Десятый Круг

      Марко закрыл за собой дверь дома. Он не видел, не разбирал, в каком из них оказался. Он бежал от чудовища, в надежде, что спасется. Что эти дома, частицы сознания, защищены от всего. Чем бы оно ни было. И он оказался прав. Громкий удар о дверь ужаснул его, и он сам уже попрощался с жизнью, но… ничего не произошло. Не потряслись фарфоровые слоники на полке, не попадали куртки с вешалки. Монстр остался за стеной.       Первым, что почувствовал Марко, собрав, наконец, себя из паникующих частей, — жара. Удушающая, абсолютно буквально. Здесь будто было мало воздуха, каждый вдох казался сложным и неимоверно долгим. Марко не мог привыкнуть к этому, и, уже, казалось, начал терять сознание, когда дверь за его спиной хлопнула. За ней не было тьмы, за ней светило солнце золотого часа, янтарное зарево пробиралось даже сквозь щелки в досках двери. Этот свет был здесь везде, словно этот дом каждым своим окном был повернут на запад. Жара, удушливость и освещение в голове Марко сложились в одно слово — печь. Печь, в которой люди живут, даже не ощущая этого. Какая-то женщина с коротко стриженными волосами и отросшими корнями стального цвета, но выкрашенными в черный, готовит ужин у плиты. Мужчина с проседью и серьезным выражением лица, ужасно худой, читает книгу, сидя в кресле на той же кухне. Мальчик, тянущий за собой другого мальчика к своим, видимо, родителям. Именно он отрезвил О’Хару, войдя в дом. Все они живут, не думая о духоте, окружающей их, для них ее просто нет. Кто они все? — Мама! Папа! Привет! — радостно говорит мальчик, стараясь отдышаться, — это Диего, мой одноклассник, можно мы поиграем у нас? — в его вопросе столько детской надежды, словно он ждет чуда. Чуда, которое не произойдет. — Стив, — с нажимом чуть ли не шипит женщина, стараясь не поворачиваться на детей, — скажи им. — Томми, малыш, мы же с тобой уже говорили об этом, — отец посмотрел на своего сына строго, но без злости, — мама не любит гостей в нашем доме. — Но папа… мы же не… — Пошли вон! — резко закричала мама, отчего дети аж подпрыгнули, этот мальчик, Диего, тут же убежал, а Томми остался, в слезах глядя на маму, — Сколько раз тебе повторять, неблагодарный ты ублюдок, не будет этих выродков в моем доме! Никогда! — Джил, успокойся, — отец подошел к маме и обнял ее, и та, вдруг осознав, что только что сотворила, тихо застонала и, оставив суп на плите, ушла в комнату, закрыв за собой дверь. Папа принялся доваривать ужин, — ведь я говорил тебе, сын, не надо водить к нам тех, кто отличается от тебя. Мама будет злиться. — Но со мной никто не хотел играть и… А Диего было все равно и… он теперь тоже не будет со мной играть… — мальчик сидел за столом, пока отец что-то помешивал на плите, попутно что-то досыпая с доски или со сковороды.  — Томас Финеас Белл, что я говорил тебе про такие случаи, — и тут Марко, наконец, осознал, куда, а точнее, когда он попал. Детство Тома, одинокое, осаженное со всех сторон расизмом и ненавистью, злобой и неуверенностью в себе. — Семья всегда поможет, и всегда будет лучше любых друзей, — зазубрено повторил мальчик уже, видимо, не в первый раз. — Друзья найдутся, не бойся. Еще будет время. — А вот у Рика уже друзья, ему весело, ему хорошо, мама на него не кричит, а я… — мальчик не договорил. Сбежал в свою комнату, громко хлопнув дверью. — Зачем вы кричите на него? Вы думаете, ему в школе мало достается? — подросток, лет на пять старше Тома, спутился к отцу, — этот вот мальчик, — Рик показал пальцем на дверь, — единственный даже разговаривал с Томом, не то, чтобы играть. Как думаешь, каково ему будет? — Ты же знаешь, мама… — невозмутимо спокойно начал отец, но Рик не стал дожидаться всем давно понятного аргумента. — Да какая к чертовой матери разница, кого она любит, а кого — нет! Ее сын — чертов изгой общества, а она не может свою поганую гордость проглотить, чтобы этого избежать! Как можете вы так себя вести?! — Чего ты от меня хочешь, сын? — спокойно спрашивает отец, обреченно глядя на сына, — я понимаю, но что я могу сделать, если Том — толстяк, каких мало? Нашей страховки не хватает, чтобы вести его по врачам, чтобы понять, почему он такой. Почему с тобой все было хорошо, а с ним — нет? — отец закрыл лицо руками, уперев локти в колени. Беспомощность.       