечко по праздникам прикасаться губами к щеке. Да и общение у них в принципе почти стабильное, когда Чанбин перестаёт сильно выёбываться, а Феликс – сильно приставать, даже вот мемами иногда перекидываются, делятся жвачкой, чипсами и годными фильмами, бессонными ночами долго переписываются, созваниваются и гоняют вместе в овер, а ещё аудиозаписи друг другу открыли, и в хорошем расположении духа Чанбин с видом мецената, демонстрирующего бесценную жемчужину своей коллекции, втыкает дрожащему всем телом Ликсу в ухо наушник с каким-нибудь особенно агрессивным рэпом.       Но достаточно ли этого? Нет, нет и ещё раз нет. Кому в здравом уме и хорошей памяти будет достаточно просто дружбы в шестнадцать-то лет? У Феликса тут вообще-то гормоны, несчастный пубертат, жажда экспериментов и любви, хочется не просто совсем непорочно и девственно обниматься, а ещё в губы дружить. И, может, не только в губы.       Особенно сильно хочется, что аж чешется и на дрожь пробивает, когда Чанбин зачитывает. Резко так, грубо, хрипловато, как громовыми раскатами, и, господи, Феликс просто кончается, как личность. В аудиозаписях под это отдельный плейлист из уже выпущенных треков Трирачи, где и голоса немного эхом отдают, и биты местами кривоваты и храбро выпячиваются на первый план, но, Феликс поставит сотню миллионов вон, лучше этого он в своей жизни не слышал ничего. На звонке? Трирача. На будильнике? Трирача. По дороге в школу в наушниках? Трирача. Во время уборки, чтоб дело шло бодрее? Трирача. Да даже в душе Трирача и под одеялом Трирача. И везде, везде партии обязательно Чанбина, Феликс даже специально себе их нарезал и хранит в закрытой папке под строжайшим секретом. У него как будто вся жизнь Трирача, и он в ней в цифру "три" не вписывается, такой донсен слева в верхнем углу, которого хён никогда не заметит.       У них с компанией теперь традиция ходить на каждый баттл, выступление, концерт их личного рэп-трио. Зачастую осуществлять это довольно проблематично, потому что совершеннолетних у них только двое и, самое забавное, только один из этих двоих входит в Трирачу, а все такого рода ивенты проходят в клубах, где дым, теснота, алкоголь, интимные взрослые обжимания по углам и вход строго с восемнадцати. Уджин им всем в свое время поколдовал над фоточками документов, но у Феликса каждый раз все равно мурашки размером с кашалота бродят по спине, когда дело доходит до проверки на входе, так и ждёт, когда охранник погрозит пальцем и скажет совсем тётиным голосом, мол "как не стыдно по клубам шляться в таком возрасте, совсем от рук отбился, сейчас же звоню твоим родителям в Австралию!" Однако то ли проверяют плохо, то ли подделанная циферка выглядит настолько убедительно, но в который раз прокатывает, и они строятся паровозиком, кладут друг другу руки на плечи, чтобы не потеряться в толпе, и прорываются вперед. Хёнджин на правах самого высокого с громким "чух-чух!" прёт напролом сквозь ряды уже поддавших, ещё не успевших и пришедших только ради баттла людей.       Каждый такой поход волнительный, как Тихий океан (он вообще-то очень даже Громкий, Феликсу однажды по большому секрету сказали), сердце отбивает рваный ритм, ноги трясутся, как провода в грозу, и аж дыхание сбивается. Казалось бы, не ему тут выступать, он просто пришёл за хлебом (Чанбином) и зрелищами (тоже Чанбином), но перспектива увидеть своими глазами то, что слушает каждый день на бесконечном повторе, увидеть в живую то, как именно его хён зачитывает, просто кружит голову и активирует совсем по-девчачьи стыдный режим "мой оппа самый лучший!" Феликс отчаянно пытается взять себя в руки, подавить восстание внутренней школьницы-фанатки и слишком резво цепляет Минхо за рукав со словами "а давай наебенимся, хён!" Хён с минуту тупо мигает, затем оценивающе оглядывает, подмечая и дрожащие руки, и закусанные до крови губы, и беспокойный блеск в глазах, и, наконец, выдаёт вердикт: "А не рано ли?"       Через час выясняется, что не рано, а ещё что лучше рано, чем никогда, что барная стойка пахнет пролитым алкоголем и отвратительным чистящим средством (Феликсу пришлось целый раз от него проблеваться), что поверхность футболки Хёнджина шершавая и вкусная и что Чанбин всё такой же охуенный. Пиздатый. Опиздохуенный. Они болели за него целым табором, Сынмин притащил подбадривающий плакат, Чонин придумал кричалки, Минхо и Уджин хотели взорвать хлопушки, но это дело быстро пресекли, а Феликс кричал за десятерых и, кажется, сорвал голос. Чанбин проиграл (вообще-то абсолютно несправедливо) с императорским достоинством и гордой ухмылкой, сразу предложив сопернику однажды повторить, и в дымном, душном, блекло-выцветшем свете клуба выглядел, как карликовая карикатура на самого Зевса. В самом лучшем смысле этого слова.       