Десятый Круг

— Олла, я так благодарен вам за этот месяц, — все еще шатаясь после вчерашней свадьбы, Джек, растрепанный и будто помятый десятком датских кулаков, готовил чай, — это действительно было то, что мне нужно. — Я благодарен тебе не меньше, Джек! — весело отозвался старик. Оно и ясно, крепче шампанского он не выпил вчера, да и то всего бокал, — видят боги, помер бы со скуки, или напился бы похлеще твоего! У меня с вами, молодежь, не так много общего, но не мог же я пропустить свадьбу сына. — Да я и сам не заметил, как захмелел. Этот ваш акевит*, право слова, страшная вещь, — Джек поставил на стол чайник и две кружки, — сахар? — Ни к чему, садись, а то голова, и в серьез, расколется, — засмеялся Олла, — и как вы с Даной только умудрились столько выпить. Она даже чуть не подралась с сестрой Фредерики! — Она сама виновата! — отозвалась Дана с дивана у камина, чем удивила их обоих, — нечего поносить мое платье! Сама в таком же пришла! — разразилась девушка, а потом голос ее упал до шепота, — ой, как голова-то болит. — Женские проблемы. У нас с этим, как его, Романом, — Джойсен смутно вспоминал события вчерашнего вечера, — были одинаковые пиджаки и бабочки. Наверное, мы должны были друг друга убить. — Посмотрела бы я, как ты, котик, душишь его, — Мелин вытянула руку вверх, и это единственная видимая часть ее тела, и махнула ею в сторону Джека, — хотя, для такой-то шеи твоих ручек не хватит. Не человек, а долбаный медведь. — Дана! — возмущенно отозвался Олла, — поимей уважение! — Скорее оно поимеет меня, — жест с возникновением руки повторился, — я бы ушла, но, боюсь, упаду и усну прямо в поле. Джек, ты меня не проводишь? — Спи, бедоголовая, — Олла махнул ей рукой, — а где Джесси? Я его вчера не видел на свадьбе. — У него дела на материке, я не стал его цеплять. Он — там, я здесь. Все счастливы. — Вот так звучит человек, несколько дней назад согласившийся выйти замуж. Ну ты даешь, Джек! — снова вмешалась Дана, снова обрывая громкий голос головобольным ворчанием. — Так это что же, Джесси и ты… — Олла недоумевающе посмотрел на Джека, но потом улыбнулся легко и непринужденно, — поздравляю! — Я знаю, что Джесси оплатил этот месяц до конца, но завтра мы будем возвращаться, так что оставайтесь, Олла, Джесси поможет вам привести вещи, если что-то нужно, — Джек хлопнул по карману своего пиджака, висящего на спинке стула, и найдя там сигареты, облегченно выдохнул, — я выйду, пожалуй.       Вид этого острова с самого первого взгляда вдохновлял его. Не понятно, на что, но вдохновлял. Наверное, на жизнь, на продолжение того, что уже не назовешь простым существованием. Жизнь, наконец, улыбнулась ему, вышло солнце, и теперь он может греться в его лучах, не думая о том, какой холод ждет его в тенях, где он всегда жил. Ему просто не обязательно возвращаться туда, где темно и пусто, ведь здесь, на светлой стороне — все, кто теперь ему дорог. Семья, воссоединившаяся и преобразившаяся, Джесси, счастливый и влюбленный, уже примеряющий на себя фамилию "Джойсен". Ходж, что уже который час радостно носится по полю вдалеке, иногда выбегая к обрыву и заглядываясь на волны. Он как ребенок. Их ребенок. — Я, когда увидела тебя впервые, — Дана вышла, вернее, почти выползла, вслед за ним, — и не думала, что можно настолько поменяться за такое короткое время. — Я уже несколько месяцев только и делаю, что меняюсь. Уже сам замечать перестал, — Джек протянул ей пачку, и та, сев на ступеньку рядом с ним, взяла, хоть и рассуждала, а стоит ли, — хоть сколько-то стабильности в моей жизни. — Как бы и я хотела стабильности, — мечтательно бросила девушка, выдыхая струйку дыма, — а не вот этого вот… всего. Вроде и хорошо, но иногда как накатит… хоть на стену лезь. Мой дом в океане, а не на суше, и он меня манит. — Так вернись к Ормуну, — Джек пожал плечами. — Я ведь уже говорила тебе… — выдохнула она. — Инстинкты можно усмирить, — уверенно заявил Джек, — хотя бы попытайся, вряд ли вообще