И тут вдруг Марко понял, почему этот момент куда страшнее, чем мог бы показаться со стороны. Том слышал все до последнего слова, иначе этого бы просто не было в его памяти. Он с самого детства понимал, что всем наплевать на то, что с ним творится, на то, что его жизнь не то, чтобы рушилась, она лишь начинала строиться. И то, что он уже создал — разрушено злобой его матери и бездействием отца. Единственный человек, которого заботил маленький Томми — Рик, но что может сделать подросток, когда родителям совершенно наплевать? — Ну что еще? — вдруг слышит О’Хара, — сколько раз тебе повторять? — уже заметно постаревшая мать стоит над сыном, все таким же толстым, но на несколько лет старше. Перед ним тарелка с макаронами, но нет даже ложки, — голоданием ты ничего не решишь! — Я не хочу есть! — отвечает Том, вскакивая из-за стола и чудом не задевая мать макушкой, — не хочу и все! — ему уже лет четырнадцать на вид. А родители так и не нашли, чем ему помочь. Том не знал, чем себя спасти. Его вещи пропитаны потом, кроссовки у входа будто только что сброшены с ног. Он правда пытался, — я лучше сдохну, чем буду таким жить! — Джил, оставь его. Он поймет это сам, — Стив пытается успокоить жену, и та, плача, обнимает его, а он только гладит ее спину. А его глаза наполняются ужасом. — Томми! — Рик бежит к нему, но не успевает схватить брата за руку, которую тот ему протянул. С диким грохотом Том падает, теряя сознание, и безвольное тело начинает катиться по лестнице, — вызывайте «скорую», чего вы стоите!       Мать бежит к сыну, падая перед ним на колени. Она плачет, глядя в пустое лицо с наливающимся на щеке синяком. Они пришли к тому, чего добивались своим бездействием. К трагедии, после которой, возможно, и не было бы продолжения. К тому, что сломало их всех. Мать, которая теперь осознала, что рушила жизнь сына ради своего комфорта, отца, который вырастил это в сыне, отводя глаза. Они оба любили Тома и таким, какой он есть, но он не любил себя. Не любил, и все остальное не важно. Рик говорил им, он хотел, чтобы с его братом все было хорошо, но они думали, что это просто подростковый бред. Они, как и большинство родителей, не понимали, что подросток может быть умнее взрослых.       Том очнулся от запаха нашатыря, который отец открыл под его носом. Парамедики уже подоспели, и теперь его кладут на носилки и выносят из дома. Уже, будто бы, через секунду, он возвращается домой, с загипсованной рукой, слабый. До невозможного худой. Только теперь в его глазах появилась та холодная горечь, которую Марко замечал каждый раз, когда смотрел в них. Горечь, с которой Том научится жить. Он ни слова не говорит матери, радостно встречающей его, с трудом поднимается по той лестнице, что чуть не убила его, молча проходит мимо Рика, заглядывая тому в глаза. Он закрывает дверь комнаты, и теперь Марко видит на ней печать изначальной магии. Магии наития, которую творят, не осознавая этого. Магии, которая рождается из чувств настолько сильных, что они находят свое воплощение. Именно так Том похудел. Именно так он избавился от того, что ломало его жизнь. Именно так, но не осознавая этого.       