А потом они много пили, как будто Чанбин не баттл продул, а стадион собрал, передавали друг другу одну несчастную электронную сигарету под хриплые крики "вейп нейше-е-е-ен" и беспокойный, однако тоже уже поддернутый опьянением то ли от сцены, то ли от алкоголя взгляд Чана, который вроде как почти самый старший и должен нести ответственность, но под контроль в этот вечер взять смог только Чонина. Феликс тоже много пил, даже слишком много для почти не пьющего шестнадцатилетки, у которого дома строгая тётя, выпускал, откашливаясь, виноградный пар изо рта и занюхивал Хёнджином. Сознание периодически обрывалось, как порезанная детсадовцем киноплёнка, с громким щелчком. Щёлк, и он протирает затылком колени Уджина, бдительно изучая потолок расплывающимся взглядом. Щёлк, и он в центре толпы, танцует медляк с Джисоном под какой-то особенно энергичный и зубодробительный клубняк. Щёлк, и он лбом упирается в чьё-то плечо и как будто откуда-то из подводного царства слышит спор о том, можно ли заказать доставку в клуб, а если можно, то что заказывать ("пожалуйста, только не курицу, я этого не вытерплю" голосом вроде бы Уджина и "нет, хён, курицу, курицу и только курицу, не отбивайся от коллектива"). Щёлк, и обеспокоенное лицо Чана нависает над ним, всё какое-то далёкое, мутное, поддернутое нереальной дымкой, как будто он мираж.       Щёлк, и Феликс на коленях склоняется над унитазом, его рвёт второй раз за вечер. Чанбин рядом, совершенно по-джентльменски поддерживает пшеничную австралийскую челку и что-то неразборчиво шуршит. Хрипловатый звук его голоса доносится, как из плохого радиоприёмника. Щёлк, и Чанбин помогает прополоскать рот, поддерживает за талию и смотрит внимательно, обеспокоенно и как-то пьяно-трезво. "Только не сдохни, блять, я тебя умоляю" прямо в ухо раскатистым шёпотом так, что у Феликса внутри что-то проваливается, переворачивается и трясется на девять баллов из десяти по размеру природного катаклизма. Если бы Феликсу дали называть ураганы или там хотя бы цунами, он бы назвал их всех в честь Чанбина.

Взгляд плывёт по разрисованным маркерами и баллончиками плиточным, некогда голубым стенам и посреди всяких классических "Суён шлюха" и "Хёджон пидор" натыкается на огромную ровную полустертую старую надпись "if you're reading this we made it". Вокруг неё, как будто в знак уважения, со всех сторон по целому сантиметру свободного чистого пространства, и у Феликса почему-то щемит сердце в непонятном чувстве какой-то благоговейной торжественности, как при прикосновении к древней реликвии. "Алло, Земля вызывает детский алкоголизм", — Чанбин громко кашляет и брызгается холодной водой из-под крана.

      Темнота. Какая-то беспокойная, рваная, с учащенным сердцебиением и сбитым дыханием. Щёлк, щёлк, щёлк, на краю создания вспыхивает красноватый огонёк, подрагивает неуверенно и начинает разрастаться, увеличиваться, заглатывать всё окружающее пространство и давить под рёбрами. Щёлк, расплывчатая реальность выныривает из небытия, начинаясь с колеблющегося малюсенького пламени зажигалки, поднесенной нервно к сигарете, приобретает чёткость, объемность, запах и кисловатый привкус во рту. Пальцы с огоньком дрожат и беспрестанно щёлкают, в рыжевато-красноватом свете прорисовывается поддернутое залёгшим в складке между бровей беспокойством лицо Минхо. Вдох, выдох, дым срывается с его губ и, крутясь, утопает в неоне вывески, несётся вверх. Они на улице, в узком переулке у чёрного входа в клуб, сентябрьский ветерок лениво исследует Феликсу мокрый затылок, и атмосфера какая-то совсем неуютная, тихая, напряжённая. Хёнджин поддерживает за плечи, Чанбин — за талию, и оба как будто чего-то выжидают. Феликс решает не отбиваться от коллектива и выжидать вместе с ними.       Наконец, минут через десять, когда Минхо добивает третью сигарету, дверь открывается, выпускает Чана, и всё приходит в неуловимое беспокойное движение, как у больного лихорадкой: Чонин вскакивает с земли и встаёт по стойке смирно, Сынмин тянет на себя Уджина, как живой щит, Джисон закрывает лицо руками на манер домика, Хёнджин заступает за Феликса, как будто на полном серьёзе уверенный, что так станет невидимым, Минхо спешно топчет сигарету, и только Чанбин остаётся невозмутимым, как единственный готовый к бою воин в поле.       