Десятый Круг

      Почему-то мир рушится в одночасье. Почему-то все, что только что казалось таким правильным, таким настоящим и желанным, теперь далеко, уже недостижимо. Все, чем пылает жизнь, гаснет, размывается и исчезает, не оставляя ничего, кроме выжженных полей. Почему так больно от того, что вся жизнь, еще вчера приносящая такое удовольствие, что и сравнить не с чем, сейчас пробирает ужасом до дрожи в коленях? Почему ложь, уготованная для самого себя, вдруг не спасла? Почему хладнокровие, которое рдело горделивым знаменем, теперь сгорело? Почему уже третий тест подряд дает положительный результат?       «Это просто задержка, — Ону утешала себя этим первую неделю, — еще чуть-чуть, и они начнутся, и все будет нормально». Девушка всегда была осторожна в этих вопросах, защищалась, пила таблетки, но в один единственный момент все это подвело ее. Подвело к черте, за которую она всегда боялась заглянуть. К черте, за которой осталась ее семья.       Мать была строга к ней с самого детства в попытках воспитать дочь настолько достойной и правильной, насколько это только может быть возможно, а отец, хоть и пытался смягчить это, но никогда не имел власти в доме. Ведь мать Ону, как и она сама, была Паучихой, и притом куда более древней, чем могло показаться. Древней, но забитой в рамки семьи такими же строгими родителями, как и она сама, и потому не пользующейся своим даром хоть как-то с пользой для себя. Они жили бедно, в небольшой квартирке в одном из самых бедных районов Киото, И чтобы просто собрать дочь в первый класс, мать с отцом работали на трех работах. Кроме нее, на их работающих шеях, сидело еще двое детей и старая бабушка, которой требовался постоянный уход. Жизнь давила их с завидным упорством, и они день ото дня только и успевали выпрямиться, чтобы получить новый удар. И были этим как нельзя довольны.       Ону же открыла свою суть уже в одиннадцать лет. Открыла, и поняла, что может пользоваться этим, как ей только вздумается. Весь день за ней таскался ворох влюбленных мальчишек, которые были готовы ради нее на все, и она, отнюдь, не стеснялась ими пользоваться. Одноклассницы завидовали черной завистью, но никто и сделать ничего не может тому, за кем встанет любой мужчина, только пальчиком помани. Они боялись ее, избегали. Каждая, кто осмеливалась оскалиться или шикнуть что-то в ее сторону, оказалась вдруг неожиданно упавшей на камни, осмеянной толпой ее поклонников или чего похуже. Она не знала их, не видела добра и дружелюбия с их стороны, ведь общество, какого бы возраста оно ни было, всегда жестоко к тем, кто беднее обычного.       Девочка росла, смелела, овладевая своей сущностью. Вышколенная до невозможности своей матерью, Ону никогда не знала проблемы потери облика. Лишь однажды, в пылу ссоры с ней же, Ону вдруг поняла, что стала самой настоящей паучихой, отрастив еще две пары ног и паучье брюхо. Кумомори-младшая вдруг поняла, что родительская муштра была нужна именно для этого. Чтобы никто не узнал, чтобы никто не увидел. Ведь тогда мир падет крахом. И с этих минут она полюбила свою мать, как не любила никогда.       В шестнадцать Ону поняла, что ради ее внимания парни готовы и раскошелиться. Поняла, что не обязательно жить в бедности и беспросветной пустоте, которой казалась ей их скудная жизнь. Именно в этот момент, с этим пониманием, старая ее жизнь начала рушиться. Девушка нашла себе богатых друзей, на деньги которых зажила. Счастливо и свободно. Но семья не приняла этого. Они порицали ее жизнь, они противились этому, всеми силами старались вернуть ее к истокам. Сейчас Ону и не вспомнит, сколько раз мать заставляла ее лежать в психбольницах, считала, что ей нужно снова стать той девочкой, которой она была когда-то. И в один момент матери не стало. Она умерла, как сказали, от инфаркта, и отец пошел следом за ней. Он не прожил и дня. Старая европейская сказка вдруг обрела вполне материальное воплощение. «…и умерли в один день», — Ону до сих пор вздрагивает, слыша эту фразу. Вернулась однажды в пустой дом. Она еще не знала, что родителей больше никогда не будет здесь. Младшие дети отправились в приют, бабушка — в дом престарелых. А она сама не знала, что делать дальше.       