Марко должен открыть эту дверь. Душа тома, запертая и одинокая, может быть там, за ней. Тогда он спасет Тома, и они вместе все исправят. Вместе вернут все, чего парень лишится, когда разрушится заклятие. Он не сможет вечно жить, укрываясь этим, ведь магия наития крепка только до тех пор, пока крепки чувства, удерживающие ее. Как только Том полюбит себя, заклятие рухнет, и все вернется к тому, с чего началось. Лучше Марко сделает это сам, и тогда он будет рядом и поможет, тогда…       Воздух вдруг стал в разы горячее. Со скрипом двери, кажется, уходил кислород, дышать снова становилось невыносимо сложно. На стене, что была напротив двери, зияла дыра, открывающаяся в другую часть сознания Тома. В ту, откуда на Марко безумными глазами из мерзкой пасти смотрело оно. Атум Страданий. Оно пробилось сквозь завесу этого воспоминания. — Спаситель-поможет-спасет! — визг раздается откуда-то сверху, — Спаси нас! Спаси-спаси-спаси! Помоги нам! — Грохот, удар, еще удар. Том, худой, изможденный самим собой, стоит возле края будто обгрызенного паркета и смотрит на Марко. Он… видит его? — Спаси… — охрипшим голосом просит Том, обессиленно срываясь вниз. Комнату наполняют отвратительные хлюпающие, чавкающие звуки. — Нет! — Марко успевает только сорваться и подбежать к краю, уже не видя Тома, только лишь скрывающуюся во тьме фигуру чудовища, отрастившего себе отвратительную трехпалую руку с кривыми когтями.       Марко вдруг понял, что эта тварь питается воспоминаниями Тома. Питается всем тем, что копит в себе его память, отращивая себе тело. Тело, внушающее Тому ужас. Нажравшись, оно уходит в свое логово, чтобы потом вылезти вновь и снова нажраться горем своего творца. Оно стирает Тома, того, каким он был. Съедает по кусочкам, как когда-то делал это Демон Жажды. Но если учесть его размеры, те части тел, что оно уже успело отрастить… Что останется от Тома, когда тот, наконец, очнется? Психиатр предупреждал, что после таких случаев люди, бывает, просыпаются совсем не такими, какими были прежде, но…       Оно само хочет стать Томом. Оно, порожденное и освобожденное им, теперь медленно истребляет его. Убивает, пока Том, утопленный в собственном горе, бездействует.       Дверь за спиной Марко снова скрипит, и он видит уже не родителей Белла. Женщина, будто окованная осколками стекла, медленно волочит ноги, плача. Она тянет руки к кровати сына, падает на колени, обнимая его ноги, которых здесь уже и нет, она кричит, обливаясь собственной кровью, и каждый лучик света в этой полутемной комнате отражается в стекле, растущем из ее тела. Она любит своего сына, но каждое ее касание причиняет боль, каждое ее движение слепит отраженным янтарным светом, хоть и свет этой комнаты такой мягкий, теплый и обволакивающий. Марко не нашел для себя слов, чтобы хоть как-то описать ее. Ее израненное естество пытает и ее саму, и всех вокруг. Именно так видел ее Том.       В дверях стоит отец. Оплывающий, словно свеча на огне, он смотрит на все это, но не смеет подойти. Его кожа капает темными каплями на пол, но на столь же оплывшем лице не видно ни одной эмоции. Он всегда был в стороне. Он всегда был таким — он был водой, огибающей препятствия, но не преодолевающей их. Они оба пытаются хоть чем-то помочь сыну, но не могут. Только потому, что это вне их сил. Том всегда думал о них именно так.       Марко больше не может здесь оставаться. Падать недалеко — земля совсем рядом. Он не успевает и оглянуться, а дом за его спиной все такой же целый, такой же теплый и уютный, каким он показался ему сначала. Нет той дыры, что выломана монстром, в окнах горит все тот же «свет золотого часа». Марко не может ничего изменить здесь. Лишь разрушить то, чем скованно тело хозяина этих мест.       Здесь его нет. Нет, и Марко уже не знает, выдержит ли следующий отрезок пути. Эта мерзость, в которой жил Том, то какой он ее видел… все это оседает в мозгу самого Марко, заставляет его сомневаться в собственных силах. Что будет дальше, если он с трудом осилил и первую ступень? Он должен идти дальше, он должен освободить Тома от этого ужаса. Возможно, тогда он исцелится, тогда он сможет зажить обычной жизнью. Жизнью, что не растоптана пороками прошлого, столь жестоко абсолютированными его сознанием. Но что останется от него самого?

