Десятый Круг

— Закроете двери и ставни, — безразлично бросает Марко, направляясь к выходу, — до завтра. — Постой… — Реджи хватает его за руку, и тот, нехотя останавливается. Одного взгляда пустых выгоревших глаз хватает, чтобы парень понял, что зря он его коснулся, — могу я его навестить? — Ты знаешь, куда ехать, — Марко слабо улыбается, но эта улыбка быстро исчезает, — там всегда открыто.       Он уходит. Он совсем перестал пользоваться машиной, он даже не забрал ее от дома Ону с тех пор, как Том ездил на ней. Из-за подворотни взлетает стая ворон, и уже спустя минуту в воздухе виснет настолько болезненная тишина, что становится страшно. Здесь нет совсем никого. Ни единой души.       Реджи поеживается, снимая фартук и надевая толстовку Эша. Вся подворотня усеяна окурками сигарет Марко. Сколько он курит теперь? Две, три пачки за те жалкие часы, что он бывает здесь? Парень боится за него. Он так и не оправился.       Дым попадает в глаза, въедается колкой болью, от которой должно было бы выругаться. Ноа учится сдерживать свою желчь, потому как уже не знает, выдержит ли О’Хара очередную порцию. Он так уязвим, что страшно даже подумать, что бы было, пойди хоть что-то не так тогда, две недели назад. Тогда, когда всей этой двуличной беготне, наконец, настала пора завершиться. Что бы стало с единственным человеком в его жизни, которого он любит чисто и без сомнений. В голове Ноа уже не возникает сомнений в искренности своих слов в тот день. Марко для него, как отец. Отец, умирающий над телом любимого человека.       В первую неделю Реджи даже признавал, что завидует Тому. Да, в такие моменты вообще мало кому можно позавидовать, но… парень никак не мог понять, чем Том заслужил такое к себе отношение. Не понимал, но пытался, и однажды даже спросил об этом Эша. «Ты ничем не заслужил, что я люблю тебя, пускай, моментами так и не кажется. Я люблю тебя просто за то, что ты — это ты. А Марко любит Тома за то, что тот Том. В этом нет ничего странного», — Эш не сомневался в своих словах. Наверное, потому, что за свою жизнь так и не нашел другого объяснения подобным чувствам. Он не завидовал тому, как Реджи относился к Дженсу, и теперь сам Реджи отпустил эти отнюдь не логичные чувства. — Ему, без сомнения, становится лучше, — Ону появилась слишком неожиданно. Наплевав на все свои заморочки, она запрыгнула на крышку мусорного бака и оперлась на стену спиной, — зря ты о нем так беспокоишься. — Ты серьезно? — Реджи растоптал окурок и принялся за еще одну сигарету, — я в глаза его сегодня заглянул, и только от этого мне самому хочется утопиться. Если это называется «лучше», то я боюсь представить, что было до этого. — До этого был героин. Потом морфий. Потом тяжелые снотворные. Теперь ему хватает косяка, чтобы прийти в норму. Каждый справляется так, как может, а две недели — вообще не срок, по которому стоит судить о чьем-то состоянии. — Он просто на взгляд фунтов сорок пять потерял, если не больше! Ону, как ты можешь так спокойно смотреть на то, как он умирает?! — Ноа не понимал ее спокойствия. Он хотел сделать хоть что-то, но даже не знал, что. Ону же знала, но ничего не делала. — Он преодолеет все это сам. Без моей помощи, и он благодарен, что я еще вижу в нем сильного человека. Ему не нужна помощь, пойми, он куда сильнее каждого из нас. — Ону Кумомори признала чье-то превосходство! С этим миром точно что-то не так, — Ноа растоптал второй окурок и пошел обратно в кофейню. Работа не ждет.       