И не то чтобы они боялись Чана, нет-нет-нет, даже не думай, совсем наоборот! Чан большую часть времени очень милый, мягкий, уютный, забавный и за всех платит, а ещё таскает на все посиделки домашнюю еду, нападает с объятиями в самый неожиданный момент и не отстает, пока не затискает до смерти, проповедует культ поклонения Наруто, Аватару, Ван Пису и университетской халяве, был рекордсменом покемон гоу, когда это ещё не стало мейнстримом, и почему-то умеет вязать. Однако везде есть "но", и в Чане это "но" пишется капслоком на ватмане в технике агитирующих за Родину-мать плакатов. Он удивительно чутко чувствует степень серьёзности ситуации и удивительно жёстко в её рамках действует. Феликс уверен, что заповедь "не ослушайся Чана" стоит где-то между "не убий" и "не укради", настолько священна, нерушима и вселяет почти религиозный страх. Но они, конечно, его не боятся, нет, нисколько, просто действуют из инстинкта самосохранения.       — Напомните, насчёт чего мы договаривались, когда решали сюда идти? — тихо начинает Чан с похоронным лицом. В ответ раздаётся целое ничего настолько бесшумное, что можно в деталях расслышать пьяную ссору двух только что вернувшихся с рыбалки мужиков через три двора отсюда. — Ну?       — Что будем вести себя взросло и рассудительно, — первым откликается Джисон, оглянувшись на остальных и поняв, что только у него рот ещё не склеился намертво.       — И что же входит в это понятие? — Феликсу кажется, что в такие моменты Чан совсем-совсем как тётя, такой же величественно устрашающий, выдающийся, неконтролируемый в своём гневе, как стадо революционеров, вот-вот упрёт руки в бока, отберёт ноутбук и пойдёт звонить родителям в Австралию сквозь океан, пустыню и запредельный роуминг.       — Мы не должны напиваться, вести себя неподобающе и брать что-либо у незнакомцев, — уже чуть тише и неувереннее выговаривает Джисон, опустив взгляд на захарканный асфальт.       — И как, успешно? Всё получилось, как думаете? — снова повисает пристыженная тишина, в которую вплетаются безвкусные биты из проезжающей мимо одинокой машины. Чан тяжело выдыхает и прикрывает ладонью глаза. Джисон опускает голову ещё ниже, и все в едином порыве тоже упираются глазами в землю, как компания нашкодивших школьников. Хотя, почему как? — Вы знаете, что большую часть из вас родители отпустили под мою ответственность на "домашний киносмотр"? — Чан отнимает руку от лица и изображает кавычки в воздухе. Слово "ответственность" ужасно режет уши. — Думаете, с таким запахом перегара с киносмотров возвращаются? Думаете, вас после этого куда-то со мной ещё отпустят? — ответом служит виноватое молчание. Чан вздыхает ещё раз, так глубоко, словно собирается набрать в себя килограмма три чистого кислорода, и переводит взгляд на Феликса. — А ты что скажешь? Хороший вечер вышел, а?       Феликсу сказать откровенно нечего, всё как-то кружится и дробится, ладони мокнут и хватают Чанбина за толстовку в поисках отчаянной помощи, как будто у доски не выучил параграф по физике про какой-нибудь импульс тела или там термоядерную реакцию.       — И ответом ему была мертвая тишина. Ои, Феликс? — лицо Чана появляется совсем близко с тихим щелчком. Откровенно хочется отпрыгнуть, закрыть лицо руками и оказаться дома, но Ликс, между прочим, всё ещё мужчина, поэтому несмело открывает рот, медленно прогружается и пробует на вкус долгое "э-э-э-э", пытаясь вспомнить хоть слово на великом корейском.       — Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э, — все в ожидании на него смотрят с самыми серьезными выражениями на постных лицах, — Мне норм.       И что после этого началось! Так его в жизни не отчитывали, будто он не текилы немножко ебнул, а в тапки нассал. Причем всем восьмерым, судя по их отсутствующим физиономиям. Даже тётя не ругала его так, когда он вернулся в три часа ночи с засосом на шее (вообще-то это он тогда ударился об дверную ручку, когда запнулся об кота Хенджина, но опустим этот момент, Феликс уже большой мальчик), а, между прочим, повод был серьёзнее. Ну, подумаешь, выпил и проблевался два раза, это, между прочим, уже дело личное, не публичное.       — В таком состоянии ты один домой не пойдешь, — хищный взгляд Чана зацепился за Хёнджина, — Ты пойдешь со мной. Не надо было футболку снимать. А ты, — ткнул в Чанбина и нервно дернул глазом (подмигнул?), — на правах самого дисциплинированного идёшь с Феликсом.       