***

      У дома из красного кирпича нет двери. Марко обошел его, кажется, уже трижды, но так и не придумал, как забраться на пятый этаж, где в окне мелькает свет от телевизора. «Пожарная лестница», — вдруг сообразил он, заметив, какой решетчатой тенью падает свет того телевизора на асфальт, липкий и отвратительно пахнущий. Запах мокрой жженой травы. Когда Атум Страданий далеко, это место наполнено не ужасом, не паникой надвигающейся смерти, нет. Спокойствием. Отсюда не хочется уходить, ничего здесь, как не странно, не пугает и не раздражает спокойное сознание. Именно поэтому, наверное, Том не хотел возвращаться к рулю собственного тела. Он хотел быть именно здесь, а ни где бы то ни было еще.       С трудом Марко допрыгнул до пожарной лестницы, с удивлением отмечая, насколько легче он стал за эти дни. То окно, за которым мелькал свет, не закрыто, и Марко вдруг осознает, что оно не закрыто специально. Оно ждет того, кто должен здесь появиться. Маленькая кухня с небольшим столиком, придвинутым к кухонному гарнитуру, и небольшим матрасом, развернутым в углу, окутана призрачным туманом. Невесомой дымкой, которую замечают только из далека. Туман пахнет ночью, сырой и мокрой, так притягательно и мягко… Марко почувствовал слабость, которой не смог сопротивляться. Если бы не ручка плиты, за которую тот успел схватиться, то он бы упал прямо на пол. Все здесь окутано этим. Слабостью, но легкой, такой, от которой болят уставшие ноги, такой, в которую окунаешься, придя из зала домой.       Том влезает в окно следом за Марко. Мужчина здесь призрак, его не видит и не чувствует никто из присутствующих. Том такой… счастливый? Он сбрасывает с себя сумку и куртку и даже не берет тарелку — он начинает есть сразу из сковороды что-то, сбито дыша носом и закатывая глаза. Жизнь, в которой он, кажется, был счастлив. — Том! — зло шипит Джек, который в то время еще носил бороду гораздо короче его настоящей, — я же тебе уже говорил! Готовь себе сам, раз не слушаешь меня! — Парень отобрал у него сковороду и поставил в холодильник. — Прости, Джой, я не успел после работы в магазин зайти. Может что-то… — заикнулся он, но заспанный парень в пижаме ответил раньше. — Ничего мне от тебя не нужно. Ложись спать, — прошипел раздраженно Джек и схватился за чайник. Налил себе кружку чая и скрылся за дверью кухни. За стеной слышится: «забей, это всего лишь Том», и это, кажется, добивает Тома. — И тебе спокойной ночи, Джой, — Марко никогда не слышал такой печали в чьем либо голосе, даже в своем собственном. Это просто растоптало Тома. Уничтожило то, чем он стал под конец, видимо, сложного дня.       Он лег на этот матрас, подложив рюкзак под голову и укрывшись собственной курткой, закрыл глаза. Марко уже тогда заметил, как его губы дрожат, но теперь он с трудом дышал носом, заполненным слезами и соплями, плакал, тихо напевая себе под нос. «С днем рождения тебя, с днем рождения тебя, с днем рождения, милый Томми, с днем рождения тебя…». Он проверил телефон и раздосадовано отбросил его от себя. Ни одного звонка, ни одного сообщения. Рядом с собой он поставил бутылку скотча, которую, видимо, хотел распить с другом, но теперь… «Всего один день… я много просил?» — спрашивал у судьбы Том, пытаясь полностью спрятаться под собственной курткой. Чтобы никто не видел его таким.       В этом доме живет беспомощность. Настоящая, сковывающая по рукам, подкашивающая колени. Тянущая в сон, туда, где ты видишь всех тех, кто не рядом с тобой. Тех, кто причиняет боль одним своим отсутствием. Беспомощность, убивающая, удушающая, когда нет никого, кто мог бы поддержать. Беспомощность, повисшая туманом на этой кухне, та, которую Том вдыхает, повторяя одни и те же слова. Слова, от которых не становится легче. Вопросы, на которые, пожалуй, не найдет ответов. Они добивают его, снова и снова. Они заставляют его умирать, ощущая собственную ничтожность и незначительность. «Я просто никому не нужен, никто и не вспомнит…» — Том попытался подняться, но упал на подкосившемся локте. Больше он не издал и звука за эту ночь.       