чего-то в жизни можно добиться, не борясь за это. — Откуда в твоей молодой голове столько мозгов? — Мелин посмотрела на его профиль все еще мутным взглядом, — Наверное, стоит попытаться. Спасибо тебе, Джек, если б не ты, я бы и не задумалась об этом. — Я ничего не сделал, — отмахнулся Джойсен. — Ты сказал то, что никто так и не отважился сказать, — она легко боднула его плечом, — только этим ты уже повлиял на мою жизнь больше, чем кто-либо на этом острове. — Я повлиял на твою жизнь? — усмехнулся, — ой, не смеши. — Считаешь, не способен? — Во мне не так много меня, чтоб хватало на кого-то еще. Если моя жизнь и поменялась, то я сам — вряд ли. — Как минимум, ты изменил меня, Ахада… ах, да, еще ту бабу, которая сначала чуть не поперхнулась оливкой, а потом весь вечер хныкала о том, что никто бы ее, кроме «прекрасного русоволосого принца» не спас, — весело хохотнула Мелин. — Что?! — Джек будто проснулся, — она серьезно меня так называла? Я понимал от силы два слова из реплики… но чтоб так… слава богу, там не было Джесси. — У тебя в кармане салфетка с ее номером, — Дана, было, захохотала, но похмелье дало о себе знать, — Ох, я готова выпить целое море. Проводишь? — В холодильнике осталась бутылка мангового пива. Тебе понравится, — Джек поднялся на ноги, — захвачу ее, твою сумку, и вперед.       Джек повесил свой пиджак на ее плечи, и, подцепив Ходжа на поводок, медленно двинулся в направлении голода. Дана шла рядом, рассказывая что-то еще о свадьбе, перемежая рассказы дифирамбами «напитку богов», запиналась на своих немаленьких каблуках, и Джек каждый раз ловил ее, снова поставляя на путь истинный. — Я же не рассказывала тебе про «Око Ночи»? — Дана, наконец, признала поражение в борьбе с неровностями рельефа, и потому сняла каблуки и зашагала босяком, — ну, про ту жемчужину, которую ты мне передал. — Нет, да и я не интересовался. Меня попросили — я передал, — Джек до этого момента, и правда, не задумывался. — Каждый раз, покидая океан, я прятала жемчужину, ту самую. Она самая большая, которую я когда-либо видела, да еще и черная. И каждый раз я говорила детям, что если они найдут ее, я вернусь к ним. Сент, моя старшая, всегда сильно скучала по мне, потому никогда не переставала искать. И нашла, впервые за все это время. Так что я обязана вернуться, и теперь понимаю, что больше не хочу их покидать. Ничего из того, что я обрела на суше, я не боюсь потерять больше, чем тебя, Джек. Я буду скучать по твоей вечно недовольной мордашке, — она смахнула одинокую слезу, и Джек не заметил этого. Только услышал. — И я буду скучать, Дана. У меня не так много друзей, а подруг и вовсе нет. Но здесь я обрел тебя, единственную и неповторимую в своих ругательствах, — так же колко ответил ей Джек, — мне часто не хватает кого-то, кому я могу рассказать все, что на душе лежит. А Джесси… не для него это дело, он не любит пустой треп. А вот с тобой… мне было так легко переносить одиночество, наверное, оттого, что ты была рядом все это время. — Мы оба не умеем прощаться. Сколько еще мы будем нарезать круги вокруг моего дома, прежде чем все-таки разойдемся? — они, и правда, шли, не наблюдая дороги, говорили о своем, и сами не заметили как начали протаптывать улицу, на которой живет Дана, кругами. — Скоро мы оба оставим этот город, но… что мешает прогуляться еще? — Джек не особо задумывался над тем, что будет делать остаток дня. Джесси вернется ближе к ночи, а сейчас, даст черт, только обед. Да, конечно, он может проноситься по полю с Ходжем хоть целые сутки, но почему бы не провести его с Даной? — Действительно, — хмыкнула девушка, в очередной раз завершая круг, — предлагаю зайти в кофейню, тут, неподалеку. Не так дорого, кофе вкусный, и, о боги, какие эклеры! Я душу продать за них готова! — мечтательно заметила Мелин. — Судя по тому, за сколько всего разнообразного ты готова продать свою душу, она могла бы стать неплохой валютой, — усмехнулся Джек, — пойдем, будут тебе эклеры.