Маленькая тян где-то внутри забилась в истеричном "оппа сейчас меня заметит!".       Разошлись они быстро, дорога была не шибко дальняя, пустая, прямая, как стрела, с фонарями через каждые семь метров, но Феликс все равно успевал пять раз споткнуться и десять раз наебнуться в темных промежутках, пока Чанбин геройски, но знатно дрожащими руками пытался отцепить чужие пальцы со своей толстовки и свалить подальше.       — Ну, что? Дивная ночь? — язвительно дышит в ухо и чуть не толкает в фонарь.       — Почему дивная? — заплетающимся языком спрашивает Ликс, оборачивая руки вокруг талии Чанбина и утыкаясь носом в шею, занюхивая лужу бензина, в которую нечаянно чуть не упал лицом вперед, как в магический портал.       — Ну как, во-первых, ты нажрался, — Чанбин хихикает и вешается на фонарь, словно на свое светлое будущее грозы андерграунда. — Это твой первый раз, малыш?       — Почему малыш?       — А кто еще? — очередное пьяное хихиканье.       На следующий фонарный столб Чанбин внезапно решает залезть и долго слюнявит его поверхность под дикий хохот Феликса.       — Такой страсти я даже в хоуммейд порно не видел, Бинни-хён! — Чанбин отлипает от фонаря, с криками "полундра, враг на горизонте!" хватает за руку и тянет за собой, отчаянно спотыкаясь, как в последний раз.       — Но, конечно, с твоей любовью к дверным ручкам это не сравнится, — хмыкает, тащит на буксире и почти наворачивается об садового гнома, — Ебаный стыд, кто это чмище здесь поставил!       Внезапно мелькает осознание, что они дошли до его дома и гном, между прочим, тоже его, а, значит, честь гнома нужно защищать собственными руками. С дикими криками "за Альянс!" Феликс кидается на Чанбина, валит на землю, и они совместными усилиями откатываются в сторону проезжей части. Из соседнего окна высовывается голова сушёной старушки с визгливым "За Альянс я сейчас полицию вызову!" и приходится сбавить жажду мести, ткнув Чанбину палец в рот.       — Кавк бувем фебя домвой дофтавлять? — фырчит он из-под пальца, придавленный и поверженный к кромке дороги, — Моментвальная дофтафка черезв окнво?       И ведь окно хорошая идея, в жизни на первом этаже кроме подозрительных звуков по ночам и шума телевизора в гостиной есть свои преимущества. Правда, когда перед глазами всё плывет, а Чанбин толкает в спину с бодрящим "Полундра, юнга, лезь по тросу!", нога в элегантном па как-то совсем не попадает на подоконник. Пять раз подряд. Так, что Чанбин сам геройски вставляет её куда надо, толкает лицом вперед, и Феликс получает собственной пяткой по носу.       С горем пополам и побудкой всего района они всё же взбираются на воображаемую мачту, Чанбин укладывается лицом в кровать с тихим "Бесишь пиздец", а Феликс вспоминает, как где-то прочитал, что кофе помогает протрезветь, и это именно то, что им с Чанбином нужно. Отважно высовывается из двери, отважно понимает, что тетя дома, и ему пизда, ещё более отважно (на цыпочках) проходит мимо тёти, её дивана и телевизора на кухню, немногословно рассказав, что у него все хорошо, и что он уже давно дома, и что, видимо, вернулся, когда ты отходила, тётушка. Тётя не допытывает (что за чудеса?) и Феликс, погремев для виду на кухне чашками и ложками, быстренько смывается в свою комнату, кинув через плечо тете спокойной ночи.       Чанбин встречает притащившего кофе Феликса с насмешкой вместо благодарности.       — Чего ржешь? — Феликс ставит кружки на стол. Чанбин пожимает плечами, как-то неточно лениво жестикулирует по комнате.       — Да я просто смотрю у тебя тут омега три, ненасыщенные жирные кислоты.       Феликс вдруг с ужасом осознаёт, что помимо Чанбина у него в комнате плакаты с русалками из H2O и Ариэль, голубое покрывало с рыбками, плед в виде русалочьего хвоста, коллекция игрушек из киндеров и огромный жирный плюшевый Немо, рядом с которым игрушечный чайный сервиз с осьминогами. Как провалиться сквозь землю, гугл поиск.       — Это из детства осталось, — ложь, — мне лень убирать.       Чанбин хмыкает и не верит:       — Твое детство у тебя до сих пор в жопе сидит, не выпендривайся.       Феликса задевает за какое-то непонятное живое.       — А вот и неправда, — ему шестнадцать!       — Ничего, малыш, все мы знаем, что ты плачешь, когда Бэмби ищет маму.       Феликс возмущенно смотрит на Чанбина, пытается пепелить в нем дыры, но Чанбин будто огнеупорный, не прогибается под взглядом, будто готов принять любой вызов.       — Да я тебе на раз два отсосать смогу.       Никогда прежде Феликс не чувствовал притяжение гравитации так отчетливо. У него даже голова закружилась, как он мог вообще сказать такое, как ему это в голову пришло. У Чанбина на мгновение глаза расширяются, он даже привстает, и Феликс чувствует совершенно внезапный, будто на адреналине, прилив разрушающей уверенности. Хватает за рукав, толкает на кровать:       — Сядь, — но тут же понимает, сгорая от стыда, опускаясь на колени, что всё не так-то просто.       — Феликс, — у Чанбина голос робче чем у девочки, которая в третьем классе Феликсу валентинку дарила, — Ты чего, эй? Феликс?       — Ни слова не говори.       — Да погоди ты!..       — Молчать, — Феликсу вот сейчас правда очень нужно, чтобы Чанбин ничего не говорил. Вообще легче будет, наверное, если представить, что Чанбина тут просто нет, есть только член. — Не смей вообще ничего говорить, понял? Молчи.       Каждой нервной клеткой чувствует, как Чанбин всё-таки хочет что-то спросить, вероятнее всего "что ты, мать твою, делаешь" или "какого, блять, хуя", но нет, Чанбин послушно (пускай даже и напряжённо) молчит и Феликс в итоге не знает, спокойнее ему от этого или нет.       Пялится в чужой пах, как баран на новые ворота, не хватает только слюны по подбородку стекающей. Очень тупо со стороны выглядит, наверное, но необходимо собраться с силами, с нервами и доказать. Пряжка ремня и пуговица джинсов поддаются на удивление быстро, Феликс даже чуть было не успокоился, но вот между ним и Чанбином всего лишь тонкая желто-синяя лайкра с маленькими летучими мышками и бэтменским логотипом. Тёмный рыцарь смотрит на Феликса, Феликс смотрит на Тёмного рыцаря. В душу прямо. Сейчас бы очень не помешали ребята с их "Ликс, ты сможешь, Ликс, давай, Ликс, вперёд", но здесь только он, Чанбин и страх, сука, лютый страх.       Подрагивающими пальцами Феликс стягивает с Чанбина бельё и первое, к чему порнуха его не готовила: у него ещё не встало. Мануалы этот этап пропускают, обычно под одеждой уже все накрыто, шито, крыто, но Феликс смотрит на совершенно обычный член, мало от своего отличающийся, и сдавливает истеричный смешок. Человек, пытающийся доказать, что он взрослый и может с гордостью отсосать, смеется над членом чисто потому что это член... Боже, какой идиотизм.       Феликс осознает, что таки Чанбин ему нравится и отсосать ему — жизненно необходимо и это бред какой-то. Неужели Феликс не проживет? Неужели нельзя по-человечески признаться в чувствах, какими бы они ни были? Еще не поздно свести все в шутку, схватить за яйца больно и посмеяться над выражением лица Чанбина, гаркнуть символичное "ноу хомо", но хочется же, очень-очень хочется.       Феликс осторожничает, сначала рукой касается и слышит, как над ним резко вдыхают и ждет колено между ребрами. Чанбин, однако, наоборот замирает и Феликс вдруг пугается не за себя. Поднимает наконец взгляд на хёна, и видит румянец поперёк лица, надломленные брови и, о боже, неужели страх? Такой же страх? Часть Феликса хочет злорадствовать над тем, как быстро Чанбин растерял браваду, но улыбается с пониманием, мол, тоже боюсь, хён, пиздец как. Чанбин немножко расслабляется, даже улыбается в ответ и Феликс воспринимает это как осторожный такой зелёный свет. Либо сейчас, либо как-нибудь потом, но лучше сейчас.       Он гладит чужую плоть максимально нежно и осторожно и чувствует предательство мироздания. Нет бабочек в животе, нет жаркой сладости в воздухе, уже не говоря о лепестках роз, свечах и романтичной музыке. Есть сверлящий стену сосед, тётины реалити-шоу и очень, сука, жёсткий пол. Колени болят, ноги немножко затекают, но Феликс потихоньку раскрепощается, потому что понимает: хен доверяет ему и по крайней мере это не может не радовать. Потихоньку приходит осознание того, что всё, встало, у Чанбина встало. Не до смеха уже, вот честное слово.       — Хён, — стыдно за то, насколько голос сел и сорвался, — Я… я начну, хорошо?       Слышно, что Чанбин сглатывает и произносит что-то похожее на "хорошо".       Феликс откашливается и тут же хочет провалиться сквозь землю, ибо блять, какой дурак откашливается перед минетом? Одну ладонь опускает на бедро Чанбина, в надежде на то, что это как-нибудь успокоит их обоих, второй берётся за основание члена и долю секунды спорит сам с собой: делать, как в порно, или делать, как подсказывает инстинкт?       