Он ушел еще до того, как Джек проснулся. Оставил бутылку на столике, наполнил два стакана, выпил свой и ушел. Марко видел, чего стоило ему улыбаться с утра. Улыбаться, потому что мир еще не видел его другим. Не видел его сломанным и слабым. «Я поживу у тебя пару дней? — спрашивает он у кого-то, закрывая за собой окно, — я прихожу только на ночь, если не успеваю на последний автобус до дома…» — звонок оборвался на отказе, и Том еще несколько раз выругался, спускаясь с лестницы. То был уже другой Белл. Боевой, настроенный на победу, на то, чтобы стать лучшим.       Джек вышел на кухню, взъерошенный, с большим засосом на шее. Он даже не обратил внимания на бутылку со стаканами, просто достал из холодильника сковороду, поставил ее на огонь, сдвинул стол и принес пару стульев. Что-то в нем было не таким, непривычным. Этот момент вообще существовал здесь только потому, что Том знал, что так происходит каждое утро. И только когда Джек стянул с себя футболку, Марко, наконец, заметил: все тело парня оплетено «егозой», каждый сантиметр, что скрывала одежда. Эта проволока тащилась по полу за ним, измаранная старой кровью, почерневшая, теряющая лезвия. О’Хара, с трудом дотянувшийся до одного из осколков, заметил, что на нем нацарапано что-то. «Для Тома», — два слова, ужасающие своей простотой. Каждое лезвие, каждый сантиметр этой стали нужен лишь, чтобы мучить Тома. И Джек оплел его ей. Оплел и вырвал, измарав полы кровью. Кровью души Тома.       Хруст крошащегося камня оглушает. Атум вернулся, снова оголодавший, ужасающе безумный. Своим сочащимся кислотой телом он оплел все это здание, начал рушить его, в надежде найти Тома. Тома, которого здесь нет. «Спаси нас! Спаси всех!» — визжит оно, прорываясь сквозь завесу, что сдерживает его. Оно стало куда сильнее, чем было раньше. Крик Джека из коридора квартиры ударил по ушам, по полу полилась кровь, а из тьмы, будто отдельная от тела, по полу, перебирая пальцами, ползет отращённая монстром рука. Хруст локтя, противный, тошнотворный, наконец, придает Марко сил, чтобы встать. Он должен бежать отсюда, или оно поглотит и его. Лишь одного движения мужчины твари хватает, чтобы заметить его. Кошки-мышки продолжались слишком долго. Рука монстра ползет к нему, словно уродливая змея, переливаются, как черви, бескожие мускулы. Силы вернулись, когда он перевалился через раму окна. Десятки когтей шевелятся внизу, пришитые темными нитями к телу Атума, они стараются проскрести стены, стереть с поверхности камня руны, которыми укрыто здание. Магия наития, которая вычеркнула из его памяти этот день. День, когда он лишился друга.       Монстр потерял его. Он вьется вокруг здания, стараясь найти Марко. Найти того, кто пытается ему противостоять. Молчащее зло, не объясняющее своей сути, не дающее понять, в чем цель его жизни. Оно не может, оно безумно, и жаждет лишь одного. Убивать. Марко бежит, спасаясь, не разбирая дороги. Во тьме Атум Страданий рожден и прожил всю свою жизнь, но Марко… он бежит, ведомый ужасом, а не разумом. Если его убьют здесь, он останется таким же овощем, каким сейчас является Том. Телом без сознания. Но кто подарит ему смерть? Настоящую, которая станет избавлением от мучений тела. Стать обузой, стать абсолютно беспомощным — вот чего он на самом деле боится.

***

      Дом-колодец. Холодный, пустой. Марко уже был здесь однажды: окна все так же разбиты, все здесь будто обожрал пожар, стены перемазаны сажей, дерево в центре двора с обугленной корой и полой сердцевиной наводит ужас. Дом Джека задержит Атума, но ненадолго. Он не сможет делать это вечно. Даже столько, сколько нужно бы было, чтобы разобраться со всем остальным. Значит, скоро придется бежать. Значит, времени больше нет.       Марко помнил, как дойти до квартиры Тома. Помнил, где и как он жил, но… что значит это место для Тома? Зачем его сознание породило этот дом? Все здесь уничтожено, ветхо и распадается от одного лишь касания. Штукатурка лохмотьями свисает со стен, двери изломаны и искорежены кем-то страшным. И Марко в подкорке почувствовал, что этот «кто-то» для Тома куда страшнее, чем огромная многолапая тварь, пожирающая его сознание. Одна лишь дверь цела и чиста. И на ней, словно большим когтем, выцарапано одно слово.       «Реальность».       Вот, что пугало Тома. Вот, что уничтожило этот дом. Реальность, жестокая и несправедливая, сломавшая того Тома, которым он был тогда, в доме Джека. Сильного, улыбающегося. Марко не сомневался, сжигая и этот мост, открывая и эту дверь. Та же квартира, которую он видел когда-то, только вещи все еще в коробках, кровать без постельного белья, почти пустая кухня. Он так жил, закопавшись в учебе. — Чертовы мажоры! — Том за его спиной громко хлопает дверью, — Ненавижу!       Он падает на кровать, даже не скинув куртку, промокшую от дождя. Дождь. Он с ним всегда, каждый день, когда ему плохо, когда боль ломит суставы. Неужели, даже метеоромантия подвластна его магии? Неужели в нем столько силы? Он не двигается, он кричит что-то в свою подушку, бьет кулаками по матрасу, и теперь Марко как никогда понимает, в чем Том нуждался. Ему не нужна поддержка, он силен и сам по себе. Ему не нужна помощь, он пробьется своими силами. Ему нужно утешение, простое и понятное. Сочувствие и понимание. Многие пытались помочь, многие были рядом. Но никто не утешал его, это просто не считалось нужным.       А он только этого и хотел. Хотел, чтобы кто-то сказал ему, что он сможет, что все они, рано или поздно, не смогут оправдаться родительскими деньгами. Что родители одумаются, что мир смягчится. Просто уверить его в этом, ничего больше. Дать ему снова встать, зная, что всегда будет тот, кто его понимает. Но никто не пришел. Никто, и оттого остается лишь задыхаться. Холодный мокрый воздух гонит прочь, проходится ледяными когтями по позвоночнику. От него не спрячешься, не укроешься.       Из тени на Марко смотрят пустые глаза. Том, все тот же, но руки его непропорционально длинны, а нити, навязанные на пальцы, дрожат от каждого движения. Том, которого он видел только что — теперь лишь марионетка того Тома, безразличного и уродливого, безжалостного и жестокого. Он не щадит своей куклы — движения дерганные, доводящие до хруста в локтях, он ведет его по дому, занимает обычными делами, вот только… Белл остается куклой. Куском фарфора, улыбающимся пустой улыбкой в ответ каждому движению. Каждому рывку серебряной нити. Течет кровь, губы дрожат, а из-за сжатых в гримасе зубов вырывается крик. Именно так он чувствовал себя, проживая день за днем в пустую, захлестнутый ненавистью к тому, что когда-то было светлой мечтой. — Спаси, — сиплым голосом кричит монстр-кукловод, направляя свою марионетку к Марко, — ты должен спасти. — Кто ты? — Марко не понимает, почему боится его. Не знает, но боится, — как я могу тебя спасти?       Оно не ответило. Марионетка движется к нему, смотря беззлобно-улыбающимся лицом. На кровати, откуда взлетела кукла-Том, Марко увидел бритву, блестящую бликами света, которого нет здесь. Он рванул туда, но успел только оглянуться, и огромная уродливая рука, сунувшаяся в комнату, вывернув стены дома, схватила марионетку и потащила наружу. Снова раздался отвратительный смех, хруст ломающегося фарфора и щелканье зубов. Он снова проиграл. Он потерял и этого Тома.       Но тварь, окрещенная Беллом «Реальностью», никуда не делась. Оно, худое, согнувшее спину под потолком, смотрело на него, вытянув руку в направлении дыры. Марко понял, что оно хочет помочь. Не раздумывая, он выпрыгнул оттуда, упал на землю и побежал, не оглядываясь. Оно спасло его, уберегло от падения. Дало время. Атум взревел, замерев. Коготь его руки, гниющей, отращённой им благодаря добыче в доме Джека, отсекло нитью-лезвием, которые опутали двор. Марко уже видел это. Именно так Том защищался от Маркаса еще тогда, очень давно. Когда все только начиналось.       Атум кричал, извиваясь в невидимой тюрьме, резался от каждого движения, и двор заливала отвратительная белая жижа, которая, видимо, была его кровью. Марко не стал смотреть на его мучения. У него осталась последняя попытка, последний дом, в котором должен быть Том. Последняя попытка спасти его. Последний шанс на жизнь для Белла.