Похороны родителей стали для нее вратами во взрослую жизнь. За несколько дней мир для нее стал беспросветно жестоким и холодным, и только когда последняя песчинка праха матери улетела на крыле ветра, Ону поняла, что ее былой уже нет. Нет, и не будет. Она собрала все вещи, что влезли в чемодан, взяла случайный билет на случайный самолет, который оплатил очередной одурманенный ухажер, и улетела. Навсегда.       Похороны родителей добили ее. Но что для нее стало «добитием»? Момент, когда в жизни не стало ни радости, ни горя, только одно желание начать все с чистого листа, начать там, где никто ее не знает, там, где она не будет ни для кого ни бедной, ни богатой, ни ведьмой, ни бледным пятном. Она не закончила даже школу, у нее не было ничего, и на этом она вырастила жизнь. Жизнь, которую хотела прожить счастливо, зная, что никого больше не потеряет. Потому что терять будет просто некого.       Однажды, спустя годы все той же жизни Паучихи на соках бездумных жертв, она встретила Марко. Мужчину, который был добр к ней, даже несмотря на то, что не поддался ее чарам. Он дал ей шанс жить обычной жизнью, не загнанной в рамки животного обладания. Она выучилась на экономиста, потом — на юриста, и в этом десятилетии она добилась всего сама, своим умом, своим упорством, но не своим телом. Она была как никогда счастлива. Марко забрал ее старую жизнь, просто стер ее, оставив лишь память о том, что она вообще была. Он уничтожил то, что уничтожало ее, и этого она, говоря с уверенностью, не забудет никогда. Они, казалось, были рядом всю жизнь, и когда Марко вдруг купил кофейню, она без сомнения начала помогать ему в этом. Кому нужны великие амбиции, когда рядом с тобой человек, который счастлив просто тем, что отказался от них?       Ону была готова принять стертое вновь. Память вернулась, но она стала для нее уже не грузом, нет. Она стала чем-то отрезвляющим, дающим ощущение реальности жизни. Дающим ощущение ориентиров. Найти человека, который будет любить так, как отца любила мать, никогда не жить так, как жила она сама когда-то, найти братьев, помочь им, если будет нужно. Всегда быть рядом с Марко, с единственным другом, который остался в ее жизни.       Но Марко не берет трубку. Ему сейчас тяжело, его жизнь разваливается, а сам он держит ее в стороне. Он должен справиться сам, иначе ему не поможет больше ничего. И она сама, как бы ни хотела, не сможет быть с ним всегда. Том так и не проснулся, и она не знает, не представляет, как ему сказать. Как может гей отреагировать на то, что у него родится ребенок? Как вообще может еще такой молодой, можно даже сказать, что сам еще ребенок, примет то, что он должен стать отцом? Отцом ребенка, что зачат даже не им самим, а лишь его телом. Его сломит это. Ону сильная, она справится и без него, но… ребенку нужен отец, кто бы что ни говорил. Она молода по меркам своего племени, но… кем станет ее дитя?       