Для начала аккуратно касается губами, почти целует. Воспринимает резкое дыхание Чанбина как знак того, что вроде всё нормально. Феликс чувствует себя чуть смелее, потому что он это сделал, контакт между ртом и членом установлен, дайте грамоту.       "Надо было тренироваться на бананах", — думает Ликс, но, несмотря на это, уверен в том, что каким-то образом может больше, чем просто мазать губами по чужому члену. Чанбин, вроде как все тверже и тверже, и Феликс, с очередным неожиданным приливом уверенности, экспериментально сменяет губы на язык.       Чанбин издает какой-то такой странный звук, от которого у Феликса по коже мурашки бегут и волоски на руках электризуются. Хотел этого Чанбин или нет, но Феликсом что-то движет: разжимает губы, берет в рот пару сантиметров вообще без какого либо предупреждения и, черт с ним, сосет.       — Блять!..       У Феликса слезятся глаза и щекочет в горле, потому что Чанбин не сдержался, дернулся, а рвотный рефлекс еще никто не отменял.       — Извини, — бубнит Чанбин закашлявшемуся и выпустившему изо рта член Феликсу.       — Ничего, — Феликс чувствует, как у него горят щеки, как он сейчас расплавится изнутри от стыда. Быстро берет Чанбина обратно в рот, чтобы не упустить момент, но не глубоко, потому что глубоко было страшно и неприятно. Водит языком по нижней части, смотрит снизу вверх на Чанбина и надеется, что этого на первый раз будет достаточно.       Феликс упрям.       У Чанбина падает несколько раз, но Феликс не сдается. Отказывается принять тот факт, что у него хуёво получаются минеты и отчаянно применяет губы, язык, руки, изо всех сил пытается.       — Феликс, — голос у Чанбина сиплый, слабый, смущённый, — Феликс, уже три часа ночи…       Ликс хочет было переспросить, но пропадающий из гостиной звук телевизора и шаги тёти вместо тысячи слов. Инстинкт говорит: "Быстро под одеяло!", а инстинкт не дурак, плохого не посоветует. В прыжке, сравнимым лишь с черной пантерой, Феликс накрывает Чанбина собой, а потом и одеялом и замирает, даже не дышит как будто. Дверь медленно открывается, выбивая полоску света из коридора, и тётя громко шепчет:       — Спишь? Или опять с телефоном под одеялом маешься?       Шаги всё ближе и ближе и ближе и вот сейчас она поднимет одеяло, увидит всё это безобразие со спущенными штанами и всё, конец, пиздец, занавес, четвёртое действие вместе с жизнью Феликса подойдет к концу. Но тут Чанбин издаёт непонятный звук, отдалённо напоминающий хрюк, и для профилактики повторяет его ещё раз. Тетя останавливается.       — А, спишь? Ну спи.       Трусы с бэтменом на Чанбине не зря, он реально только что спас их задницы. Этот город в новом герое больше не нуждается.       — Бинни-хён…       — Что?       Феликс молчит, не знает, что сказать. Слушает, как Чанбин сопит, отвернувшись к стенке. Ситуация нелепая донельзя, но Феликс почему-то спокойнее, чем он себе воображал, перебирая в голове все исходы этого фиаско. (Тони, это был единственный выход.)       Да, неловко немножко, но Чанбин не предпринял ни одной попытки вылезти из его комнаты через окно; лежит вон, сопит себе.       — Спишь?       — Да, блять, вижу сны прекрасные.       Он злится. Конечно злится, дурак, а что ему еще делать?       — Хён.       — Чего?       — Прости.       Чанбин лишь вздыхает, молчит пару секунд, затем разворачивается лицом к Феликсу. Смотрит прямо в глаза, разглядывает чего-то. В тусклом свете фонаря из окна Ликсу видно, что у Чанбина уши пунцовым горят.       — За что простить? За минет? — Феликс, походу, тоже краснеет. — За то, что начал? Или за то, что не закончил?       — Не знаю, — чистая правда. — И за то, и за другое, наверное…       Чанбин еще что-то высматривает у Феликса на лице, затем внезапно улыбается, смущённо так, виновато.       — Да не за что вроде прощать. Было неплохо…       Феликс давится смешком в ответ.       — Льстишь.       — Возможно.       Какая же у Чанбина улыбка красивая, а, ну вот зачем хмурится постоянно, зачем выёбывается, строит из себя незнамо что. Феликс за вечер понял, что язык за зубами держать не умеет. Сообщает Чанбину о его улыбке вслух.       — Влюбился что ли?       — Да.       Тихо, на выдохе, шёпотом, еле слышно.       — Ты молодец такой, полез член сосать, а уже потом в любви признаваться начал.       Тоже тихо, тоже шепотом.       — Молодец…       Губы у Чанбина на удивление мягкие. Странно, Феликс почему-то воображал их грубыми, брутальными, потрескавшимися, мужицкими, но нет: они мягкие, гладкие, почти девчачьи. Целоваться всё-таки прикольно. Удобней, чем минет, менее страшно, более приятно.       Чанбин снова начинает сопеть (Феликс уже было хочет предложить ему свои капли для носа), придвигается поближе. Жарко очень: открытое окно не спасает, плюс Феликс привык спать не в джинсах, плюс Феликс привык спать один.       — Хён… Хён, погоди… Жарко очень.       Чанбин что-то бурчит в губы, но даёт сесть и стянуть с себя футболку, стащить брюки, аккуратно положить у кровати.       — Я надеялся, что ты спишь совсем нагишом, — улыбается, тоже стаскивает с себя одежду и в баскетбольном броске закидывает на жирного Немо, чтоб, видимо, не смущал взглядом.       — Вот будут у меня шёлковые простыни, то буду спать нагишом, по-королевски. А так бессмысленно, — Феликс провожает глазами выпирающий кадык, кусабельные ключицы и всё, что ниже, вспоминая об одном щекочущем фантазию вот уже долгие месяцы моменте, — Повернись.       Чанбин без слов разворачивается спиной, подставляя любопытному язычку фонарного света татуировку. Русалка. Огромная, сексапильная, с плоским животом и внушительным хвостом. Все плакаты на стенах одновременно завистливо повернулись.       — Ты серьезно? Русалка?       — Не только тебе дрочить на Рикки из H2O.       Они ныряют обратно под одеяло, не теряют времени, на этот раз Чанбин даже обнимает (у Феликса сердечко ёкает от такого), целуется лениво, медленно, но разрази гром, если не приятно.       Из окна вдруг дует, сильно, холодно, Феликс прижимается крепко-крепко, задевает коленом пикантную подробность.       — Это… это то же самое? Или я тебя так возбуждаю?       — Заткнись, придурок, — Чанбин кусает где-то возле уха. — Сам не дососал и задираешься.       Не дососал, что верно, то верно. Феликса в желудок ткнуло чем-то похожим на чувство вины. Нет, ну вот представить себя на месте Чанбина... Какой-то малолетка чуть ли не час слюнявит твой член, будто это не член, а фруктовый лёд на палочке, а затем шугается тётки (потому что он малолетка, и ему в постели надо быть в полночь) и дарит тебе гипертензию в яйцах, с Рождеством. Позорище.       Часть Феликса, гордая, обиженная, чуть было не лезет с головой под одеяло пробовать ещё раз, но весь остальной Феликс, рациональный и разумный, настаивает, что нет, хватит на сегодня потрясений.       Однако сам факт того, что у Чанбина до сих пор, мать его, стоит... Льстит. Очень льстит. А ну его.       Ликсу терять абсолютно нечего; минут двадцать назад Ликс стоял на коленях и занимался Бог весть чем, поэтому его совершенно не коробит взять, и опустить руку Чанбину на живот, прижать колено чуть поближе.       Чанбин издаёт звук совершенно волшебный; тихий, спокойный, почти удовлетворённый.       Всё совершенно по-другому. Нет паники, нет страха, потому что как работать рукой Феликс знает. Только по себе, но один хрен. А Чанбин, хоть и идеальный, невероятный и так далее, тоже навряд ли конносье, дергает, как знает, Феликс уверен в этом.       Чанбин шумно выдыхает через нос, жмётся щекой Феликсу в плечо.       — Норм? — тихо спрашивает Ликс. В смысле "норм", что за вопрос, что за дебил...       Чанбин чуть не хрюкает:       — Норм, продолжай.       Феликс продолжает.       Чанбин действительно не привередливый в таких вопросах, как оказалось; не требует ничего, ни быстрее, ни медленнее, ни крепче, просто постанывает тихонько, лениво, блаженно так и, кажется, ставит Феликсу на шее красочный засос (если Феликс проснётся и не обнаружит на шее красочное фиолетовое пятно, кричащее о том что о да, он потрахался, то он объявит сексу бойкот, потому что так нечестно).       — Ликс, погоди...       — Чего?       — Что-то как-то это неправильно... — в смысле, блять? — Ты мне и минет, и... и это... а сам?       Откуда такая внезапная забота? Феликс даже умиляется.       — А что "сам"?       — Ну как... брат брату помогать должен...       — Ты что за бред несёшь, а?       — Сюда иди.       — Зачем?       — Да заебал, слушай!       Чанбину присуща решительность и раздражительность, а Феликсу свойственно доводить своим тугим думом, посему чувство чужой руки у себя в трусах оказывается ну совершенно непредвиденным сюрпризом. Чанбин, в свою очередь, вдруг замирает, прихмурившись.       — Ну что опять?       — Ты чего такой огромный? — возмущённо шипит Чанбин, осторожно обхватывая член ладонью, — У тебя батя порноактер или как? Руки милипиздрические, а хуй как лом, что за магия?       