***

— Я справлюсь и без тебя, — самодовольно хмыкнула Ону, — не беспокойся, думаю, тебе это, и правда, нужно, — она понимает. Все же она не настолько холодна, какой хочет казаться. — Видел тебя утром, — улыбка в словах — это осталось с ним, — так красива. — Беспричинная лесть, Маркас, — она с усмешкой цокнула, — зачем тебе это? — Это не Маркас, — спокойно ответил Том, сбросив звонок прежде, чем она успела что-то возразить.       Маркас вчера получил несколько тех желанных часов, когда Том не стеснял его своим присутствием. Он был полным хозяином положения, и, бессовестно этим пользуясь, он направился к единственному, чего хотел все это время — к девушке. Белл даже сочувствовал ему: быть запертом внутри разума, что падок на мужчин, причем на довольно определенный типаж: «шаг до гориллы» — тяжелое положение, ведь сам Маркас этих влечений не разделял. И теперь, когда он вырвался из этих голубых оков, первое, что он сделал — шагнул прямо в дверь ванной Ону прямо из двери номера Рика, и, по его счастливому везению, застал Кумомори в процессе отмывания дня прошедшего.       Дальше был душ, потом коридор, потом кухонный стол, потом пол в гостиной, лестница к спальне… в общем и целом, когда они добрались-таки до кровати, им уже снова нужен был душ. Они оба, так яро отрицающие свои чувства относительно друг друга, изголодались, и теперь старались насытиться сполна, хоть и осторожно, без особых резкостей — ребенок от их страсти может только пострадать. Ону была счастлива, и в какой-то момент, всего на несколько секунд, Маркас уступил власть, чтобы Том увидел ее такой, настоящей, не скрытой за холодностью обыденных дней.       И Том проникся этим моментом. Нет, он остался собой в плане ориентации, но Ону… в тот момент, когда она, такая красивая и расслабленная, лежала на его бедре, кончиками пальцев цепляя прядь его волос, перемахнувшую через плечо, он видел в ней что-то такое близкое, чему никак не мог найти объяснение. Ему казалось, что она для него — лучшая подруга, которую после долгих лет верной дружбы он любит, но любовью чисто платонической, спокойной и ни на что не претендующей. Подруга, которая, после прожитого, ничего не стесняется и не боится быть при нем собой. И больше того, она рада быть таковой, потому что в жизни ее, помимо него, и нет больше людей, видевших этого.       Однажды Том на просторах сети увидел фразу, которая осталась в его сознании, уцепилась за ветку памяти в потоке лжи и сора. «Лучшее, что может сделать отец для своего ребенка — любить его мать». Конечно, это не девиз жизни, и даже не инструкция к ней, но это не уменьшает ее правдивости — мать всегда будет занимать в жизни ребенка место, и в многих случаях, куда большее, чем отец. И любя мать, отец показывает ребенку, насколько важна она, — они оба, — для него, создает в неокрепшем еще сознании модель жизни, правильную и чистую, ориентируясь которой, ребенок и будет жить в будущем. Том никогда не полюбит Ону так, как может сделать это Маркас, но он будет делать это по-своему, так, как сможет. И это не будет самопожертвованием, нет. Любить вопреки — глупость, навязанная медиапространством. Ромео и Джульетта, Леди и Бродяга — сказки, которых никогда не существовало, ориентироваться на них — все равно, что верить в плоскость земли. — Вернулся, сука, — бросил Хавьер, потирая не затянувшийся до конца ожог на шее, — что тебе надо здесь? — Пришел отпускать грехи, — равнодушно ответил Маркас, — самому себе. Где Тео? — Тебе какое дело до него? — де Фрайс схватил его за плечо, когда тот прошел мимо, и Том с