***

      Развалины. Холодные, пустые коридоры, отгороженные друг от друга высокими, обугленными остовами стен. Марко не запомнил дом семьи Дженса изнутри, он был там пленником. Все, что он помнил о нем — Тому здесь было хорошо. Здесь не было никого, кто мог бы ему навредить, здесь он прожил спокойно всего день, но этот день стал для него чем-то, что достойно особого места в памяти. Марко уже знал, что запечатлело его сознание. Не спокойствие, не счастье спокойной жизни. Смерть. Еще одна смерть в его жизни. Смерть, которую он не смог остановить.       У камина лежит тело. Изуродованное, с оголенными суставами, с обоженным лицом и спиленными зубами. С грубо ободранными до состояния шипов когтями, со следами шрамов на руках и ногах. Эти шрамы… Марко помнил каждый из них. Это Дженс. Такой, каким его запомнил Том. За большой стеклянной дверью, в которой остались лишь осколки, темно. Почти вслепую он бредет до ограды хватается за нее. Будто светит солнце, но свет его извращенный, он лишь затемняет все вокруг. Ослепительно белое облако закрывает черное светило, и теперь Марко видит, что здесь происходит. Том плачет, упав на колени, задрав голову к небу. За его спиной, с полным сочувствия лицом, положив ладонь на его плечо, стоит мужчина. За его же спиной — крылатая женщина с косой и яростью в лице. Она слепа, глаза ее пусты. Она ждет одного лишь момента, одного слова, чтобы снести голову этому мужчине. Штурвал на ее спине увешан деревянными брелоками с изображениями известных только ей одной лиц. Это Фортуна, и она пришла пополнить свою коллекцию. — Что нужно делать с последней волей умирающего? — завывая, спрашивает Том. Он понимал, чем это кончится.       Рик молчит. Молчит, вслушиваясь, как звенит падающее на землю лезвие косы Фортуны. Он внял словам Тома. Белл-младший считает именно так. Из его груди, ломая ребра, вырывается змея, огромная, уже сожравшая его изнутри. Она обвивает его шею, и повисает головой в сантиметре от его глаз. Кролик уже попался, ему остается только принять то, что случится с ним. Волоча перебитые руки, Дженс прыгает на них с диким воплем. «Ведьмы должны гореть!», — кричит он, вгрызаясь в тело змеи на его шее. Черное солнце ослепляет О’Хару, и спустя секунду перед ним предстает монстр, в которого они слились, обожжённые светом. Химера с трехметровым телом оборотня, головой с лицом Маркаса и змеиным капюшоном. Оно опадает на передние лапы. На его спине, с перебитыми руками, уложенными на плечи, вплавленный в тело химеры — Том. Тот самый Том, которого запомнил Марко. То, кем он стал, когда сдался. — Том! Это ты! — кричит Марко, не сумев скрыть радости. Сейчас он готов принять его даже таким, — Я нашел тебя! — Мы, — шипит Маркас. — Мы, — спокойно отвечает Том. Он смотрит на Марко своим настоящим взглядом, — Что тебе нужно? — Почему мы не должны убить тебя прямо сейчас? — Маркас здесь имеет власть и слово. — Я хочу защитить тебя… вас от… — Меня, — заканчивает Том. Он понимает, что грядет, — моих страданий. Они придут за нами. — Оно пугает меня, — честно признал Марко. Рядом с этим Томом, казалось бы, такой уродливой и страшной химерой, он чувствовал себя спокойно, — впервые за столько лет я не уверен в том, что у меня хватит сил, чтобы справиться. — Ты боишься меня, — Том словно бы поправил его, сказав это, — нет смысла. — Оно охотится за тобой, оно сожрет те… вас, и тогда не останется никого. Только оно. — И наш-ш-ши мучения закончатс-с-ся, — ответил ему Маркас. — Ты смотришь не туда, — спокойно сказал Том, слыша грохот. Он не обратил никакого внимания. Он выгорел от страха. Он смирился со своей смертью.       Небеса разорвались, словно бы разошелся шов. На склон у террасы из дыры в небе, сотрясая землю, упала эта тварь. Химера даже не дрогнула. Выкрикивая все те же фразы, перемежающиеся безумным смехом, она обвила террасу, руша остов дома, закрывая собой черное солнце этого воспоминания. Оно замерло, лицезря собственную победу. Химера поднялась перед ней, открывая спину, и Том взглянул в лицо самому себе. Искаженному, извращенному, кровожадному. — Ты не спас нас-с-с, — протянул Маркас, и Атум схватил его своими уродливыми руками-лапами, разорвал на части и забросил в пасть на своем животе. — Нет! Не-е-ет! — закричал Марко, и крик оглушил его самого. — Спас! Спас-спас-спас! — ответило ему чудовище, ослабляя свое кольцо. Марко пятился, шипели подошвы обуви от того, что он ступал по крови Атума Страданий.       