Феликс стремительно и равномерно краснеет, то ли от удовольствия, что ему такой комплимент отвесили за размер достоинства, то ли от возмущения.       — Что за предъявы? — шлёп милипиздрической ладошкой по заднице, — Если тебя мои руки не устраивают, то я могу тебе не дрочить.       — Я тебе сейчас дам "не дрочить", — Чанбин хихикает, чмокает в щеку, фу, что за нежности, пусть сделает так ещё, — У меня из-за тебя комплекс неполноценности.       — У мальчиков организм развивается до двадцати одного года, у тебя ещё есть шанс, а сейчас я тебя очень попрошу не останавливаться на глупые разговоры, хён, а, пожалуйста!       Феликс не раз благодарил мироздание за то, что правило "сам себя не пощекочешь" на мастурбацию не распространяется. Однако когда тебя мастурбирует кто-то другой... всё-таки ощущения совершенно разные; начиная с того, что Чанбин прав, у Феликса соотношение размера ладони и размера члена нелепое совершенно и сам процесс дрочки достаточно нелепый. А у Чанбина руки большие, не как у Хенджина, но все-таки. Он дрочит резче, держит крепче и вообще всё по-другому. Напрашивается вопрос о том, приятно ли Чанбину то, как дрочит ему Феликс?       Одну незваную внезапную мимолётную фантазию по поводу рук Хенджина спустя, Феликс вспоминает, что у дрочки обычно есть конец, и он его все чётче ощущает: кожа горит, внизу живота тянет и Феликс вдруг начинает паниковать.       — Хён, я...       — М? — чанбиновым губам полюбилось одно конкретное место у Феликса на шее.       — Я уже...       — Так быстро?       — Ну не прямо сейчас же!       — А в чем проблема-то?       — Просто я... — вслух как-то неловко, — Короче, я не хочу первый. Ты уже второй час вроде как...       — Вы посмотрите на него, совестливый какой.       — Слушай! — снова шлёп, — Если ты не прекратишь бесить меня, то спать с тобой я больше не буду!       — Не надо мне тут ПМС всяких, — бубнит себе под нос Чанбин, придвигается поближе, — Сейчас одну вещь будем пробовать.       Чанбин с неожиданными энтузиазмом, скоростью и проворностью убирает со своего члена пальцы Феликса, натягивает на них обоих по очереди белье, подминает Феликса под себя так, что тот аж крякает от внезапной тяжести на себе, опускает бедра, пробует подвигаться и ой. Ой. Не это ли пиздец?       — Ты где так научился?       — В порно подсмотрел, — Чанбин все ещё мусолит губами, зубами одну и ту же точку у Феликса на шее, дышит горячо так, — На подушке тренировался.       — Ох ты ж блять, — у Феликса аж глаза закатываются; картина, в которой Чанбин трется о подушку удивительно охуенная, — Блять, хен…       Ощущение того, как натягивается на члене ткань, ощущение, черт возьми, члена Чанбина на своем... Это такая близость, это ближе чем минет, это прямо ну вот совсем интимно и у Феликса голова кругом, и какие-то непонятные эмоции, и слишком жарко, и Чанбин, блять, трется об него как об подушку, су-у-ка. Все это слишком. Слишком.

***

      Феликса будит грохот; сквозь размытую утреннюю пелену он видит открытое окно и сброшенный с подоконника горшок с пластмассовым кактусом. Сообщение: "Напиши как проснёшься". Феликс бросается к окну и застает картину маслом: Чанбин со всей силы бьёт ногой садового гнома и громко матерится.       — Эй! Это мой гном! — и уже непонятно, про кого это сказано, но Чанбин лишь растягивает губы в сладкой улыбочке, машет ладонью (той самой) и скрывается за поворотом.       Немножко болит рука, потому что спать с Чанбином в одной кровати означало пожертвовать пространством и скукожиться, но Феликс, несмотря на всё, в принципе, счастлив. Мимолетное ощущение стыда перед вчерашним фиаско с минетом сменяется запредельным удовольствием: на шее огромные чудесные пурпурные засосы. Перед тётей будет неловко (— Это я о дверную ручку так; — Четыре раза подряд?), но в остальном...       На следующий день за фаст-фудным ланчем Джисон смотрит подозрительно, приподнимает бровь:       — Тебя что, Чужой засосал?       Если бы Феликса спросили, за что он втрескался так отчаянно и безответно в Чанбина, Феликс бы разулыбался бы так, что ебало трещало. Просто втрескался. Ну вот так, совершенно как-то бесконтрольно, по-дурацки и почти с первого взгляда, как в тупых ситкомах или диснеевских сказках, самому себе признаться страшно иногда. Просто Чанбин, он, ну, совершенно, невероятно, абсолютно, ну просто пиздец какой классный. И нравится ему более чем взаимно.