Он еще в первом окне разглядел, что все сидящие там люди чем-то обеспокоены. Все смотрят куда-то в сторону стойки бариста, молчат и не двигаются. Он не слышал разговоров, заполонивших «Десятый Круг», но уже понимал, что ничего хорошего его не ждет. Клятая интуиция раз за разом говорит правду, и потому Реджи не удивляется, когда видит разговаривающего с Эшем мужчину, держащего в руках лист бумаги, сложенный втрое. — О, очередной обыск. Обожаю, когда здешний порядок из раза в раз превращают в хаос. Какой это раз? Третий? — Эш сдержанно кивнул. — Инспектор Джек Лоусонс, УБН, — представился ему мужчина с кожей оттенка старого эспрессо, — вы работаете здесь? — Дайте угадаю, — Реджи ткнул в высокого полного мужчину, что стоял рядом с ним, — вы у нас Уильям Дэниелс из ФБР, — Ноа усмехнулся, запрыгивая на высокий стул. Люди уже начали выходить, и это значило, что его работа закончена, — Ноа Реджинальд, официант сего заведения, славную репутацию которого вы закапываете своим присутствием. — Детектив Блайвик, — представился второй мужчина, которого Реджи окрести вторым алкогольным именем, — полиция Нью-Йорка. — О, извините, детектив. Очевидно, я зря подумал, что вы каким-то образом связаны с виски. Вы же не из УБН… — Осторожнее, мистер Реджинальд. Мы вполне можем арестовать вас за препятствование расследованию, — зло бросил Лоусонс. Видимо, он не любитель шуток про свою фамилию, — нам поступило анонимное сообщение… — Да вы что, анонимное? А я-то думал, что это ваши агенты, переодетые в бомжей, вдруг доложили, что здесь толкают дурь. Кстати, я лично выставил их отсюда. Мы варим кофе, инспектор, а не наркотики. А столько злости вы получаете в свой адрес, потому что, повторюсь, вы здесь не первый, и даже не второй. А то, что вы оставляете, после своих обысков, убираем мы с Эшем. За это нам никто не платит. — Позовите… — хотел было спросить инспектор, но Ноа его перебил. — Уехал меньше десяти минут назад. — Тогда… — Уехала вместе с ним. — Администратор на месте? — В коме, уже две недели, — раздраженно ответил официант, — кому, как не вам, детектив, это знать. Очевидно, что вы не застанете кого бы то ни было на рабочем месте, если устроите облаву за два часа до закрытия. — Я бы хотел поговорить с вами, мистер… — Эш, просто Эш, — спокойно ответил инспектору бариста, наконец выдохнувший от тирады Реджи. — Пройдемте за столик, мистер Реджинальд, — пригласил его Блайвик, — я бы хотел поговорить с вами о Томе Белле и Дженсе де Фрайсе. — Какая там поправка разрешает мне с вами не говорить? — даже для Ноа это слишком больно. Дженс был частью этой семьи. Долго, день за днем, этот лохматый комок из тепла и неколебимого спокойствия врастал ему в душу, и теперь говорить о нем — все равно, что бить по сломанным костям. Они болят и без этого. А Том… он, наверное, исключение. Его любит Марко, а значит, и Реджи тоже. — Какой смысл вам, — он особенно выделил обращение, — что-то скрывать? — Тогда давайте поговорим, сначала, о вашем брате. О том, как вы, на правах опекуна гоняли его по психушкам, распоряжались, чтоб его до одури накачивали наркотой, лишь бы он был спокойным. Нравится, когда вам в душу лезут?       Реджи знает Рео. Знает, и не сказать, что любит. Но сам инкуб, как никто понимает, каково это, когда природа навешивает на тебя свое бремя. Он сочувствовал Рео, видел, во что Марко превращает его отравой, которую тот просит сам. Было время, когда он тоже пытался ему помогать. Быстро сдался, но память еще свежа. И общая их фамилия освежает ее, как ничто другое. Реджи по воле своей природы спит только с парнями. Рео же по воле природы готов умирать, лишь бы никому не вредить. — Мои с братом отношения — мое дело, а вот… — А Том и Дженс — мое. Еще какие-то вопросы? — скрежеща зубами, детектив поднялся из-за стола. Он уже понял, что не вытянет и слова.       