разворота ударил его прямо в челюсть. Том, но с силой Маркаса. — Не смей касаться меня, — Том пошевелил пальцами, проверяя подвижность — удар вышел довольно сильным, — я — не Рик, не думай, что имеешь на это право. — Он же говорил, что ты не знаешь, — Хавьер испугался — забегали глаза. — Есть у моего брата привычка — кусать за ключицу. Видел твою еще в первую нашу встречу — вся синяя была. Не отрицай, — Том не корил его, — и без того выглядишь жалко, — а вот Маркас — наоборот. — Все вы, Беллы — психи, — Хавьер перегнулся через оградку террасы и сплюнул кровь, что скопилась во рту, — Тео спит в доме, скоро уже должен проснуться. — Представь, каково это — несколько месяцев без секса, Недоволчок, — Маркас не даст Тома в обиду, даже если и за правду, — именно так чувствует себя Том. Будешь выкобениваться дальше, моими стараниями и твоим очком мы эту проблему решим, — кожа на кончике пальца, которым Маркас подцепил подбородок Хавьера, раскалилась, и тот, шипя, отскочил, — приятного вечера.       Хавьер предпочел молча отвернуться. Маркас залечил его ожог тут же, как и оставил, не пострадала даже борода, но де Фрайс-то этого не знает. Потому, когда он поднимался по лестнице, услышал, с какой спешкой тот бежит проверять целостность своего вида. — Зря ты так с ним, — заметил Том, — он бы и с самого начала ничего не сделал. А вот после того, что сделали мы с тобой, он имеет полное право нас ненавидеть. — Да, это так, — согласился Маркас, — но никто не смеет трогать те… нас без нашего на то согласия. Пусть это станет правилом. — Если хочешь, пусть будет так. Но не все сейчас просят разрешения обнять, не забывай об этом. Это не угроза.       Тео вышел прежде, чем Том собрался постучать. Уже второй раз за два дня случай спасает его от неловких разговоров в дверях. Сонный, растрепанный, во фланелевой рубашке на голое тело, он не казался Тому хоть на сколько-то счастливым, даже учитывая самого Тео. Скорее наоборот, было в нем что-то тяжелое, непонятное и противное, ощущаемое им самим точно так же. Он ничего не сказал, только обнял Тома, молча, не меняясь в лице — не дрогнуло и единой мышцы. — Бедный, — Том вдруг осознал, что бросил его, раздираемого горем потери, без единой возможности найти хоть какой-то выход, — пойдем. — Так больно, — Тео только кажется спокойным. Белл боится даже представить, что сейчас происходит внутри него, — уже даже водка не помогает. — Спирт — не панацея, тем более, если смешивать его с этой вашей волшебной отравой, — Они сели в кресла у камина, и Том протянул ему руку, — дай мне попробовать самому, — сказал он Маркасу, и Теодоро, кажется, это понял. — Вы примирились, — сжимая ладонь Тома в своей, сказал Тео, — прекрасно. — Quanto magis silentio dicat, — Том не забыл этих слов. Он знал итог, знал, что должен подразумевать, проговаривая их. И потому все вдруг затихло.       Все пространство на единственный момент будто исчезло. Том моргнул, и теперь перед ним сотни фантомов Тео, таких же, как и он, но будто стоящих в тени. Все они, заполняя толпой комнату, говорят что-то, проходят друг сквозь друга, совершают похожие жесты. Их голоса, одинаково надломленные, сливаются в оглушающий гвалт, не давая сосредоточиться, разобрать хоть что-то. Потерянный среди обрывков фраз, он смотрит на Тео, выжжено разглядывающего двойников своего горя. — Они говорят, что я виноват. Каждый из них, — наконец вмешивается де Фрайс, — им всем, как и мне, больно, — черная слез словно рассекла его лицо надвое, — я не знаю, как примирить их с реальностью. — Будь громче них, — говорит