Она не помнит, как добралась до этого дома. Робкий стук в дверь, усталое «открыто» из-за нее. Чисто, свежий воздух гуляет по затхлым когда-то коридорам. Рео все так же мало спит, это из него, наверное, не уйдет уже никогда. Сама Ону никогда не воспринимала его дар всерьез, к тому же, он был опасен, но сейчас… кажется, его жизнь понемногу обретает спокойное течение. — Здравствуй, Рео, — девушка старается держаться холодно, как ей это присуще. Было присуще, — мне нужен ответ… — начала она, но мужчина ее перебил. Он сидел на полу, но был столь большого роста, что Ону, севшая за стол напротив, была с ним на одном уровне. — За спасение платят золотом, за смерть — серебром, — отчеканил он заученную фразу, протянув руку в черной перчатке. Он все же понял. — Я беременна, но не знаю, что меня ждет, — ответила она, снимая золотое кольцо с пальца. Вообще не жаль, — какой я стану матерью? — Твой ребенок, — он осторожно положил свою ладонь поверх ее, — «заметенный след». Дочь, которая сделает тебя счастливей, чем ты была когда-либо. Но не тебе одной ее растить, Паучиха, — взгляд его поменялся, помутнел, стал стеклянным, а речи — спутанными, — Среди пауков не родятся птицы, но и сорокопут способен вскормить рассветного сокола. Помни это, и не смей идти против. Сорокопут опалил перья, пытаясь противиться судьбе, но ты рискуешь потерять намного больше. — Но… как? Ведь он… — Ону не знала, что делать с этим. Никакой интриги нет, но… — как дочь может сделать меня счастливой, если я не буду с ней? Ведь тогда вся ее жизнь пройдет мимо меня? — Это не твоя судьба, — зло рыкнул Рео, — не тебе платить за нее. Больше я ничего не могу тебе сказать. — Скажи хотя бы, — устало ответила Кумомори, снимая второе кольцо с пальца. Кольцо, под которым остался свежий ожог, — судьба разведет меня с Марко? Я чувствую, что он сам сломался, что его жизнь обрывается, и все из-за этого «сорокопута», — девушка бросила кольцо на стол, в сердцах ударив по нему. — Годами свивались змеи, долго плели узлы. Одна вокруг другой, и ничему уже не разорвать этих уз. Как далеко бы не разошлись головы, хвостам не развязаться уже никогда. Покуда одна из змей не обратится в прах, — взгляд провидца прояснился. Больше он точно ничего не скажет.       Ону уже не помнит, как вернулась домой. Как легла в свою кровать, как упала в бездну без снов. У нее никогда такого не было. Никогда она не чувствовала себя настолько разбитой. Дочь, которая вырастет в чужих руках, «покуда не обратится в прах»… все это уничтожило ее. Она всегда чувствовала себя хозяйкой своей судьбы, но сейчас она чувствует себя песчинкой с далекого пляжа, которую уносит приливом. Уносит в далекие места, к другим берегам, и она не может противиться этому течению, ведь знает, что пострадает, если попытается удержаться. И потерять что-то, чего она не может потерять. Хуже, чем то, через что прошел сорокопут-Том? Что вообще может быть хуже? Смерть? Ненависть и забытие?       Ночь казалась бесконечной. Дождь, подхваченный ветром, хлестал по окнам, гулко отдаваясь под потолком барабанным эхом. Где-то вдалеке гремела гроза, и от каждой вспышки молнии комната на миг становилась металлически-белой, все словно пропадало, а Ону лишалась сна. Сон-вспышка-пробуждение-сон. И так по кругу. Только к утру Ону смогла нормально заснуть. Темное небо почти не светлело, затянутое тяжелыми тучами, и девушка смогла, наконец, успокоиться.       Пока будущее не настигло ее.

***

— Приезжай поскорей, — Костя счастлив даже тем жалким минутам, что он слышит Марко, — я очень соскучился. — Ты ведь знаешь, не могу, с этим всем нужно разобраться раз и навсегда, — устало отвечает мужчина, горько хмыкнув своим оправданиям. — О, представляешь, я тут увидел в магазине любимый торт с такой большой скидкой, — радостно начал Костя, стараясь отвлечь печального Марко, — даже не задумывался, когда покупал! Помню, перед тем, как ходил на химию, я всегда заходил в кафе у больницы и брал себе кусочек, помогало собраться с силами. — Вкусный, наверное. Хотел