Инспектор Лоусонс же, уже в натуральном отчаянии, докапывался до Эша, который и бровью не повел под этим натиском. Криминалисты выходили один за другим, признавая неудачу. Со временем кофейня опустела, и теперь в светлом зале оказались только эти четверо. Цепной пес наркоконтроля все не хотел признавать поражения, и вот он уже сам привел натренированную овчарку, которая взъелась на самого инспектора, и теперь, рыча и извиваясь, не отходила даже от входной группы. — От вас прет травой, инспектор, — заметила Ив, вышедшая из кухни с подносом. Она начала потихоньку убирать разворошенный зал, — не надо быть собакой, чтобы это почуять.       «Цирк уродов», — сквозь зубы процедил мужчина и отпустил собаку, которая тут же вернулась к хозяину в фургон. Им всем, видимо, доставляло немалое удовольствие третировать весь этот скоп ищеек. Ноа теперь помогал сестре и, то и дело, усмехался преступному гению Маркаса — умудрился, черт, придумать такую дурь, чтоб собак с ума сводила. На такую натаскать, можно, разве что, канареек, да и те долго не продержатся. Эш усмехнулся, когда Лоусонс пошел вслед за псиной, и слова не сказав. Фургон медлил, но когда вампир начал обходить все углы, и, набрав в кружку воды, стал сбрасывать туда все жучки, что криминалисты заботливо оставили здесь, и он поспешил удалиться. Не знают они, с кем связались.       «Этот оставим, — написал он на салфетке, прилепив последний на музыку ветра, — слишком далеко, будут слышать только бренчание и с ума сходить» — Вот за что я тебя люблю, так это за подобные шутки, — Ноа подтянулся на его шее и поцеловал в щеку, а затем грохнулся обратно в кресло, — проживешь тут пару часов один? Я хочу… — Проживем, братик, — устало выдохнула Ив, в совершенно обыкновенной для себя манере запрыгнула на его колени, — не хочется мне сегодня домой идти, тут переночую. — Не забудь поужинать, — Ноа оставил ей двадцатку, и та, неловко улыбнувшись, уткнулась в телефон, — совсем худая стала.       Реджи всегда заботился о сестре, даже если, порой, в нее все же прилетало его ядом. Родители, суккуб и Цуру-ёкай, всю свою жизнь растили своих детей так, чтобы они заботились друг о друге, что бы ни случалось в их жизнях. И они, на удивление, вняли их воспитанию, как бы не брало родителей недоумение, как же так распорядилась природа. Отец любил шутить, что журавлиные гены не вытравить никаким ядом, как бы ни хотелось. И Ноа пришлось признать, что он прав. Потому что нет человека на свете, в чьем счастье он был бы заинтересован более, чем в счастье Ив. Ив и Марко, а сам он может и подвинуться. Чертова наследственность.

***

      Действительно, не закрыто. Марко виснет на небольшой кухне. Он готовит, как Ноа любил пробовать еду, которую он приносил с собой на работу. В ушах наушники, он пританцовывает в такт черт знает какой музыке. А в воздухе висит эта тошнотворная дымка. Конечно, Ону же говорила. Реджи осторожно подходит к нему со спины и неловко обнимает. Тот вздрагивает, поначалу, но потом снова начинает помешивать что-то в кастрюльке. Что-то, пахнущее просто по-сумасшедшему вкусно. — Попробуй, — все же, тоску из голоса не вытеснишь никакой дурью. Он протягивает ложку Ноа, — кажется, я забыл соль. — Ну, вообще, ты намешал туда сахара, — Реджи посмеялся, — Но соль все исправит. — Да? Надеюсь.       Реджи почему-то ясно понял, что Марко растоптала эта ошибка. Вот он был спокойный и даже немного веселый, и вот, в следующую секунду, он уже мрачный и холодный. Он досолил еду, так, что она стала очень даже вкусной, выключил газ, закрыл сотейник крышкой и пошел в гостиную, зная, что Реджи не пойдет за ним. Да, он любит Марко, но сейчас он здесь не ради него. Ради Тома.       