Маркас, — заставь их услышать себя. Заставь, потому что иначе тебе придется слушать их. — Но… что я могу им сказать? Они это я, они не поверят мне, пока я сам не сделаю этого. А я не могу, — вторая слеза. — Дженс отомщен, — отвечает ему Маркас, — я увидел это в памяти Марко. Он убил их всех. Убил собственного сына, который сделал это с Дженсом. Они виноваты, не ты. — Я не виноват! — Тео вскакивает с кресла, не отпуская руки Тома, — Не виноват, слышите меня! Все вы! Те, кто сделал это с Дженсом, мертвы! — Тео кричит, отвлекая внимание призраков на себя. — Чист. — Свободен. — Отомщен. — Невиновен, — раздаются голоса исчезающих двойников, и Тео чувствует, как его отпускает боль, сжимавшая в тисках все эти месяцы. — Мы можем быть свободны. — Нас не держит скорбь. — Мы можем жить дальше. — Дженс не будет забыт, — слышится из теней, и их становится все меньше, и Тео словно молодеет на глазах. — Мы прощаем тебя. — Мы все не должны были. — Я не мог и придумать брата лучше, — все они исчезли, кроме одного, непохожего, доселе затерявшегося в толпе. Призрак Дженса. Иллюзия измученного сознания, не более, но… — я всегда буду любить тебя, Тео, где бы ты ни был, — он не такой, каким помнит его Том. Он моложе, такой худой, с острыми плечами и смешной бородкой, но все же это Дженс. Их Дженс. — Я не забыл тебя, брат, — Тео хотел коснуться его, но и он исчез в тумане сознания, — и никогда не забуду. Спасибо, Том, — ответил он, отпуская руку. Перед ними снова этот же дом, и никого вокруг, кроме ошарашенного Хавьера, глядящего на них через стекло двери. После таких моментов тишина ощущается особенно остро, и Белл стоит, боясь даже двинуться, чтобы не потревожить ее. Маркаса пробивает на смех от созерцания лица Хавьера, но эта тишина… в шуме Нью-Йорка Тому ее очень не хватало. — Я спал почти шестнадцать часов, но… будто и не спал вовсе, — Тео потер глаза, но стоять более уверенно они ему не помогли, — так понимаю, все это ты сотворил за счет моих сил? Не понимаю, как можно соглашаться на такие траты собственных? — Мне это дается легче. Могу поделиться, — Том улыбнулся ему, легко махнув рукой на приподнятом локте — дверь, в которую Хавьер, нахохлившийся и серьезный, собирался войти, захлопнулась, и открыть ее он не смог, хоть и попытался. — Не отказался бы, — Тео оперся о столешницу двумя руками, свесив голову. Сил у него, и правда, осталось немного. — И как ты собрался это делать? — Маркас его не понял, — Я ни о чем таком не слышал. — Значит, мне стоит поспать еще, — Теодоро махнул рукой и хотел сделать шаг до дивана. Вышло очень неуверенно. — Помнишь, как Марко подпитывался на крыше за счет Реджи? — Маркас кивнул. Выглядит это все как разговор сумасшедшего, — поменять несколько слов местами, и вуаля! Это же несложно! — Том вдруг почувствовал недюжинный интерес к тому, что собирался сделать. — Не поможешь? — де Фрайса-старшего неслабо качало, — голова кружится. — Meis venae — tuum alis. Misticus meus — Sanguinus tuus. Conveniunt. Volo. Sitis, — Белл смело произнес фразу, которая, даже по прикидкам, могла произвести совсем иной эффект, подхватывая уже чуть не падающего мужчину. Но муть в глазах Теодоро растворилась в первое же мгновение, он стал выглядеть более живым, уверенно встал на ноги. Пары повторений, медленных и сосредоточенных, хватило, чтобы он выглядел бодрее, чем когда-либо, — я же говорил! — Когда ты радуешься, ты так похож на Доротео, — заметил Теодоро, — все вы, Беллы, похожи, и ничья кровь этого не отнимет. — Этот дуболом в своих экспериментах мог спокойно убить тебя, или чего