Оно не думало нападать. Он слышал хруст его ребер, он видел, как оно было радо удовлетворенному голоду. Своей собственной смерти. Когти разрывали брюхо, рассыпался, обращаясь в прах, его хвост. Его единственной целью было насыщение страданиями. Оно выпило все, до последней капли. Оно не станет дожидаться голодной кончины.       Атум — бог. Бог-творец, он сотворен самим собой, тем, что его питает. Он рожден в омуте, и жив лишь только до тех пор, пока омут его рождения не выпит им самим. Он похож на многих существ подлунного мира. Русалка привязана к водоему, где рождена, дриада — к дереву, котолак — к дому, где началась его жизнь, суккуб — к первому одеялу, что коснулась его истинного тела. Без этого они не живут. Не живет и Атум.       В разорванном теле, словно в невесомости, висит Маркас. Марко думал, что Маркас. Половина его тела поражена скверной магов, но это все еще тот же Том. Том, измененный той, последней попыткой спасти Маркаса. Отдать жизнь, чтобы жил другой. Том будто спит, и Атум бережно подхватывает его иссыхающими ладонями, укладывая на траву. Все в этом воспоминании будто ожило, небо посветлело, стало безоблачно-голубым, брешь затянулось. Солнце стало таким теплым, ярким, светлым. Таким настоящим и родным. Дом отстроен, люди живы, и Дженс, подхватив на плечо бревно, уже идет из леса, о чем-то разговаривая с Риком.       Только теперь Марко понял. Атум не был врагом. Он не хотел зла для Марко, он не имел цели навредить ему. Он должен был собрать все те страдания, что держат Тома здесь. Впитать в себя и умереть, отпустив Белла. Кто знает, сколько еще моментов он успел поглотить, пока Марко не вторгся сюда? Сколько боли он впитал, сколько ужасов жизни парня впитал в себя. Яд этой тьмы изменил его, сделал тем, кто он есть. Кем он был, потому как от него не осталось и следа. Только Том, живой и дышащий, до невыносимого красивый, даже изуродованный слиянием с Маркасом. Марко остался бы здесь навсегда, но все пропало. В единый момент. Кто-то разорвал связь. — Господин О’Хара! — испуганно отозвалась медсестра, — что происходит? Я пришла, а тут вы… я думала, вы просто сидите с ним, но вы не отзывались, не реагировали когда я вас звала, а пульс Тома подскакивал до ужасных значений несколько раз. И еще… — девушка лепетала без остановки, а Марко смотрел на нее пустым, изможденным взглядом. — С ним все нормально, мисс Хальтер, не беспокойтесь, — мужчина успокоил ее, — я действительно просто говорил с ним. — Больше полутора суток? — девушка пребывала в крайнем недоумении, — простите, но это… — Ваше мнение по поводу моего отношения к Тому, пожалуйста, оставьте. Я… — Марко попытался встать, но понял, что сил у него не осталось. Он упал на пол, и девушка, необычайно сильная, помогла ему подняться, — хотел бы немного поспать. Вы не могли бы сегодня остаться здесь? Плачу как за две смены. — Конечно, мистер О’Хара, — девушка провела его до спальни, — мне не сложно. — Марко. Просто Марко, мисс Хальтер, — ответил ей он, приваливаясь к дверному косяку, — мне кажется, что Том скоро очнется. Пожалуйста, будьте внимательны. Все что найдете — можете есть, если захотите. Если придет кто-то, пускайте, если захотят — разбудят. Спасибо вам. — Не за что, мисте… Марко.       С трудом Марко разделся, упал на собственную кровать, в которой не спал уже, наверное, неделю. Ему было стыдно приходить сюда, Смотреть на портрет Аластара на стене. Сам Аластар молчал, он больше не слышал его, но чувствовал его тепло, своей спиной, своими плечами. Они оба понимали, что скоро им придется проститься. Что безысходной верности длинной в несколько сотен лет должен прийти конец. — Oiche maith, Leannan, — устало шепчет Марко, кутаясь в одеяло. — Oiche maith, Sciathán fitheach, — послышалось из тени. Аластар часто называл его так. «Воронье крыло», именно так они встретились. Именно таким впервые Аластар увидел его. Стаей ворон, летящей над темным озером на закате.       Мисс Хальтер вздрогнула, услышав холодный голос, постояла так еще минуту, а затем прикрыла дверь спальни. Марко остается только лишь верить, что все это было не зря.       Только эта мысль сейчас утешает его.