бы и я поесть его с тобой, — Костя слышал, как Марко улыбается, — вот вернусь, и обязательно! — Как только слезем с гречки, — хмыкнул парень, — после такой-то траты. — Стой, — О’Хара вмиг стал серьезным, — ты последние деньги спустил? — Я же говорю, не удержался! Да, виноват! — Костя уже осознавал, какой подзатыльник отвесит ему судьба, когда кончатся копейки, что у него остались. — Ну-ну, не нервничай. Продиктуй номер карты. Голодать — не дело, тем более тебе. — Да не надо, мне до зарплаты осталось совсем немного, перебьюсь как-нибудь. — Номер карты, — тоном, не принимающим препирательств, повторил Марко. Костя, все же ответил, порыскав по карманам, — пожалуйста, не скромничай. — Ты ведь знаешь… — пискнуло уведомление от банка, а парень взглянул на экран, а потом, спустя полминуты ошеломленного молчания, ответил, — ты сдурел?! А ну, отменяй! — Теперь сможешь есть свой торт спокойно, скелетик в коже, — Марко по-доброму рассмеялся, — только попробуй экономить, я тебе доставку комплексов на дом оформлю! — Но это слишком много, я… — Костю задело это. Задело, хоть и спасло, — все верну! Не сразу, но верну! — Вернешь, дуреха, все до копейки, — Марко не переставал смеяться, — расскажи лучше, как твой день прошел? Если я правильно помню, у тебя уже почти полночь. И вообще, не пора ли спать? — Не спится, — Марко услышал, как шуршит его кардиган на плечах Кости, — в последнее время часто знобит, как и сейчас. Это психологическое, мне кажется. — А… тогда такого не было? — осторожно спросил Марко, надеясь каждой частичкой своего разума, что «не было». Рецидив — самое страшное слово для человека в ремиссии. — Нет, не беспокойся! Я был у своего онколога не так давно, сделали КТ. Никаких признаков рака! — Костя был рад говорить об этом, — мне без тебя холодно, — промедлив, все же сказал он. — Скоро, малыш, уже очень скоро. Вернусь, и больше никогда не уеду, — от одних этих слов парню стало тепло. Изнутри, снаружи, в голове, и не в голове тоже. Везде, — спокойной ночи. — Хорошего дня, — в ответ пожелал парень, и все же нажал на «завершение вызова».       Подумать только, прошел час, а он и не заметил. В этой совершенно обыкновенной болтовне он чувствовал себя, будто под весенним солнцем. Тепло, светло и легко, чувство простосочиненного счастья, понятного, как тепло, которым он окутан. Тепло заботы… любви? Возможно, и так. Телефон надрывно квакнул, этот звук уведомлений всегда поднимал ему настроение. Кто-то написал, почти всегда это хорошо. Костя радовался любому сообщению от любого человека. Воспринимал это как знак внимания, небезразличия. Но в этот раз хотелось бы совсем наоборот.       «Привет»       Конечно, что же еще он мог сказать, после двух лет абсолютного молчания?       «Привет»       Стараясь не швырнуть телефон в стену, ответил ему Костя. Он мог говорить всем, что он понимает, что не злится, что все это в прошлом, но кого он этим обманул? Кого угодно, только не себя. Он мог сколько угодно утешать себя, искать оправдания его исчезновению, но он не смог забыть одного. Артем бросил его. Бросил одного, загибающегося от рака и химиотерапии, умирающего в холодной пустой квартире. Бросил, без объяснения и утешения. Ушел, оставил Костю тогда, когда никого больше не было рядом. Разбил его веру в людей на миллион кусочков, уничтожил все, на чем он держался. Три имени из старого сериала, три слова, что помогают всем больным выживать, когда уже, кажется, не получится.       Вера. Надежда. Любовь.       Они были всем, он лишил его и этого. Он… Костя не мог найти слов.       «Впустишь? Я у подъезда» Костя почти рефлекторно набрал номер Марко. Да, надо бы уже спать, но… это было похоже на приступ паники. Ни один угол теперь не казался темным, прятаться было некуда. Стало в разы холоднее, от страха руки дрожали. Почему он боится? Что не так? — Ты что-то забыл? — мягко спросил Марко. — Нет, просто тут… Марко, тут… — всхлипывая, постарался сказать Костя. Вот, теперь еще и стыд. — Вдохни глубоко, — голос стал строже, — теперь выдохни. Что случилось? — Артем пришел, — дрожащим голосом ответил парень, — я не знаю, что ему надо, но он уже у подъезда. — Ты не хочешь его впускать? — Я не знаю! Я… не простил. — Тогда просто ложись спать, найдет, где переночевать, не маленький. А ты просто выдохни, забудь об этом. Хочешь, я тебе сказку расскажу? — Вполне серьезно спросил О’Хара, в ответ услышав смешок. Смешок, оборванный стуком в дверь. — Я все-таки впущу его. Полезно будет поговорить. Тогда смогу простить и отпустить, — Костя говорил каждое короткое предложение резко, стараясь так успокоиться. Марко помнил это. — Ладно, если что, звони, телефон рядом, — Марко, судя по голосу, и не думал нервничать, — до завтра.       Костя долго решался открыть. С Марко просто быть смелым, он всегда поможет, если что-то пойдет не так, но сейчас он один, и нет того, кто сможет дернуть за кольцо парашюта, если у самого сил не хватит. Если он вдруг снова решит, что ему все можно? Ведь он такой… шкаф, а Костя слабый, невысокий, и совсем не умеет драться. Ведь тогда думать будет поздно. Поздно решаться, поздно поворачивать замок в обратную сторону. Никто не поможет ему, да и звать будет некого. В таких домах никто, никогда и никого не слышит. — Ну, я же слышу, что ты там, — все тот же голос скребет по уху, — открывай! — весело ему, кобелю. — Чего тебе здесь надо? — Костя все же решился, открыл, но с дороги не отошел. — Ну… не знаю, — он потупил взгляд, перемялся с ноги на ногу, — решил просто в гости зайти. — В гости в полночь? Убедительнее врать ты так и не научился, — Костя все же отошел, а в голове отдались эхом слова Марко. «Найдет, где переночевать». — Ну, чего ты так, не врагами же расстались? — Артем пожал плечами, скидывая кроссовки, — ничего плохого друг другу не делали. — Конечно, когда нам ссориться, ведь ты исчез просто! Отовсюду! — Костя взмахнул руками, — ты и шанса мне не дал! — Шанса поскандалить? Смешной! — Артем похлопал его по плечу. Он до сих пор чувствует себя хозяином, — когда это ты начал носить одежду не по размеру? Оверсайз уже вышел из моды. — Это не моя, это… — Костя замялся, а Артем и внимания не обратил. Прошел в кухню, открыл холодильник. — Ух ты, и с каких это пор ты пьешь такое дорогое вино? — он взял в руки бутылку, принялся отковыривать упаковку горлышка, — вкусное, наверное. — Не смей трогать, это не твое! — Костя отобрал бутылку и прижал к себе. Марко обещал, что они откроют ее, когда он вернется. — А чье? Ты нашел кого-то, кроме меня? — Артем посмотрел на него так, будто тот ему изменил. — Это не твое дело. Бери, зачем пришел, и проваливай, — Косте нужно быть сильнее, иначе Артем просто задавит его своим хамством. — Ну-ну-ну, — ему, видимо, плевать, что парень зол на него. Он обнял его, сжал в своих медвежьих объятиях, и держал так, пока Костя не опомнился и не начал вырываться, — чего ты, как не родные. — Какой ты мне родной! Ты бросил меня, когда я умирал, а теперь ведешь себя так, будто ничего не было! Бери, зачем пришел, и уходи, не хочу тебя больше видеть.       