похуже. Крылья из вен тебе отрастить, или переполнить кровью настолько, что ты бы просто лопнул, — мрачно заметил Маркас, похлопав Тео по плечу, — но тебе повезло, как ни посмотри. — Мне кажется, ты его недооцениваешь, — ответил ему де Фрайс, — Том, ты не хочешь… — А, да, — Белл опомнился, еще раз махнул рукой, и дверь перед Хавьером открылась, — он бы непременно вмешался, — объяснился он, — мне кажется, он меня ненавидит. — Зря. Сомневаюсь, что Хави вообще способен кого-то ненавидеть, но я не о том. Ты не хотел бы сходить к Дженсу? Мне кажется, вам обоим это нужно.       Том коротко кивнул. Тео пошел к дверям, похлопал по спине запыхавшегося брата, и вышел. Том пошел следом за ним, стараясь не оглядываться. Да, для него средний из братьев де Фрайс и не представлял никакой угрозы, но оттого он не потерял своего устрашающего вида. Уже выйдя на улицу, Белл вздрогнул, чувствуя на своей спине озлобленный взгляд. Тео шел чуть впереди на волчьих лапах, и потому стал выше даже уже подросшего Тома. Он выглядел уверенно, не оглядывался, но то, как он выбирал тропки на развилке, все же подсказало Тому, что он еще не смирился. — Это можно назвать детской травмой, — сказал Тео, когда Том все же догнал его, — когда Хавьеру было четырнадцать, — он еще только-только начал обращаться, — его чуть не загнали охотники, которых он по глупости принял за знакомых отца. С тех пор он вряд ли доверял кому-то, кто не является его семьей. И на Ричарда он огрызался почти год со времен их знакомства. — И оттого решил дать ему себя трахнуть, — Маркас даже усмехнулся, — ну, дает. — Заметь, я не говорил, что Хавьер — умный. Дурак, но не злодей. — А что за история с теми десятью, которых вы загнали в волчьи ямы? — Том только сейчас вспомнил об этом. Видимо, темная тайна семьи, которая и не должна была всплыть, но пыл ссоры рассудил иначе. — У нас была большая семья, — Том кивнул, — больше, чем ты сейчас представил, — Том еще раз кивнул, — стая для волка, она как целый мир, понимаешь. И, конечно, каждый хочет быть на его вершине. Мы с Хавьером были молодыми тогда, и думали, что, когда вырастем, станем вожаками. Но отец видел в молодняке других, кто был сильнее, быстрее, разумнее. Он любил нас, без сомнения, но оставить Стаю в наших руках не мог. И потому, озлобленные на него, мы решили, что если мы лишим его выбора, то добьемся того, чего так хотели. Мы тренировали подростков, но они же были еще такими… подростками. Они не замечали волчьи ямы, через которые мы с легкостью перемахивали. Сначала Фран, Потом Дато, потом Мариус, Джори, Эстер, Вероника, Альваро, Хорхе и Хайме… последними были тройняшки: Аурелио, Базилио и Виктор. И они бы умерли, если бы в тот день Дженс не пошел за нами и не спас Виктора и Базилио. Мы были жестокими, озлобленными на мир идиотами, я признаю это. Я никогда не забуду их имен, потому что их смерти на моей совести. Совести кровожадного глупца. — Лучшее, что ты можешь сделать для них — дать жить этой семье. Пока жива семья, будет жить и память о них. Уже давно пора простить себя за это. — Знаешь, я никогда не задумывался об этом. Это, и правда, разумно, — Тео почесал затылок и развернулся к Тому, — знаю, что при встрече я не спросил, но могу я… — Конечно, — Том даже улыбнулся от такой стеснительности.       