Он лежит, укрытый темным одеялом на больничной койке. Марко потратил чертову кучу денег, чтобы обставить эту небольшую комнатку: функциональная кровать, осциллограф, какая-то сложная система вентиляции, профессиональная медсестра на шестнадцать часов в день… и Том, лежащий без единого движения, без намека на жизнь. Ровный пульс, спокойное дыхание, тело в ожогах и шрамах. Он жив, вполне полноценно, как разъясняла медсестра, с которой он однажды столкнулся, когда заходил к нему. Он будто спит. Без намека на то, когда решит проснуться. Марко говорит с ним, каждый день, он рассказывает ему, как все ждут, как все скучают. Как все любят его. Рассказывает, и он слышит. Его сердце начинает биться чаще, но он все равно не просыпается. Он словно заперт в своем же теле. — Каждый раз замираю на пороге… — Марко тоже поднялся к ним, — никогда не перестану винить себя за все это, — он входит вслед за Реджи, отходит к столику в углу, и, поле пары щелчков из колонок, развешанных под потолком, начинает литься музыка. You were the shadow to my light Did you feel us? Another star, you fade away Afraid our aim is out of sight Wanna see us, alive Where are you now? — Он всегда начинает плакать под нее, а сердце бьется реже. Я… я не знаю, я перебрал всю его музыку, и только эта… — Марко, иди вниз, пожалуйста, — Реджи видел, насколько ему плохо. Видел, насколько он хотел вернуть все, что ускользает от него. Но сейчас он неадекватен, — я спущусь к тебе скоро.       Тот не ответил, только молча вышел из комнаты. Сгорбленная спина, сведенные плечи, взгляд совсем потухший и пустой. А сами глаза мокрые и красные. — Как он живет здесь со всем своим горем? — спрашивает Реджи, усаживаясь на пол около кровати, — мы все пытаемся ободрить его, уверяем, что скоро ты вернешься к нам. Представляешь, даже Эш спрашивал, как твои дела! Эш, которого ты чуть не убил дважды! — Реджи засмеялся, а осциллограф запищал чаще. Реджи поднялся и подошел к телефону, транслирующему музыку по всей комнате, — подай какой-нибудь знак, испугайся, что ли… чтобы я включил тебе песню, которую ты хочешь.       Реджи переключал песни, одну за другой. Он поймал себя на том, что даже не смотрит в экран телефона. Он смотрит на Тома, он ждет, что дернется хоть одна мышца его лица. Он ждет, что изменится хоть что-то. Но в этом он абсолютно бессилен. — Очнись уже, чертов придурок! — Реджи оставил телефон и в бессилии ударил по ручке кровати, — это уже не смешно! Я не хочу прощаться с тобой! Мне так больно терять тебя, Жу-Жу. Ты забрал Дженса, но почему ты не занял его место! — Реджи слышал, как часто пищит осциллограф, он готов был клясться, что слышит вместе с ним сердце Тома.       Он срывается так впервые. До этого он приходил еще четырежды, и каждый раз рассказывал, как хороша спокойная размеренная жизнь, которой так жаждал Белл. Он ждал, что эти слова приманят потерявшуюся душу. Ждал, и ошибался в этом. Том оставался без движения. Каждый. Раз.       Всю эту комнату будто заполонила безысходность, жестокая и холодная. И никакая музыка, и никакая вентиляция не спасали от нее, не вытравливали ее из воздуха, не уносили прочь из этих стен. Она пропитала здесь все, и всем входящим оставалось лишь вдыхать ее удушающий дым. Они уносили ее с собой. В мыслях, в словах, в каждом усталом выдохе с ними уходила часть печали Тома, которая уже нигде не может раствориться. — Пожалуйста, проснись… пожалуйста, ни ради Марко, ради себя. Никто не проживет твою жизнь… — спустя час убеждений в нужности и любви, Реджи вернулся на свое место. Он разбит. — Я пробовал умолять, просить, требовать, разговаривать, приманивать. Ничего, — Марко, теперь уже совсем ясным взглядом смотрящий на них, — упокойникам нужно время. Каждому свое. — Как ты его назвал? — Реджи вдруг со злостью посмотрел на него, вскочил и живым шагом пошел к двери, — Каким, мать его, покойником?! Он живой! ЖИВОЙ, слышишь! Не смей так о нем говорить! — Реджи с кулаками набросился на