Артем просто поднял его на руки. Костя уронил бутылку, и та только чудом не разбилась. Артем нес его к кровати, Он смотрел на него тем взглядом, который каждый раз обезоруживал, который заставлял прощать. Сейчас Артем хотел его. Он пришел за ним. Только Костя понял это слишком поздно. Он уже на кровати, а этот расстегивает джинсы, не отрывая взгляда от испуганного парня. Ему ничего не стоит взять его, даже если Костя будет против. Даже если будет вырываться. Он всегда был таким — брал, что хотел. И в самом начале Костя видел в этом целеустремленность, здоровое упрямство. Любовь. Но со временем это превратилось в эгоистическое собственничество, в приступах которых Артему было плевать на все и на всех. А Костя до последнего не хотел верить в то, что он такой. Никогда не отказывал, прощал, разрешал. Даже когда он привел к ним в постель своего дружка, такого же, как и он сам, Костя не образумился. Но сейчас он видел в нем все это. Грязь, которой он полнится. — Ты помнишь, я всегда был верен тем, кого люблю, — Костя оттолкнул его плечом, встав с кровати, — и поэтому у нас ничего больше не будет. Никогда. — Скажи мне, что ты меня не хочешь, и я отпущу, — он говорил так каждый раз, и каждый раз Костя робел и соглашался. Но того Кости больше нет. — Как я вообще мог тебя хотеть? — вопрос, скорее, риторический, — тогда я был слабый, боялся отказать, а теперь… вырос. — Раньше тебе все нравилось, — припомнил Артем, наблюдая, как Костя сел в кресло у входа. Марко всегда сидел там по вечерам, зачитываясь очередной книгой. Хотя бы мысленное присутствие О’Хары помогает ему быть увереннее. — Раньше я не замечал ни того, что ты ведешь себя, как свинья, ни того, что выглядишь так же. Я был слеп и туп, как пробка. Когда-то я должен был вырасти, — возможно, Костя излишне жесток, но если Артем поймет, что ему тут не рады, он уйдет. Так было всегда, — потому просто возьми, что тебе было надо, и катись к тому, кому нравишься сейчас. — Что с тобой не так? — Артем захотел обойти кресло, но прямо перед тем, как он собирался зайти за спинку, Костя придвинул кресло к стене, — ведь все же было… — Что ты творишь, оболтус! Сколько можно мурыжиться! Вот нам с бабкой потом краснеть, ведешь себя как пиздрюк последний, — несвоим голосом выругался Костя. Этот призрак пришел следом за Артемом. Видимо, его дед. — Это не ты! — Артема ужаснуло услышанное. Знакомый голос, знакомый говор. Он рванул к двери, смылся, только лесенки в подъезде звенели. — Спасибо вам, дедушка, — устало выдохнул Костя, — мне кажется, он изнасиловал бы меня, продолжи я отказывать. Он может. — Да уж, кого Олька с Вовкой вырастили… — из-за спины ответил дедушка, — а ведь был нормальный парень… — Да он не плохой, просто… — таков уж Костя. Его до сих пор не отпустило ощущение, что он стоял у края пропасти, но он уже готов защищать того, кто тянул вниз, — очень одинокий. — Пора мне, сынка, за этим оболтусом, — Костя почувствовал его касание на своем плече, — а то кто его беречь будет. Ночь-то холодная.       Костя на ватных ногах вышел в подъезд. «Показалось, просто показалось…» — слышится где-то внизу. Артем до сих пор в ужасе, он сидит на лесенках, закрыв лицо руками, рядом лежат так и не надетые кроссовки. Он сейчас выглядит совсем не таким самоуверенным и сильным, скорее, наоборот. Он уже и ушам своим не верит. Вот он, настоящий. — Если ты пообещаешь не вытворять ничего больше, пообещаю тебе то же самое, — Костя протянул ему руку. Не хватит у него жесткости, чтобы закрыть перед ним дверь. — Об-бещаю, — с трудом протянул парень, поднимаясь, — зря я все это. — Вот и дед твой считает так же, — Костя легко улыбнулся, — видимо, ты его любил, раз он с тобой, говнюком, после смерти остался.       Артем ничего не ответил. Зашел в квартиру, Костя дал ему одело и подушку, свои, оставив те, в которых спал Марко, для себя. Артем лег на пол у кровати, отвернулся от Кости и спустя несколько минут уже храпел, спокойно и размеренно. А сам Костя, засыпая, отметил, что под этот храп он сам засыпает куда спокойнее.       Все же он не отпустил.