Только сейчас он начал понимать, насколько Теодоро тактильный человек. Но как же сложно, наверное, быть таковым, когда не умеешь проявлять хоть какие-то эмоции. Без сомнения, в кругу семьи, близких друзей его могут понять, но, за то время, что они знакомы, Белл ни разу не замечал, чтобы кто-то касался его, если он не делал этого сам. В силу своего состояния, он окружен каким-то ореолом холодности, сдержанности. И вот теперь он так крепко обнимает Тома, что того захлестывают воспоминания о Дженсе. О его силе, о его объятиях, в которых парень был готов остаться навеки, даже будучи закованным в графит горя. — Так не хватает, — заключает Тео, поднимая его над землей и разворачивая лицом к поляне в лесу, — спасибо тебе, Том.       Вся поляна, все же поросшая небольшими деревцами, утыкана столбами самой разной высоты. Приглянись, и увидишь, что каждый столб — почти фигурная скульптура из литого ствола, изображающая волка, и каждая уникальна, вырезана в особенной манере. Только чуть поодаль от холма, на склоне, десять небольших столбиков, уставленных полукругом, будто сделаны одной рукой, и в центре — еще один, выше, но такой же красивый. Плавные, осторожные линии, филигранность и утонченность силуэтов, блестит лак в лучах солнца. И Том уже понимает, в чью честь стоят эти тотемы. — Прах каждого из них — в чашах изголовий. Лишь только когда ветер унесет последнюю частичку, их души достанутся Вечному Гону. До этого времени каждый, кого еще не забрала смерть, должен помнить их, — объяснил Тео. — Но ведь… к таким столбикам, — Том подошел к «могилам» тех детей, — ветер не подберется? Склон холма, вокруг лес, а они такие короткие, что… — В этом и суть. Потерять старого волка — боль, которую принимают еще задолго до того, как ей придет пора. А дети — тризна, которая останется на наших плечах еще долгие годы. Годы мучений совести. — Кто их делает? Это так… красиво, — Том подумал, что выражать явное восхищение — кощунство. — Родители детей, и дети родителей, — Тео легко коснулся одного из маленьких тотемов, — эти вырезал Дженс. Всех их отдали ему на воспитание. Он любил своих племянников, как собственных детей. — Он говорил, что был «Дядей» в стае. Но чтобы так… буквально, — Том и не знал, что Дженс так любил детей. — Он не стремился быть лидером, он жил счастливо. Как жаль, что он так и не смог прожить отмеренное ему. — Позволь мне, — отдалось в сознании Тома, — пара минут, не больше, — и Том уступил, — Accipere dolorem auferetur at aliis vente frigori*, — Маркас старался проговаривать, не открывая рта, еле слышным даже ему самому шепотом. Потому что Тео не дал бы сделать этого. Не дал бы помочь. Традиция не стоит ничего, если она не приносит другого, кроме страданий.       Кожу огладило легким касанием ветра. Невесомый, призрачный, он поднимал на своем крыле прах этой стаи, и Тео не мог найти слов, наблюдая, как его печаль, повязанная на обычай, улетает, унося с собой и те долгие годы вины, что тяжелеют на плечах. Он упал на траву, уперев восторженный взгляд в голубое без облачка небо, и улыбнулся. Ярко, чисто, радостно, как не мог никогда. — Ты такой же, как Дженс, когда улыбаешься, — Том сел рядом, привалившись спиной к одному из тотемов, — ты будто боишься, что получишь удар за это. Он боялся. — С самого детства я не понимал эмоций, — все движения Теодоро теперь ограничивались лицом, — что я должен делать, когда мне больно, когда хорошо… Я так привык. Но в этот момент я точно понимаю, что должен улыбаться. Это называется «счастье»? — Я могу показать тебе счастье, — ответил ему Маркас, — не наше, а общее, абстрактное. Только лишь пережитое нами. — Нет, не стоит. Когда-нибудь, я научусь этому сам. Ты не хочешь вернуться? — Мне нравится здесь, — уклончиво ответил Том, — это место… оно подходит как ни одно другое. — Для чего? — Чтобы начать сначала. Заново.