Марко, но тот выше и сильнее, потому просто прижал его к себе, ожидая, пока тот успокоится. — Прошедших через Отсечение называют «упокойники». Я больше всех в этом мире надеюсь, что Том очнется… как очнулся и я когда-то. — Ты… но как? Ведь ты же можешь… — об этом, пожалуй, Марко не говорил никому. Никому не стоит знать, через что он прошел, чтобы быть свободным. Чем он пожертвовал. Чем он стал, — я видел, как ты колдуешь, и… — Без своего источника я буду обычным человеком. Но я нашел, и его мне хватает. Он поддерживает жизнь во мне, но… — Марко осекся. Ни к чему. — Я буду любить тебя и обычным человеком, — Ноа огладил его плечо, — любым. — Ты слишком много не знаешь. Никто этого не полюбит, зная все, — Реджи видит, что Марко и сам устал так жить, — если… когда Том очнется, я оставлю все это ему. Это меньшее, что я могу. — А что будешь делать ты? — Отправлюсь туда, где все начиналось. Надеюсь, я смогу сделать это снова. Начать сначала. — То есть, ты… не смей, слышишь! Не смей бросать нас всех! Ты нужен нам, как и он нужен! — Реджи оттолкнул его, — Эш говорил, что ты всегда оставляешь за собой только выжженную землю, а я не верил ему. Наивный идиот!       Реджи ушел, оставив Марко в одиночестве. Наедине с Томом, который слышал все это. Который теперь будет ненавидеть его только больше. От него нет и знака, и Марко больше не видит выходов. Если он не хочет говорить со старым магом, то старый маг будет говорить с ним.       Pontem.       Темная комната с обожженными стенами. По углам сидят кошмары, скалясь на него дымными зубами из тени. Они знают его, они чувствуют его. И сразу не нападают только поэтому. Они не двигаются, но Марко слышит скрип костей. Здесь поселилось что-то куда более страшное, чем эти цепные твари. Оно гораздо больше каждого из них, его форму порождают глубины сознания владельца, и потому Марко сковывает страх от одного только представления, каким оно может быть. Совершенно дикое нечто, живущее только тем, чтобы питаться безумием владельца. Кошмары не могут одолеть его, они дрожат и исчезают, чувствуя его приближение. Атум Страданий.       Огромная аудитория, вся покрытая черной мокрой сажей, с ободранными выцветшими плакатами и местами выдранными из общего каскада столами. Замурованные окна и облупившийся лохмотьями штукатурки потолок. Запах гнилья. Что-то здесь он не видит. Что-то здесь не так.       И только теперь Марко понял, почему он раз за разом, проникая в разум Тома, оказывается именно здесь. Это место опечатано его магией. Магией, сотворенной так, кажется давно. Магия забвения спасла, кажется, Белла от той боли, которую Марко сотворил своими же руками. От этого жестокого шага, на который он пошел, создавая Маркаса. Но чем обернулось все это?       «Помоги-и-и», — хриплый шепот за спиной. На старой доске, прибитый к ней за кожу гвоздями по контурам тела, висит тот самый профессор, изнасиловавший Тома. То, что он хотел сделать с ним. Старик весь иссох, но он не может сделать ничего. Не может сдержать даже собственных нужд. Моча стекает по ободранным штанинам, и Марко понимает, что его член, отсеченный у самого основания, лежит на полу под ним. Даже Том, а не Маркас, умеет быть жестоким.       