***

— Почему ты так зол на него? — Эш затянулся остатками сигареты, — Он ничего плохого не сделал. — Он собирается бросить нас! Бросить меня! — Ноа нарезает круги по комнате, стараясь широкими жестами не сломать ничего, — Он хочет уйти! — А ты бы не ушел? — вампир остановил его, схватив за плечи, — остался бы, всю жизнь наблюдая, как человек, которого ты любишь, ненавидит? — Но ведь на одном Томе жизнь не кончается, ведь… — Реджи выпутался из его рук, — ведь есть мы, мы тоже часть его жизни, мы поможем ему отпустить, свыкнуться… — Ты еще слишком мало прожил, чтобы понять его, — Эш не старался аккуратничать, кусая его в шею. — Сколько лет нужно прожить? Что ему, черт возьми, такое открылось на старости лет, что мне его не понять? — Реджи постепенно обмякал в руках Эша, и, когда стал совсем слабым, Эш все же оторвался от него. — Любовью живут только молодые, и те, для кого уже нет ничего другого. Как бы Марко не любил, Том не любит в ответ, и это отравляет. Уничтожает. Для него куда лучше прижечь больное место, обрубить все то, что их связывает, и постараться жить дальше. Мудрость не даст ему остаться и увянуть здесь. — Но ведь были и другие, и он никуда не ушел… Волчок, например, — при одном только его упоминании сердце сжалось старой болью. — Это было другое. Попытка унять одиночество, простая, и не нуждающаяся в продолжении. Они вылечили друг друга и пошли дальше. А здесь так не выйдет. — Да почему не выйдет, драло его сорок чертей?! Неужели они не могут просто разойтись, как взрослые люди? Этот хрен старый мать его убил, что ли? Что он Тому такого сделал, что они не могут помириться? — Спроси у него, а не у меня, я не знаю, что случилось между ними, и не хочу знать, — Эш сгреб его в объятия, не говоря больше не слова.       Реджи нужно это. Ему нужен кто-то другой, вне этого водоворота, вне боли и горя, что сгущаются все сильнее. Эш может быть сколь угодно вредным, своевольным, но у него не отнять одного — он чувствует, что нужно Реджи. Чувствует и дает это, без вопросов и упреков. Реджи нужно выплыть из этого болота, которое создали Марко с Томом, и Эш вытянет за руку, пускай, и кусая ее при этом. Он не хороший, ему и не положено быть таким, но и Ноа не нужны зефирные замки и рыцари на белых единорогах. Это их выбор, и оба они этим довольны. Обоим хватает того, как они обращаются друг с другом, оба они видят друг друга во снах, хоть и никогда не признают этого. — Вечером я могу подбросить тебя до дома Марко. Объясниться никогда не поздно. — О, конечно, с высоты твоего пенсионного возраста ничего не кажется долгим и поздним. Не хочу с ним разговаривать, он каждый раз будто жилы из меня тянет. — Мой пенсионный возраст дает мне понимание того, что ты не перестанешь мучиться, пока либо не попрощаешься, либо не помиришься. Выбирать тебе, конечно, но твоей кровью я, рано или поздно, подавлюсь, такая она горькая, и тогда придется искать кого-то еще, повкуснее, да посочнее. — Я тебе поищу, кобель мышиный! Так поищу, будешь кишки по полу собирать, — острие одного из рогов уперлось под ребро, — а то я не знаю, что это твое кровопитие — гурманские замашки, а не необходимость. — Картинка должна быть свежа, иначе меня станут считать не вампиром, а каким-нибудь вшивым вурдалаком, — оправдания, слабые оправдания. — Мне страшно каждый раз, когда кружится голова. Очень страшно, — тихо говорит Реджи, — у мамы все началось именно так.       Реджи никогда и никому не рассказывал о своей семье. Семье, в которой все развалилось из-за рака. Рак забрал у него мать. Рак мозга, который убил ее почти мгновенно. Отец, буквально, умер от одиночества, не вынес потери. Остались только они одни. Ноа и Ив, только-только ставшие взрослыми. Ему до сих пор больно от того, что его не было рядом с отцом, когда все случилось. Такие, как он, любят один раз, и на всю жизнь. Любят, и смерть любимого утягивает на тот свет. Потому что, ослепленные потерей, они и не стараются сопротивляться.       Отец спился. Пил много, сильно, стараясь заглушить боль потери, стараясь забыться, чтобы поспать хотя бы несколько часов. Но не получалось. Инсульт, который добил его, одинокого и измученного. Дети, его будущее, учились, продолжали свою жизнь, и лишь когда уже отец умер, им позвонили сказать, что нужно оплачивать похороны, что нужно разобраться со страховкой… все, только не сочувствие и утешение.       Потому что жестокий мир не умеет сочувствовать тем, кто действительно в этом нуждается.