На столе лежит канцелярский нож, большой и острый. Кортес визжит, когда Марко перерезает ему горло. Он должен был помочь ему. Старик, залитый собственной кровью в полутьме, словно врастает в стену, растворяясь в ней. И из-за нее слышится громкий удар. Атум Страданий теперь знает, где он. Знает, но не сможет пробиться сюда, пока Марко сам не откроет ему дверь. Теперь эта комната, если ее вскрыть, станет прибежищем опустошенной мести, того горького чувства, которое остается, когда человек мстит кому-то. Он не чувствует облегчения, радости или свободы, нет. Остается лишь опустошение. Понимание, что того, что было целью жизни, больше нет. Ничего больше нет. Здесь кончается кислород. Марко чувствует, что уже инстинктивно вдыхает глубже, пытаясь насытиться. Отсюда надо бежать. Но что там, за дверями, что искрят холодом старого заклинания? «Пусть боль уйдет с последней слезой». Как О’Хара жалеет, что не может наложить его на самого себя. Как жаль, что магия забвения сведет с ума, если начнет захлопывать двери в собственном мозгу. Как же жестока была природа, когда создавала магов. Они способны поставить мир на колени, они способны вершить судьбы миллионов, но они никогда не смогут помочь самым несчастным людям на этом свете — себе самим.       Атум Страданий долбится в стену, и Марко уже слышит его вопли. Десяток голосов, различных ровно настолько, чтобы каждый понимал различие, но не мог это обозначить. Каждый кричит, и в этих криках слышится только одно слово: «спаси». Монстр, оплетенный лицемерием, убивающий тех, кто отважится попытаться его спасти. Кислорода все меньше, и теперь Марко как никогда ярко понимает, что он должен идти вперед. В жизни он видел много, и потому страх лишь только немного стесняет движения. — Том! — Марко распахнул дверь, и на улице, где в небе, чистом и холодном, висела расколотая надвое луна, окруженная мигающими звездами, он увидел тень на крыше небольшого домика. Она наблюдала за ним и растворилась сразу же, как он ее окликнул, — где ты, Том!       Безмолвие. Окраина небольшого, незнакомого района. Мертвые коробки домов, без дверей и окон, натыканы кругом, окружая асфальтовую площадку с фонтаном. Разные дома, абсолютно, будто собраны, как какая-то коллекция: обычный многоэтажный дом из красного кирпича, дверь которого замурована; большой двухэтажный дом, который казался бы приятным и уютным, если бы не был окружен клокочущей тьмой; дом-колодец, в котором жил Том, теперь покрытый трещинами и испещрённый следами когтей; дом братьев Дженса, единственный из всех, обгоревший и разрушенный; пепелище, на котором остались лишь остовы стен. Том заперт где-то там, и O’Хара понятия не имеет, где именно. Воздух наполнен каким-то непонятным клекотом, будто на каждом дереве, лысом и искореженном, притаилась какая-то механическая птица, без конца повторяющая один и тот же щелчок. Эти звуки не дают сосредоточиться, они уже спустя несколько минут. Это место, хоть и создано разумом Тома, ему не принадлежит, потому остается только повиноваться его законам.       Фонтан вдруг высыхает. Будто в нем и не было воды. Темнота вокруг сгущается, и уже в подкорке Марко чувствует, что он должен бежать. Бежать, потому что Атум Страданий уже рядом. Как-только он успел об этом подумать, как мертвая тишина сотряслась лязгом тысяч когтей по полотну асфальта. Тварь, похожая на огромную сороконожку с когтистыми лапами, тело которой заканчивается безруким человеческим туловищем. На туловище три головы, уродливых, фантасмагорическически больших, посажены на плечи, и на каждом, переходя спайками и рубцами одно в другое, по четыре лица, каждое из которых говорит только одно слово, отставая друг от друга на мгновение. Спаси. Марко вдруг понял, что именно эту тень он видел во тьме, когда вышел из опечатанной комнаты. На животе и груди этой твари он заметил еще несколько ртов, усыпанных кривыми зубами. Все лица слепы, но во ртах тела он заметил светящиеся янтарным заревом глаза. Эта тварь словно сочилась каким-то грязно-белым гноем каждой клеточкой тела, который, шипя, испарялся, не успевало оно оставить это пятно за спиной. Оно неслось к нему с бешеной скоростью, ломая асфальт, и Марко уже давно понял, что у него не хватит сил с ним бороться.       В когтях этой твари дремлет смерть.